7. Трибунал
Plutus:
Wir müssen uns im hohen Sinne fassen
Und, was geschieht, getrost geschehen lassen,
Du bist ja sonst des stärksten Mutes voll.
Nun wird sich gleich ein Greulichsteseräugnen,
Hartnäckig wird es Welt und Nachwelt leugnen:
Du schreib es treulich in dein Protokoll.
«Faust». Eine Tragödie.
Johann Wolfgang von Goethe deutscher Staatsmann, Dichter und Naturforscher.
Плутус:
Давай-ка запасемся хладнокровьем.
Событий мы с тобой не остановим,
Такой неотвратимый час пришел.
Произойдет ужаснейшая драма.
Все будут отрицать ее упрямо,
А ты ее запишешь в протокол.
«Фауст». Философская драма для чтения.
Иоганн Вольфганг фон Гёте, немецкий государственный деятель, поэт и естествоиспытатель.
Я остался в боксе один. Это моя тюрьма. Я, как мне дали понять, военный преступник. Хотелось прилечь, чтобы собраться с мыслями, но лечь было негде. В боксе — только регенератор и пульт управления к нему, с манипуляторами. Вполне можно использовать для пыток, или чтобы снова покопаться в моём сознании. Хотя — была бы такая цель — это бы уже случилось. Снова лежать в зелёном желе не хотелось. Я прислонился к стене. Потом медленно съехал по ней и сел на пол. Закрыл глаза.
Минут через десять, стена снова ушла в сторону и двое ганзейских солдат втащили армейскую кровать-трансформер, она проплыла на антигравитационной подушке и стала в угол. Эти же солдаты поставили в угол утилизатор, с умывальником и душем. Ещё через пару минут один из них принес пакеты с армейским пайком.
— Жалобы, согласно положению о военнопленных есть? — спросил он.
— Есть, — сказал я. — Не присылайте ко мне больше дознавателей-кретинов. Это бесчеловечно.
Солдат кивнул головой и, усмехнувшись, вышел.
Итак, я военнопленный. Прекрасно… Прекрасно, что теперь есть кровать.
О чем подумать было. Самое скверное, что что-то случилось с отцом и матерью. Действительно ли их похитили? Живы ли они? Если живы, то тогда надавить на меня элементарно. Уже надавили. Я скажу и подпишу всё, что предложат. Учитывая намерение сделать из меня одного из военных преступников — это как раз то, что нужно моим тюремщикам. Сломать.
Но, может быть, моих родителей у них в руках действительно нет. Врал этот ганзеец, Питер Брюс, или не врал? Нужно было поговорить с ним подольше. Чертов я истерик. Но если с головы моих родителей хоть волос упал, если отца с матерью убили — я узнаю, кто это, и найду убийцу, где бы он ни был. И потом — тот, кто попадёт мне в руки, как убийца моих родителей, позавидует всем террисам, павшим от моей руки. Выбраться бы отсюда.
Что-то случилось с моим кораблём. Они его хотели. Сильно хотели и хотят сейчас. Наверное, Кёнигсберг силы Альянса и Ганзы блокировали, не в последнюю очередь, чтобы получить «Серебряную тень». И штурмовали долго, брали измором вместо того, чтобы уничтожить всех сразу. Наше «героическое сопротивление» было нелепым, ребёнку понятно. Вот почему их интересую я, и может так интересовать ван Фростен — доступ к управлению корабля был только у герцога, у меня, у Адольфа. Судя по вопросам, заданным мне, «Серебряной тени» у них нет. Куда же она исчезла, если герцог их пленник? Увёл ван Фростен? Почему тогда он бросил старину Фридриха? Если «Серебряной тени» у них нет, может ли это означать, что пока корабль не найдут, нас троих не тронут? И вообще, чьи мы пленники? Альянс — это одно, Ганза — совсем другое. Террисы всё, что может вызвать негатив в общественном мнении своего сжатого до предела, перенаселённого общества, предпочитают делать руками Ганзы. Хрупкость общественного строя, так сказать… Как далеко зайдут ганзейцы, добывая из нас сведения?
Элизабет Сугэ… Кто она вообще, и какое отношение ко мне она имеет? Питера Брюса она интересовала наравне с нами тремя. Да, девушка присутствует в моём сознании. Пневмолифт, улыбка, «Капитан, я рада Вас видеть…» Но при чем здесь я и «Серебряная Тень»?
Что касается моего оберлейтенанта, то мы говорили с ним, перед моим последним боем. Мой друг Адольф был предельно откровенен.
— Франц, сказал мне ван Фростен, — я ухожу. Я устал. Я не верю в победу. Я говорил с герцогом, он вполне отдаёт себе отчет о безнадёжности нашего положения. Он отпустил меня. Старина Фридрих считает, что мы, как бывшее пространство Империи, войдём в Ганзейский Союз.
Это была сказка, в которую верили все защитники «Фридрихсхалле», блокированные в каменных мешках дворцового бункера.
— Есть вероятность, что исчезнувший флот Империи попал как раз в руки Ганзы, — сказал я, повторяя то, во что так хотелось верить нам всем. — Кроме того, у ганзейцев есть собственный флот.
— Два «кракена» — не один «кракен», — ответил мне ван Фростен, пиратской присказкой о мощи ганзейских кораблей. — Герцог Фридрих говорил мне, что, по его мнению, интересы Альянса и Ганзы скоро пересекутся. Уже пересеклись. Борьба продолжится с новой силой и смысл её будет всё тот же — поиск компромисса между praeteris и sapiens — или уничтожение одного из видов.
— Или взаимное уничтожение и деградация, — выразил я своё мнение.
— Только я думаю, — продолжал ван Фростен, — что Ганзейский союз просуществует ровно столько, сколько нужно для демонтажа всего, что создала Империя. Альянс не выпустит Ганзу, если ты понимаешь, о чем я. Ты же сам знаешь, что Ганзейский союз — переходная, мягкая форма превращения общества sapiens. Мы биты, Франц. Нас ждут касты миров homo praeteris. Я не хочу себя модифицировать. Не хочу, чтобы во мне жило что-то чужое, или его часть. В прямом или переносном смысле. А может я женюсь когда-то, — тут он сам усмехнулся своей невероятной, в нашей ситуации, мысли, — и у меня будут дети, — он посмотрел на меня. — Я хочу, чтобы они оставались людьми, пусть мы и смертная старая раса без будущего.
— От себя не убежишь, Адольф, — ответил я. — Ты видел, какую награду назначил Альянс за твою и мою голову?
— Я бы столько не дал, ни за твою, ни за мою, — мрачно сказал ван Фростен. — Но выход есть, я сменю с помощью регенератора внешность и отпечатки пальцев, поставлю новые идентификаторы личности и уйду к русским.
— Ты с ума сошёл, — сказал ему я. — У русских гражданская война, это ад, хуже нашего, Адольф. Это когда свои убивают своих. А ты приедешь, как чужой.
— Найдутся планеты, на которых спокойно, — упрямо отвечал мой друг. — Когда ещё туда дойдёт Альянс, и дойдёт ли?
— Гражданская война у русских — это и есть дело рук Альянса, — возразил я. — Как раз потому, что они далеко. И деньги, где ты возьмёшь деньги, Адольф? — спросил я его. — Со сменой личности ты потеряешь доступ ко всем своим счетам.
— И черт с ними, — сказал ван Фростен упрямо. — Начну всё сначала.
— Ты же офицер, — привёл я последний аргумент. — Хорошо подумай, Адольф, можешь ли ты превратиться в фермера, или в ещё что-то гражданское. Ты, Адольф ван Фростен, оберлейтенант гвардейского эскорта.
— Я думал об этом, — ответил ван Фростен. — Подумай и ты, Франц. Хорошо подумай. Империя капитулировала, наше Остзее не выстоит, это понимаем и ты, и я. Это наши последние дни. Хорошо было строить то, что мы называли «Новым миром». Но теперь не будет ни Империи, ни нас, остзейцев. Ты надеешься на то, что Ганза — это общество сапиенс?
Я не знал, что ему ответить. Я не мог сказать самому себе, почему горстка наших людей дерётся и умирает за маленький клочок планеты. Наших имён никто не узнает, а если и узнает, то победители объявят нас преступниками и припишут свои преступления, запретив всякие рассуждения на эту тему. Для меня был выход, но думать я о нём не хотел. Всё, о чём говорил ван Фростен — сбежать, стать другим, — точно не для меня.
— Может, я просто тихо проживу на новой планете, — горячо продолжал Адольф, — а может, там произойдёт что-то такое, что даст нашему миру шанс. Хотя бы один шанс, который нужно не упустить. И за который можно умереть. Искусственные светила, отсутствие экстремальных климатических зон. Много места для всех. Планеты под ключ. Сохранение культурного разнообразия вида сапиенс. «Планеты для тех, кто на них живёт». Так видели мы наш «Новый мир». Таким мы его создавали. Но теперь всё это достанется победителям. Победитель — это Альянс, а не Ганза, Франц! Террисы построят своё общество на наших планетах. Это надолго. Ты же понимаешь, что это хороший способ продлить социальное спокойствие и благополучие на их планетах, решить проблему перенаселённости не сокращением личного пространства, а простой экспансией. А тебя превратят в военного преступника, чтобы развлечь толпу твоей смертью. Или превратят в образцового члена их мира, чтобы сказать — смотрите, как даже такой представитель сапиенс «одобряет и поддерживает». Представь только — ты с новым модным хвостом, жабрами, или крыльями… С красивой длинной клешнёй, растущей из шейного позвонка. Красота!
Адольф, конечно, был прав. Он преувеличивал, рисуя портрет уж совсем откровенного «freneza» из касты Диониса, но в общем был прав.
Все проще, — подумал я тогда. — Для меня всё намного проще.
— Ван Фростен, сказал я ему, — дай мне ещё один день.
— Что даст нам ещё один день, Франц? — с сомнением спросил Адольф, но протянул мне руку. — Хорошо, командир, завтра я с тобой. Но через день… через день ищи меня в русском аду.
* * *
В бокс снова вошли. Мне принесли мою форму, суд наверняка будут фиксировать. Народ должен видеть, что судят человека в остзейской форме. Это суд не только надо мной. Ярлык повесят на всех, кто в такой же форме совершал открытия, колонизировал планеты, спасал людей. Люди не поверят, но будут молчать. Суд надо мной, а потом, возможно, и над герцогом, и над кайзером, и над имперскими офицерами флота, даст лишний рычаг Альянсу для давления на союзника. На нас, военных, будут лепить ярлыки убийц. Зритель возможно, запомнит какие-то лица. Но гораздо лучшим маркером причастности, к сфабрикованным доказательствам наших преступлений, будет имперская форма. Узнаваемая, характерная. Предмет гордости имперцев и олицетворение наших технических достижений, которые можно будет украсть и выдать за свои. Это ударит хорошим рикошетом по Ганзейскому союзу — их солдаты носят такую же имперскую форму — только эмблема другая. Как ни крути, а Ганза наша наследница. А если вспомнить, что кайзер Вильгельм когда-то был её простым инженером, то и предшественница. Что же вы наделали, ганзейцы?
Офицер Ганзы положил и активировал голограф.
— У Вас 5 минут, капитан, — сказал он. — Потом включение судебной комиссии. Это военный трибунал, поэтому адвоката — не будет. Жалобы есть?
— Есть, — сказал я. — Я офицер герцогства Остзее, неотъемлемой части Империи Сапиенс. Если вы судите меня как офицера, дайте мне спаду — символ офицерской чести.
Мой совсем слабый расчёт на наивность моих врагов не оправдался. Достойно умереть на людях со спадой в руках, или хотя бы испортить им хорошее рекламное видео, о том, как справедливые победители карают подлых военных преступников, мне не дали.
— Пленным оружие не положено, — сухо пожал плечами ганзеец и вышел.
Я переоделся, даже успел поесть немного. Прошло минут двадцать, целая вечность, потом началось:
— Именем Альянса Претерис!
— Именем Ганзейского союза!
Их было трое. Два ганзейца и один террис, прекрасно узнаваемый по слишком идеальной внешности, присущей их касте Серапеуса и по дурацкому сходству с персонажами древних итальянских картин. Я понимал, что суд — это формальность, у них уже есть решение, поэтому держался достойно и просто, отвечал односложно.
Вопросы, в основном, задавал террис — представитель Альянса, возглавлявший трибунал. Сначала всё было стандартно. Имя, звание, род войск, воинское подразделение. Потом, он задал несколько, бессмысленных с моей, но, вероятно, важных, с его точки зрения, вопросов. Его интересовало, какое отношение к герцогу я имею, как я отношусь к трансформациям тела, как я понимаю перспективы дальнейшей эволюции человека. Последний, из этой серии, вопрос был: «Как Вы, как офицер Остзее, относитесь к понятию „Свобода?“».
— У меня протест, — сказал я, обращаясь к двум ганзейским офицерам, сидевшим слева и справа от терриса.
— Какой? — удивлённо поднял бровь один из ганзейцев.
— Я не хочу отвечать на кретинские вопросы этого существа, — я указал на терриса.
Бескрайнего передёрнуло от злости. Трибунал, вероятно, транслировался на широкую аудиторию. Компания, сидевшая за столом, быстро посовещалась.
— Вас устроят вопросы от офицера Ганзейского Союза? — спросил ганзеец, поднимавший бровь.
Я кивнул, соглашаясь.
По сути, изменилось мало что. Террис перебросил через спецсеть заранее заготовленные вопросы ганзейцу и тот зачитывал их со служебного планшета.
Меня спросили — знаю ли я, кто принимал решение об обороне дворца, сколько я лично сбил атмосферников Альянса и Ганзы, во время обороны Фридрихсхалле. Потом, другой ганзейский офицер спросил меня, не привлекался ли я к работе имперской службы техподдержки точек перехода.
Вопрос был необычный. Для меня неожиданный. Но я быстро нашёлся.
— Меня бы не взяли, — сказал я, — там всегда работали одни идиоты, вроде этого, — я снова указал на терриса. Его снова передёрнуло от злости, но он взял себя в руки. Мне было нечего терять, со мной всё понятно. Поэтому, я не отказывал себе в удовольствии потролить гада. Но вопрос был интересный.
Как работали точки перехода не знал никто. Об этом будущий кайзер, а тогда просто ганзейский инженер, Вильгельм фон Цоллерн, объявил сразу, ещё афишируя своё открытие больше ста лет назад. С непонятной периодичностью точки перехода меняли маршруты переброски кораблей в различные сектора Млечного пути и навигационные карты приходилось снова переделывать. Сама идея создать службу техподдержки устройств с непонятным принципом, вызывала много шуток. В последний раз точки поменяли маршруты перед самым конфликтом с Альянсом. Теперь, они пропускали корабли последовательно, реальные расстояния стали намного длиннее. Появились «границы» пространств, которые можно было отобразить на навигационных картах, даже в двухмерной плоскости. Это существенно спутало планы Альянса Претерис и, вероятно, вынудило его пригласить Ганзу в компаньоны для раздела Империи, чей флот выглядел, в начале конфликта, серьёзной проблемой для нападавших, с учётом возросших расстояний перехода от системы к системе.
— Ещё раз повторю, — сказал я, — что у Вашего коллеги, этого существа, сидящего между вами, были бы неплохие шансы попасть в имперскую службу техподдержки точек перехода. То, что он кретин из кретинов, доказывает тот факт, что он сейчас пытается увязать изменения в работе этих устройств с герцогом Остзее Фридрихом, или со мной, чтобы сделать из нас виновников катастрофы галактического масштаба. На самом деле, это идиотизм. Нестабильность работы точек была заявлена, ещё во время обнародования открытия, его автором, Вильгельмом фон Цоллерном. Это общеизвестный факт, который интерпретировать иначе могут попытаться только такие вот недоумки, неспособные ничего создать сами и паразитирующие на открытиях тех, кого пытаются сделать преступниками в глазах человечества.
Я несколько раз назвал терриса «существом». Этого было достаточно, чтобы представить меня ксенофобом. Что ж, представитель Альянса получил, что хотел.
Последний вопрос, который мне задали, был, — знаю ли я девицу Элизабет Сугэ? Они так и сказали — «девица».
— Да, — ответил я. — Мы с ней в лифте познакомились. У вас всё?
На чем всё и закончилось.
Совещались они недолго, не выходя из комнаты, где сидели.
Когда снова включили звук, оскорблённый террис, огласив ряд стандартных для Альянса обвинений в преступлениях против человечества, потребовал исключительной меры. Впрочем, наверняка, это у них было запланировано заранее.
Я не ожидал ничего другого. Исключительная мера. А как иначе? «Плыви, кораблик…»
Но тут, пришла пора удивляться мне.
Один из ганзейцев внезапно сказал: «Ганза просит передать этого человека в юрисдикцию нашего Союза». Террис посмотрел на него вопросительно, но, неожиданно для меня, сухо кивнул головой, соглашаясь.
— Франц фон Кассель, — произнёс террис, до конца исполнявший роль главы трибунала, — Вас освободят до особого решения суда, который пройдёт на территории Ганзейского Союза. Ваше перемещение ограничено планетой Кёнигсберг. Ваши звания, выплаты и наличные средства аннулируются и конфискуются. Исполнительная служба примет необходимые меры. Трибунал завершил работу. Изображение исчезло. Я остался один в боксе.
Мне показалось, что свою речь он произнёс с ноткой обиды.
* * *
Прошли, наверное, почти сутки. Я ел, спал. Мне поставили в бокс транслятор — сеть работала только в одну сторону. От безделья, я просматривал сетевые новости, чтобы понять, что изменилось там, во внешнем мире. Меня показывали часто, но без звука. Только в официальных ресурсах Альянса, с их привычной болтовнёй о торжестве справедливости и том, что пал Кёнигсберг — последний оплот Империи Сапиенс. Все задержаны и посажены, их постигнет заслуженное наказание и так далее. Несколько раз показывали арест герцога Фридриха, но материал был порезан и смонтирован так, что это было неприлично даже для медиаресурсов Альянса. Бредовая, слащавая пропаганда.
Перемена моей судьбы была для меня неожиданной. Не скрою, жить хотелось. Моя бравада на трибунале была, конечно, следствием безнадёжного положения.
Потом, ко мне снова пришел знакомый мне ганзеец.
— Капитан Питер Брюс, — снова представился он.
— Бывший капитан, Франц фон Кассель, — ответил я.
— Кажется, у Вас не всё так трагично, как могло быть, — улыбнулся Брюс. Казалось, что он раздумывает, подать ли мне руку.
— Вы думаете? — спросил я, убирая руки за спину.
— Вас хочет видеть один человек, — не стал продолжать тему Брюс.
— Как я понимаю, я не могу ответить «нет»? — я скорее констатировал своё положение, чем спрашивал.
— Можете… Но мой совет — согласиться. Прислушайтесь к нему, капитан, — кивнул Брюс.
— Черт с вами, куда идти? — спросил я безразлично.
— Минуту, капитан, — с ноткой весёлости сказал ганзеец. Маленькая формальность. Вы, всё-таки, пока под арестом. Вдруг Вам захочется свернуть мне шею?
Он вызвал конвой, вошло ещё два стража, меня повели по длинному коридору. Брюс выглядел странно.
— Похоже, что Вы рады, что меня не убили, — сказал я ему.
— А почему я должен быть рад Вашей смерти? — спросил он, и добавил тихо — Я рад, что Вы живы, капитан.
Ну ладно, — подумал я, — рад, так рад.
Потом мы остановились, Брюс провел рукой по стене. Стена пошла вверх, открылся бокс — очень похожий на тот, в котором я был раньше. В центре бокса меня встречал человек, которого я сразу узнал. Это был герцог Фридрих.
— Приветствую тебя, Франц, — сказал герцог.
— Фридрих! — ответил я, мы были давно друзьями и давно говорили друг другу «ты» в неформальной обстановке.
Стена за нами закрылась, герцог окинул комнату взглядом, а потом внимательно посмотрел на меня, и, едва заметно, отрицательно покачал головой, показывая, что нас могут видеть и слышать.
— Ну вот, Франц, — слишком бодро сказал он, пожимая мне руку, — я уже не герцог, а ты уже не капитан моего гвардейского эскорта.
— Ну да, — невесело усмехнулся я, — но повесить тебя попробуют именно, как герцога.
— Ещё поживём, фон Кассель, — сказал уверенно Фридрих, — и давай, не будем пока о грустном.
— Скажи-ка мне лучше, — он указал рукой на неплохие для тюремного бокса кресла, пленник он всё-таки статусный, — ты уже придумал, на какой планете Альянса Претерис ты потратишь свои деньги? Новая жизнь, знаешь ли, новые доступные удовольствия. Или снова Большая игра, только теперь уже как капитан Ганзы? У тебя ведь хватит денег на приобретение хоть майнера, хоть транспортера, хоть круизного лайнера. Говорят, у Ганзы сейчас скидки на проход точек доступа к планетам? «Самое время, чтобы стать другим» как говорят наши новые партнёры из Альянса.
— «Другим», значит отрастить хвост? — улыбнулся я, садясь в кресло и вспоминая картины будущего, нарисованные мне ван Фростеном.
Фридрих говорил что-то не то. И пока, я не понимал, почему.
— Ну зачем ты так, ведь никто не принуждает тебя к модификации, — продолжал он. — Хотя модификация, это маркер «Нового Порядка», не так ли?
— Мне больше нравился имперский «Новый Мир», Ваша светлость. Поэтому, я хотел бы остаться с тобой, командир. Что касается моих денег — их конфисковали решением трибунала.
— Жаль, — вздохнул герцог. — Но я очень рад, что ты жив и свободен, это главное, Франц.
— Да уж, — сказал я, — живому всё хорошо. — А насчёт хвоста — это шутка нашего ван Фростена — где он сейчас? И кто меня спас, Фридрих? Как я остался в живых после боя с этим…. ты знаешь как его звали?
Фридрих кивнул головой и сказал так, чтобы я сразу понял, что он врёт:
— Я ничего не знаю, ни о судьбе ван Фростена, ни о судьбе нашего корабля, Франц. — Фридрих даже не назвал «Серебряную тень», где я был капитаном, по имени. «Наш корабль», и точка. — Всё, что я знаю о твоём подчинённом, — продолжал Фридрих, это то, что он исчез, вместе с кораблём.
Теперь я что-то начинал понимать. Фридрих попытается сказать мне что-то, только не прямо, а в виде какой-нибудь загадки. Такое было у него развлечение, в былые времена.
— Не думаешь ли ты, — подыграл я герцогу, — что он угнал корабль, чтобы сдать его Альянсу?
— Всё может быть, в такие неспокойные времена, — сказал Фридрих, — но пока корабля нет, я думаю, что ни меня, ни тебя не тронут.
— «Серебряная тень» — лакомый кусок, — согласился я. Было такое чувство, что Фридрих вот-вот скажет мне что-то очень важное.
— У тебя сейчас больше возможности узнать и о том, что случилось с «Тенью», — продолжал герцог, — и о том, где наш оберлейтенант. Я тут на досуге, твои стихи вспоминал, — вдруг сказал Фридрих, посмотрев на меня внимательно, — ты же знаешь, как я люблю поэзию.
Вот, началось, — подумал я. Фридрих не просто не любил стихов, предпочитая списки последних научных релизов. Всякий раз, когда на светских приёмах кто-то заводил об этом разговор, обещая прочитать что-то своё он, шутя, говорил мне: «Этот человек меня пугает», а после старался уйти, если это было возможно. Я как-то спросил его:
— Вы не любите поэзию, Ваша светлость?
— Хорошие стихи написаны давно, а в новых нет толку, с тех пор, как люди научились читать и писать, — ответил он мне.
А сейчас Фридрих сам завел разговор о стихах.
— Недавно мне вспомнилось, — сказал мне герцог, — вот это, помнишь?
Im Weltraum gelassen, im fernen Nebelrand…
Это было полушутливое стихотворение, которое я написал после самостоятельного выхода ван Фростена на «Серебряной тени». Тогда ещё предполагалось, что мы оба можем быть её капитанами. Адольф вернулся в полном восхищении, его переполняли чувства. Я написал на стене ангара, под влиянием момента. Возможно, Фридрих хочет сейчас сказать мне что-то о судьбе корабля.
— Конечно помню, — ответил я герцогу, и продолжил:
— Fliegt in der Wüste unser Leutnant —
Entfernte Sterne verschwinden im Schreck —
Die Augen der Hyänen zeigen den Weg…
— Да, — сказал Фридрих, напоминая мне всем своим видом, что стихи — пытка для него, вроде зубной боли, — какая прекрасная строка: «Глаза гиен укажут им путь», ты не находишь?
— Ребята из эскорта потом пели её, на утренних пробежках, — сказал я. — Получилась неплохая кричалка. Ван Фростен страдал немного от того, что корабль, в конечном итоге, достался мне. Рефреном там было:
— Einmal im Himmel geht dein Stern auf
Wer schreibt unser Schicksal, unser Lebenslauf?
— Помню, помню, — сказал герцог, морщась, как от головной боли, — но мне больше по душе о гиенах, понимаешь?
— Да, — сказал я, не понимая пока ничего, кроме того, что разгадку нужно искать в последней строке первой строфы, если окажусь на воле.
— У нас мало времени, Франц, — продолжал герцог, — наша встреча, как ты понимаешь, стоит нашим друзьям весьма прилично.
— Я тоже рад, что мы живы, и ты, и я, — ответил я ему, — и что у нас есть немного времени впереди. Мы ведь ещё сыграем нашу игру в Ганзе, не так ли?
В это время двери открылись, и вошёл Питер Брюс.
— Ваша светлость, — сказал он, — обещанное время истекло.
Мы встали.
— Ещё секунду, — сказал Брюсу Фридрих и повернулся снова ко мне, говоря почти шёпотом, как если бы, это могло спасти от прослушивания:
— Франц, ни мне ни моему брату Вильгельму больше никто не даст Большой игры. Даже если я останусь в живых сейчас, я думаю, что лет через 5 я тихо исчезну. Меня обнулят громко и почётно, или я паду жертвой какой-то пагубной страсти, чтобы публике было смешно. Монарху, в эпоху победившего «Нового порядка», положено быть смешным и глупым. Остаться со мной и служить мне дальше нельзя, Франц. Я теперь не только бесполезен, но и опасен для всех, кто находится со мной рядом. — Фридрих помолчал немного. — А теперь иди и прощай. Начни новую жизнь потому, что старого мира, который назывался «новым», больше нет.
Последние слова он произнёс довольно громко.
Я пожал ему руку. Нашу судьбу пишем только мы сами.
