Машу привели в чувство. Сердобольная дежурная, не особо спрашивая, вколола успокоительное, и, провалившись в пустую дыру без снов, Маша заснула. Ранним утром с чёрными кругами под глазами она нетвёрдой походкой вышла из сестринской и тут же наткнулась на Артура Гагиковича. Диким взглядом полоснула по нему:

– Как вы могли?!

Врач одёрнул халат и на повышенном тоне ответил:

– Что мог?! Колосова выписать?! Опекун так решил. Родной отец, кстати. Сама видела комиссию ВТЭК, знаешь, что дали Алексею первую группу. Это ж для установления опекунства было, по требованию суда.

– Я не знала, – растерялась Маша, – не знала, что… суда.

– Так вот, дорогая, мне выдали судебное решение, опекун написал расписку. Всё как положено. Что я, пациента силой, по-твоему, должен был удерживать? – Артур Гагикович уткнул руки в боки.

– Нет, – поникла Маша и едва слышно произнесла: – Я даже приблизительно не знаю, где Алёша теперь может быть…

Артур Гагикович посмотрел на её горестно склонённую макушку и вдруг сжалился:

– Отца зовут Михаил Иванович. Фамилия такая же – Колосов. Прописка в паспорте – Ростов-на-Дону. Может, что-то ещё священник твой знает – они тут бурно беседовали вчера. Спроси.

– Спасибо, – прошептала Маша и всхлипнула.

– Ну, не реви, – похлопал её по плечу хирург. – Оно к лучшему. Я смотрю, там папаша при больших деньгах. В Израиль или ещё куда повезёт лечиться. Знаешь, не стоит калеку на плечи себе взваливать. И так одна тень от тебя осталась…

Словно ступив ногой в сумрачный мир и присутствуя в этом лишь частично, Маша ехала на троллейбусе в епархию, потом несомая ветром, как призрак, шла от остановки к солидному кирпичному зданию. Зайти внутрь она не решилась, вызвала отца Георгия по телефону. Когда игумен показался, по его пасмурному виду Маша поняла, что хороших новостей ждать не стоит.

– Давай пройдёмся, – сказал батюшка, поднимая воротник пальто.

Маша побрела за ним и спросила:

– Вы знали, что Алёшу заберут?

– Нет.

Они сделали пару шагов, молча, но Маша не выдержала, расплакалась:

– Батюшка, он вспомнил. Он не простил меня…

Отец Георгий остановился:

– Дурёха, он не тебя, он себя не простил! Я всё знаю – он рассказал вчера утром. Про костёр. Про всё… Как обухом. Чего ж ты молчала?

– А что тут рассказывать? – растирала по щекам слёзы Маша.

Отец Георгий посмотрел на неё странно:

– Другие меньшее простить не могут, а ты – такое. Да ещё и спасать бросилась.

– А разве в христианстве не тому же учат?

– Ну да, ну да, – кивнул батюшка.

Маша с надеждой посмотрела на отца Георгия:

– А вы знаете, где его отец живёт?

Священник помрачнел, как туча:

– Не знаю, и тебе знать не надо. Алексей уехал. Точка. Живи дальше.

Маша вцепилась белыми пальцами в рукав пальто батюшки:

– Но вы-то будете его навещать… Можно я буду звонить вам, спрашивать, как он?!

– Мне туда путь заказан.

В ответ на вопрошающий взгляд отец Георгий продолжил:

– Нехорошая история вышла. Старший Колосов пригрозил, что если не оставлю его сына в покое, заведёт против меня уголовное дело…

– Не понимаю, – пробормотала Маша.

– Я Алексея в скит принял вопреки уставу – тому чуть больше шестнадцати было. Он из дома ушёл – с отцом поскандалил, подрался, уехал в другой город. Устроиться не смог, жил на вокзале. Тогда я его и встретил, избитого, голодного. Пожалел. А оказывается, родитель подал в полицию, в розыск. Я не имел права принимать несовершеннолетнего… Наговаривают теперь, что ещё и силой в ските удерживал…

– О господи! Вас поэтому из скита забрали? – догадалась Маша.

– Поэтому, – буркнул отец Георгий, – и из-за скандалов ваших. Самая ничтожная газетёнка и то не поленилась написать про певца этого, тебя и Алексея. И не забрали меня, а разжаловали. Думаешь, что я тут делаю? На побегушках – пока идёт разбирательство. Хорошо, если сана не лишат, хотя всё к тому… Мне только уголовного дела не хватает для полноты картины! И в тюрьму сесть.

– Извините, – тихо сказала Маша.

– Я сердит на Алексея, очень сердит. Прости, Господи… К нему, как к сыну. Что только ни делал, чтоб на путь праведный направить. Столько сил вложил. Ты б видела, каким я его в скит привёз! – сетовал отец Георгий. – А он на такое злодеяние решился… Уму непостижимо! – Священник взглянул на Машу напряжённо: – И ты не лезь, слышишь?! Не ищи. Помни, дело о падении Алексея не закрыли ещё. С его отцом станется – спустит на тебя всех собак… Хватит с тебя уже! Настрадалась. Пускай сами со своими бесами разбираются.

– А что мне теперь делать? – растерянно спросила Маша, втягивая озябшие кисти в рукава куртки.

– Домой возвращайся. Благослови тебя Господь, – перекрестил её отец Георгий и поцеловал в лоб.

Маша не пошла ни в госпиталь, ни домой, она бродила по декабрьскому городу с глазами, полными слёз, безутешная, она не просто потеряла любимого – она чувствовала себя, как мать, у которой отняли дитя. Ведь Алёша заново родился на её глазах: заговорил, начал двигаться, улыбаться. Она жила его здоровьем, его радостями, страдала его болями. Она отстаивала Алёшу у смерти, которая целый месяц стояла за спиной, пока он был в коме. Каждый день молила о чуде, верила – и Бог отвечал ей, щедро даруя чудеса. Ведь чем, как не чудом было то, что Алёша вообще выжил, упав с такой высоты? Но он не восстановился полностью, не встал на ноги, ещё был по-детски беззащитен. И Машу мучила неудовлетворённость, недосказанность, какую испытывает беременная женщина, не доносившая ребёнка, вопросами «а что теперь?» и «что, если бы?».

«Господи, Господи, – бормотала Маша, шагая по улицам замёрзшего Краснодара, – не оставь Алёшу. Не наказывай его. Будь с ним!» Она сжимала пальцы перед собой, не обращая внимания на косые взгляды прохожих.

Но в следующую минуту обида и боль кромсали сердце: казалось, Алёша бросил её, просто бросил, оставил, как ненужную больше вещь. Разве так можно?! Неужели она не достойна даже слова, сказанного вслух? Мысли о том, что он всё-таки не простил, терзали Машу, закручивались в голове, как жухлые, бесприютные листья в подворотне, что мечутся туда-сюда, царапая землю. Он ведь вспомнил и не сказал ничего. Покаялся батюшке, а ей – ни слова. Наверное, смотрел и брезговал. И сам вызвал отца, чтобы только уехать. От неё подальше.

Машу швыряло от одного чувства к другому, и она отмерила уставшими ногами не один километр, пока не ощутила, что не может больше, что вот-вот упадёт. Маша вспомнила о мобильном телефоне. Она набрала номер и полуживым голосом попросила:

– Пап, забери меня отсюда.

– Мы с мамой уже едем из аэропорта в твою квартиру, – послышался деловитый голос папы. – Дмитрий Иваныч мне звонил. Я всё знаю. Ты дома?

– Я? – Маша обернулась и поняла, что заблудилась – она была в совершенно незнакомой части города. – Нет.

– Садись на такси, – велел папа, – встретимся у тебя.

– Хорошо.

Спустя полчаса она упала в объятия родителей, ужаснувшихся от состояния дочери. Мама собрала вещи и рассчиталась с квартирной хозяйкой, а Маша с отцом отправились в госпиталь. Там её уже ждал расчёт, прощальные поцелуи медсестёр, пара красивых коробок конфет и добрые пожелания пациентов. Маша не смогла зайти в пятую палату, чувствуя, что там снова расплачется. Они с папой заглянули к Дмитрию Иванычу, и Маша слушала их разговор вполуха, кивая невпопад.

Через шесть часов грузный «Боинг» приземлился в Шереметьево. Москва с трапа самолёта окатила морозом и колючим снегом в лицо. Рядом с надёжным, как скала, папой и ласковой мамой Маша почувствовала себя маленькой девочкой, которую незаслуженно обидели. Кто-то плохой. Ей не хотелось ничего – только оказаться в тепле и заснуть.

К вечеру в родительской квартире Машу сразила высокая температура, и она покорно сдалась простуде, суетливым заботам мамы и бабушки. Выжатая физически и эмоционально, Маша не желала никого видеть и ничего знать о том, что происходит за пределами её детской спальни и пухового одеяла. А ещё больше она хотела не проснуться, не думать снова, не мучиться от того, что неизменно приходило, стоило ей открыть глаза. Маше хотелось, чтобы болезнь сделала то, чего не сделал костёр, – выжгла её изнутри, не оставив ничего, и потому что бы ни делали мама и бабушка, врачи из «Скорой», температура под сорок возвращалась, и сбить её было практически невозможно.

Но ничто не может длиться вечно: ни болезнь, ни агония. Молодость здорового организма взяла своё. Несмотря на сумрак души, Маша стала поправляться.

В конце января она позвонила Анке:

– Я готова вернуться, если можно…

Через два часа она сидела в кабинете директора труппы так же, как полгода назад. Анка посмотрела на Машу критически:

– Тебя совсем не кормят, что ли?

Маша криво улыбнулась:

– Проблемы были с аппетитом.

– Ну, детка, в таком виде я тебя, конечно, ни на какую сцену не выпущу. У нас танцевальное шоу, а не показательные выступления Бухенвальда. – Анка покачала головой и усмехнулась: – Даже не верю, что я это говорю… Обычно наоборот всех на рис с овощами сажаю… А тебе скажу: ешь как следует. Это ж кошмар – синяя, как цыплёнок в гипермаркете.

– Хорошо, – кивнула Маша. – Буду есть.

– Надеюсь, твой талант вместе с подкожным жирком не испарился, – добавила Анка. – На репетицию приходи завтра, к восьми. Гонять буду больше, чем других. И не жалуйся. Не втянешься, не сможешь – распрощаемся.

– Я смогу, – сверкнула глазами Маша.