13
Вышедшую из театра колонну возглавил директор консервного завода. Отогнав примкнувших было к колонне заводских, он вел исследователей в столовую № 8 на улице Ленина. Именно там для участников и гостей конференции был накрыт обед. По правую руку директора завода шел Грунский, по левую – Байкалова. Руки директора были полураспахнуты как бы навстречу летящему ветру, а полы его пиджака то и дело прибивало к сопредседателям утреннего заседания, старавшимся от него не отставать. Острие колонны перемещалось посреди пешеходной улицы Ленина и рассекало встречных на две равных, обтекающих колонну части. Директора консервного завода в городе знали все. Независимо от отношения к его продукции (она вызывала споры), пешеходы уже издали уступали дорогу ему и его ученым.
В столовой стоял запах хлорки и невкусной еды, въедавшийся в стены учреждения десятилетиями. Примененные по просьбе директора баллончики с освежителем воздуха (работники столовой направляли их на искусственные цветы на столах) только усугубили ситуацию. Не уничтожив старого запаха, они добавили к нему тошнотворный сладковатый оттенок.
Расстановка прямоугольных столов напомнила Соловьеву столовую его бывшей школы. За каждым таким столом, покрытым бумажной скатертью, помещалось по четыре человека. Он уже было сел за один из них, но в последний момент заметил, как с противоположного конца зала ему машет Дуня. Она стояла у большого, непохожего на все остальные дубового стола. Поколебавшись, Соловьев двинулся к ней через зал. Дуню как члена оргкомитета конференции посадили за один стол с директором консервного завода, Грунским, секретарем Грунского, Байкаловой и человеком, страдавшим косоглазием. Дуня решила пригласить своего нового знакомого.
Последним в столовую вошел Тарабукин. Закончив свое выступление, он первоначально не допускал мысли о еде. Идти со всеми в столовую Тарабукин категорически отказался. Он спустился в партер, упал в кресло в четвертом ряду и несколько минут просидел в нем неподвижно. Немного успокоившись, Тарабукин ощутил голод и после некоторых колебаний решил все-таки пойти в столовую.
Уже с порога ему показалось, что свободных мест нет. Он почувствовал, что его здесь никто не ждет. Непростое решение пойти на обед вдруг оказалось никому не нужным, по сути – осмеянным. Его трагическая фигура в дверях заставила всех замолчать.
– Мест, как и следовало ожидать, нет, – тихо произнес Тарабукин.
Но свободные места были, как выяснилось, еще за тремя столами. Пока Тарабукин (он немного смутился) выбирал, куда ему сесть, директор консервного завода привстал и, прижимая к животу галстук, громко пригласил опоздавшего за свой стол. Приглашение было принято. Тарабукин сделал гимнастическое движение плечами и засеменил к директорскому столу.
Разносить обед по столам работникам столовой помогали женщины с консервного завода. На цветастых пластмассовых подносах они выстраивали пирамиды тарелок, поднимали их одним рывком и тяжело перемещали по залу. Ставили на угол стола. Аккуратно, с помощью сидевших за столом, разгружали. Первое и второе подавались в одинаковых тарелках с надписью Общепит. Третье помещалось в чашках с той же надписью и отбитыми для предотвращения воровства ручками. С той же целью алюминиевые ложки были закручены спиралью. На вилках спирали не было, поскольку их доставили с консервного завода ради конференции (в столовой № 8 пользование вилками не предусматривалось). Ножей не оказалось даже на консервном заводе.
Несмотря на типовую посуду, питание присутствующих не было одинаковым. Соловьев заметил, что, в отличие от других столов, на их столе появились нашпигованные креветками оливки, а из общепитовской, с щербатыми краями, салатницы стыдливо поблескивала черная икра. Перехватив взгляд Соловьева, Дуня едва заметно изобразила вздох. Как человек информированный, она знала, что равенства на земле нет.
– Хочу вам представить Валерия Леонидовича, – обратился Грунский к директору завода. – Он один из руководителей фонда имени Соловьева.
Директор перестал намазывать икру на хлеб и посмотрел на Валерия Леонидовича.
– А я хочу представить самого Соловьева, – улыбнулась Дуня.
– В столь юном возрасте… – начал было директор, но неожиданно замолчал, взял нож и закончил намазывать икру на хлеб.
– А почему конференцию перенесли из Ялты в Керчь? – спросила у Валерия Леонидовича Байкалова. – Город генерала все-таки – Ялта.
Незаметно для Байкаловой Грунский закатил глаза. Такое же выражение промелькнуло на лице его секретаря, темноволосого молодого человека с пробором посередине.
– Вам что, здесь плохо? – спросил директор, обведя стол широким жестом.
– А я вам отвечу, почему перенесли, – сказал Тарабукин. – На Ялту у фонда попросту не хватило денег.
Валерий Леонидович потер кончик носа. Комментировать заявление Тарабукина он, похоже, не считал нужным. Один глаз его был направлен на Байкалову, другой – на директора консервного завода. Тарабукину показалось, что на него даже не смотрят. На деле это было совсем не так.
– Да откуда, собственно говоря, эти деньги могут взяться, – продолжил Тарабукин с нарастающей злостью. – Откуда, спрашиваю я вас, они могут взяться, если фонд арендует полдворца в центре Петербурга? Если зарплата у тех, кто помогает науке, такая, что не приснится даже нобелевскому лауреату? Заметьте, пока я говорю только о легальной стороне их деятельности…
Тарабукин перешел на горячий шепот, и все сидевшие за столом разом перестали есть.
– Простите, как вас зовут? – спросил Валерий Леонидович Тарабукина, и директор завода с Байкаловой одновременно представились по имени и отчеству.
Секретарь Грунского хихикнул.
– Валерий Леонидович спросил имя и отчество Никандра Петровича, – невозмутимо произнесла Дуня.
– Никандр Петрович, – сказал Валерий Леонидович. – У меня к вам просьба: никогда не считайте чужих денег. Никогда. Это может плохо кончиться.
– Вы мне угрожаете? – медленно спросил Тарабукин.
Сидевшие за соседними столами стали оборачиваться. Глаза Валерия Леонидовича разошлись по разным концам зала. Секретарь Грунского вздохнул и подложил себе креветок в оливках.
– Молодому организму нужны креветки, – сказал Грунский.
– А вы правда – Соловьев? – спросил директор консервного завода.
– Правда, – ответил Соловьев.
Он почувствовал, как под столом Дуня наступила ему на ногу. Директор вынул из кармана визитную карточку и вручил ее Соловьеву.
– Вы не жалеете, что конференция состоялась в Керчи?
– Нет, – сказал Соловьев. – Не жалею.
После обеда оставалось еще часа полтора свободного времени. Дуня предложила Соловьеву пойти на гору Митридат. Дуня считала, что ему, как историку, это должно быть интересно. Соловьев задумчиво кивнул.
На гору они шли по пыльным, трущобного вида улочкам. На вывороченных булыжниках мостовой скользила нога, и один раз Дуня едва не упала. После этого она взяла Соловьева под руку. С последними домами кончились деревья, булыжник под ногами сменился крошкой известняка, а дорога незаметно превратилась в тропу. Соловьев подумал, что они переходят вброд нависающее над дорогой море полыни. Застывшее, неподвижное море. В этом образе было что-то библейское, не соответствующее прогулкам после обеда, и он постарался незаметно избавиться от Дуниной руки. Дуня, правда, заметила. Но не подала виду.
Дуня рассказывала о городе Пантикапее и о царе Митридате. С неожиданной горячностью она описывала сложные взаимоотношения Пантикапея с современной ему сверхдержавой. Они подошли к развалинам дворца Митридата. На обломке колонны сидела большая ящерица.
– Когда Митридата предал его собственный сын, он приказал рабу заколоть себя мечом.
Дуня сделала эффектный колющий выпад, и ящерица недовольно спустилась на землю. Она не любила резких движений.
Соловьев присел на один из обломков. Он был горячим. Над остальными обломками зримо поднимался разогретый воздух. Соловьеву казалось, что с мутновато-прозрачными струйками солнце испаряло из камней остатки древней истории, которые каким-то немыслимым образом задержались в них до его прихода. Мог ли Митридат класть ладонь на эту колонну? Вечером, когда с моря уже веяло прохладой, а колонна всё еще была теплой? Приказав всем удалиться – наложницам, растиральщикам, телохранителям – да мало ли кому? А самому положить ладонь на эту колонну и стоять? И ощущать ее пористую поверхность? И любоваться гаснущим проливом? Не отрываясь, до рези в глазах смотреть туда, где солнце превращается в море? Мог, конечно. Так чем же тогда его история отличается от истории генерала? Оба воевали в Крыму. Оба Крым не удержали. Все наступают на одни и те же грабли.
Вечернее заседание носило многообещающее название Другой генерал. Председательствовали опять Грунский и Байкалова, в этот раз сидевшие рядом на двух одинаковых стульях. На сцене не было не только трона, но и прежних декораций. Вместо средневекового замка за спинами сопредседателей покачивалась корчма на литовской границе. По мнению директора консервного завода, такой фон ориентировал аудиторию на неформальный характер заседания.
Объявляя первый доклад, академик Грунский выразил надежду, что послеобеденные выступления представят свежий взгляд на проблему и в генераловедении станут, возможно, новым словом. Слепое следование источнику академик назвал крохоборством и пообещал свою поддержку всем, кто не боится рвать с традицией. Попутно он вспомнил о предложенной проф. Никольским (Соловьев вздрогнул) классификации исследователей и объявил ее методологически несостоятельной. Осудив традиционализм как явление, председательствующий предоставил слово докладчику по фамилии Кваша. Пока Кваша выходил на сцену, Байкалова сказала, что присоединяется к словам коллеги, и выразила уверенность, что нетрадиционная ориентация маститого ученого может быть хорошим стимулом для многих молодых людей, посвятивших себя науке. Зал, не сговариваясь, посмотрел на секретаря Грунского.
– Это ему за трон, – прошептала Дуня Соловьеву.
Кваша уже стоял за трибуной. Коротко стриженный, смуглый, довольно мрачный. Попросив прощения за каламбур, он начал с того, что у его новаторства (доклад назывался Генерал Ларионов как юродивый) есть своя традиция. Речь, разумеется, шла о статье А. Я. Петрова-Похабника, опубликованной еще в 1932 году.
В этой статье перечислялись некоторые черты и поступки генерала, не укладывавшиеся в общепринятые представления как об армейской жизни в целом, так и о высшем офицерском составе в частности. Среди прочего упоминались неоднократные беседы генерала с лошадьми, его патологическое, на взгляд автора, пристрастие к железнодорожному транспорту, а также проживание в генеральском вагоне четырех птиц (журавля, ворона, ласточки и скворца), документально подтвержденное очевидцами. Помимо этих фактов полунамеками сообщалось о каких-то якобы странных распоряжениях генерала непосредственно перед захватом Ялты красными. Ничего конкретного об этих распоряжениях не говорилось, кроме того, что его подчиненные, услышав их, были в высшей степени удивлены. Именно тогда будто бы применительно к генералу впервые и прозвучало слово юродивый.
Критику работы А. Я. Петрова-Похабника Кваша начал с подробностей биографии ее автора. Как удалось установить Кваше, до эвакуации из Крыма Петров-Похабник А. Я. во вверенной генералу армии значился на должности конюха, впоследствии же, переехав из Константинополя в Чехию, жил переписыванием набело работ Пражского лингвистического кружка. Втянувшись в процесс переписывания, Петров-Похабник и сам не заметил, как написал свою первую статью по актуальному членению предложения, чем вызвал неподдельное изумление Р. О. Якобсона. Вследствие откровенно соссюровского понимания проблем синхронии и диахронии Петров-Похабник в начале тридцатых годов был вынужден кружок покинуть. Члены кружка были бы готовы простить ему всё что угодно – только не следование Фердинанду де Соссюру.
Именно в этот период, переписывая набело сборник статей Феноменология юродства, бывший конюх готовит и сдает в него свою работу о генерале. Человек, без остатка отдававший себя материалу, в какой-то момент А. Я. Петров-Похабник и сам стал понемногу юродствовать. В любое время года – и об этом в Праге вспоминают до сих пор – он ходил по улицам босиком, шокируя прохожих заявлениями о том, что подлинно научных исследований по юродству до него просто не было. Иногда бросал камни в окна Пражского лингвистического кружка.
Основная претензия Кваши к своему предшественнику состояла, как ни странно, в непонимании феноменологии юродства. Увлечение последнего внешними атрибутами юродивых (сказавшееся, среди прочего, в проклятиях, посылавшихся А. Я. Петровым-Похабником своим оппонентам) не позволило ему проникнуть в суть этого явления по-настоящему. Сосредоточившись на эксцентрической стороне дела, Петров-Похабник, с точки зрения Кваши, не разглядел в юродстве самого главного – его духовного смысла.
Этому сопутствовало недопонимание пражским исследователем некоторых церковнославянских текстов. В конце концов, заметил безжалостный Кваша, прежний род занятий Петрова-Похабника не предполагал его знакомства с церковнославянским языком. Сам Кваша знал этот язык в совершенстве, что позволило ему не только свободно цитировать церковнославянские тексты, но и вполне их понимать. Кратко коснувшись истории изучения юродства в целом, Кваша призвал к расстановке правильных акцентов и перешел к рассмотрению проблемы применительно к генералу.
Наличия элементов юродства в поведении генерала Кваша не отрицал. Более того, основываясь на исследованиях житий юродивых, автор показал, что воспоминания современников о генерале зачастую ориентируются на древнерусские образцы. Одним из ключевых пунктов такого сопоставления докладчику представлялось описание юродства как умертвия миру. «Житийный герой, – прочитал Кваша, поднеся к глазам очки, – изымается из обыденной ситуации, из жизни в “родном” социуме и переходит в социум иной или, с точки зрения прежнего, – “чужой”, как бы переставая для него (прежнего социума) существовать и, таким образом, переходя в нем в статус “мертвого”». Закончив цитату, исследователь привел красноречивые примеры того, как генерал покидал свой социум.
Прежде всего он обратился к сообщениям о проживании в генеральском вагоне птиц и в качестве параллели назвал рассказ о св. Исаакии Печерском, в котором толчком к юродствованию Исаакия послужил случай с вороном. Вместе с тем на вопрос о том, началось ли юродствование генерала с появления в вагоне указанной птицы, докладчик ответил отрицательно.
В продолжение птичьей темы Кваша вспомнил также о параллелях, более близких генералу как по времени, так и по роду занятий. Имелись в виду факты биографии русского фельдмаршала А. В. Суворова, в случае объективной необходимости не считавшего для себя зазорным кричать петухом. Так, объявив во всеуслышание, что поляки под командованием Костюшки будут им атакованы с первыми петухами, он ввел их (поляков) в заблуждение. На самом же деле, не дожидаясь утренних петухов, фельдмаршал прокукарекал вечером самолично. При этом он бил себя по бокам руками, добиваясь внешнего сходства с птицей. Его войска выступили с вечерней зарей и разбили противника наголову. В более спокойных обстоятельствах великий полководец, случалось, кукареканьем будил солдат.
Кроме того – и это было самой близкой параллелью к поступку генерала – в Великий пост Суворов распоряжался засыпать одну из комнат своего дома песком, расставлял в ней кадки с елками и соснами и запускал туда птиц. После Пасхи, с приходом тепла, птицы выпускались на волю.
Само собой разумеется, докладчик упомянул знаменитые беседы генерала с лошадьми, рассматривавшиеся в свое время и Петровым-Похабником. Освещение этого сюжета предшественником Кваша счел подробным, но тенденциозным.
Не вполне для высшего офицерского состава традиционным признавал Кваша и катание генерала на подводе с песком по замерзшему Сивашу. Несмотря на то что катание объяснялось проверкой крепости льда, метод проверки не мог не вызывать вопросов.
Работая с материалами Крымского сельскохозяйственного архива, Кваша сумел обнаружить также сообщение о том, что в свободное от боев время генерал приказал солдатам и офицерам помогать крестьянам распахивать землю. В качестве обоснования этого приказа указывалось, что, экспроприировав у крестьян лошадей для кавалерии, армия была обязана помочь им (крестьянам) по крайней мере таким образом. Раздраженные выполнением не свойственных им функций, офицеры, по словам обнаруженного документа, «предались ворчанию». С этим странным распоряжением примиряло их лишь то, что генерал лично впрягался в хомут и тащил за собой плуг, сопровождаемый растерянно улыбающимся землепашцем. Анализируя приведенный факт, докладчик предостерег присутствующих от того, чтобы считать это осложненной формой толстовства. Несмотря на особое место в творчестве Л. Н. Толстого как темы лошади (Холстомер), так и темы железной дороги (Анна Каренина), позиция писателя в вопросах религиозных была генералу не близка.
Среди обширного материала, привлекавшегося Квашой к рассмотрению, особое место занимал знаменитый случай фотографирования генерала в гробу. Вопреки устоявшейся исследовательской традиции, докладчик не был склонен объяснять этот поступок одной лишь эксцентричностью генерала. С точки зрения Кваши, генеральское стремление к умертвию миру получило в данном случае одно из зримых своих выражений. При этом докладчик напомнил слушателям, что некоторые святые избирали гроб постоянным местом своего жительства.
Напряженное внимание к теме смерти являлось, по мнению Кваши, отличительной чертой генерала. Будучи составной частью его профессии, смерть, казалось бы, должна была стать для него делом привычным («Хотя можно ли привыкнуть к смерти?» – спросил Кваша, оторвав на мгновение взгляд от кафедры) и в каком-то смысле будничным. В пору службы генерала в действующей армии, вероятно, так оно и было. Его, если можно так выразиться, живейший интерес к смерти стал проявляться уже после Гражданской войны, с годами только нарастая.
Генерал собирал сведения о жизни, но еще более тщательно – о смерти – своих соучеников, однополчан и даже противников, по крайней мере тех, кто ему был небезразличен. Он даже завел две папки, надписав их соответственно Живые и Мертвые. Каждая из папок – в зависимости от состояния интересующего генерала лица – хранила лист с краткими сведениями о его, лица, жизни или смерти. Папка Живые первоначально была невероятно пухлой, в то время как папка Мертвые казалась почти невесомой. С течением времени положение изменилось. Всё чаще и чаще генералу приходилось перекладывать листы из одной папки в другую. Так продолжалось до тех пор, пока в папке Живые не остался один-единственный листок. Это был листок, озаглавленный Генерал Ларионов.
И тогда генерал усомнился в аккуратности ведшихся им записей. Он разуверился в том, что жив лишь он один, а все остальные умерли. Это выглядело нелогично. «Отчего, – записал генерал на единственном оставшемся листе, – я, которого должны были расстрелять еще в 1920 году, жив, а те, кого расстреливать не собирались, – мертвы?» Ситуация представилась ему настолько вызывающей, что все листы из папки Мертвые он перенес в папку Живые. Подумав, он вложил свой лист в папку Мертвые. Только так, – Кваша снова поднял взгляд на зал, – можно было не допустить смешения живых и мертвых.
Отдельно от прочих известий исследователем были рассмотрены два устных рассказа о генерале, записанных фольклорной экспедицией в крымском селе Изобильное. В первом из них речь шла о том, как якобы без разрешения главнокомандующего Белой армией А. И. Деникина генерал взял Перекоп и отправил ему телеграмму следующего содержания: «Слава Богу, слава нам, Перекоп взят, и я там». Второй рассказ описывал рождественский ужин, состоявшийся в севастопольской ставке главнокомандующего. На вопрос Деникина о том, почему, сидя за столом, генерал Ларионов не ест, тот отвечал: «Так ведь пост, батюшка: до первой звезды нельзя». А. И. Деникин будто бы тут же распорядился вручить генералу звезду.
Оба рассказа подверглись в докладе Кваши как фактологической, так и источниковедческой критике. Сводилась она вкратце к следующему:
1) главнокомандующим в рассматриваемый период был уже не А. И. Деникин, а барон П. Н. Врангель;
2) Перекоп генерал Ларионов не брал, а, наоборот, защищал;
3) прецедентными текстами для обоих сообщений являлись рассказы об А. В. Суворове.
В первоначальном рассказе о стихотворном донесении речь шла не о Перекопе, а о турецкой крепости Туртукай, при этом письмо адресовалось не кому иному, как фельдмаршалу П. А. Румянцеву. В рассказе о вручении звезды Суворов обращался не к П. Н. Врангелю (и уж тем более не к А. И. Деникину), а к Екатерине Второй, называя ее, соответственно, «матушкой». Самым интересным в обоих фольклорных произведениях Кваше показалось то, что между генералиссимусом Суворовым и генералом Ларионовым народное творчество не делало никакого различия. Это обстоятельство исследователь назвал симптоматичным.
В заключение своего доклада Кваша посетовал на то, что, не считая глухих намеков А. Я. Петрова-Похабника, о странных поступках генерала во время сдачи Ялты так ничего и не известно. Докладчик призвал своих коллег приложить все усилия, чтобы уточнить, о каких, собственно, поступках могла идти речь. С его точки зрения, прояснение этих обстоятельств не только добавило бы красок в портрет генерала. Это могло бы пролить свет и на вопрос, до сих пор остающийся без ответа: как, вообще говоря, генерал остался жив?
Казалось, Кваша хотел еще что-то добавить, но Грунский постучал по микрофону. Кваша развел руками, сложил бумаги в папку и спокойно (по крайней мере, в сравнении с Тарабукиным) спустился в зал. Бесконфликтный уход докладчика Грунского приободрил. Он объявил следующий доклад и призвал выступающего придерживаться регламента. Всем было понятно, что суровый тон председателя относится к предыдущему докладчику.
И этот, и последовавший за ним доклад Соловьев слушал невнимательно. У него начала болеть голова. Вероятно, от избытка дневных впечатлений, подумал он. Или из-за прогулки по раскаленному Митридату (солнечный удар?). Стремление понять, что именно хочет сказать выступающий, увеличивало эту боль, расширяло ее и заставляло чувствовать каждую клеточку мозга.
– Название операции было знаковым, – сказал докладчик Копалеишвили.
Кавказский акцент докладчика не позволял сосредоточиться. Речь шла об операции Окоп, которой Соловьев и сам немного занимался. Перед решающим штурмом Перекопа красными генерал приказал вырыть два дополнительных ряда окопов, словно их количество могло еще что-то изменить.
– Словно эти окопы заменят мне боевой дух, который потеряла моя армия! – крикнул копавшим генерал.
Он шел вдоль оборонительных линий, и земля из-под его сапог осыпалась в свежевырытые траншеи.
– Мне хочется лечь в ваш окоп, чтобы все меня оставили в покое! – крикнул генерал в другом месте.
Копавшие не знали, что это было старой мечтой генерала. Они молча продолжали свою работу, недоумевая, зачем ему в этом случае такой большой окоп.
– Название операции было знаковым, – повторил Копалеишвили. – Прочтите его задом наперед, и вы поймете, что этим хотел сказать генерал.
Копалеишвили не без удовольствия наблюдал, как по залу прокатился шепот совместного чтения.
– Этим словом, – выступавший помахал ладонью, – генерал как бы прощался…
Зал соображал непозволительно долго.
– Это слово – пока, – сказал, улыбаясь, Копалеишвили.
Шепот незаметно перешел в гул. Движением головы докладчик вернул на место непослушную челку. Байкалова что-то написала на листке и показала это Грунскому. Написанное Грунский прочел, переводя от буквы к букве указательный палец. Точно так же он прочел это в обратном направлении. Пожал плечами.
– Но в слове окоп, – озабоченно сказала Байкалова в микрофон, – первая буква – о…
Копалеишвили оперся на кафедру и откинул голову к плечу. Его лицо не выражало ничего, кроме усталости. Пригладив волосы, он стал медленно перекладывать на кафедре страницы. Байкалова поднялась с места и вопросительно смотрела на докладчика.
– Я проверю вашу информацию, – сказал после молчания Копалеишвили.
Соловьеву хотелось на воздух. Для этого ему нужно было что-то объяснять Дуне, но он не находил слов. Кроме того, момент смены докладчиков был упущен, и выходить теперь было неудобно. Соловьев досадовал на свою нерешительность. Выступала Алекс Шварц, специалист по гендерным исследованиям из Бостона. Говорила приятным мужским баритоном. Тщательно подбирая слова, отдавала предпочтение именительному падежу и инфинитиву. Головная боль Соловьева становилась всё сильнее.
Свое сообщение о генерале Шварц начала с подробного рассказа о знаменитой кавалерист-девице Надежде Андреевне Дуровой (1783–1866). Американская исследовательница напомнила присутствующим, что пробиться в русскую армию на переломе XVIII–XIX веков женщинам было нелегко. Уделом женщины (Шварц продемонстрировала несколько вышивающих движений) считалось рукоделие. Кухня (резка воображаемых овощей). Постель (движения всадника).
Но. У юной Надежды с рукоделием ничего не получается. Кружево она – рвать (иллюстрация). Портить (иллюстрация). Путать (иллюстрация). «Два чувства, – процитировала докладчица Дурову, – столь противоположные – любовь к отцу и отвращение к своему полу, – волновали юную душу мою с одинаковою силою, и я с твердостию и постоянством, мало свойственными возрасту моему, занялась обдумыванием плана выйти из сферы, назначенной природою и обычаями женскому полу».
Девочку отдают для воспитания фланговому гусару Астахову. Он учит ее владеть шашкой (иллюстрация). Стрелять (иллюстрация, звукоподражание). Ездить верхом (иллюстрация, совпадающая с постельной). Заметив, что Байкалова встала, докладчица адресовала ей успокаивающий жест:
– Вам интересно, как всё это связано с генерал?
– Мне интересно, – сказала Байкалова.
Шварц вышла из-за кафедры, подошла к Байкаловой и полуобняла ее:
– Просто генерал был женшина. Как Надежда Андреевна. Как мы с вами. Ви не знал?
Байкалова предпочла промолчать. Она всё еще находилась в объятиях Шварц.
– Почему Жлоба его не расстрелить?
– Почему? – осторожно спросил Грунский.
– Он знал тайну генерал. Он его лубил.
Соловьев встал и, ни на кого не глядя, стал пробираться к выходу. Только оказавшись на свежем вечернем ветру, он почувствовал, что его рубашка была мокрой от пота. Он расстегнул две или три пуговицы и отлепил рубашку от груди. Сзади подошла Дуня и положила ему на плечо подбородок.
– Пойдем?
Соловьев едва заметно повел плечом.
– Голова болит.
– У меня в номере есть таблетки, – она потерлась носом о его шею.
Не отрываясь, Соловьев смотрел на универмаг Чайка.
– Голова болит из-за тебя.
Дуня не сказала ни слова. Она развернулась и исчезла за колоннами театра. Соловьев медленно пошел к гостинице.
