Нанятый отцом современный автомобиль реанимации вёз по трассе мягко, увозя Алексея в нелюбимый родной город, подальше от Краснодара, от отца Георгия, от Болтушки. Алексею вкололи транквилизатор, и, несмотря на внутреннее сопротивление, он заснул почти сразу после того, как оказался в реанимобиле. Открыл глаза, когда автомобиль затормозил и отец командным голосом принялся отдавать распоряжения.

Дома, как и прежде, было богато, холодно и неуютно. Стены, отделанные тёмным деревом, кожаная мебель. Коричнево-бело-чёрная гамма. У Алёши даже зубы свело при виде всего этого. Не обращая внимания на нехорошее выражение на лице сына, отец проследил, чтобы того, как ценный груз, только что не в коробке, а на носилках, определили в комнату на втором этаже.

Когда медсотрудники и разный люд удалились, разложив Алёшины вещи и разместив его самого на специально купленной больничной кровати, отец и сын остались вдвоём. Алёша, превозмогая боль, приподнялся на локтях и с ненавистью взглянул на отца:

– З-зачем ты забрал меня? Н-не х-хватало игрушки для битья?

– Ты мой сын.

– Да ладно?

– Анализ ДНК подтвердил. Иначе мне бы не доверили опекунство. Ты – безработный инвалид, и за тебя решать должны родители.

Алёша криво усмехнулся:

– З-зачем столько хлопот? Когда у тебя был сын на двух ногах и просто не знал, как тебе угодить, ты его стыдился, потому что н-на тебя не похож. Д-да-да, уродец. В мать. Почки отбивал, рёбра ломал, помнишь? А теперь тебе в-вдруг понадобился калека? В к-качестве перманентной груши? Клёво, даже привязывать не надо!

– Что ты говоришь?!

– Что д-думаю.

– Я не буду тебя бить.

– Д-да ты с-сказочник!

– Алексей, – побагровел родитель, – ты хоть какое-то уважение к отцу имей.

– Не заслужил, – зло процедил Алёша и отвернулся.

Тот молчал, пунцовый, не готовый к вольностям сына, еле сдерживался, сжимая кулаки. Алёша выдержал паузу и добавил:

– Я всё равно встану. И пойду. И учти: поднимешь руку, я тебя убью. Найду чем. Даже если не сразу.

– Да как ты?!.

– Я смею. Я всё смею. Хочешь сделать мне больно? Стараться не надо – я всё время чувствую боль. Во всём теле. Постоянно. Рад?

– Алексей…

– А теперь оставь меня одного. Я буду заново привыкать к своей тюрьме.

– Это твой дом. А впрочем, говори что хочешь, – махнул рукой отец и вышел из комнаты. Через минуту он вернулся и положил рядом с Алексеем мобильный телефон.

– Если что нужно, нажми кнопку один. Сможешь?

– Смогу.

– Я рядом, – буркнул отец, но ответа не услышал. Михаил Иванович ушёл, прикрыв за собой дверь.

Впервые в жизни Алексей его не боялся. Совсем. Несмотря на безысходность нынешнего положения, отчаяние ушло. Полный озлобленной, бунтарской решимости, Алёша осматривал свою новую комнату на втором этаже. Конечно, чтоб не убежал – лестницу ему пока не одолеть. Да что говорить о лестнице, если каждое движение требовало нечеловеческих усилий и отдавалось то резаной, то колющей болью, дрожью в дряблых мышцах и испариной на лбу.

Отец постарался: перенёс сюда всё, что было в старой комнате сына, обстановка осталась почти такой же, как раньше, вот только добавилась большая плазма на стене, кровать для лежачих больных и явно дорогая инвалидная кресло-коляска. «Раскошелился», – поджал губы Алёша. Он скользнул взглядом по углам и увидел свои старые гантели. Они лежали слишком далеко – почти в трёх метрах, но Алёша упрямо сощурился – он доберётся. Со временем. Он не имеет права быть слабым. Ни здесь, ни где-либо ещё. Раз он выжил по Божьей воле, теперь другим распоряжаться своей жизнью не позволит. Разве только Господу. Иначе есть ли вообще смысл жить?

Алёша посмотрел на пузырьки с болеутоляющими – второй выход есть всегда – в изобилии, но он попробует бороться. И вдруг вспомнилось само собой:

Алексей взглянул на мобильный телефон, но не стал звонить отцу Георгию. Зачем? Плакать, как мальчишка: заберите меня отсюда? Глупо. Жалко. Тот давно хотел отпустить его в мир. И он ушёл: не так, так эдак. Задержал вот только батюшку заботами в больнице. Кстати, скорее всего это он вызвал отца. После того как Алёша признался, что натворил. Больше некому.

Вспомнив всё, что произошло раньше с Болтушкой, с Машей, Алёша не знал, как вести себя с ней. В голове не укладывалось: он напал на неё, а она за ним ухаживает, почему? Почему она всё время в больнице? Неужели бросила сцену, свою жизнь? Из-за него? Или просто вмешалось что-то? Спросить не решался – воспоминания об их последней встрече заталкивали все вопросы вглубь, в глотку. Алёшу корёжило от боли в костях и от чувства вины, крутило от обиды и сумрака непонимания, от страха однажды снова поддаться безумию. И он молчал.

Однажды на ум пришёл Иисус, которому Мария Магдалина вытирала ноги волосами. Но он же Иуда скорее. И Маша остригла волосы свои рыжие, когда-то сводящие его с ума, стала на себя не похожей, другой совсем, бледной тенью. Алёша не мог даже признаться, что вспомнил её имя. Ему было больно, стыдно, неудобно. А она продолжала заботиться о других и о нём. Алёша теперь сгорал от стыда, когда она привычным жестом отбрасывала одеяло, чтобы поменять утку или помыть его. Он ухищрялся, терпел, притворялся спящим – лишь бы она не делала этого. Сходил с ума, прикованный, беспомощный. Может, оттого скорее научился шевелить руками, как бы они ни болели, делать большее – на удивление врачам. И порой хотелось наорать на Машу, прогнать прочь, чтобы не видела его никчёмным, голым, изуродованным. Мучился к тому же, думая, что она выполняет повинность, унижает себя и страдает от этого. Алексею это претило. Но она так искренне радовалась его маленьким успехам, так старалась, кохала его и лелеяла, как самого родного, что Алёша и прогнать её не мог.

Теперь дома он прокручивал всё в голове и думал: наверное, вовремя отец забрал его. Значит, так Господь решил. И отца Георгия освободил, и Машу. И больше нет этих ежедневных мук встречи с ней.

Алёша вспоминал молитвы, и когда не было сил что-то делать, читал их наизусть, закрыв глаза. С болью боролся так же, оставляя лекарства на крайний случай. Тело его было слабым, но Алёша не сдавался – терзал себя упражнениями, доводил до изнеможения. Он делал их по наитию, и от некоторых становилось плохо – сводило мышцы, и потом Алёша лежал ничком часами. Не в силах пошевелиться.

Отец редко наведывался. Ежедневно навещал Алёшу на дому врач, холёный, наигранно-весёлый Аркадий Петрович. Медсестра делала уколы и капельницы. От сиделки Алексей наотрез, с диким скандалом, отказался, страшась подспудно, что Маша и сюда приедет, как на каторгу, а потому на удивление быстро освоил кресло-коляску. Он пытался всё что мог, сделать сам. Благо отец и туалет, и душ, прилегающие к комнате, оборудовал специально под него. В комнате убирались женщины из агентства, еду приносила то кухарка, тетя Люда, то водитель отца, угрюмый, похожий на бандита Николай. Регулярно он сносил в автомобиль на руках хилое тело Алексея и возил на массаж и физиопроцедуры.

Алёша восстанавливался до отчаяния медленно. Бывало, взгляд натыкался на пузырёк с лекарствами, который стоило просто целиком высыпать в рот и запить водой. Но Алёша держался, помнил: самоубийство – один из самых тяжких грехов. Иногда наступали дни, когда казалось: всё впустую, и только ощущение тюрьмы и присутствие ненавистного отца рядом опять подстёгивали, заставляли делать усилия и цепляться за жизнь. Он будет ходить. Он уйдёт отсюда. На своих ногах.

Грустно и непразднично прошёл тот Новый год. И весь год протянулся так же – в процедурах, одиночестве и борьбе с отчаянием.

Ноябрь с первых чисел замучил город серым холодом. Алёша стоял у окна, опираясь на костыли. Неторопливыми пушистыми стежками ложился на слякотную землю снег. Алёша попытался хоть секунду продержаться без костылей. Не получилось. Ещё раз. Нет. Алёша снова лёг подмышками на подпорки: передохнуть пару минут и повторять-повторять, пока не получится.

Дверь в комнату открылась и, шаркая, вошёл отец. У него в руках был поднос с едой.

– Здравствуй. Стоишь уже? – сказал Михаил Иванович и приблизился к письменному столу.

Поднос звякнул о полированную столешницу. Отец тяжело опустился в кресло, словно его самого не держали ноги. Алёша посмотрел с удивлением: тот выглядел совсем стариком, разбитым, подавленным.

– Ты заболел? – спросил Алёша.

– Сын, – тускло произнес отец, – ты бы лег. Отдохнул.

– Я тренируюсь, – упрямо ответил Алёша, но добавил: – Ты лучше бы сам поспал. Серый, как стена. У тебя с сердцем всё нормально?

– Не очень, – неожиданно пожаловался отец. Он опустил тяжёлую голову на руки: – Ты всё-таки приляг или хотя бы встань поустойчивее.

– Что-то случилось? – встревожился Алёша.

Отец выдохнул со стоном:

– Мать нашли.

– Как?! Нашу? Мою? Где она?!

– В морге.

Алёша сглотнул. Чувствуя, что удержаться на ногах ему всё труднее, он оперся рукой о подоконник:

– Когда она умерла?

– Давно, Алёша, давно… – Отец боялся взглянуть сыну в лицо. – Вот как пропала. Потому и пропала. Она нас не бросила, Алёша. Её убили.

– Ка-ак?! – В голове Алёши будто что-то разорвалось: в самые перепонки затрезвонили колокола на разные голоса, взвыл ветер, барабаны забили невпопад, завыли сумасшедшие скрипки. Алёша впился глазами в отца: – Рассказывай.

– Помнишь… хотя ты не помнишь, наверное, осенью, в сентябре она исчезла. Почти пятнадцать лет назад. Видела соседка, Лидка Кириенко, как Наташа садилась в красную семёрку с мужиком каким-то молодым, смазливым. Так вот. Мы поссорились с ней накануне – Наташе вечерами звонил кто-то, а я взревновал, как идиот. Разругались. Крепко. Утром я ушёл на работу. Злой. А она пропала. Понимаешь? Деньги исчезли. Всё, что мы откладывали. Я и решил, что она меня бросила. Нас бросила. – Отец захрипел, закашлялся сухо.

Алёша сделал два шага на костылях – подвинул к нему пластиковую бутылку с водой.

– Спасибо, – кивнул отец.

– Дальше что?

– На днях меня в полицию вызвали. Я ж ещё тогда заявление, что пропала, подавал. Всё впустую. А недавно люди какие-то дачу купили возле Щепкино. Решили котлован вырыть – снести домик. А там не участок дачный оказался, а кладбище: десять женских тел нашли. Скелеты в основном. Не опознать. – Отец сунул руку под пиджак и повторил, бледнея: – Не опознать. Вот только у одной волосы светлые, как твои.

– Так, может, это не она? – с надеждой и непониманием спросил Алёша.

– Она. Делали ДНК-тест. Я просто не говорил. Наташа это. При ней пакетик нашли в кармане истлевшей одежды: там фотография твоя, подписанная, и бумажка. Её рукой были написаны телефон, имя этого подонка… и слово «дача» с ценой. Выгодной по тем временам. Очень выгодной. Понимаешь, мы ж на дачу деньги откладывали. И район тот обсуждали. Там роща, озеро… Я мечтал, да времени не было. По командировкам мотался, по собраниям… Представляешь, она, наверное, сама, дурёха, решила дачу купить. – Отец закрыл лицо руками и сквозь силу проговорил: – Череп проломлен в двух местах. Убили Наташу.

Алёша стоял ни жив ни мёртв, глядя на отца округлившимися глазами:

– А убийцу нашли? – наконец вымолвил он.

– Умер он. Следователь сказал – от рака. Вот наследники дачу и продали. Стояла заброшенная лет пять, пока они не объявились…

Как же так?! В душе Алёши поднялись тайфуны, холодные, колкие, пронизанные чувством вины за пожизненную почти обиду на мать, наполненные безудержным гневом на отца, приучившего к мысли, что мать – шлюха. В голове мутной пеной всплывали жестокие слова, которые он мысленно посылал ей все эти годы. А она лежала, лежала с размозжённым черепом. Тихая, невинно убиенная. Алексей ухватился за костыли. Он стоял крепко, даже не качался, как обычно, – злость и вина вбили ноги в пол колом.

– Значит, мы уже ничего не можем сделать? – с вызовом произнёс Алёша.

– Похоронить только, – выдавил из себя сгорбленный отец и поднял наконец глаза на сына: – Прости меня.

И Алёша увидел их напряжённую красноту, режущую боль, которую отец не позволял себе выпустить наружу со слезами. Вдруг сын почувствовал, что тот живёт с этой болью все пятнадцать лет, что она терзает его душу постоянно, превращаясь в гнев и делая из него монстра, потому что выносить её невозможно. И Алёша вспомнил Машу – то, что он сделал с ней, и то, что чуть не сделал…

Ненависть схлынула, оставив место общей с отцом боли. Он шагнул к нему ближе и почти спокойно сказал:

– Я такой же ненормальный псих, как и ты, папа. Даже хуже.

Отец, не понимая, растерянно посмотрел на Алёшу, а тот протянул ему тарелку:

– Не держи в себе. Давай разобьём здесь всё.

– Но…

– Давай. В стену. Не жалко.

Сначала неуверенно, потом сухо, гневно, и, наконец, яростно, с упоением и страстью отец и сын били посуду, всё, что попалось под руку или под костыль: об пол, об стену, сметали, крушили. Они вымещали всё, что скопилось в душе – два разновозрастных подростка, бунтующие против несправедливости, а главное – против самих себя. Они остановились не скоро, но одновременно, в разрушенной ими, безобразно раскромсанной комнате.

Михаил Иванович посмотрел в глаза Алексею с благодарностью, успокаиваясь, и стиснул его худое тело в крепких своих, железных ручищах так, что тот выронил костыли, повиснув на нём:

– Сын.

С изумлением Алёша внезапно услышал в его хриплом голосе неумелую, корявую, но любовь. И его руки осторожно, на ощупь, как у выздоравливающего аутиста, коснулись спины отца, отвечая родительским объятиям.

Разгромленную комнату они оставили. Отец перенёс Алексея вниз – в свой кабинет:

– Тут пока побудешь, – сказал он. – Придумаем тебе что-нибудь другое.

– Слушай, я не хочу больничной кровати, – признался страшно уставший, но успокоенный Алёша. – Мне нужны тренажеры. Я лучше буду спать на матах, на полу.

Михаил Иванович глянул на сына с уважением:

– Значит, сделаем тебе спортзал.

Наташу Колосову похоронили через два дня – в тихую, снежную пятницу. По настоянию Алёши её отпели в церкви, и до начала церемонии он сам долго, уткнувшись в костыли, читал над ней молитвы. На кладбище возле дорогого, красиво отделанного гроба, усыпанного алыми розами, они были вдвоём: отец и сын – две одинокие фигуры в чёрных пальто.

Не разговаривая друг с другом, они вернулись домой на чёрном «Лексусе», без слов и слёз выпили за упокой души. В чёрно-белой гостиной на камине появилась большая старая фотография в тёмной рамке – нежной молодой женщины с голубыми глазами.

Нельзя сказать, чтобы отец и сын воспылали друг к другу любовью. Но груз ненависти, сковывающий Алёшу всю жизнь, постепенно рассыпа́лся. Изредка, по вечерам они даже беседовали. Алексей спрашивал, а отец отвечал – рассказывал о детстве: о матери-одиночке, что никак не могла выйти замуж с пацаном на руках, потом об отчиме, который велел Мише Колосову самому подносить ремень, если провинился, а ежели нет, бил до крови. Узнал Алёша о прадеде-казачуре, который клял советскую власть и пилил мать Миши за принесённого «в подоле» сынка – позор для семьи, узнал про трёх дядьев, шумно гулявших и не особо обращавших внимание на Мишку.

Оказалось, дед Колосов настоял, чтобы фамилия родовая осталась за внуком, не позволил отчиму дать чужую. Когда Мишка жил у деда, тот учил его жизни, бывало и нагайкой. Дома, у матери, тоже было несладко.

В шестнадцать лет Михаил поступил в училище и уехал из станицы. Делал всё, чтоб не жить, как дед, как мать с отчимом и дядья, быстро пошёл в рост по комсомольской линии, ведь смышлёный был и упрямый. Женился в первый раз – неудачно, застал жену с коллегой. Долго был один, отходил от обиды, пока Наташу не встретил. Она была моложе его на пятнадцать лет, но, казалось, полюбила. Даже непонятно за что. Тогда СССР развалился, но Михаил Иванович и при новых порядках устроился хорошо, цепко, даже лучше, чем раньше, – своего не упускал, богател, когда другие нищали. А потом Наташа исчезла…

Отец, ужас всего детства, предстал перед сыном другим человеком: таким же истерзанным воспитанием, как и он сам – тот, выстояв, замуровал сердце накрепко – в броню. Алёша слушал его и вспоминал, что говорил брат Филипп: «Те люди, кого полюбить трудно, обычно нуждаются в этом больше других». Только всё же Алёша не понимал, как полюбить отца. И возможно ли?

А Михаил Иванович постарел на глазах, обмяк – от того ли, что грызли его ошибки прошлых лет, от того ли, что жизнь сыграла с ним злую шутку: считал себя вечно правым, а тут и сын-волчонок оказался родным, и жена – не шлюхой. Но в семье Колосовых наступило негласное перемирие.