В поисках следов памяти
Рольф Ланге

Рольф Ланге родился в 1938 году; окончил школу в 1956 году, в 1956-57 годах работал на флюоритовом руднике в качестве коллектора. В 1951 году окончил Лейпцигский университет по специальности «промышленная экономика». С 1961 по 1991 год работал на хлопкопрядильном предприятии в отделах экономики, организации и обработки данных. В 1992 – 1996 годах работал на руководящих должностях в страховом обществе. С 1998 года пенсионер. Автор книг о горном деле в Мариенберге.

Когда мой русский ровесник Борис несколько месяцев тому назад спросил, не хочу ли я принять участие в его новом проекте – составлении книги воспоминаний людей, переживших в детстве и юности войну и послевоенную разруху, я скорее склонялся к ответу «нет». Ведь искать следы воспоминаний – это тяжелое дело. Но начавшийся в 2014 году крымский кризис побудил меня к ответу «да». С ранней юности меня интересовало все русское, все советское. Когда в мартовские дни русское руководство искусными и смелыми ходами снова включило полуостров Крым в состав Российской Федерации, для меня это было справедливейшее и нормальное событие после распада Советского Союза. Тем более что майданское противостояние приобрело в своей конечной фазе откровенно националистический, вплоть до фашистского, характер с антирусскими тенденциями. И тут же в Западной Европе, включая Германию, во всех медийных средствах началась пропагандистская атака на Россию и ее руководство. Откровенно или скрытно навязывалось и навязывается мнение о злой огромной стране и злом диктаторе Путине. А о наступающем на Украине националистическом и антирусском мракобесии сообщалось и сообщается лишь очень немного. Один считающийся ответственным политик даже не постеснялся сравнить Путина с Гитлером, захватившим Богемские районы Чехии в 1938 году. Создается впечатление, что медийые средства разогревают конфронтацию времен холодной войны, чтобы затушевать успехи России после распада Советского Союза. Но я не уверен, что тем самым симпатии многих немцев, как и мои, к русским будут похоронены. Об этом говорят мои впечатления и мой опыт.

Скромное раннее детство

Переживания раннего детства (под этим я подразумеваю время до поступления в школу и первые школьные годы) трудно или даже невозможно передать словами. Картины слишком расплывчаты или вообще отсутствуют. Кое-что напрочь исчезло. В эти годы формировались и нормы поведения, сохранившиеся на всю жизнь, лишь постоянно модифицируясь.

Скромным, очень скромным было наше детство в крестьянской деревне, с одной стороны, но, с другой стороны, весьма разнообразным и живым в отличие от виртуального мира теперешних детей. Наша семья снимала жилье на удалении от центра деревни, около трех крестьянских дворов. Двое взрослых и четверо детей в одной жилой комнате, совмещенной с кухней, и в небольшой спальне вместе с кладовкой для дров. Поскольку двое старших подростков часто отсутствовали из-за работы, гражданской самообороны и нарядов по оборонным обязанностям, а отец уже был призван в армию, каждый мог в свое время пользоваться спальным местом. Нам, детям, не разрешалось ходить в хозяйский сад – он принадлежал козам, – а можно было играть только на площадке для дров.

Типичный крестьянский дом в Центральных Рудных горах XIX и XX веков

Но мы нашли хорошую замену. Крестьяне по соседству и в более отдаленных хозяйствах не были против того, чтобы мы использовали их дворы и сараи для игр. Любое дышло от телеги, любая балка в сарае, любой сиреневый куст или вишневое дерево становились спортивным снарядом и игрушкой. Это были для нас райские условия по сравнению с теперешними нормированными и до дрессуры предопределенными игровыми зонами. Какой ребенок может сегодня беззаботно шагать по мокрому лугу, наслаждаться кислым щавелем, пить из лугового или деревенского ручья, ловить тритонов и наблюдать за ними в банке? Эта свобода была, возможно, и возмещением простого и однообразного питания за семейным столом.

Спортсмены Социалистического рабочего движения Германии, 1925 г. На гимнастическом коне справа отец автора

По утрам мы очень часто ели мучную кашу приготовленную на железной палубной печке. Вечером на стол часто подавалось блюдо, называемое в Рудных горах «раухемад», – вареная натертая картошка, прижатая плоско к железной сковородке и запеченная до хрустящего состояния на железной печке. В качестве семейного напитка служил ячменный кофе. Питьевую воду наверх носили ведрами, черпая во дворе из корыта с крышкой. Использованную воду выносили тоже ведрами вниз во двор. Но при всех трудностях и сложностях в нашей семье не было мрачного, подавленного настроения. Когда сестра была дома, мы нередко запевали народные песни «Высоко на желтом дилижансе» или «Истинная дружба» из сборника «Венок песен». Отцу, организованному социал-демократу, нравились политически ориентированные песни, такие как «Почему мы шагаем рядом…» или Марсельеза. О его политически левой ориентации, об аресте и побоях при вступлении нацистов во власть в 1933 году мы узнали лишь после войны и возвращения из плена.

Одно событие из военных лет примерно в конце 1944–1945 годов я помню хорошо. Одна странная воинская часть расположилась на постой в соседском крестьянском подворье. Окна нашей жилой комнаты позволяли нам наблюдать все, что происходило на соседском дворе. Солдаты, появлявшиеся временами на дворе, не носили эмблем или знаков различия, но на офицерах они были. Моя мать, поддерживавшая, как и все мы, хорошие соседские отношения с крестьянами, разузнала, что это штрафная рота и что штрафникам приходится несладко. Мать решила им помочь и принести еду. Она наварила картошки, завернула кастрюлю для тепла в полотенце и положила ее в сумку для покупок. В обход, через два других крестьянских двора мы подошли к сараю. Теперь до сарая, где были заперты штрафники, оставалось пересечь примерно 60 метров пути по открытому пространству. У меня дрожали коленки. В согнутом положении, как нас учили в юнгфольке на военных играх, мы пересекли поле. На задней стенке сарая находилась дыра примерно 20 × 30 см, в которую обычно вставляли дышло от телеги. Через эту дыру картошка отправилась к пленным, а мы, чувствуя серьезную угрозу, побежали обратно к себе домой. Мне кажется, что я до сих пор ощущаю пережитый тогда страх. За несколько дней до этого события мы видели, как два офицера с одним штрафником пошли за сарай, а вернулись оттуда без него. Знала ли в то время моя мать, какой опасности она подвергалась и на какую жестокость были способны фашисты? Во всяком случае, у нее это был зрелый поступок, а у меня – проба мужества.

Тени

Чем ближе война приближалась к концу, тем больше тени набегало на все области жизни. Мы, дети, инстинктивно чувствовали повсюду неуверенность в жизни. Сестры моей матери разговаривали шепотом и замолкали, когда мы входили в помещение. У двух сестер моей матери мужья погибли на восточном фронте, у третьей муж пропал без вести. Мой старший брат в 17 лет был призван в армию и, как он рассказывал после возвращения из плена, воевал с югославскими партизанами и едва ушел от гибели, убегая через вершины гор. Мой старший двоюродный брат вернулся слепым инвалидом из Сталинграда.

Когда погода была ясной, мы видели высоко в воздухе целые эскадрильи угрожающе и непрерывно гудящих самолетов, оставлявших конденсационный след и уверенно летящих на юго-запад. Взрослые с тревогой провожали их глазами и предполагали, что они будут бомбить бензиновые фабрики в Богемии. Эти англичане и американцы! А мне нравился вид самолетов в небе, но их гул был страшен. Они медленно приближались с неописуемо мрачным звуком и исчезали вдали на горизонте. Такие бомбардировщики в ночь с 13 на 14 февраля 1944 года принесли много страданий центру Рудных гор.

Мы, дети, еще не успели заснуть, как мать быстро помогла нам вылезти из кроватей и велела надеть теплую одежду и сапоги. Я дрожал, как сухой лист на ветру, и не мог попасть ногами в рейтузы – мы чувствовали, что нам предстоит что-то страшное. Это происходило, по-видимому, между 9:00 и 10:00 вечера, когда зимнюю ночь в деревне разорвало море снижающихся и ярко светящихся жутких осветительных огней. Люди называли эти огни «рождественскими елками», поскольку они были на них похожи. Мать потащила нас поспешно в подвал, служивший для двух семей хранилищем зимнего картофеля. Через некоторое время, которое я точно не могу определить, начался настоящий ад. На дома, сараи, сады, конюшни, коровники и поля посыпался со свистом, световыми вспышками и взрывами бомбовый дождь. Подвал и земля дрожали. Все как язык проглотили, слов не было. Воцарилась странная тишина. После некоторого времени, показавшегося нам бесконечным, сирена с пожарной части возвестила отбой. Подавленные и молчаливые, мы поднялись по нескольким ступенькам из подвала и посмотрели через открытую дверь на деревню – на горящую деревню. Крестьянские хозяйства, в которые попали зажигательные бомбы, стояли в ярком, вырывающемся в ночное небо пламени. Слышен был громкий треск и грохот временами ломающихся балок. Мы смотрели, содрогаясь всем телом, на крестьянские хозяйства, где одновременно ярким пламенем горели дома, хлев и сараи, набитые сеном. Никто не пытался их тушить. Это происходило в нижней деревне. Над средней и верхней деревней тоже было видно красное зарево от многочисленных пожаров. В воздухе распространялся тяжелый запах горелого. Картины этой ночи всплывали у меня перед глазами дни, месяцы и годы спустя. Еще долгие годы, бегая по лесам и полям, мы, дети, находили в них зажигательные бомбы, не попавшие в цель.

Николай

Нацисты послали всех пригодных к военной службе мужчин на войну против Европы. На родине недостающих рабочих, особенно в сельском хозяйстве, заменили тысячи мужчин и женщин из оккупированных стран. Также и мелкому крестьянину К., чей двор находился немного в стороне от деревни и с детьми которого мы проводили время на работе и в играх, был приписан угнанный из Советского Союза сельскохозяйственный рабочий. Это был Николай, молодой мужчина, занятый на работах в поле и со скотом. Семейство К. было занято лишь повседневными заботами по выживанию и политически полностью индифферентно. Благодаря этому нелегкая судьба восточного рабочего Николая не была дополнительно осложнена, поскольку у них он не подвергался дискриминации или плохому обращению, его скорее уважали. За крестьянским столом у него было постоянное место, что, собственно, по предписанию было запрещено. К нам, детям, он был дружелюбен. Иногда он пытался шутить с нами, но мы его не понимали – не могли понять. Костяшками своего сильного мужского кулака проводил он рукой по нашим головам от затылка ко лбу. Поскольку мы были коротко подстрижены, это было больно. Это движение он сопровождал словами с сильным акцентом «берлинская улица». Лишь много позднее я понял смысл этих слов: «Точно так же будет больно, когда наши войска войдут в Берлин». Если же мы пытались отклонить это движение, он слегка шлепал нас по голове. Но волнения, вызванные его своеобразными шутками, были вскоре забыты. У него появилось дело, последствия которого должны были вскоре проявиться. На заливных лугах крестьянина К. образовался небольшой рыбный пруд, в котором глава деревенского отделения НСДРП разводил карпов. Время от времени с соседних крестьянских дворов появлялись «остарбайтеры», как в народе называли депортированных работников с востока, и о чем-то шептались с Николаем. Мы удивлялись, что Никл, как мы его называли, поместил на мокрый луг рядом с прудом высохшее корыто для разделки свиней с тем, чтобы заделать в нем щели. Но ведь свинью нельзя забивать, потому что существовал запрет частного забоя. Секрет раскрылся, когда Никл вместе со своими земляками потащил корыто на деревянной тележке в пруд. Затащив корыто в пруд, они действовали молниеносно. Вода была спущена, и вскоре в жидком шламе прыгали лини и карпы. «Рыбаки-браконьеры» шагали по шламу, собирали рыбу и опускали ее в наполненное водой корыто. Когда они притащили тележку во двор, для нас начался настоящий праздник. Жене крестьянина Ф. удалось раздобыть масло для жарки рыбы, и большая трапеза началась. С тех пор жареная рыба на масле стала на всю жизнь моим любимым блюдом. Если б только не эти кости, брр! Конечно, свою долю получили земляки Николая и две соседские семьи за молчание. Если бы об этом узнало окружное начальство! Но уже наступили времена, когда мелкие вожди заботились больше о своем будущем. Николай же получил в нашей симпатии к нему наивысшие баллы. Годами позднее мой приятель, сын крестьянина В., рассказал мне, что Николай с приходом Красной Армии 8 мая без колебаний присоединился к солдатам. Он спешно покинул двор, чтобы по полям выйти на ближайшую дорогу Б101, по которой перемещались бесконечные армейские подразделения.

Конец войны

Во всех областях жизни намечался конец войны и крах гитлеровского государства. Для меня лично наиболее болезненной была мамина акция, когда она мои и моего старшего брата игрушечные крепости превратила в щепки, а солдатиков бросила в ручей. С этой средневековой крепостью одной известной фирмы, купленной в Мариенберге, я мог играть в дождливые дни бесконечно долго. Солдатики то и дело поднимались по разводному мосту на крепость и выстраивались на площади на поверку. Все стояли ровными рядами на равном расстоянии, капитан впереди – там господствовал порядок. Конечно, на обеих башнях развевались флаги со свастикой. Временами прусский порядок нарушался солдатиками фирмы «Брудер», не имевшими никакого понятия о порядке. Таковым был детский вариант проигранной войны. Я долго не мог смириться с потерей крепости.

Рольф Ланге и Лотар Ланге. 1944 год

Но у меня появилась разнообразная замена. На деревенской спортплощадке стоял большой деревянный сарай. Готовясь к последней борьбе с русскими, ответственные нацисты депонировали здесь боеприпасы для винтовок и пистолетов. Старшие ребята нашей детской ватаги (сегодня сказали бы банды) быстро взломали простой навесной замок, и вход был свободен. Вечерними сумерками мы проскользнули по полям за деревней в сарай и набили карманы боеприпасами. Я, будучи младшим в группе, стоял на страже. На обратном пути мы, получившие военное просвещение, прошли другой дорогой и запрятали наши сокровища в чаще. Что же мы делали с боеприпасами? В теплые дни мы ходили в наш тайник, где были совершенно одни, без присмотра. Каждый патрон в том месте, где гильза пережимает пулю, обивали камнем до тех пор, пока пуля не отделялась от патрона. Мы вынимали порох из патрона, маленькие черные пластиночки, и собирали его для различных опасных «игр». Излюбленный вариант: насобирать порох в кучку до размеров примерно половины небольшого яблока и присыпать его землей. Но предварительно от этого «яблока» проложить зажигательную дорожку из пороха. Теперь поджечь и быстро спрятаться в укрытие. Лежа за земляным валом, мы наслаждались взрывами в миниатюре. В высшей степени опасная забава! Старший сын крестьянина В. в подобной игре со стержневым порохом из артиллерийских снарядов потерял зрение на один глаз. С высоты моего возраста я осмелюсь утверждать, что мы проводили свободное время с по-детски открытой душой. Но, видимо, военно-фашистская основа общества и государства оказали влияние. И, конечно, реалии безнадежно распадающейся государственной структуры, которая должна была неизбежно измениться. Оружие и патроны по необъяснимым причинам обладали для меня еще долгие годы после войны притягательной силой. Для некоторых во взрослом состоянии эта тяга превратилась в болезненную любовь к оружию. Вследствие этого были неизбежны конфликты с тотальными и радикально антифашистскими режимами в советской зоне оккупации и позднее в ГДР.

В одно солнечное утро наш маленький отряд направился к складу патронов. Весенняя погода, свежий воздух, зеленая травка, хорошее настроение. Внезапно зазвучал откуда-то сзади такой сильный свист и вой, что небо задрожало. Мы бросились тут же в траву, и над нами пролетел не выше мачт сельской электролинии блестящий металлический монстр. К реву моторов присоединился грохот взрывов. Прижавшись к земле, мы прислушивались к затихающему вдали грохоту. Когда земля вокруг вернулась в свое прежнее мирное состояние, мы решились встать на ноги. Трясясь всем телом, мы спрашивали друг друга, что же это было? Хотел ли пилот посмотреть на нас? Конечно, нет. Ведь он мог бы нас, «маленьких фашистов», просто смести с земли. Хотел ли он нас, червяков, напугать пушечным выстрелом? Сегодня, когда я пишу эти строки, на моем рабочем столе стоит блестящая гильза этого калибра. Хотя нас и напугало это событие, все наше свободное время мы проводили по-прежнему с патронами, зажигательными бомбами, кинжалами и пр. Отступающие немецкие части избавлялись от своего вооружения где только было возможно. Поэтому мы всегда находили что-нибудь новое.

Недалеко от нашей деревни в долине, окруженной горами, расположен небольшой курорт Вармбад. От взрослых мы слышали, что в теплых водах термального источника ищут излечения «лучшие люди». Когда мы узнали, что богачи покинули его, мы пустились в путь. Мы с любопытством пытались найти что-нибудь ценное в деревянных павильонах, вызывавших ранее такой респект. Брат Л. нашел в шкафах длинный меховой воротник, лисий. Просто великолепный. Мать, наверное, будет обрадована. У меня не было такого успеха, правда, я обнаружил Библию. С гордостью мы показали наши находки матери. Она объявила непререкаемым тоном, что это не находки, а ворованные вещи. Этому заявлению последовало требование отнести вещи обратно. Мы не понимали больше мир, как это украдено? Мой брат Л. отказался нести вещи обратно, ну а я еще по-настоящему не имел понятия о собственности. Но потом мнение матери изменилось. Возможно, она представила себе, какой красивой будет с этим великолепным боа на шее ее сестра, находившаяся еще на военном призыве, но собиравшаяся вскоре выйти замуж. Боа осталось в доме. С украденной Библией было хуже. Став немного постарше, мы пробовали курить. Тонкие листы Библии очень хорошо годились на сигаретную бумагу

Русские идут

Пропаганда нацистов, мнения жителей деревни и, как я думаю сегодня, отсутствие отца привели мою мать к полному расстройству чувств. Я помню, как часто она повторяла: «Когда придут русские, мы пойдем к тете Розе в Волкенштайне и откроем там газовый кран». Тетя Роза, ее сестра, о которой шептали, что она не дочка нашего деда, жила в Волкенштайне в городской квартире с кухней и городской жилой комнатой. Как говорила тетя, дядя Георг терпеть не мог, когда в комнату заходили в обуви. Мы даже не осмеливались сесть на диван, поскольку там лежали подушки, якобы красивые. Газовый кран на кухне стал теперь для нас загадкой. Я не мог понять. Открыть газ, чтобы больше не жить, а потом снова жить – как все это должно происходить?

В деревне установилась невидимая напряженность, которую мы, дети, тоже ощущали. Долгие дни выстаивали мы на дороге Б101 и наблюдали не кончающиеся автоколонны немецкой армии, двигавшиеся в западном направлении к Волкенштайну. Эти солдаты выглядели не так, как в наших детских книжках. Они шли без знамен со свастикой, даже без ружей. Они также не махали нам рукой. Солдаты ведь должны сидеть, выпрямившись гордо, ровными рядами на машине. Но они не были такими. Прямая противоположность! Некоторые машины были переполнены, каким-то солдатам едва нашлось место на капоте или на подножках. Но в один день дорога стала пустой, совершенно пустой.

После полудня, видимо, 7 мая стало известно, что отдельные грузовики с солдатами заехали в деревню и местные жители забрали находившееся у них имущество. Но когда мы пришли в деревню, многое, в том числе мука, сахар, шпик, столовые приборы и т. п., было уже роздано. Солдаты все это меняли на гражданскую одежду и велосипеды. Некоторые семьи предвещали приход русских на следующей неделе. Я же был счастлив и горд тем, что выпросил у солдата красивый, средней величины кухонный нож. Меня он сопровождал десятилетия.

В деревне постоянно роились слухи о наступающих русских. То они в тридцати километрах, то в пяти, так слухи и менялись туда-сюда. Наконец утром 8 мая это произошло. Полные страхов, мы поднялись на небольшую возвышенность недалеко от нашего жилья, откуда было хорошо наблюдать находившуюся примерно в 300 метрах дорогу Б101. Мы улеглись, полные ожиданий, в высокую траву. Еще действовало мнение матери, что когда придут русские, мы отправимся к тете Розе. Пойдем ли мы сегодня? Мы не пошли. На том месте, где кладбищенская часовня открывала вид на дорогу, вдруг обнаружилось движение. Сначала появился солдат на лошади, за ним другие. Они ехали шагом по полю, рядом с дорогой и по дороге. За всадниками ехали неорганизованным, но постоянным потоком военные автомашины, открытые или покрытые брезентом, с солдатами или без солдат, с прицепленными пушками, затем снова всадники и пешие солдаты. Эти, на мой детский взгляд, весьма неупорядоченные колонны двигались не спеша по направлению к Волкенштайну. Нас, все еще лежащих в траве, они не удостаивали взглядом. Бегущие накануне немецкие солдаты оставили недалеко от главной улицы штурмовое орудие. Взрослые рассказали, что это самоходная артиллерийская установка типа «Хорниссе» («Шершень»), предназначавшаяся для борьбы с танками. Мы услышали выстрелы, и всадники помчались в сторону установки, затем они вернулись, колонна продолжила путь. Интерес к этому орудию оставался после войны в течение недель и месяцев только у мастеровых, кузнеца и у нас, детей. Каждый брал себе то, что он мог бы использовать. Дорогая прицельная оптика, инструменты, машинная смазка, кабель, тяговые тросы, качественная сталь в виде плит, части гусениц. На целые недели для нас это было самое интересное место для игр. Когда я сегодня думаю об этом, я удивляюсь, ведь мы не играли в мир и освобождения, нет, на этом орудии мы играли в войну. Были нападающие и защитники, шофер и командир, направляющий и заряжающий, победители и проигравшие.

В деревне всегда шли разговоры о предстоящей судьбе немцев после окончания войны. Ну, конец войны наступил. Да, русские забирали все. Им нужны были часы, радио, велосипеды и аккордеоны. Мать придумала такую стратегию: ничего не закрывать, двери оставлять открытыми. Даже двери бельевого шкафа и ящики комода остаются открытыми или выдвинутыми. Русские должны видеть, что мы бедные и у нас нечего взять, что было правдой. Поэтому я не могу вспомнить, побывали ли вообще в нашем жилище русские солдаты. Но я ясно помню слова матери, что все сохранилось. Не пропал даже ни один кружевной носовой платок. Она считала, что ее тактика была правильной. Первая встреча с русскими прошла на достаточном расстоянии.

В моей памяти остался отчетливо один эпизод, рассказанный соседкой моей матери. Дело было так. Сразу же после прихода Красной Армии на трехстороннем соседском дворе расквартировался штаб одной воинской части. В комнате на втором этаже был собственно штаб. Это был первый послевоенный день. На следующее утро командир со своими офицерами спустился вниз. Хозяин, стоя у подножия лестницы, заботливо спросил, нет ли еще каких-либо пожеланий. В тот же момент капитан размахнулся и без слов влепил крестьянину пощечину. Знал ли капитан о его прошлом как местного фюрера и владельца помещения для штрафников? Вряд ли это можно предположить. Когда мать рассказывала об этом, да и позже, я не чувствовал жалости к бывшему местному вождю. Собственно говоря, он еще легко отделался пощечиной, если подумать, какие штрафы назначали за более мелкие преступления. Например, мой двоюродный брат С., будучи молодым парнишкой 1928 года рождения, был назначен одним из руководителей окружного гитлерюгенда. Одного этого факта было достаточно для многолетнего заключения в штрафном лагере около Торгау-на-Эльбе. Для крестьянина Ф., которого в его привилегированной жизни, вероятно, ни разу не били, пощечина несомненно была тяжелым унижением.

Послевоенное Рождество, 1946 год. Детский рисунок автора

Крестьянский Хильмерсдорф был для солдат Красной Армии слишком незначительным, чтобы осесть там надолго. Только одна часть осталась, видимо, для целей снабжения в помещичьей усадьбе – крупном хозяйстве с господским домом, хлевом, конюшней и сараями. Каждое утро стадо коров из усадьбы перемещалось через деревню в сторону Вармбаха для выпаса на сочных лугах. Ближе к вечеру стадо возвращалось через деревню в коровники. Каждый раз для нас это было событие. Главной персоной этого процесса был Михаил, очень юный солдат. В деревне его знали и любили, он был всегда дружелюбен и шутил с нами. И сегодня, почти 70 лет спустя, мои соученики помнят еще Михаила, солдата и пастуха. Когда Михаил со своим стадом проезжал верхом, мы встречали его на улице и бежали некоторое время рядом. Михаил запускал руку в карман своей засаленной униформы, и тот, кому повезло, получал слипшиеся конфеты. Что за счастье это было! Этот солдат-пастух, всегда приветливо настроенный, заложил в нас семена симпатии ко всему русскому. Кстати, и соседи помещичьей усадьбы, помогавшие русским в хозяйстве, получали свою долю.

Был и еще один ключевой момент в эти послевоенные годы. Как-то я бежал вместе с нашей ватагой по дороге Б101 в гору. Дорога была пустынной, только вдали стоял один грузовик. Вскоре мы увидели – это русская военная автомашина. Наши шаги замедлились. Чем ближе мы приближались, тем больше жались к обочине. Когда мы поравнялись с грузовиком, солдат, стоявший рядом, глядя на меня, показал, чтобы я подошел. Я был самый маленький. О боже, что же делать? Шаг за шагом я подошел к солдату. Он вытащил из своего мешка большую буханку хлеба, отрезал от него краюху и дал ее мне. Как давно все это было!