24. Коньяк «Князь Кропоткин»

Зиньковский ушёл с гостями, и мы остались с глазу на глаз с Игорем Одинцовым. Мне было непонятно, доволен ли он результатами переговоров. Хотя, общие цели были достигнуты, неопределённость, маячившая передо мной после ухода с планеты, откровенно раздражала.

— Как ты? — спросил Одинцов, — он опёрся локтями на стол и потёр ладонями уставшие от бессонницы глаза. — «Закружило» тебя?

Я сначала не понял, о чем он, потом кивнул, соглашаясь.

— Всё ещё некомфортно в новых обстоятельствах? — Одинцов открыл на столе панель управления составом воздуха и включил «Морской бриз». Свежий воздух был слегка прохладным и бодрил.

— Непонятно, — ответил я. — Нет плана. Меня именно «кружат», как ты сказал, обстоятельства. Не я влияю на них, а они на меня. Сплошная импровизация. От этого, наверное, и некомфортно.

— Значит, ты постепенно становишься русским, — засмеялся Игорь. — Это у вас, имперцев, все заранее. План А, если сбой — то план Б, если опять сбой — План Ц — если пошло что-то не так — возвращаемся к плану А. А если нет возможности поменять план, то беда, — он потёр руки.

— По плану — правильно, — сказал я. Офицер не может без плана. Вообще, человек не должен без плана — будь это сапиенс или террис.

— Франц, — сказал Одинцов, — всю мою жизнь я наблюдаю совсем другую картину. Это у вас, в Империи, всё было только по плану. И то, наверное, не всё и не всегда. Русские планетные системы — они немного другие, понимаешь? Вы беспомощны, если план ломается — что и доказывает история, хоть с кайзером, хоть с твоим герцогом Фридрихом. Если ты задержишься у нас, тебе придётся к этому привыкнуть. Если ломается план А — план Б мы придумываем на ходу.

— Я и так всё время к чему-то привыкаю, — сказал я. Сначала к мысли, что Империи больше нет. Потом я верил, как мальчишка, что наше Остзее каким-то чудом война обойдёт стороной. — Тут я словил себя на мысли, что частично повторяю рассуждения этого русского пирата, Афанасьева. Потом, я привыкал, к тому, что мы, из-за своей трусости, предали всех — и вас, русских, и своих граждан. И я не могу понять почему.

— Что «почему»? — не понял Одинцов.

— Ты прав, когда говорил про планы «А», «Б», и «Ц». И я знаю, уж поверь мне, что всё было готово. Империя была готова к войне! Я до сих пор не могу привыкнуть к такой нелепой сдаче Альянсу всего, во что десятилетиями вкладывалось столько ресурсов.

— Не говорил с Элизой по этому поводу? — спросил Одинцов.

— Зачем с почти девочкой обсуждать такие тяжёлые вещи? — сказал я. — Чтобы кому стало легче?

— Кажется, у вас говорят: «Mehr sein, als scheinen», — сказал Игорь, глядя на меня. — Мне кажется, что Элиза, это тот самый случай.

Он внимательно посмотрел на меня, как будто хотел сказать ещё что— то, но промолчал.

Я пожал плечами. Мысли мои текли совсем в другом направлении.

— Сейчас, я привыкаю к тому, что слова кайзера о «Новом мире» — бред сумасшедшего, — сказал я. — Но я вырос на этом бреду. Я и сейчас верю, что наша система развития — правильная. А больше всего я не могу привыкнуть к тому, что я ганзеец.

— Вот ты о чем… — Одинцов повернулся и вытащил из стола бутылку коньяка «Князь Кропоткин» и два бокала. — Когда-то я ненавидел Ганзу, — закончил он фразу, начиная расставлять натюрморт на столе.

— А теперь? — спросил я.

— А теперь, я очень на нёе надеюсь, — сказал Игорь.

Я посмотрел на него удивлённо.

— Я не шучу, — сказал Одинцов, протягивая мне бокал и нарезая розовые, почти красные, сладкие кубанские лимоны. — Понимаешь, Франц, ваш Новый мир появился как фантазия изобретателя точки перехода, Вильгельма фон Цоллерна, о чем-то идеальном. Представляешь, сколько лет старику?

— Может себе позволить, — сказал я. — Фантастически богат, деньги честные, происхождение понятное. Почему ты говоришь: «ваш Новый мир», — почти передразнил я его, — это «наш Новый мир».

Одинцов отрицательно покачал головой.

— Он ваш, Франц. Имперский. По идеальному плану. Поэтому очень хрупкий.

— Какой есть, — сказал я. — А какая альтернатива?

— Ганза старше кайзера, — продолжил Одинцов, — как совокупность верфей и инженеров — она строила корабли ещё на Старой Земле. Ещё те, что плавали по воде, понимаешь? Её деньги очень старые. Она видела людей до разделения на два вида. Но поддержала, тогда ещё, просто своего хорошего инженера, Вильгельма фон Цоллерна.

— И в чем хрупкость, — спросил я?

— В том, что Империя была персонифицирована в личности кайзера. Но тогда получается, что идея «Нового мира» не только его, а, скорее, ганзейская. Пока шло свободное расселение, через точки перехода — план построения вашего нового или «Нового» мира, по образцам славного прошлого, был удобной схемой. Честность, Неподкупность, Искренность, Пунктуальность — всё хорошо для строительства миров по плану. Даже имя кайзера подошло — Вильгельм. Как у одного из великих, имперских деятелей прошлого на старой Земле. Успехи воодушевляли и, благодаря историческим параллелям, связывались с личностью.

— Что в этом хрупкого? — спросил я. — Империя создала нового человека.

— Альянс тоже, — невесело усмехнулся Одинцов. — Все эти ваши, да и наши добродетели, как вы их называете, ограничивали личную свободу в новом, бескрайнем мире, в котором оказалось слишком много места. Потому, что наши миры развивались с помощью одной и той же технологии, а следовательно, требовали, на начальном этапе, одной и той же, — он усмехнулся, — идеологии. Они вступали в резкое противоречие с другой стороной природы человека. Человек жаден. Хоть террис, хоть сапиенс. Но, если допустить наличие некой позитивной жадности, некой жадности со знаком плюс, то это именно она заставляет человека рисковать и совершать невозможное. Империя ограничила себя рамками, удобными для строительства по плану, но и сократила количество вариантов выбора, которые есть у отдельно взятого человека.

— То, что ты красочно описал, как «количество вариантов выбора, которые есть у отдельно взятого человека», — ответил я Игорю Одинцову, — называется предательством и потерей чести, — я пожал плечами.

— Не горячись Франц, — улыбнулся Одинцов. — Я, как и любой русский человек, воспитывался в той же системе ценностей, что и каждый имперец. Я сейчас, просто, говорю тебе о изначальных конкурентных возможностях нашего вида и наших противников — претерис. Конкурентных возможностях, которые определялись не особенностями физиологии, а подходом к проблеме, обусловленном воспитанием. Наше общество-солдат проигрывает, на данном этапе, более гибкому обществу террисов, вот и всё.

— Борьба ещё не кончена, — сказал я. — Я-то ещё жив.

— А разве у тебя, или твоих друзей не было мысли о том, что всё кончено и хорошо бы всё бросить к чёрту и уехать на тихую планету? — спросил меня Одинцов прямо.

— Конечно были, — честно ответил я ему.

— Того, кто привык не сгибаться, легко сломать, — кивнул, соглашаясь, головой Одинцов, — У наших противников принципами и понятием чести обладают только сераписы — высшая каста. В обществе претерис все успехи — благодаря высшей касте, все неудачи и вина за проваленные договоры — объясняется необходимостью найти компромисс ради благополучия двух низших — Диониса и Исиды. Наше же общество верит в то, что каждый человек в нём должен быть идеален, с ног до головы! Потеря репутации в нём катастрофична. Мы не можем отступать от принципов потому, что в ошибках всегда виноват ты сам.

— Это правильно, — снова пожал плечами я.

— Давай выпьем коньяку, — сказал мне Одинцов, пытаясь взять перерыв в нашей беседе, чтобы попробовать собраться с мыслями получше. — Тот, на который мы спорили перед боем, достанется теперь Павлу Рязанцеву, когда он придёт в себя.

— Хотя, по праву, его выиграл Гюнтер Лютьенс, — возразил я ему.

Мы понемногу выпили.

— Стоило возникнуть конфликту между двумя системами, и все неудачи, тоже, легли на плечи вашего кайзера Вильгельма, — продолжил свою мысль Игорь Одинцов. — Тогда как у Альянса, даже правительственные новости подаются цифровыми персонажами. Ты никогда не услышишь в их медиа конкретных имён, несущих ответственность за что-либо. «Есть мнение», «случилось так, что», «Все люди доброй воли». Альянс невероятно безличен. Его хозяева невидны. Его успехи — общие успехи, благодаря мудрому руководству «слуг народа», а неудачи — следствия сложившихся обстоятельств, ради этого самого народа. И то, и другое только поднимает авторитет «Сераписов». Их общество кажется просто неуязвимым на предвоенной стадии борьбы идеологий, с помощью активной пропаганды друг против друга. Кайзер Вильгельм, которого вы, имперцы, называете теперь сумасшедшим — в высшей степени здравомыслящий человек, Франц. Он сразу понял, что проиграет в сложившейся ситуации. Один против невидимых финансовых сообществ Альянса. И попытался взять паузу.

— Паузу? Ценой гибели флота? Ценой потери всего, что было создано за весь период новой истории? — спросил я осторожно. — Не слишком ли ты монархичен, Игорь? Так оправдывать кайзера не приходило в голову даже мне.

— Возможно, — ответил мне Одинцов. — Но хочу заметить, что Имперский флот не погиб, а как бы сдался Ганзейскому союзу, он находится на его территории, увеличивая общую военную мощь Ганзейского союза, минимум в два раза. И сейчас, я хочу донести до тебя, Франц, — настойчиво продолжал он, — что за кайзером Вильгельмом всегда, понимаешь, всегда стояла Ганза. Она создала его. И кайзер продолжает играть свою роль в её системе. В настоящее время и он, и его брат Фридрих, твой бывший герцог, находятся на территории Ганзы. Если хочешь знать моё личное мнение, то я не думаю, что их вообще собирались выдавать Альянсу. Так что, если у тебя ещё не прошли приступы верности короне, — он посмотрел на меня иронично, — у тебя, для реализации твоих планов по спасению твоего герцога, много времени. А такие планы, как я думаю, у тебя точно есть. В целом, на мой взгляд, ситуация, у вас, у имперцев, более радужная, чем наша. У нас все гораздо хуже.

— Это ещё почему? — спросил я.

— Ваши пространства переходят во власть Ганзы, понемногу входят в пространства, расширяющегося за счёт бывшей Империи, Ганзейского Союза. За наши, русские пространства, идёт борьба между Альянсом и Ганзейским Союзом, и что самое отвратительное — посредством гражданской войны. На мой взгляд — это следствие нашего слишком быстрого развития. В нашу колонизацию вкладывали деньги как Империя, так и Альянс.

— О, да, об этом много говорили у нас, в Кёнигсберге, — сказал я. — Экспорт подрывной идеи. Агенты Серапеона и инспирация русской революции. Но знаешь, Игорь, я не очень верю в тайные общества, — сказал я.

— А кто говорит о тайных обществах? — парировал Одинцов. — Мы же с тобой понимаем, что вид sapiens, когда то, просто бежал на другие планеты с помощью изобретения кайзера и под его руководством. Мы выглядели как ретрограды в том перенаселённом обществе, что было на старой Земле. Если в колонизации Марса sapiens хоть как-то участвовал, то освоение Венеры прошло только силами homo praeteris. Что лежало в основе проекта «Новый мир»? Протест безвластного меньшинства, нашедший выход в случайном изобретении, которое сделал никому не известный инженер компании Ганза. Нас не было жаль тем, кому на Старой Земле было тесно. Мы уходили с перенаселённой планеты, решая проблемы тогдашних хозяев, получивших в руки высокую продолжительность жизни, и даже, в некоторых случаях, бессмертие — вещь по тем временам невиданную. Тебе ведь говорят что-то названия Дионис, Исида, Серапеус?

— Ну да, — сказал я. — Это символы чего-то, вроде общественных организаций, — сказал я. — Самые популярные культы из пантеона древних богов Старой Земли, символы современной эстетики Альянса.

— Но это и системы отбора, Франц, — сказал Одинцов. — За которыми стоят деньги. Очень старые деньги. Потоки денег, старые как наш мир. И система воспитания современных сообществ Альянса. Они и изменяют себя по-разному, как ты знаешь.

— Ну да, — сказал я. — Самые массовые сообщества — Исиды и Диониса. Серапеус — каста военных и управленцев.

— Исида и Дионис принимают в себя всё, что является балластом в обществе Альянса. Это индивиды, для которых бескрайние, пограничные для нервной системы, невероятные удовольствия стали смыслом их счастливого существования. «Живи быстро, умри красиво» — и это в эпоху, когда банальная проблема бессмертия осталась далеко в прошлом. Видоизменённое совершенство тела бескрайних даёт такую возможность воздействовать на своё сознание химически, или раздражая нервную систему, что управляемая смертность, среди членов этих обществ, выглядит нормой. Они и с планет почти никуда не выходят. У них всё есть рядом. Общество или как говорят бескрайние, культ Серапиуса, это то, с чем приходится иметь дело нам.

— Я имел дело, с ещё одним культом, — сказал я. — Культом Света.

Одинцов кивнул:

— Я знаю эту историю, — сказал он. — Думаю, я не очень тебя расстрою, если скажу, что по моим данным, это была попытка кристаллизовать касту управленцев, отделить её от военных. Уверен, что их лидера подставил под орудия твоей «Тени» сам Альянс.

Одинцов налил ещё коньяку.

— Ну тебя к черту, Игорь, — сказал я, снова взяв коньячный бокал.

— Меньше будешь знать, лучше будешь спать, — я люблю это выражение, — вздохнул Одинцов. — Только не могу сам себе его позволить. Надеюсь, героическая аура, созданная вокруг тебя за последние годы имперскими и остзейскими медиа, не слишком поблекла?

— Я и раньше на неё плевать хотел, а теперь так вообще, — скривился я.

— Нет, ну приятно же было, — поддел меня Одинцов. — Известная фигура. Завидую тебе белой завистью, как, в прошлом, боец невидимого фронта.

— Где был этот фронт? — спросил я.

Одинцов рассмеялся. — Это у нас говорят так, — сказал он, — про работу контрразведки и спецслужб вообще.

— Но у нас тоже есть похожие общества, и символы — продолжил я его предыдущую мысль, глотнув немного коньяку. — У имперцев — Воин Михель, у русских Всадник, или Пилот Йорг. Они даже взаимопроникающие, общие.

— И навигатор Андрей, — добавил Одинцов весомо. — Но у претеров их идеология всё больше и больше напоминает всякие разновидности древних религий, процесс идёт вперёд с ускорением, что неизбежно в обществе, где есть аристократия, представленная кастой Сераписа, и низы общества, обделённые, по сравнению с верхушкой, благами и возможностями.

— Ну, знаешь ли, в религиозном подходе к управлению есть свои положительные стороны, — сказал я. — Например высокая стабильность и высокая мобилизационная способность.

— Но и минусы приличные, — ответил Игорь. — А самый главный среди них — стагнационные процессы в низших слоях этого общества. И возможность, по большому счёту, только экстенсивного развития.

— Что и стало одной из причин нынешнего конфликта, — завершил я за него мысль.

Одинцов кивнул головой.

— Мы, а если уж совсем быть честным, то ваш кайзер, создали прототипы для подражания, абстрактные символы идеального колониста, — сказал Одинцов, доставая из стола ещё пару кубанских лимонов. — Ведь и «воин Михаил», и «всадник Георгий» есть тоже попытки создать системы отбора людей.

Я кивнул головой.

— Мне нравился прототип Навигатора, хоть его и не успели создать, как следует.

— Изначально, создание образа Навигатора Андреаса, или Андрея, обуславливалось потребностями кайзеровского и русского флотов в создании систем отбора людей для крупных кораблей, могущих противостоять терассаконтерам Альянса. Я ожидал от него возможности спаять вместе самое главное — офицеров, представляющих флот. Общество, объединяющее командование общих пространств в космосе.

— Случись это, — сказал я, — никакой катастрофы не случилось бы.

— Да, — поддержал меня Одинцов, — отставка кайзера Вильгельма, или гибель в бою президента Андреева ничего бы не изменила. Флот и его командование решило бы всё. Ваша идея верности одному человеку слишком хрупкая.

— Ты же монархист, полковник, — изумился я.

— Пусть так, — махнул рукой Одинцов. — Наша идея была слишком хрупкой, сейчас это не важно. Теперь, идея создания Общества или Ордена Навигатора Андрея приобретает новый смысл.

— И какой же? — спросил я.

— Как я понимаю, — ответил мне Одинцов, — происходит раздел сфер влияния в пространствах, которые в силу своей удалённости могли стать неуправляемыми. Стадия колонизации дошла до определённой степени достаточности. Ганза заявила свои претензии на колонизированные пространства, Альянс — свои. Ганзейский союз универсален — это лучшая форма консолидировать ресурсы для борьбы, во время передела и оформления заново переделенных пространств, на этом этапе. У Ганзы почти нет слабых мест.

— На мой взгляд, — сказал я, — самое слабое место и мира sapiens, и мира praeteris заключается в точке перехода.

— Ты имеешь в виду нестабильность работы точек? — спросил Одинцов.

— Не только это, — ответил я ему. Хотя это важно. Наш мир, руками сапиенс вышедший далеко за пределы первых трёх планет Солнечной системы, связан чем-то, принцип работы чего мы не понимаем. И это «что-то», время от времени начинает работать совсем не так, как мы ожидаем. Тебя это не пугает?

— Погоди, — сказал Одинцов, — ты хочешь сказать, что сам изобретатель, то есть ваш кайзер, Вильгельм фон Цоллерн, на самом деле не понимает, как они работают?

— Я подозреваю это, — ответил я Игорю. — Ты когда — нибудь сталкивался с техподдержкой? Со службой техподдержки точек перехода?

Одинцов помолчал, раздумывая.

— Нет, не сталкивался, — сказал он, в конце концов, — служба была имперской. Флоты русского пространства вызывали её из Империум Сапиенс, своей никогда не имели, считали, что это способ вашего контроля над русским пространством. На этом перед революцией многие строили целые теории, активно использовали для революционной пропаганды внутри Конфедерации Русских Планетных Систем. Да я и сам так считал! — признался Игорь. — Из-за чего против вас осадочек неприятный имелся.

— Могу тебе сказать только, — сказал я, слушая его с интересом, — что я, командуя эскортом герцога Фридриха, сталкивался с техподдержкой несколько раз. И угадай что?

— Что? — уставился на меня Одинцов.

— Все эти люди, называемые техподдержкой точек перехода, обладающие так называемым ремонтным флотом, ни черта не смыслили в том, что делают, на мой взгляд. Они тоже не знают, как работают точки.

— Ты точно в этом уверен? — спросил Одинцов ошарашенно. — Мы больше сотни лет колонизируем Млечный путь, не имея гарантии, что в один прекрасный момент всё может выйти из строя?

— Я не могу быть уверен на все сто процентов, — ответил я Игорю, — я просто делюсь с тобой своими наблюдениями.

— Вот уж спасибо, — озадаченно сказал Игорь, — обрадовал.

— Ты же говорил, что не можешь себе позволить меньше знать и больше спать, — сказал я ему в тон. — Не всегда же тебе «радовать» меня. Можешь считать, что, наши точки перехода работают по-русски, исходя их тех различий, про которые ты тут целую теорию развернул. Без плана А, В, и С.

— Хорошо, — посмотрел на меня Одинцов. — А ты, находясь рядом с герцогом Фридрихом, действительно не знал ничего о принципе работы? Твоя «Серебряная тень», она же двойник Эрфиндера, насколько я знаю. Вы ни разу не пробовали ставить с неё точки перехода?

— Нет, я действительно ничего не знаю, — ответил я ему. — Скажу тебе, что старина Фридрих вряд ли сказал тебе больше. Даже, когда мы принимали корабль у инженерной команды Главной Имперской Верфи, в курс нашего обучения программа установок точки перехода не входила. А сам ты хоть раз видел, хоть одну точку перехода?

— Ну да, сказал Игорь, — в каждом секторе около точек стоят навигационные буи, маркирующие место перехода.

— А сам механизм? — подводил я его к своей мысли, — само устройство должно быть?

— По заявлениям вашего кайзера, — сказал Одинцов неуверенно, чувствуя, что говорит глупость, — точка, после установки, растворяется в пространстве.

— Вот, — сказал я, — вот такие места в описании технологий мне никогда не нравились.

— Не поверишь, но мне тоже, — сказал Одинцов, всё ещё не веря моим словам. — Если честно, то это самое странное, что слышал.

— Когда я был под следствием Ганзейского Союза и Альянса Свободных миров, — продолжал я, — у меня сложилось впечатление, что моих следователей на допросах интересовал именно этот вопрос.

— Про точку? — уточнил Игорь, — или про что-то ещё?

— И про точку перехода, и про службу техподдержки и про «Серебряную тень», — ответил я ему.

— Знаешь, — сказал Одинцов, — попробуй поговорить об этом с Элизой. Только искренне. Я думаю, она может много знать об этом. Только осторожно и искренне, ты же сам знаешь: — «Üb immerTreu und Redlichkeit bis an dein kühler Grab».

Только этого мне не хватало. Мне, офицеру Остзее, читают древние правила имперской чести.

— «Und weiche keinen Fingerbreit an Gottes Wegen ab», — закончил я мрачно. — Спасибо, Игорь, но я ещё поживу. Коньяк потихоньку оказывал своё приятное действие. У вас, на Кубани, очень хочется жить. Жаль, что уходим.

— Мы сюда вернёмся, — уверенно ответил Одинцов. — И на ваше Остзее тоже.