22. Как Олег Касаткин превысил

— Ты уже придумал себе новое имя? — спросила Элиза. Я думал она шутит. Но она спрашивала серьёзно.

Я даже на заметил, как привык к тому, что всё, что делала эта девушка, получалось у неё мастерски и серьёзно. Например, сильно повреждённую машину ван Фростена, на которой я полетел её искать, забыв обо всём на свете, она повела обратно, по кратчайшему пути, несмотря на плохую работу автопилота. Высота была ровно такой, чтобы благополучно катапультироваться, в случае отказа двигателей, и не выше необходимого, чтобы перегрев двигателей и накопителей энергии, от набора и поддержания этой высоты, не давал о себе знать. Едва живая «росомаха», на которой мы добрались до космопорта, с синхронной точностью зависла над посадочным квадратом и мягко упала на приёмные магнитные подушки. Всё это Элизабет Сугэ проделала на внутреннем автоматизме, который мог быть обусловлен только многолетней привычкой. Ни я, ни Адольф ван Фростен не смогли бы проделать точно такое, с разбитой машиной, лучше. Её мастерство во всём рождало какое-то абсолютное доверие. И дело тут было вовсе не в том, что меня сейчас невероятно влекло к ней, как к красивой девушке.

— Хорошо приземлилась, — сказал я Элизе, уходя от ответа. Почему бы ей повторять слово в слово слова ганзейского «Четвёртого адмирала»?

— Успей подумать о том, что тебе нужно сменить идентификаторы личности и имя, Франц, — настойчиво сказала она, отключая системы боевой машины десанта.

Было нечто, что смущало меня, когда я думал об Элизабет. А думал я о ней всё время, вольно или невольно. Если я забывал о ней, мне напоминали или обстоятельства, или люди, как это было или на допросе, после дуэли в Кёнигсберге, или в разговорах с Одинцовым, Головиным, или людьми, которые окружали меня и её. Я много раз пытался поговорить напрямую о ней, или с ней, но она всегда неуловимо ускользала, как только представлялась такая возможность. Это было странно, девушки так любят поговорить. Как только она появлялась со мной рядом, обязательно появлялся кто-то третий, четвертый, пятый, а это исключало возможность задать какой-то вопрос личного характера, чтобы получить искренний ответ. Что касается разговоров о ней с людьми, которые, казалось, хорошо её знали, тут было всегда одно и то же. Любой, с кем я пытался говорить об Элизабет, менял тему нашей беседы, показывая нежелание продолжать.

Вот и сейчас у меня было чувство, что она снова исчезнет, при первой же возможности. Я ругал себя, что вместо того, чтобы задать ей несколько прямых вопросов, пока мы летели в Екатеринодар, я расплылся от её поцелуев, как мальчишка, пребывая в состоянии эйфории, свойственной разве что сильно влюблённому человеку, что было мне несвойственно.

В полумраке лабиринтов ангара космопорта, в боксе, куда села наша истерзанная боем машина, прорезанном прожекторами подсветки, нас уже ждал дежурный багги с техниками, сразу начавшими колдовать над потрёпанной «росомахой». Тут же нас ждал и Виктор Зиньковский, которого Одинцов представлял, как выборного главу местного ополчения, или что-то в этом роде. Насколько я помнил, Зиньковский не очень хорошо говорил по-имперски, или просто не любил этот язык, а на интерлингве, после тяжёлого боя с самыми яркими её носителями, говорить не хотелось. Поэтому, я легко и с удовольствием перешёл на русский, за что Виктор поблагодарил меня едва заметным кивком.

— Считайте, что я медик — сказал Зиньковский. — Повреждения, жалобы, имеются? Машинке-то, нашей, — он кивнул на «росомаху», — сильно досталось, почти новая была.

— Да нет пока никаких жалоб, — ответил я ему.

Снова третий человек, — подумал я. Какая честь, однако. Сам командир ополчения прибыл, как будто у него дел других нет. Или это действительно так, или у меня паранойя от переутомления.

— А у лейтенанта есть жалобы? — спросил Зиньковский, повернувшись к Элизабет.

— Нашим людям досталось, — сказала Элиза, ещё раз обнаруживая прекрасное владение своим русским, — а мы вот целы.

Это «мы» естественно, не было обобщением, свойственным для девушек, с которыми я знакомился в отпуске в своём родном Марселе или на пляжах Кёнигсберга. Её «мы» не означало: «Я и Франц, с которым мы целовались по дороге сюда в „росомахе“, с отказавшим автопилотом». Это было «мы» командира, который привык говорить: «Я и мои люди понесли потери» или «Я и мои люди одержали победу». Это никак не вязалось ни с её званием лейтенанта «Небесной канцелярии», лицо которого я, почему-то, не запомнил за годы службы не просто в гвардии, а в личном эскорте герцога Фридриха, ни с её относительно юным возрастом. Не могла же она родиться за пультом управления боевыми кораблями, причём такими, как моя «Серебряная тень», к которой у неё тоже был доступ. Она, конечно, благоразумно пыталась объяснить свои блестящие навыки тем, что её, дескать, сподвигла любовь, но это были, на мой взгляд, слабые объяснения.

— Ну, раз жалоб никаких, — сказал Зиньковский, — поехали к Игорю Иванычу. Меня Игорь послал. Говорит, Вам по статусу положено. Сам не смог, ждёт на Орле. Гостей встречать будем.

Интересно, подумал я, кому «по статусу положено»? Я бы не удивился, что Элизе, так её здесь все обхаживают.

— Кто, на этот раз, в гостях? — спросил я, из вежливости, хотя уже знал от Игоря, что приезжают какие-то боевые друзья погибшего Касаткина из той части его жизни, где он был не в ладах с законом.

Садясь в багги, я наблюдал, как привычно Элиза запрыгнула на заднее сиденье. Словно всю жизнь провела не в «Небесной Канцелярии», а хотя бы сотрудником техслужб космопорта.

— Помощнички, — сказал Зиньковский, поморщившись, — Альки Касаткина друзья — разбойнички, — добавил он. — Денег хотеть будут.

— И в чём проблема? — спросил я.

— Да проблемы вроде и нет, — ответил Зиньковский, — только Игорь очень их не любит. Они, для него, хуже террисов-метаморфов. Я вот думаю, как бы беды не вышло. С нашими гостями, конечно.

Я так и думал. Не представляю себе гражданского, настойчиво требующего денег у полковника русской контрразведки Игоря Одинцова.

— Горяч Одинцов? — подмигнула Элиза Зиньковскому. Тот, соглашаясь, только кивнул головой.

Зиньковский вёл багги очень быстро и уверенно, несмотря на резкие повороты в лабиринте вспомогательных ангаров. Элиза была совсем рядом и мне всё время хотелось повернуться к ней. Снова заглянуть в её синие глаза и там прочесть всё, о чем я думал и на что не находил ответа.

Багги вынырнул на поверхность, зашуршал колёсами по тесно, до миллиметра пригнанным друг к другу плитам космопорта, и через пару минут мы уже въезжали на пандус «Всадника», личного рейдера вождя русских ирредентистов.

Слева, по борту рейдера, стояли три регенерационные капсулы первой помощи. Около них находились уже знакомый мне медик Межевич и мой друг, лейтенант-остзеец, Патрик Гордон. Вид у них был усталый.

— Привет капитан, — сказал Патрик мне, одновременно невероятно галантно кивая Элизе.

Вот мне просто интересно, он так же, как с принцессой, раскланивался с ней, когда они несли службу совсем рядом, во Фридрихсхалле? Они вообще были знакомы? Все здесь с ума сошли от этой девушки. И, кажется, я тоже.

— Здравствуйте, лейтенант Гордон, — весело ответила ему Элиза.

Я подал Патрику руку, я был чертовски рад, что он цел и невредим, и показал своим взглядом на капсулы.

— Кто третий, Патрик? — спросил я.

— Адаму досталось, — буднично сказал Гордон. — Ему, тоже срочно, нужен мощный регенератор.

По рутинному тону его голоса, я понял, что жизни лейтенанта Адама Вайде уже ничего не угрожает. Ну и прекрасно.

— Повезём на «Орёл», — сказал Межевич. Теперь он был одет по всей форме. — В сознании — только Ваш оберлейтенант ван Фростен, можете поговорить.

Я подошёл к крайнему справа регенератору и положил руку на прозрачную часть капсулы на уровне глаз.

— Ты как, старина? — спросил я его. В ответ, Адольф сделал попытку улыбнуться и медленно моргнул здоровым глазом. В левом уже произошло отторжение осколка, и он лежал на щеке, рядом с развороченной раной. Она затягивалась, через пару недель глаз будет, как новый, но картина была ещё та.

— Выздоравливай, дружище, — сказал я Адольфу ван Фростену, кивнул всем, и мы прошли в отсек управления.

— Да уж, — проворчал Зиньковский, подытоживая увиденное и садясь в кресло пилота. — Влипли ганзейцы, на этот раз. А у ополчения потерь почти никаких. Блестящая победа. Только Алик Касаткин… — Зиньковский покачал головой и поднял «Всадник».

— Романтик, он так и не успел рассказать мне свою историю, — сказал я, почувствовав в своём кресле, как на доли секунды, заработали компенсаторы гравитации. Элиза, не успевшая сесть в кресло, слегка потеряла равновесие, и упала ко мне на руки. Она было начала подниматься, чтобы пересесть, но на ходу передумала и, как ни в чём ни бывало, плюхнулась снова ко мне на руки.

Виктор открыл рот, чтобы принести положенные в таких случаях извинения, но Элиза, с довольным видом, махнула ему рукой, положив другую мне на плечи.

— Мне так даже удобнее, — сказала она Зиньковскому.

— Алик был большой романтик, — согласился Зиньковский, посмотрев на моё ошалевшее выражение лица, и по-доброму улыбаясь, — таких жальче всех. Вокруг Касаткина вообще было много всяких историй. О нем рассказывали и сам он любил рассказать. — Ты какую слышал? — Виктор Зиньковский разговаривал степенно и как-то по-домашнему. Таким же голосом, когда-то, мой отец рассказывал мне сказки о манящих к себе Русских Пространствах.

— Про девушку Олю, — пробормотал я, глядя на Элизу. — Касаткин был прекрасным рассказчиком, и его история до мельчайших подробностей врезалась в мою память.

— Ну нет… — ответил мне Виктор, с внезапной оторопью. — Эту, если Одинцов захочет, пусть сам тебе расскажет. Алик Касаткин теперь герой, павший в битве за нас, за Кубань, за русские планеты. О нём теперь или хорошо, или никак.

— Такая страшная история? — спросила Элиза, заглянув мне в глаза, и слегка кивнув головой, чтобы я сделал лицо попроще. Просто девушка, просто села на руки после воздушного боя над планетой. Так как в имперском Codex Militaris ничего не говорилось про запрет брать на руки боевых друзей — я попробовал взять себя в руки.

— Начало истории было вполне приличным, — сказал я Виктору, глядя на Элизу.

— Так начинаются многие неприличные истории, — ответила беспечно Элизабет, поворачиваясь к Зиньковскому и изображая внимание и интерес.

— Про поножовщину на Тамани слышали? — спросил Виктор.

— Про что? — спросил я удивлённо, — слово было длинное, необычное, я никогда его не слышал ранее.

— Так говорят, когда несанкционированно дерутся, с применением холодного оружия, — пояснил Зиньковский. Не на дуэли. Алика из-за этого выперли из военного училища.

— Нет, про поножовщину мы не слышали, — сказала Элиза, и накрыла своей свободной ладонью мою. — Рассказывайте, Виктор.

— Если бы не эта история, — Виктор скорректировал курс, — быть бы Алику прекрасным боевым офицером. Характер у него был наш, кубанский. Храбрый был — до безрассудства.

— Но и хладнокровный, — поддержал я его, вспоминая последние моменты боя на площади.

— Об этом и говорю, — продолжал Зиньковский. — Я хорошо знал его, преподавал ему «Навигацию в открытых пространствах» в офицерском училище Екатеринодара.

— Тогда мы с вами коллеги Виктор, — вставила Элиза, — это моя основная специальность.

Вот, оказывается, какая у тебя основная специальность, навигатор, подумал я, — а всё остальное, так, по мелочам?

Зиньковский поблагодарил её кивком головы за проявленное корпоративное чувство и продолжил.

— А по совместительству, я преподавал методику ведения абордажного боя. Предмет был популярный, много наших с Кубани уходили во флот Русской Конфедерации. Вот, Павел Рязанцев, тоже мой ученик.

— Имел честь оценить и его искусство, и искусство его «гиен», — сказал я.

— И как Вам? — спросил Зиньковский?

— Выше всяких похвал, — честно сказал я ему. — Вполне в духе и на уровне офицеров Имперского флота.

— Приятно слышать, — сдержанно принял комплимент Зиньковский. — Хотя Павел мне показывал Ваш учебный бой с «гиенами».

— Это было что-то аномальное, — сказал я. — Причины тех чудес, что Вы видели на видео, мы с Павлом так и не установили.

— Всякое бывает в нашем солдатском ремесле, — резюмировал Виктор Зиньковский, но даже если замедлить Ваши движения относительно Ваших противников раза в два, всё равно, у Вас было бы много шансов. Похоже, что спада — ваше «второе я». Уж поверьте мне.

— Где же история про Касаткина, Виктор? — спросила Элиза, играя манжетом моей формы.

— Простите, сударыня, заболтался, — сказал Зиньковский.

— Вы тоже интересный рассказчик, — сказала ему Элиза, — поэтому, хочется услышать всю Вашу историю до того, как мы придём на «Орёл».

— Началось всё с того, что Екатеринодар тоже принял закон о запрете на любые виды ксенофобии. — Начал Зиньковский рассказывать историю заново. — В принципе, многим это казалось глупостью, но и не возражал никто. Туризм приносил планете хороший доход, нам вполне хватало туристов — sapiens, но Русская Конфедерация, перед самой революцией, ратифицировала этот договор и планета за планетой принимали его. На мой взгляд, ничего хорошего из этого не вышло.

— Как Вы это объясните? — спросила его Элиза.

— У нас отродясь не было ничего подобного, — ответил ей Зиньковский. — Мы же ещё совсем недавно, каких-то пятьдесят лет назад, были только что освоенной планетой. К нам приезжали все, кто хотел, и мы всем были рады. Отсутствие на Кубани представителей вида претерис было обусловлено действием законов, запрещающих сильнодействующие препараты, влияющие на психическое состояние человека. У нас было очень спокойно.

— Новое положение вещей принесло конфликты? — спросил я.

Зиньковский кивнул головой.

После ратификации договора к нам потекли туристы-террисы. А как Вы знаете, террисы странным образом понимают понятие «сверхчеловек», к которому стремятся.

— Ну, — возразил я, — в конечном итоге, идея развития, которую предложил кайзер, и то, что восприняла Русская Конфедерация как «Новый Мир» — это тоже идея сверхчеловека.

— Только путь разный — заметила Элизабет.

— Самые многочисленные туристы — террисы, — продолжал Виктор Зиньковский, — были, конечно, представителями их низших каст, Диониса и Исиды. Одни помешаны на искажённой психотропными веществами реальности, а вторые — на сексуальных ощущениях, с сильно действующими на нервную систему, биологическими стимуляторами. И те и другие почти не живут в реальном мире. Причём, как Вы знаете, в их обществе, их всячески убеждают, что они вершина, высшие касты, а «Сераписы» только их слуги и защитники.

— Это общее место, — сказал я, пожимая плечами. — Вы, вероятно, хотите сказать, что их появление создало предпосылки для появления чёрного рынка?

— Именно, ответил Виктор. — Представьте себе поток людей, с преувеличенным самомнением, редко видевших своих «слуг» и не представляющих свою жизнь без постоянного мощного воздействия на свою нервную систему.

— Куча невменяемых идиотов, — рассмеялась Элиза, — Вы это хотите сказать, Виктор?

— Эта куча невменяемых идиотов готова была платить невменяемую кучу денег, просто баснословные деньги за свои удовольствия. Это медленно создавало перекосы в сознании и воспитании кубанцев.

— Многие попробовали и понравилось? — с озорством спросила Элиза.

— Что вы! — сказал Зиньковский. — Мы же молодое и здоровое общество! Иногда мне кажется, что русские большие имперцы, чем сами sapiens, живущие в пространствах ImperiumSapiens, уж простите за тавтологию.

В принципе, Виктор высказал мысль, которой я сам, много раз, делился с герцогом Фридрихом. Но сейчас я просто не мог согласиться с Зиньковским.

— Почему Вы так считаете? — ревниво спросил я его.

— Потом, Франц, потом, — нежно положила мне Элиза на губы свою ладонь. Она была прохладной и, как мне показалось, пахла корицей.

Потом, так потом, — подумал я, вдыхая её запах.

— Дело не в том, что кто-то попробовал, — продолжал свою мысль Зиньковский, — а в том, что толпы озабоченных наркоманов, а они выглядели как толпы, хотя их приезжало не так уж и много, просто отличались резко, вызвали резкое чувство неприятия у большинства кубанцев. Стали происходить конфликты. Правительство Екатеринодара пробовало выделить для них отдельные зоны отдыха.

— Не прошло? — спросил я, вспоминая похожую историю с туристами из пространств хомо претерис.

— Прошло частично, — ответил Виктор Зиньковский. — Потому, что стали появляться лозунги, вроде «Кубань — для кубанцев» и всё прочее, что этому сопутствует. Пара отелей на Тамани стала местом, куда одни кубанцы перестали ходить из чувства брезгливости, а другие — наоборот, стали ходить из чувства противоречия.

— Что-то вроде: «Мы им покажем».

— Именно, — ответил мне Зиньковский. — На этом-то фоне Алик и влип.

— Вы его хорошо знали? — спросила Элиза.

— Ещё бы, ответил Виктор, — уж кто-кто, а я очень хорошо знал Алика Касаткина, и брата его, Мишку, оба учились в нашем училище, только Мишка на два года младше. Учились оба хорошо, но у Алика был особый дар к боевым искусствам.

— Да, бывают одарённые люди, — не выдержал я. — Бывало, дерёшься с человеком, и вроде у тебя и школа фехтования такая же, и тактики ты используешь правильно, а на чем он обыграл тебя, непонятно.

Ну, не скромничайте, фон Кассель, — попенял мне Зиньковский, — уж кому-кому, а Вам грех жаловаться. Боец вы очень даже.

Тут Зиньковский повернулся ко мне и шутливо поклонился. Хоть это и выглядело немного комично, с Элизой на руках, я ответил ему на поклон.

— Но, — продолжил он, — если не брать в учёт Вашу аномальную скорость, что, согласитесь, может быть явлением временным, то, сойдись вы в поединке с Касаткиным — я бы не знал на кого поставить.

— Охотно Вам верю, — сказал я.

— Так вот, на Тамани, — продолжал Зиньковский, — так называется остров напротив города, есть большой отельный комплекс, его хорошо видно. Назывался он «Чертова отмель», вода там такая прозрачная была, — Виктор даже зажмурился от удовольствия, — метров на десять. Любители подводной охоты там били кубанскую мурену — рыбину опасную, но хитрющую и невероятно красивую.

— Хотелось бы побывать там, — сказала Элиза.

— До войны «Чёртова отмель» работала, а сейчас закрыта, конечно. — Зиньковский еще раз скорректировал курс, небо быстро меняло цвет, темнея. — Туристы были там разные. Имперцы, русские, Альянс. Наши, кубанцы, тоже ездили туда, хоть и дороговато было. Место спокойное, море, как я сказал, прозрачное, подводная фауна опасная, но интересная, сосны по 30 метров реликтовые. Таких нигде нет.

— Ну, Вы преувеличиваете, Виктор, — сказала Элиза.

— Может быть, — у Зиньковского была какая-то очень добрая и располагающая к себе улыбка. — Кубанец я просто, понимаете, и у нас любовь к своей планете иногда приобретает забавные формы.

— Я слышал, — сказал я, — что звезду Кубань в народе называют — «Золотое дно», — снова отвлёкся я от темы, — почему?

— Это от восторга первых поселенцев, получавших на экзофлоре и фауне сверхприбыли, — улыбнулся Зиньковский. — Да и всегда жизнь наша была комфортна. Я помню, ещё моя мама, глядя на растущие счета в банке говорила: «Кубань — золотое дно».

— Почему дно? — рассмеялась Элиза.

— Не знаю, — улыбнулся ей в ответ Зиньковский, — так говорят, выражая специфическое, свойственное только кубанцем, чувство горячей любви к месту, где мы живём.

— И что же случилось в такой красоте? — спросила она, направляя рассказ снова в правильное русло, и усаживаясь поудобнее. Если честно, мои ноги к этому моменту затекли, но виду я не подавал.

— Как только попёрли туристы из Альянса, «Чёртова отмель» стала их излюбленным местом, — рассказывал Зиньковский. — Чтобы избежать конфликтов между этими «туристами» и местными sapiens, власти Екатеринодара провели целую медиа — компанию, на тему: «В „Чертову отмель“ нормальный человек не пойдёт». Но молодёжь продолжала ездить и для охоты на мурену, и, чтобы поглазеть на другой вид человека — это было как в зоопарк сходить. А кроме того, места там, ну фантастически красивые!

В один прекрасный день, Алик с однокурсниками сидели в баре отеля. Выпускной курс, красивый парень, трехдневная увольнительная за хорошую учёбу, коньяк, вино, туристки. А напротив, сидели туристы из Альянса. Часть из них была в обычном для них состоянии невменяемости, но среди них находились и несколько «сераписов» — метаморфов, приезжавших понырять и поохотиться.

Дело шло к войне, они вообще перед войной начали вести себя нагло. Кто-то из невменяемых отпустил пару шуток на тему несовершенства сапиенс. Это было явное хамство, и Алик попросил их быть посдержаннее. Так он сам говорил. Но я-то знаю, что парень он был горячий.

— Не совсем хорошее качество для офицера, — заметил я.

— Ну да, — согласился Зиньковский, — но он же тогда был ещё совсем зелёный курсант. В дело вмешался один из сераписов, находившихся рядом. Алик послал его.

— И началась банальная драка, — догадался я.

— И понеслась, — кивнул головой Зиньковский. — Конечно, наши легко раскидали представителей низших каст — их и бить то было жалко, — медузы мягкотелые. — Видно было, что Зиньковский сам «завёлся», рассказывая о драке.

— А служба безопасности? — спросил я.

— Какая служба? — сказал Виктор. — У нас она вообще-то была, но формальная. На Кубани бытовые конфликты случались редко. Жили мы хорошо. Любому чужаку драться с кубанцем — себе дороже. Почти все бывшие или будущие военные. У нас же почти вся молодёжь уходила на военную службу во флот. Те, кто возвращался — уже вёл себя сдержанно. Настрелялся, наполучал по голове так, что дурачится по пустякам не очень-то и хотелось. Но тут нашла коса на камень. Сераписы провели трансформации во время драки, полилась первая кровь.

Я вспомнил глупое лицо альбатроса, разглядывавшего меня и терриса-охотника, перед дуэлью в Кёнигсберге.

— Как же ребята выкрутились, — спросил я. — Шансов-то не было никаких. Сераписы в боевой трансформации и курсанты, одетые, в лучшем случае, в аквакостюмы.

— А они и не выкрутились, — ответил мне Зиньковский. Через пару минут, после начала драки, Касаткин остался один. Его однокурсники лежали на полу, залитые кровью. Алик, поняв, что дело приобретает нехороший оборот, взял свой гарпун с разрядником, лежавший под столом, ненадолго вырубил одного из нападавших и, пользуясь замешательством оставшихся двоих Сераписов, выпрыгнул в окно, благо этаж был первый.

И…? — спросил я.

Он ушел куда-то и вернулся минут через двадцать, со ШВАКом, — вздохнул Виктор.

— Это то, о чём я подумала? — спросила Элиза.

— Штурмовая винтовка автоматическая, Константинова, — пояснил я. — Оружие русских десантников, аналог нашего «Gewehr HK— 400».

— Наша даже получше будет, — сказал Зиньковский и, не давая мне вступиться за честь старого, доброго «Хеклер — Кох», продолжил, — Он вернулся и положил всех террисов, кто был в баре.

— Что значит «положил»? — ошарашенно спросила Элиза.

— Расстрелял, — расстроенно сказал Виктор.

— Жестоко, — заметил я. — Я, даже, что-то читал в медиа Альянса. «Жестокая смерть на курорте в пространствах сапиенс от рук русских нелюдей» — или что-то в этом роде.

— Да, — сказал Виктор, — конечно, Альянс воспользовался этим, что бы нагнетать, перед началом боевых действий. После, Касаткин сам вызвал представителей безопасности и сдался властям. Я тоже, узнав о случившемся, мгновенно оказался на месте, это же были мои курсанты и своими глазами видел «поле боя». Касаткин заявил о том, что это была самооборона, хотя всем было ясно, что он превысил.

— Разумно, с его стороны, — сказала Элиза. — Но это же не конец истории?

— Вы правы, Элизабет, — ответил ей Зиньковский. — Самым скверным в истории было то, что террисы в баре были уже другие.

— Другие? — удивлённо переспросила Элиза.

Я не выдержал и рассмеялся.

— Да, — сказал Виктор. — Первая компания убралась, опасаясь задержания и преследования по закону Конфедерации Русских Планетных Систем.

— Простите, Виктор, история-то в общем скверная, — сказал я, пытаясь взять себя в руки. — Но для многих из нас все террисы на одно лицо.

— Согласен, — Виктор ещё раз сменил курс, планеты осталась под нами, далеко по нашему курсу был виден огромный силуэт «Орла», — история скверная. Но Алик Касаткин стал почти героем наших медиа. Общественное мнение было на его стороне. Его отдали под суд, но суд присяжных его оправдал, он же курсант был, присягу ещё не принимал, военному суду не подлежал. История была громкая. Всех террисов эвакуировали с планеты, президент Андреев лично осудил поступок Касаткина, но выдать его Альянсу отказался. Из училища его, конечно, выперли, но кто-то из наших дал парню денег — он же сиротой был — и Алик стал свободным капитаном. Если попросту — пиратом. Он и пропадал где-то у пиратов, привозил много и дёшево редкоземельные металлы. Поговаривали, что его деньги крутятся и в совсем нехороших делах. Благодаря лихости и отваге, он быстро заработал авторитет у пиратов. Это во многом, благодаря его связям, в первой фазе обороны Екатеринодара, удалось эвакуировать, частично, женщин и детей. У Одинцова вообще с пиратами был всегда разговор короткий — в сетку «Фау» — и в космос. А после встречи с Касаткиным они с ним, даже, вроде как друзья стали.

— Ладно, а почему Вы назвали историю поножовщиной? — спросила Элиза.

— Не знаю, — пожал плечами Зиньковский. — Так мы всякие безобразия называем.