10. Поездка в город
Klassische Walpurgisnacht.
Pharsalische Felder.
Erichtho:
Hier aber ward ein großes Beispiel durchgekämpft:
Wie sich Gewalt Gewaltigerem entgegenstellt,
Der Freiheit holder, tausendblumiger Kranz zerreißt,
Der starre Lorbeer sich ums Haupt des Herrschers biegt.
Hier träumte Magnus früher Größe Blütentag,
Dem schwanken Zünglein lauschend wachte Cäsar dort!
Das wird sich messen. Weiß die Welt doch, wem's gelang.
Wachfeuer glühen, rote Flammen spendende,
Der Boden haucht vergoßnen Blutes Widerschein,
Und angelockt von seltnem Wunderglanz der Nacht,
Versammelt sich hellenischer Sage Legion.
«Faust». Eine Tragödie.
Johann Wolfgang von Goethe deutscher Staatsmann, Dichter und Naturforscher.
Классическая Вальпургиева ночь.
Фарсальские поля.
Эрихто:
Ужасной ночи бредовое зрелище,
До бесконечности ты повторяешься
И будешь повторяться вновь… Владычества
Тот не уступит никогда сопернику,
Кто крепок властью, силою захваченной,
И кто собой не в состоянье властвовать,
Тот властвовать желает над соседями.
Тут был когда-то дан пример побоищем,
Как сильный налетает на сильнейшего,
Как рвутся лепестки цветущей вольности
И жесткий лавр венчает лоб властителя.
Помпей Великий вспоминал здесь славные
Года могущества, а Цезарь взвешивал
Надежды на успех в борьбе с соперником.
Хоть знает мир, кто вышел победителем,
Их спор возобновится ночью нынешней.
Бивачные костры, пары кровавые
И вкруг огней причудливые зарева.
Фалангой эллинской преданья строятся.
«Фауст». Философская драма для чтения.
Иоганн Вольфганг фон Гёте, немецкий государственный деятель, поэт и естествоиспытатель.
Прошла почти неделя с тех пор, как я оказался на «Святом Андрее». Не то, чтобы я чувствовал себя несвободным. Но со мной рядом почти всегда кто— то находился. Или Андрей Матвеев, или Павел Рязанцев или Гюнтер Лютьенс. Гюнтер был командиром первого взвода личного, специального подразделения адмирала Головина, называемого «гиены». Среди них постоянно присутствовала эта девушка, с необычной внешностью, которая Сымбелова. Всё это чем-то напоминало мне домашний арест. Формально, ко мне не проявляли недоверия, но пристальное внимание было. Пристальное настолько, что стоило мне выйти из своей каюты, как со мной тут же оказывался кто-то, из этих четверых. Надо полагать, совершенно случайно.
Матвеев постепенно знакомил меня с особенностями корабля, на котором я оказался. «Святой Андрей» был одним из сотни универсальных исследователей дальнего космоса типа «кракен» — лучшим и наибольшим типом корабля из всех, на которых ходят ганзейцы. Восемьсот метров длины, триста человек экипажа, шесть тысяч человек десантного лимита, грузовые отсеки под атмосферную и планетарную технику, или научно — технический груз, шесть охотников и один рейдер на внешнем подвесе. «Кракены» были, конечно, послабее, чем «Ударные Корабли» Империи или террасаконтеры Альянса, но, как одиночки, были вполне. Кроме того, они не требовали прикрытия. В отсек управления меня пока не пускали — это было ожидаемо — а вот с управлением боевой частью знакомили подробно и обстоятельно. Уничтожение орбитальных баз и прикрытие высадки на планеты, охота за пиратами — для этого и создавались суда этого типа. Как я уже говорил, Матвеев был человек лёгкий, но за его лёгкостью чувствовался хороший специалист. Он был компетентен во всём — от мелочей в устройствах корабля — до разъяснения истинного смысла последних политических новостей.
Гюнтер Лютьенс был родом из Бременхафена — планеты, где находились самые крупные ганзейские верфи. Его мать, по его словам, была русской, с планеты Севастополь. Гюнтер был билингвом от рождения, и разбирался прекрасно в том, что происходило в Русских Планетных Системах, часто рассказывая мне, что послужило спусковым крючком гражданской войны между русскими центральными пространствами и Окраиной, с каждым новым переворотом менявшей своё название. Я чувствовал, что это волновало его так же сильно, как всё что случилось с Империей. Иногда, он деликатно уточнял мои нелепые ошибки в русском произношении, или идиоматике. Так я узнал, допустим, что наши «богемские деревни» — для русских звучат, как «китайская грамота» — выражение из прошлого, ещё до начала колонизации, и напоминание о Китае — мощнейшей когда-то культуре, деградированной, смешанной и растворённой Альянсом среди латиноговорящих граждан его низших каст. История грустная и жестокая, как многое из того, что Альянс сделал под лозунгами Справедливости и Равенства. Нужно признать, что я знал об этом гораздо меньше, чем Гюнтер.
В следующий раз меня поразила русская фраза «они убили друг друга». Я воспринял её, как «друг убил друга» прежде, чем Гюнтер объяснил мне правильный смысл. Тут я словил себя на мысли, насколько у русских правильное и благородное сознание истинных военных. То самое чувство, когда ты с кем-то лицом к лицу, он совсем незнаком тебе, но в живых из вас останется только один. Хоть Гюнтер после и сказал, что выражению не придают такого значения, как я нарисовал себе — я остался при своём мнении.
А ещё было похоже, что Лютьенс имеет доступ к местонахождению моих отца с матерью. Именно он передавал мне регулярно новости о них, а пару раз даже новые видео, за что я был ему очень благодарен. Я был спокоен, хотя бы в этом отношении, хоть чувство и понимание того, что теперь Ганза крепко держит меня за горло, маячило где-то сзади неприятной тенью. И всё же, пока это был для меня наилучший вариант из всех остальных возможных, о которых даже не хотелось вспоминать.
Чтобы меньше думать о плохом, я занял себя тренировками с «гиенами» — они все оказались славными ребятами. Судьбы их были очень разные, происхождение пёстрое. В первый раз я столкнулся с ситуацией, когда людей объединяет не имперский, а русский язык. Это было для меня новым ощущением, но я начал работать над своим русским ещё больше.
Что касается моих странностей, заметных в рукопашных и боях на спадах, ситуация повторялась, даже усугублялась. Тут я сходил с ума, пытаясь понять причину. Вместе со мной, сходил с ума командир «гиен» — Павел Рязанцев.
— Растянитесь в линию, вашу мать, — приказывал он снова и снова своим людям. — Теперь все вместе, — когда я проходил за спины, разрывая тонкую цепь атакующих. — Всё сначала, двойное кольцо.
Мы дрались в доспехах, без доспехов, я выключал видимость в тренировочном шлеме, заклеивал глаза непрозрачными линзами. Картина оставалась прежней. Я каким-то образом чувствовал их движения, от самого начала, до конца. В «слепом» режиме, мне даже казалось, что я вижу что-то, похожее на их тени. Личный эскорт адмирала Головина всё так же ложился в течении минуты. Включая Павла Рязанцева. Вначале это их бесило — потом они начали с азартом использовать меня, как живой тренажёр.
Несмотря на мои опасения, моё превосходство в узкоспециализированных единоборствах не вызвало ко мне неприязненного отношения. «Гиены» оказались профессионалами очень высокого класса, прекрасно понимавшими, в отличии от простых десантников, что рукопашный бой или фехтование — это просто способ научить человека быстро думать, и быстро, на инстинктах, принимать правильные решения. И не более того. Я имел дело в своей жизни с коллегами, которые считали, что фехтование или рукопашный бой делает их чуть ли не сверхлюдьми, давая какие-то преимущества. Обычно это были люди, злоупотреблявшие дуэлями и на них же погибавшими. У «гиен» Рязанцева, прошедших с ним, по его русскому выражению, «Крым, Рим и медные трубы», я встретил совсем другое отношение. Понимая, что боевое столкновение — это совсем другой вид драки, чем «один на один», они тщательно исследовали мои возможности, спокойно и упорно, без злости и глупой зависти, повышая свои.
Однако, мне это не помогало разобраться в себе и не приближало к разгадке того, что со мной происходит.
Под подозрением у меня был регенератор, куда меня бросили, подобрав после дуэли. В неразберихе последних дней обороны Фридрихсхалле, могло случиться что угодно. Состав регенерационного геля ты сам можешь регулировать, как ты хочешь. А я даже не представлял себе, кто конкретно включил регенерационный цикл в тот день, когда меня сбили над дворцом в Кёнигсберге. Рязанцев помогал мне, как мог. Чтобы попробовать понять, что же со мной такое, стабильно ли моё состояние, или я продолжаю во что-то превращаться, я прошел все возможные обследования состава крови, нервных реакций, проверил, не произошло ли какого-то дефекта клеточного строения при регенерации. Аномалий или отклонений, свойственных метаморфам, не обнаруживалось. По всем показателям я был нормален.
— Не переживай так, — в конце концов, хлопнув меня по плечу, как-то сказал Павел. — Я знавал одного парня из Русского Космоса — так он после регенерации, неделю запахи слышал, как кошка. На пару километров вокруг. От чего тошнило и рвало беднягу не по— детски. Потом всё прошло.
Я рассмеялся. Он тоже. С Рязанцевым и его «гиенами» мы стали за это время почти друзьями.
* * *
Как-то раз, я и Матвеев попробовали выехать в Кёнигсберг. То есть — я-то хотел давно, но Матвеев всё откладывал, ссылаясь на осторожные запреты Головина. У того каждый день шли тяжёлые переговоры о судьбе города и герцога, как бывшего владельца, с его бывшим коллегой по Ганзе — доном Мариано Франциско. Дон Мариано, как это было мне известно, был капитаном террассаконтеры «Дева Марина», висевшей на орбите Кёнигсберга.
Ситуацию усугубляло то, что дон Мариано во время конфликта между Альянсом и Империей был тем самым адмиралом Ганзы, который представлял влияние Альянса в этой организации. Шла речь о разделе флота, насколько я помню.
Ганза отказывалась делиться, мотивируя это тем, что большая часть кораблей Империи, а это были в основном корабли класса «шлахт— шифф», были заказаны на её верфях — или построены на имперских вефях, с использованием ганзейских технологий. Следовательно, по мнению Ганзы, это было её имущество.
Альянс попытался шантажировать — угрожая отозвать своего представителя из адмиральской четвёрки Ганзейского союза. Расчёт был, вероятно, на то, что Ганза «прогнётся», опасаясь конфликта с Альянсом. Но случилось то, что герцог Фридрих назвал «неумением считать до трёх».
Ганзейский Союз сразу же, неожиданно для Альянса, удовлетворил его просьбу, сняв с адмиральской должности представителя террисов и введя, вместо дона Мариано Франциско, неожиданно для всех, ещё одного русского адмирала.
Конфликт между Альянсом и большими пространствами Империи, с ещё не приведёнными в подчинение планетами, создал ситуацию, когда баланс сил внутри Ганзы резко изменился. Теперь её представляли два русских и два имперских адмирала. Альянс проглотил этот удар молча. Конфликт с Ганзой в то время, когда не были подавлены все очаги сопротивления в Империи, был совсем неразумной идеей. Я тогда не обратил внимания на имя, но теперь знаю, что это был Федор Головин. Фёдор «Алексеич». Причины резкой неприязни между Головиным, представлявшим Ганзу и доном Мариано, представлявшим Альянс — были вполне понятны.
Именно с террассаконтеры «Дева Марина» приходили в дни штурма те, кого сбивали мои люди, защищая дворец. Почему конфигурация штурма была именно такой — «кракен», сидящий на планете с целым полком ганзейской пехоты и огромный линейный корабль Альянса, вынужденный каждый раз десантировать силы штурмующих, я не знал. Хотя догадки, уж слишком не мой взгляд невероятные, у меня были. Спрошу у Головина, «если будет случай», как он любит говорить. Зачем ставить телегу впереди лошади?
— А давайте, сегодня оставим наш «Святой Андрей» и попробуем вырваться в город, Франц? — сказал, зайдя ко мне как-то утром, Матвеев.
— Давайте оставим сегодня «Святой Андрей», Андрей! — сказал я шутливо в ответ. — Всё не могу привыкнуть, что Вас зовут, как корабль.
— Крррасиво! — весело прорычал Матвеев в ответ. — Да, меня зовут так же, как наш корабль. Родители назвали меня в честь Навигатора, — его настроение было на подъёме, и он декламировал как стихи всё, что говорил. — Посмотрите, какое утро, фон Кассель!
Утро было действительно потрясающим. Мы взяли один из «Мардеров» — боевую машину десанта, состоявшую на вооружении как у Империи, так и вовсю использующуюся Ганзой, как я заметил.
— Вы завтракали, Андрей? — спросил я у Матвеева.
— Позавтракаем в городе, — ответил от мне, так же декламируя длинное русское слово. У него получилось: «По-зав-тра-ка-ем». Такие слова были, всё ещё, для меня слишком длинным и тяжёлыми.
Мы оба плюхнулись в ложементы Мардера, Матвеев резко поднял БМД вверх — настроение было синхронным — я и он почти одновременно включили режим прозрачности.
— Черт, как красиво здесь, — не выдержал Матвеев.
Было действительно красиво. Справа зелень леса, слева Вестфальский залив, Остзее и Западные Пади, сходящие к морю. Андрей добавил ещё высоты и включил музыку — это была «симфония номер три ре — мажор», древнего прусского короля Фридриха Великого. Знал ли Матвеев, как я люблю музыку этого человека, жившего давным-давно на Земле. Говорят, что этот великий король одним из первых сказал, что «жизнь всего лишь имитирует искусство», создавая проект собственного государства по своим замыслам и фантазии, а после, представив их, как великие традиции предшественников.
Мы поднимались вверх, и музыка Фридриха Великого несла нас. Гениальная, вечная. Казалось, что нет ни смерти, ни конца и что бы не случилось с нашим миром, какие бы тяжёлые испытания нас не ждали, мы восстанем, как феникс из пепла.
— Жаль, что у вас, у имперцев, так много Фридрихов, — сказал Матвеев, — без привычки можно запутаться. Куда полетим завтракать, капитан?
Насчёт Фридрихов я был с ним согласен — наши предшественники могли быть и поразнообразнее.
— Спускайтесь к морской окраине, — сказал ему я, — там, до войны, было много прекрасных мест.
— Франц, — сказал мне Матвеев, — давайте на «ты»?
С удовольствием, — сказал я. — Это на тебя пейзажи подействовали, или любимая музыка гениального композитора?
— Не — а, — засмеялся Андрей, — я столько раз получил от тебя по голове в тренировочном зале, за эти дни, что кажется, мы знакомы сотни лет.
Сотни лет… Я прилетел в Кёнигсберг когда-то, после Имперской Военной Академии в Потсдаме, и сразу влюбился в Остзее и улицы города, манившие меня своей красотой и фонтанами, пляжными площадями и неповторимым запахом хвои, кофе, и мягкого, не обжигающего солнечного света, который давала Урса — тройная звезда, висевшая в небе над морем. Каждая девушка, которую я видел, казалась красавицей, маня к себе, вызывая прекрасные фантазии. Мои фантазии были настолько прекрасны, что ради них я не раз разрывался между белокурыми остзейскими богинями и службой. Оглушённый и опустошённый красотами города и всем, что он таил в себе, каждое утро я возрождался снова и это счастье кружило меня, пока я не стал капитаном гвардейского эскорта герцога Остзее.
Мы спустились на уровень нижнего города и полетели вдоль набережных, украшенных скульптурными группами, барельефами и мозаиками на тему вечной Империи — от Римской, на Старой Земле, теперь находящейся в руках Альянса, — до нашего «Imperium Sapiens», в скоплениях звёзд и планет Млечного пути.
Я не видел Кёнигсберг с того самого дня, когда меня везли на «кракен». Внешне ничего не изменилось. Если честно, то я был рад, что мы не поехали в многолюдный центр и меня не видит никто, из наших добрых имперцев — жителей города. Имперский флот и гарнизон Остзее не сумели защитить их. Что их теперь ждёт? Сможет ли Ганза забрать планету себе — или она достанется Альянсу Свободных Миров? Я не знал…
Матвеев, словно бы чувствуя моё настроение, нашёл прекрасное, почти пустое кафе далеко от города, с прекрасным видом, и интерьером «a la Friedrich der Große». Мы с аппетитом позавтракали, вдыхая морской воздух и подставляя лица лёгким порывам свежего ветра. Меня никто не узнал, и я был рад этому. Разве что девушка — официант, стреляла на нас с Матвеевым своими глазками, но, скорее всего, это было у неё мимоходом, для практики.
Самое время было вернуться, хоть возвращаться очень не хотелось. Уж слишком красивое место на побережье и слишком вкусная еда. Но всё хорошее заканчивается быстро. Счастье мимолётно, как сказал кто-то их великих. Нас ждал «мардер» и возвращение на «кракен».
— Скажи, Андрей, — я отвернулся от экрана боевой машины десанта, на которой мы прилетели сюда, — что с герцогом Фридрихом?
— Какое красивое море у вас здесь, на Остзее, — Матвеев весело посмотрел на меня, не отвечая на мой вопрос.
— Андрей, снова повторил я, — скажи, что с герцогом?
Матвеев помрачнел.
— Понимаешь, Франц, — нехотя ответил мне он. Лучше нам пока, не касаться этой темы. Я знаю так — же мало, как и ты. Герцог под следствием. Альянс, я думаю, захочет устроить образцово — показательное судилище. Ганза попробует его защитить, но насколько это получится — не знаю. Пока — ситуация такая, что войну начинает и выигрывает Альянс. Как всегда, в таких случаях, виновным во всём назначат проигравшую сторону. Ты представляешь себе сегодняшнюю медиа-картину?
— Нет, — сказал я, — пробовал выйти в интерсеть, но от всего, что говорят и пишут ганзейские и медиаресурсы Альянса, просто с ума сойти можно. За всю жизнь не могу припомнить таких случаев потери всяких остатков стыда и чести.
— Согласен с тобой, — сказал Матвеев, направляя машину перпендикулярно вверх по улице.
— Я давно привык, что новостные ленты Альянса ставят всё с ног на голову, — продолжал я. — Но за пару дней заметил, что ганзейская позиция мало чем отличается.
— Ну, — сказал мне Матвеев, — ты как маленький. Официально, мы союзники Альянса.
— Это мне и не нравится, — я отвернулся к окну. — И сказать, что это мне не нравится — совсем ничего не сказать.
— Скажи мне честно, Франц, — Матвеев притормозил и боевая машина десанта, в которой мы сидели, замерла где-то на средних уровнях жилых башен города, возвышавшихся над морем, — тебе очень хотелось бездарно погибнуть там, во дворце? Зная, что флот Империи не придёт, а оставшихся сил Остзее не хватает даже на защиту вашего дворца?
— Да, — честно ответил я. — Мы все были готовы умереть. Это казалось простым и правильным решением.
— А сколько людей пришло, вместе с тобой, к такому решению? — спросил Матвеев. Сколько из твоих людей оказались там не случайно, из-за блокады, а осознанно?
— Не могу сказать, — честно ответил я. — Да и не хочу. Каждый сам измеряет и исполняет свой долг.
— «Солдат должен выжить, если это не несёт урон его чести», — так у вас говорят? — задал Матвеев риторический вопрос. — Знаешь, Франц, — тут БМД снова тронулась, — Давай пока не будем о герцоге. Об этом лучше с адмиралом Головиным. Он сам скажет, что посчитает нужным. Или не скажет. У тебя теперь новая жизнь. И свобода. И больше возможностей, чем если бы ты остался с Фридрихом.
В этот момент мы как раз оказались над дворцом Фридрихсхалле. Андрей посмотрел на меня и посадил «мардер» среди обломков когда-то самого красивого архитектурного комплекса Кёнигсберга, мало чем уступавшего Берлинскому Дворцу или Сан-Суси в Потсдаме.
— Зря ты думаешь, что мы просто марионетки этих уродов, — сказал он совсем откровенно. — Давай выйдем, разомнём ноги. Мне всегда нравился этот дворец. Я часто смотрел видео и виртуальные экскурсии по вашему Фридрихсхалле. Посмотреть вот, вживую, не успел, — добавил он. — Ну, Франц, бодрее, — сказал он, увидев, что я не особенно тороплюсь на выход. — У тебя удивительное свойство портить себе настроение.
Пыль. Обломки прекрасных когда-то скульптур и декора. Почти всё в мелкие фрагменты. И потрясающий вид на наше море, «grün-blaue Ostsee».
— Я здесь был, несколько дней назад, — сказал я рассеянно Матвееву. — Мне тогда тоже очень хотелось поднять себе настроение.
— Получилось? — сочувствующе спросил Андрей.
— Получилось, только не здесь, а в другом месте, недалеко отсюда. С помощью дуэли, и то — ненадолго, — сказал я. — Представь себе, чтобы ты чувствовал, если бы твой дом, где ты прожил много лет, стёрли с лица земли?
— Прости Франц, — ответил Матвеев, понимая, что место для того, чтобы подышать свежим воздухом, он выбрал не лучшее. — Всё моё проклятое любопытство. — Посмотри-ка, — сказал он, глядя на гранитную стену, из которой уходили вверх ступни гигантской скульптуры, некогда украшавшей дворец. — Эта, кажется, была скульптурой Клауса Штёртебеккера, — сказал он, обнаруживая неплохое знакомство с имперской мифологической историей.
Если честно, то я не помнил, к стыду своему, где, черт возьми, стояла фигура Клауса, отдавшего жизнь за своих друзей, но подошёл ближе к гигантской металлокерамической ступне, одетой в примитивно сшитый, «под старину», башмак с мягкой подошвой. Второй башмак смотрел тоже в сторону моря.
— Да, сказал я, — разглядывая надписи на стенах, — это была, скорее всего, скульптура Штёртебеккера, корабль которого, когда-то, назывался «Друг всех людей».
— Расскажи эту историю, — внезапно попросил Матвеев.
— История длинная, расскажу когда-нибудь после, если тебе будет ещё интересно. Но если коротко, то, назывался он так потому, что себя он звал «Враг господа и друг всех людей», — сказал я, продолжая разглядывать надписи.
Всё, что можно было, исписано штурмовиками Ганзы и Альянса, побывавшими здесь:
«30 гренадёрский полк ганзейского союза», — по-русски.
«Ich bin da. So hat unsre Hansa beschlossen». — На имперском.
Что-то трудноразличимое было написано на языке Альянса, давно превратившемся у некоторых террисов в полуиероглифы.
— Смотри, — сказал Андрей, — кто-то из наших не удержался. Даже стихи.
Я подошёл ближе и прочёл: «Augen der Hyänen zeigen den Weg».
— Странно, — Матвеев посмотрел на меня, — наверное, кто— то из «гиен» адмирала добрался. До чего проворны ребята Рязанцева.
Я не ответил. Это были мои стихи. Я написал их давно. Почерк тоже узнал. Только один человек, из моего окружения, был немного художник. В красивой, древней готике, я узнал руку ван Фростена.
