Глава 10
Совещание подошло к концу, и его участники вышли в приемную. Кто-то задержался пообщаться с коллегами, кто-то записывался у секретаря на встречу с королевой, кто-то спешил к выходу из дворца – либо через парк в дом правительства, либо к автомобилям, чтобы доехать до министерств. Игорь Иванович разговаривал с министром обороны, а Тандаджи встал у окна, полюбовался на покрытый темным пористым льдом пруд – вот-вот ухнет на дно, – и, когда Стрелковский освободился и направился к выходу, присоединился к нему.
– Узнал, что я просил, Игорь? – поинтересовался тидусс, вежливо пропуская коллегу вперед.
– Да, – Стрелковский говорил вполголоса, потому что длинный коридор усиливал любые звуки. – Его Священство благословил открытие новой часовни Триединого и выделил нам служителя, Майло. Я завтра сам съезжу туда со священником, представлю Дорофее… а то мало ли что…
– Превосходно, – пробормотал тидусс, задумчиво сплетя пальцы на животе. – Как освятим, поставлю ее величество в известность и объясню ей идею. Спасибо, Игорь. Я говорил со Свидерским, он готов повторно установить щиты. Не без условия, конечно.
– Перевести туда и Симонову с детьми в случае опасности, – усмехнулся Игорь Иванович.
– Да, – буркнул Тандаджи. – Конечно, не хотелось бы трогать ее высочество, сейчас они с Троттом точно не опасны. Но если иномиряне подойдут ближе, придется перестраховаться и вывезти принцессу, пока монастырь не блокировали. Слишком рискованно надеяться, что и дальше враги будут обходить храмы и монастырские земли.
– Почему они так поступают, не удалось узнать?
Тандаджи едва заметно пожал плечами.
– С пленными иномирянами работают, но это простые солдаты: язык они не знают, обучаются медленно, агрессивны и примитивны. Хотя, по донесениям агентов с захваченных территорий, часть высших командиров понимают рудложский и общаются на нем. И те наши бойцы, кому удалось бежать из плена, тоже об этом упоминали: их допрашивали на рудложском и предлагали воевать на стороне противника, иначе казнь. Чудеса, Игорь. Откуда им знать язык?
– Операцию по захвату кого-то из командиров готовите? – вместо ответа спросил Стрелковский.
– Естественно, – невозмутимо проговорил начальник внутренней разведки. – И не одну.
– Вот захватим и узнаем. И почему не трогают храмы Триединого, и откуда так хорошо знают наш мир и рудложский язык. Пока можно только гадать. Скорее всего, здесь задолго до вторжения работали лазутчики. Но как мы их упустили?
Тандаджи едва заметно поморщился.
– Не заметить странно одетых людей, не знающих языка и с другим менталитетом? Где-то же они должны были выучить рудложский, чем-то питаться, жить. Маловероятно, Игорь. Есть версия, что кто-то с Туры попал в провал, там его поймали, и он уже сдал всю информацию о мире. Но это должен был быть очень знающий человек. Сплошные вопросы, сплошные вопросы… И Алина Рудлог, которую нужно успеть вывезти из-под удара – но при этом лучше не трогать. Уповаю только на то, что продвижение врагов захлебнется. Или что ее высочество проснется раньше.
– Трудный выбор, полковник, – Игорь без насмешки хлопнул коллегу по плечу. – Я не знаю, что бы я решил. Монахи Триединого в случае нападения – грозная сила, поверь. Но способны ли даже все монахи побережья остановить полчища нападающих – не знаю.
– Я проверять не буду, – Тандаджи открыл дверь Зеленого крыла, кивнул охранникам и продолжил: – Байдек в курсе этой идеи и поддерживает ее. Пока сошлись на том, что, если иномиряне захватят Чернолесье – это около недели пути до монастыря, – будем эвакуировать в бункер. Вместе с охраной и Троттом.
– В принципе, там вокруг достаточно безлюдно, чтобы в случае эксцесса обойтись малыми жертвами, – понимающе проговорил Игорь Иванович. – Ты еще не застал – мы долго выбирали это место, чтобы недалеко от столицы и относительно малонаселенный район. Хотя пара деревень в округе есть. И, если даже начнутся бои, можно задраить дверь и продержаться несколько месяцев. Жаль, камер в округе нет.
– Уже есть, – скупо улыбнулся Тандаджи, – по периметру за несколько десятков километров. И пункт наблюдения внизу, и система оповещения. Если враги подойдут к столице с той стороны, Дорофея их появление не пропустит и успеет забаррикадироваться.
– Что говорит студент, связанный с принцессой? – поинтересовался Стрелковский.
– Идут, – мрачно сказал тидусс. – Все еще идут, Игорь Иванович. Надеюсь, этот Тротт знает, что делает. И вернет нам ее высочество так быстро, как это возможно.
– А пока, – в тон ему продолжил Игорь, – надо заняться своими делами. У меня есть еще надежда, что сегодня я смогу переночевать дома. Если успею обеспечить подкрепление для блакорийской агентуры.
– У меня такой надежды нет, – невозмутимо проговорил Тандаджи. – Надо поскорее гнать захватчиков, Игорь Иванович, иначе наши дети родятся, вырастут и женятся, так и не узнав отцов в лицо. Благо, Таби и матушке сейчас не до меня – к нам приехали жены сыновей с детьми. Пять внуков, слава великим духам, способны занять моих женщин.
Стрелковский криво улыбнулся. У Тандаджи сыновья были погодками. И в школу пошли позже из-за плохого знания языка, когда Игорь взял тидусса в агенты и смог устроить его детей, и в училище поступили не в шестнадцать, как принято, а когда одному было девятнадцать, другому двадцать – потому за время учебы успели и жениться, и детей завести.
– А как сыновья, Майло?
– Готовятся встретить врага в составе гарнизона Угорья, – ровно ответил тидусс. – Их училище эвакуировали, но они решили не уезжать. До выпуска два месяца осталось, им в срочном порядке дали звание младших лейтенантов и отправили в армию.
Игорь остановился у своего кабинета, внимательно посмотрел на коллегу, ученика и друга – но лицо того, как всегда, было безмятежным. Может, глаза сощурены чуть больше, чем обычно.
– Надеюсь, с ними все будет в порядке, Майло. Я помолюсь Триединому о них.
– Благодарю, – сдержанно ответил Тандаджи и первый раз на памяти Стрелковского сделал тидусский охранный знак – перечеркнутый круг двумя пальцами. – Пусть великие духи будут к ним милостивы и многоглазый дух Инира приглядит за моими детьми.
Игорь Иванович действительно успел вернуться домой к ночи. Люджину последний месяц он почти не видел – что там разглядишь в темноте, когда пашешь без выходных, приходишь домой пару раз в неделю за полночь и падаешь рядом в постель. И сил хватает только подгрести к себе теплую спящую женщину и провалиться в сон. А утром поднимаешься, втыкаешь себе в руку иглу и уезжаешь до того, как Люджина просыпается.
Разговаривали они днем, ровно пять минут, по телефону. Он интересовался ее самочувствием, она – его работой. Больше времени у Игоря не было, а Дробжек ни разу не высказала ему неудовольствия или обиды, что он ее бросил.
Шел четвертый месяц ее беременности, и первое обследование на днях показало, что у них будет сын.
Сын!
В голове, когда Люджина сообщила по телефону эту новость, был такой сумбур, что пришлось отложить срочную работу и выйти в парк – охладиться и привести мысли в порядок. Игорь Иванович никогда не думал, что одно известие сможет так взволновать его. Или что пол ребенка будет иметь для него значение. Но дочь у него уже была – взрослая, прекрасная, сильная дочь от любимой женщины. Полина, слава богам, все дольше и дольше оставалась в человеческом облике, как докладывал Игорю командир ее личной гвардии. И теперь еще одна женщина, верная и честная, принесет ему сына.
Как специально, когда он, подняв воротник пальто, обходил замерзший пруд перед дворцом, ему позвонила Полина Рудлог. Он нажал «ответить» с тревогой, но королева Бермонта очень бодро и официально произнесла в трубку:
– Здравствуйте, Игорь Иванович. Я бы хотела вас увидеть и поговорить. О вас… и обо мне, и о маме… Мне стало известно… – уверенности в ее голосе поубавилось. – Вы не навестите меня с Люджиной? – наконец выговорила она. – Примерно в это время я уже не сплю.
– Ваше величество, – с теплотой сказал он, – я был бы рад. Но, к сожалению, крайне сейчас занят. Если вы позволите, то лучше отложить нашу встречу.
– Да, – серьезно откликнулась она, – я понимаю.
Помолчала и пожаловалась:
– Все это так странно, Игорь Иванович. Я не знаю теперь, как к вам обращаться. И от вас «ваше величество» звучит как-то неправильно. Что нам делать?
Он усмехнулся с облегчением.
– Разберемся, Полина, – ответил он. – Война закончится, и разберемся.
– Я правда буду рада вас видеть, Игорь Иванович, – повторила четвертая Рудлог. – И я хочу вам иногда звонить. Вы ведь не против?
– В любое время, – проговорил он, улыбаясь. И потом, когда они уже попрощались, с иронией подумал: как-то так странно сложилась судьба, что две самые близкие женщины называют его на «вы», как и он их.
Сегодня он позвонил Люджине перед выездом, сказал, что будет пораньше. И, когда приехал, Дробжек встретила его в холле: в домашнем синем платье, с отросшими волосами, пополневшая и почти избавившаяся от своего ужасного истощения. Он некоторое время рассматривал ее, подмечая изменения: румянец на щеках, чуть округлившийся живот, отчего-то ставшие более пухлыми губы, – а потом, как был, в холодном пальто, обхватил ее руками и поцеловал.
В доме пахло чем-то вкусным, и сама Люджина вкусно пахла хлебом и молоком.
– Неужто соскучились, Игорь Иванович? – с мягкой насмешкой спросила северянка. – Я-то уже почти забыла, как вы выглядите.
Она внимательно посмотрела на него, покачала головой.
– Вы хоть едите там, в Управлении? У вас щеки впали. И под глазами синяки.
– Нет, – весело признался Стрелковский, снимая пальто. – Не успеваю. Как вы здесь? Не скучаете?
– Да скоро на стены бросаться от безделия начну, – прямо ответила Дробжек. – Даже спать надоело, Игорь Иванович. Идите мойте руки.
– Хотите на работу выйти? – поинтересовался он уже за столом. Еда пахла так, что думать о чем-то другом почти не получалось.
– Если найдете для меня дело, – Люджина тоже положила себе немного жаркого, – где я буду действительно полезна. Стыдно сидеть дома, когда сослуживцы на Севере в лесах бои ведут. Там каждый боевой маг наперечет, а я здесь зайцев вяжу. Отдохнула, и хватит.
Игорь замер с вилкой у рта.
– Вы ведь не собираетесь сбежать в армию? – поинтересовался он.
– Была мысль, – честно призналась северянка, усмехнулась, глядя на нахмурившегося Стрелковского. – Я отмела ее как дурную. Но дома сидеть больше не могу, Игорь Иванович. Так что, если найдете должность для меня, буду очень рада. Как у вас дела?
Ему нравилось обсуждать проблемы с Люджиной где угодно: за столом ли, в постели ли. Она внимательно слушала, задавала правильные вопросы и могла навести на нужную мысль. И он, сидя в уютной столовой рядом с невероятно уютной женщиной, слово за слово рассказал ей и о своих нынешних задачах, и что завтра поедет в бункер со священником, и о том, как неплохо было бы захватить кого-то из командиров вражеской армии.
Уже перед тем как они собрались ложиться спать, раздался телефонный звонок. Дробжек подняла трубку, выслушала, повернулась к Игорю. Лицо было бледным.
– Мама звонит, – сказала она. – Кажется, у вас есть нужный вам пленный, Игорь Иванович.
Середина этого же дня,
Север Рудлога
Анежка Дробжек чистила двор от снега, и звук от лопаты разносился далеко над озером, к окружающему лесу. На том берегу тоже работали во дворе соседи – жили они достаточно далеко друг от друга, чтобы не мешать, но достаточно близко, чтобы иногда общаться и обращаться за помощью. Все вставали рано: работы в своем хозяйстве хватало на целый день.
Покой обитателей округи последние недели нередко нарушался: то замечали страшных огромных стрекоз со всадниками, кружащих над лесом – к хуторам они пока, слава богам, не спускались, – то пролетали над озером боевые листолеты, то выходили к домам партизаны с просьбой помыться или переждать сильные морозы. Анежка на всякий случай каждый день топила баню и пекла хлеб, то же самое делала и соседка напротив. Неделю назад от старшей Дробжек ушел молодой виталист: парня принесли обмороженным, попросили выходить, и она хлопотала над ним, стонущим от боли, мазала барсучьим жиром и своей настойкой, поила наваристым бульоном с травами и перцем, что и мертвого оживит. И думала о том, что война все ближе и сколько таких парней и девчонок гибнут в лесах Севера – и их не могут даже сжечь, чтобы не поднялись нежитью.
К ним нежить не забредала – кладбище было далеко, – но Анежка Витановна слышала, что на некоторые хутора уже нападают стаями. И запаслась посеребренными пулями (всю жизнь пули для охоты лили сами), и на всякий случай попросила соседа-умельца посеребрить кончики вил. Навозу все равно, а нежить издохнет.
Дробжек-старшая благословляла Стрелковского, в которого Люджинка ухитрилась влюбиться так, что поехала за ним в столицу. Полковник, конечно, успел девку обидеть, но мужики – они такие, дубовые, а этот вроде исправился, повинился. Любил бы еще… да сердцу не прикажешь. Нет в нем трепета, нет. Вон сосед, Томаш, свою Усьену с юности обожает, все к ней льнет, как собираются соседи на праздник какой – он ее взглядом ищет, и тепло в том взгляде, и умиротворение. А Иваныч… Что ж, Люджинка выбрала, и это ее дело. Он хоть не оставил свою женщину с ребенком одну. Да и правильный этот полковник. Анежка Витановна гнилых всегда чуяла, а этот надорванный и глаза почти неживые – но правильный. А то кто знает, лежала бы дочь сейчас мертвой и заледеневшей в лесах, по которым медленно, но верно наступали враги.
Игорь Иванович звал тещу к себе, но у Анежки Витановны здесь были коровы и куры, хозяйство, да и уедь она – кто бы выхаживал Мишека-виталиста, кто бы кормил голодных партизан, ухитряющихся давать бой врагам, превосходящих числом в сотни раз?
Яркое солнце стояло над лесом, рассыпая искры по белоснежным сугробам. Погруженная в свои мысли, Дробжек-старшая не сразу услыхала приглушенный звонок телефона из дома. Аккуратно поставила лопату у входа, смела веником снег с валенок и пошла внутрь.
Звонила соседка, Усьена.
– Анежка, бежать надо, – задыхаясь, сказала она. – К нам сейчас племяш Томаша вышел, говорит, иномиряне близко, накрыли партизан наших, идут на Еловник. Основные части по дороге, а отдельные отряды лес прочесывают. Томаш тарантайку заправляет, места всем хватит, бросай все, вставай на лыжи, иди к нам. Если мимо пройдут – вернемся.
Анежка Витановна взялась за сердце.
– Хорошо, бегу, – отрывисто произнесла она. – Сейчас, скотине корма кину побольше…
Она сунула телефон в карман, выскочила во двор, бегом направилась к сараю и замерла, приложила ладонь козырьком к глазам, закрываясь от слепящего от солнца снега, присмотрелась. Там, из леса, в полукилометре от ее дома, выходили, шагая по снегу, как диковинные длинноногие механизмы, пять насекомых размером с лошадь. За ними цепочкой шли люди, с полсотни.
Дробжек-старшая оглянулась – через озеро было видно, что у соседей во дворе стоит заведенная вездеходная машина, и Усьена, замотанная в платок, едва различимая отсюда, машет рукой. Анежка Витановна дернулась к ним, но остановилась и достала телефон.
– Усьенка, – сказала она в трубку, – уезжайте. Они здесь. Меня уже наверняка рассмотрели, если рвану к вам – догонят, и вы пропадете. А вас еще оттуда не видно. Спасайте детишек, я задержу, как смогу.
Соседка отняла от уха телефон, забралась в машину, еще раз махнула Анежке – и вездеход с приглушенным ревом поехал в лес.
Инсектоиды дошли до хутора Анежки Витановны за двадцать минут. Все это время она металась по дому, припрятывая оружие, сунула в карман складной нож, подумав, спустилась в погреб и выставила на полки у стола все банки с самогоном на травах, что были. Перехватила вилы и встала во дворе, наблюдая, как подходят захватчики.
На вид обычные люди. Красные носы, красные щеки, все укутаны в несколько слоев одежды, напоминают бродяг. Инсектоиды страшные, но ступают заторможенно, будто морозец – всего-то минус двадцать пять! – влияет и на них. А вот внутри круга из насекомых – пленные, человек пятнадцать, со связанными руками, все обмороженные, избитые, раздетые: это их одежда сейчас на иномирянах, которых вдвое больше. Свои, северяне, синеглазые. И среди них – великие боги! – девчонка, молоденькая совсем, и глаза затравленные, испуганные. Мужики ее прикрывают собой. Остановившись, сгрудились вокруг, как стая волков, но куда ж тут дернешься, если связан, а вокруг враги.
Захватчики топтались во дворе, но на контакт с хозяйкой не шли, будто чего-то ждали. И вскоре стало понятно чего: раздался гул, и перед озером приземлилась огромная стрекоза. На спине ее сидели еще несколько человек. Один, в более-менее приличной одежде, в мехах, с устрашающим грубым лицом, спешился, что-то крикнул на чужом языке своим – те, кланяясь, начали суетиться, повели привязывать насекомых к забору, часть, дергая за веревки, заставила пленников выстроиться у стенки сарая.
На Анежку никто и внимания будто не обращал, пока она, хмуро наблюдающая за захватившими ее дом чужаками, не услышала окрик. Командир иномирян сделал повелительный жест: подойди, мол.
Она подошла, так же опираясь на вилы. Он с высокомерной насмешкой осмотрел и ее саму, и оружие, что-то сказал сошедшему со стрекозы соратнику, и они грубо захохотали.
Наконец иномирянин соизволил заговорить.
– Баба, – он как-то смешно ставил ударения, на последние слоги, – не бояться. Даешь есть, пить. Кричать, плакать нет, побить. Будешь мой слуга. Я твой господин. Понял?
– Что ж тут не понять, – откликнулась Анежка Витановна, подмечая, кто куда пошел, где расположился. Раздалось истошное мычание – ее коровушку, Буренку, два иномирянина тащили к месту, где привязали охонгов. Дошли, полоснули ножами по бокам – и инсектоиды как взбесились, начали рвать бедную скотину заживо.
Северянка недобро сощурилась, посмотрела в другую сторону. В середину двора солдаты бодро таскали дрова из ее поленницы.
– Идти дать есть, – настойчиво повторил иномирянин.
– Всем? – глухо поинтересовалась Анежка Витановна.
Он не понял, нахмурился.
– Много кормить? – попыталась объяснить северянка и показала рукой на солдат и пленных.
– Эти да, – он указал на солдат, – эти лепешка и вода, – показал на северян.
– А еще будут? – поинтересовалась хозяйка дома. – Еще придут? С запасом готовить?
Он снова нахмурился.
– Нет. Здесь кормить. Больше нет. Много болтать. Идти!
Анежка Витановна кивнула, пошла к дому. Несмотря на жуткий акцент и странное употребление слов почти без склонений и падежей, все было понятно. Она уже открыла дверь, когда позади раздались крики, жуткий свист. Пленных плетьми загоняли в ее сарай. Два солдата с гоготом толкали друг к другу задыхающуюся от ужаса девчонку.
– Идти! – иномирянин толкнул ее в спину, плеть его свистнула совсем рядом, пока взрыла снег у валенок. Предупреждает, поганец.
– Много готовить, – сказала она, – нужна помощница. Женщина. – Подумала и добавила: – Господин.
Он подумал, высокомерно кивнул, что-то крикнул солдатам. Девчонку за веревку потащили к дому.
В доме иномирянин сел на хозяйскую кровать с узорчатым покрывалом, осмотрелся, довольно что-то сказал на своем языке, сняв рукавицы и потирая руки. И без перевода понятно, что тепло. Он был молодой – лет тридцать-тридцать пять, – плечистый и мощный, черноволосый, с жесткой складкой у рта, темными глазами под нависающими надбровными дугами, впалыми щеками и крючковатым носом. И высокомерный донельзя.
Анежка Витановна покосилась за спину иномирянина: там за деревянным ящиком с вырезанными фигурками шести богов висело заряженное ружье, – и снова отвернулась. Только бы Люджинка не позвонила – отвечать нельзя, а не ответишь – примчится ведь выяснять, не случилось ли чего.
Девчонка тряслась на табурете в углу, и она сунула ей чашку горячего чая и кусок хлеба, поставила перед ней ведро картошки, дала нож.
– Как зовут? – спросила вполголоса.
– Элишка, – всхлипнула пленница.
– Не говорить! – рявкнул иномирянин. Что-то грохотнуло – оказалось, скидывал свои меха, уронил стул. Под мехами были странные доспехи из черного материала, надетые на кожаную рубаху.
– Так надо же решить, что готовить, указания дать, господин, – забормотала Дробжек. Схватила банку с самогоном, налила в чашку, поднесла ему. – Вот, пить. Самогон. Алкоголь. Будет тепло и весело.
Он понюхал, заинтересованно поморщился.
– Яд нет? Сама пить сначала. Еда тоже сама есть сначала.
Анежка Витановна бодро сделала три глотка – внутри слегка отпустило, а то еще немного, и начнет колотить от напряжения. Хорошие травки, успокаивающие. Занюхала рукавом, снова протянула чашку иномирянину – на этот раз он не стал отказываться, выпил и жестом потребовал еще. Она подлила, под внимательным взглядом новоиспеченного господина спустилась в погреб, подняла несколько банок мясных самодельных консервов. Для солдат и это хорошо будет.
Во дворе полыхал огромный костер, слышны были бодрая речь и хохот захватчиков. Командир их оказался любопытным – щупал разные предметы в доме, спрашивая: «Что это?», заглядывал в печь, отнял у Анежки банку с тушенкой и ножом принялся доставать оттуда мясо в жиру, есть, облизывая пальцы. Затем встал, прижал хозяйку дома к столу, пощупал за задницу.
– Баба старый, – с сожалением сказал он, – но крепкий. Люблю крепкий. Молодой девка хилый. Ночью придешь ко мне. Тогда солдатам не дам. Солдатам тот девка будет. Понял?
– Да поняла, чего тут непонятного, – снова проворчала Анежка Витановна, глядя на побелевшее от ужаса лицо тихой, как мышка, девчонки. – Благодетель ты мой.
– Что сказать? – не понял иномирянин.
– Говорю, с радостью, господин, – звонко откликнулась северянка, с остервенением нарезая ножом сало. Нашелся тоже кавалер на ее пятьдесят шесть лет. Потянулась к перцу – руку перехватили. Иномирянин понюхал перечницу, лизнул.
– Яд нет?
– Перец. Приправа. Вкусно будет, – терпеливо объяснила Дробжек-старшая. Он слушал, двигал языком – видимо, пекло, – кривился.
– Не ложить. Плохо.
– Как скажешь, – пробормотала Анежка Витановна и подлила ему в чашку еще самогону.
В дом ввалился кто-то из солдат, что-то заговорил, кидая жадные взгляды на закрутки с мясом. Невысокий, корявенький, молодой совсем, но половины зубов нет. Несколько раз с поклоном произносил «тха-нор, тха-нор», – и непонятно, то ли имя это, то ли должность. Вот опять: «Тха-нор Ориши». Поди пойми их.
Командир вышел, оставив солдата, и тот, только закрылась дверь, схватил со стола кусок хлеба, сала, вгрызся в них. Анежка Витановна едва удержалась, чтобы не перетянуть по грязным рукам полотенцем. Солдат, чавкая, сел на корточки перед Элишкой – та вжалась в стену, и он что-то сказал на своем языке, схватил ее за бедро, пощупал.
– Что ж вы, мужики, все об одном думаете, – устало сказала Анежка Витановна. Взяла банку с самогоном под локоть, в руку – ковригу хлеба, шмат сала, потрогала за плечо солдата. Тот вскочил, замахнулся. Северянка испуганно улыбнулась, поклонилась и протянула ему угощение.
Содержимое банки было опробовано и одобрено, и солдат, схватив еще одну, унесся с подношением в дверь – видимо, чтобы командир не увидел.
– Эх, – расстроенно сказала Анежка Витановна, спешно всовывая в руку девчонки чашку вчерашнего супа, что томился в печи, – как тебя-то угораздило, сердешная?
– Медсестра я, – зубы пленницы выбивали дробь, – муж у меня в леса ушел, и я с ним. Утром на нас напали, почти всех убили. У нас оружие, а их тьма-тьмущая, просто задавили числом. Раненых прямо там добивали, охонги эти их жрали, – Элишку передернуло. – В плен брали только тех, кто был не ранен. Потом бо́льшая часть в сторону ушла, а нас сюда повели. Дым от трубы вашей увидели из леса.
– А муж сейчас где? – Анежка Витановна увидела глаза пленницы и осеклась. – Хорошего ему перерождения. Ты ешь давай, силы понадобятся.
– Я лучше себя порешу, – очень серьезно сказала девчонка.
– Порешить всегда успеешь, – покачала головой Анежка Витановна, накинула на плечи пленнице шаль. – Ешь, грейся, – она прихватила под мышки еще две банки самогона. – До вечера далеко. А я пойду… дров принесу.
Она вышла на мороз; к ней сразу подскочил давешний солдат, уже раскрасневшийся, дернул банку на себя, оглядываясь на сарай. Видимо, распитие алкоголя начальством не поощрялось.
– Так тебе и несла, родимый, – ласково сказала Анежка Витановна. – Вот, бери.
Она протянула вторую банку, и солдат зашагал с ними к костру. А северянка, прихватив широкий поддон на ручке для дров, пошла к сараю. Открыла дверь – на нее обернулся тот самый тха-нор, махнул плетью, крикнул яростно:
– Пошел!
– Дак я дров набрать, – кланяясь, проговорила Анежка Витановна, – не сердись уж, господинчик, дров бы.
И она показала на поддон и поленницу.
Тха-нор послушал ее, плюнул на чистый пол, сделал жест: набирай, мол. И Анежка Витановна потихоньку начала шурудить дровами.
Пленников выстроили на колени у стены уже внутри сарая. По бокам от них стояли по двое иномирян с арбалетами, а их устрашающий командир шагал туда-сюда вдоль шеренги северян и с жутким акцентом вещал:
– Вы все уметь стрелять. Мы взять ваше оружие. Кто учить моих людей, будет жить. Кто отказываться – есть охонг. Понятно? Кто уметь управлять машина, будет жить. Кто знать, как летать, будет жить.
Анежка поглядывала на пленных: стояли они молча, изможденные, замерзшие, связанные. Кто-то смотрел на тха-нора, кто-то следил за хозяйкой дома. Особенно выделялись пара мужиков – они то и дело шевелили руками, словно пробуя веревки на прочность, и похожи были, как братья. Хотя, может, они и были братьями. Иномирянин тоже заметил попытки разорвать веревки, замахнулся, ударил.
– Кто будет бежать, сначала бить, потом есть охонг! – рявкнул он. – Не двигаться!
Северянка снова взглянула на пленных – по лицу одного из мужиков текла кровь. Он дернул щекой, чтобы не лилась в рот, на мгновение встретился с хозяйкой дома глазами, и она, надеясь, что поймет, три раза стукнула указательным пальцем по неприметному бревнышку сбоку поленницы. И, подхватив поддон, полный дров, пошла наружу.
Многое случалось в Северных лесах и на разбросанных по лесам хуторах. Бывало, сбивались разбойничьи банды и приходили грабить честных северян, бывало, шарились в чащах беглые каторжники и преступники. Выходили в сильные морозы к людям стаи волков, да и на медведя-шатуна можно было наткнуться. Это не говоря про расплодившуюся в последние годы нежить.
И потому обладали жители Севера Рудлога воистину невозмутимым характером. И четко знали: где бы ты ни был, в доме или своем дворе, оружия должно быть столько, чтобы ты за пару секунд мог достать его и воспользоваться им.
Анежка Витановна вернулась в дом, подбросила дров в печь. И так тепло, а надо, чтобы еще жарче было. Согревшаяся девчонка дремала на табурете, на печи закипало ведро с водой – боги с ней, с картошкой, сварит макароны, сытнее будет. Северянка налила для себя в кружку ягодного взвара, нарезала хлеб пленникам, поглядывая во двор. То и дело в дом заскакивали солдаты, забирали очередную банку с самогоном, еду. Кто-то дернул с пола коврик из волчьей шкуры, накинул себе на плечи, и Анежка Витановна так сжала в руках жестяную кружку, чтобы не рявкнуть, что смяла ее.
На хозяйку дома внимания уже не обращали. И хорошо, и пусть не обращают. И ладненько.
День клонился к вечеру. Старшая Дробжек отнесла пленникам хлеб и воду, отдала молча, стараясь не привлекать внимания охранников, чтобы не вспомнили про Элишку. Девчонка проснулась, потихоньку стала чистить картошку. Вернулся тха-нор, прямо в сапогах лег на кровать.
– Есть нести! – приказал.
– Конечно, конечно, – захлопотала Анежка Витановна, поставила перед ним стул, на стул поставила снедь, налила большую кружку самогону, поклонилась. Под его внимательным взглядом попробовала все, что положила. В очередной раз наказала себе не ляпнуть лишнего и не сорваться. Пусть тха-нор был чужаком и многого не понимал, это не делало его менее опасным. Да и колючие глаза, и скупые движения показывали, что не так прост он, как кажется.
– Хороший баба, – похвалил он, – знать свое место.
– А то, господинушка ты мой, – серьезно подтвердила северянка, – столько лет не знала, а тут ты появился и указал.
Тха-нор довольно усмехнулся, снова похлопал ее ниже спины. Одна радость, что интонаций не разбирает.
– Любишь крепкий мужик?
– И крепкий люблю, а уж умный как люблю, – пробормотала Анежка Витановна, отступая к стратегическим запасам самогона и вглядываясь в глаза захватчика. Все еще ясные. На вид – обычный человек; неужто вас наша северная сон-трава не берет? В малых количествах настойка бодрит и греет, и нет лучше средства для натирания, если обморозился или замерз, а чуть перепьешь – и в сон тянет, сутки можно проспать.
Иномирянин громко жевал; во дворе, в вечерней темноте, занудно пели какие-то чужеземные песни – Анежка Витановна часом ранее отнесла солдатам ведро с макаронами и тушенкой, вернулась и за самогоном, что таял на глазах. Девчонка в углу старалась не дышать и не двигаться, чтобы не привлекать внимания. Печь пыхала жаром, и северянка все ждала: когда же тебя разморит, когда? Вон уже зеваешь, глаза от еды и алкоголя осоловелые, вались ты на постель поскорее. Если надо, я с тобой лягу, только вались!
Но незваный гость спать не спешил. И оказался не так прост: когда она подошла в очередной раз налить заветной настоечки, он резко выставил руку вперед, цепко оглядел хозяйку дома.
– Нет больше брага, – сказал хмуро. Встал, больно взял ее за подбородок. – Нет обманывать, убью. Хитрый баба. Улыбаешься, хитрый. Бояться меня?
– Боюсь, – абсолютно честно ответила северянка. И голос дрогнул по-настоящему. И кулак сжался – а уж банку с настойкой так прижала к себе, что едва не раздавила.
Он довольно похлопал ее по щеке и сел дальше есть.
Анежка Витановна отнесла иномирянам еще два ведра – вареной картошки с тушенкой и горячего разболтанного варенья с добавлением самогона, поставив Элишку месить тесто для хлеба. Только бы была при деле, чтобы не выгнал ее новоиспеченный господин к солдатне. Очень ей не нравились взгляды, которые тха-нор бросал: на хозяйку – темные, довольные, а на девчонку – раздраженные.
У костра осталось человек шесть: они щедро зачерпывали себе варева в плошки, одобрительно и пьяно хвалили хозяйку. У ограды в свете костра были видны недовольно перебирающие ногами охонги и неподвижная, словно заснувшая стрекоза. От коровы костей почти не осталось – обглоданный череп с рогами и кусок позвоночника.
Еще четверо иномирян оставались в сарае, охраняя пленников. Остальные в хлеву, располагаются на ночь. Хотя в доме у Анежки две большие комнаты и теплый чердак, да, видимо, дом тха-нор занял сам, а солдатам решил, что и теплого хлева хватит. Она зашла туда, поморщившись на загаженный снег у входа – иномиряне мочились тут же, и запах шибал в нос хуже навозного. В хлеву кто-то спал, укутавшись в десять одежек, кто-то допивал из банки брагу. Вторая корова испуганно мычала, прижавшись к стене. Эх, пропадет молоко, точно пропадет.
Кормилицу встретили радостно, забрали ведра, ухитрились облапить, пошлепать по заднице – а куда ж без этого. Видят боги, как хотелось дать особо резвому в глаз, но Анежка Витановна под взрывы пьяного смеха вывернулась и пошла наружу.
Дело шло к ночи. Она вернулась в дом: тха-нор уже снял свои доспехи, кожаную и тканую рубахи, и в доме ужасающе пахло кислым и прогорклым мужским потом. Увидел хозяйку, довольно причмокнул.
– Раздеваться, – сказал, направляясь к ней. Анежка Витановна застыла у двери, а он схватил за локоть Элишку, потащил к выходу. Глаза у нее были огромные, умоляющие – а иномирянин, оттолкнув хозяйку в сторону, выбросил девчонку на улицу и что-то крикнул своим солдатам. Оттуда донеслись возгласы, глумливый хохот, а через минуту – слабый женский крик, перешедший в рыдания.
Анежка покосилась в окно: один из солдат тянул Элишку в сторону хлева.
Голова у старшей Дробжек загудела от страха. Тха-нор, захлопнув дверь, сдернул с северянки тулуп, схватил за грудь, впился губами в шею. Промычал что-то довольно, отступил, расстегивая ремень, и сел на кровать, вытянув ноги в сапогах.
– Снять, баба.
– Конечно, – послушно проговорила Анежка Витановна, присела, потянула на себя сапог, другой. Иномирянин привлек ее к себе, вжался лицом в грудь – и северянка, вздохнув, ударила кулаком аккурат в висок горе-любовничку. Тот замер и пополз вниз. Она перехватила его, прислушиваясь к творящемуся снаружи, споро связала руки его собственным ремнем, ноги – веревкой, привязала иномирянина к изголовью кровати, затолкала в рот кусок его же вонючей рубахи. Забрала нож, плеть. И повернула лицом к стенке, прикрыв одеялом.
Только бы никто не вошел!
Схватила ружье, сунула за пояс и сверху накинула на себя тулуп до пят. Насыпала в карманы патронов, взяла кастрюлю с дымящейся сладкой картошкой, вышла во двор. В лицо пахнуло морозным ветром с дымом. От костра на Анежку Витановну оглянулись, что-то спросили на иноземном.
– Я кормить ваших, – объяснила она, тыкая в кастрюлю и на сарай, – тха-нор приказал. Тха-нор Ориши приказал, тха-нор.
Солдаты отворачивались – им было не интересно. Один из них зевнул, другой откровенно дремал, глядя на огонь. Из хлева доносились возбужденные выкрики и плач девчонки.
Анежка Витановна скрипнула зубами и заторопилась к сараю. Открыла дверь, улыбнулась, чувствуя, как сведены скулы и ноет челюсть от напряжения. Пленники так и сидели у стены, охранники откровенно расслабились: стояли рядом, о чем-то говорили, поглядывая на северян.
– Есть, – объявила северянка. Зашла внутрь, показала охранникам кастрюлю, поставила ее на поленницу. Двое подошли к ней, открыли крышку, один жадно глядел в их сторону, и только четвертый пристально следил за пленниками, взведя арбалет. И Анежка, встретившись взглядом с одним из северян, стянула с поленницы дровину и ударила по затылку одного из иномирян. И по касательной по лицу – второго, изумленно обернувшегося.
Оба рухнули на пол. Мимо свистнула стрела, Анежка Витановна от неожиданности присела, оглянулась. Охранника с арбалетом душил один из мужиков, еще двое набросились на третьего захватчика, повалили его на пол.
С врагами было закончено за две минуты. Анежка Витановна, схватившись за сердце, прислонилась к поленнице, через секунду встряхнулась.
– Девку спасать надо, – сказала сдавленным горлом, – в хлеву она. Замучают же, скоты. Во дворе шестеро, остальные там, с ней. Главного я связала.
– Понял, – низко сказал один из «братьев». Пленники спешно разобрали поленницу – достали два ружья, патроны. Она отдала свое. Кто-то вооружился топором, кто-то взял вилы, кто-то тяпки и молотки – все, чем можно было убивать. Кому не досталось оружия, схватили наперевес поленья – и высыпали во двор.
С теми, кто был во дворе, удалось справиться без единого выстрела. Их, сонных, опешивших, просто забили насмерть. На крики распахнулась дверь хлева, выглянул один из иномирян – его застрелили из ружья, ввалились внутрь. Анежка Витановна опять поспешила в дом – еще за оружием.
В хлеву, судя по звукам, творилась бойня: слышны были выстрелы, звуки ударов. Тха-нор уже очнулся, мычал и дергался; на хозяйку, перегнувшуюся через него, чтобы достать из-за полки со статуэтками богов ружье, смотрел так, словно кожу живьем снимал. И северянка, зло плюнув, снова ударила его по затылку кулаком. И выскочила во двор. Оказалось, вовремя. Из хлева выбежал один из захватчиков, рванулся к охонгу, начал отвязывать его – и Анежка Витановна, никогда прежде не убивавшая людей, прицелилась и выстрелила. И попала.
Насекомые от запаха крови словно одурели, начали рваться с привязей. Забор трещал и шатался. Тварь, которую отвязывал иномирянин, дернувшись, сорвалась, со свистом впилась челюстями в мертвого хозяина, помотала его, отбрасывая, ринулась во двор, к другим трупам, начала, шарахаясь от огня и шатаясь, кружить по снегу. Анежка Витановна выстрелила в нее раз, другой, целясь в глаза. Но в темноте, в неверных бликах огня от костра промахнулась. В инсектоида стреляли и от хлева – он рванулся туда, врезался в дверь – мужики отскочили – и, не сумев пробраться внутрь, раздраженно засвистел. А если уйдет в лес, выйдет на другие хутора?
– Эй! – заорала Анежка Витановна, сбрасывая тулуп. – Эй!
И снова выстрелила. Охонг повернулся и зашагал на нее. А она побежала – через двор, по тропинке, к близкому озеру, где почти у берега чернела прихваченная льдом прорубь – окунаться после бани. Добежала, слыша свист и хруст наста за спиной, и, не оглядываясь, прыгнула, еле-еле перелетев через обледенелую прорубь – не молоденькая-то уже! – и, обернувшись, увидела, как проваливается сквозь тонкий ледок иномирская тварь.
Тварь свистела и била ногами, цеплялась передними лапами за лед, кроша его и пытаясь выбраться. Но ледяная вода делала свое дело – и через несколько минут чудовище затихло.
Анежка Витановна подождала для верности, обошла прорубь кругом и направилась к дому.
Освобожденные пленники таскали тела иномирян из хлева. Она зашла внутрь: двое захватчиков стояли связанные у стены, корова лежала на полу – в боку видны были дыры от пуль. Северяне выжили не все, их осталось меньше десятка. Девчонка в разодранной одежде сидела среди разбросанных вещей, крови и трупов, схватившись за голову и раскачиваясь.
– Почему не отвели в дом? – сурово спросила Анежка Витановна у одного из мужиков.
– Не дается, – тихо сказал он. – С нее, считай, сняли. Не знаю, успели чего или нет… все беда. Бери ее, хозяйка, лечи, ты по-женски отогреть сумеешь. И спасибо тебе. Как зовут тебя?
– Анежка, – буркнула она, испытывая отчего-то тяжелый стыд и вину.
– А я Милослав Вотжеч. Будем знакомы, хозяйка.
Анежка Витановна склонилась над Элишкой, подняла ее – та молча забилась и замычала.
– Ну-ну, милая, – сказала северянка, обнимая и крепкими руками удерживая девчонку, – все закончилось. Пойдем, отмоешься, полечу тебя. Убили мы их, всех убили.
Мужики расступались, опускали глаза – Анежка Витановна почти несла Элишку на себе.
– Сюда другие не придут? – спросила она у Вотжеча, прижимая к себе девочку и ласково гладя ее по спине. – Ну, ну, милая, хорошо уже все, сама посмотри, хорошо…
– Ночью не должны, – ответил северянин. – А утром уходить надо.
Анежка Витановна посмотрела на свою корову, на раненых соотечественников, на разгромленный хлев.
– Вот что, – сказала она весомо. – В дом приходите, как закончите здесь. Я девочку обихожу, в дальней комнате уложу и вас накормлю, в баню пойдете отогреетесь. А я потом дочери позвоню. У меня зять будущий – Игорь Иванович Стрелковский, начальник внешней разведки. Думаю, он и пленных увидеть захочет, и нас послушать. Сюда я теперь только после войны вернусь, видимо, не раньше.
Тха-нор так и лежал на кровати, уже не дергаясь. Но ухитрился, вывернув руки, перекатиться так, чтобы все видеть, и сверлил хозяйку диким взглядом.
– Что ж вам в своем мире-то не сиделось, – в сердцах выговаривала ему Анежка Витановна, впихнув в ладони девчонки кружку с горячим чаем, а себе накапав сердечных капель, – что ж вам сюда-то припекло лезть, твари вы инородные! Баб им подавай, скотам, баб… отходить бы вас всех этой плетью да за хозяйство на воротах повесить, чтобы неповадно было! Ну, что смотришь? Дорого тебе мои титьки обошлись, да? И не стыдно ведь лапать было! Зла не хватает!
Она замахнулась на него полотенцем. Иномирянин вздрогнул, но промолчал – трудно говорить с заткнутым кляпом ртом.
Анежка Витановна завела Элишку в баню, помогла снять разорванную одежду, заставила выпить своего самогона и повела парить – мыть. Девчонка ни на веник, ни на мытье, ни на ласковые уговоры не реагировала: смотрела в одну точку и периодически начинала хватать ртом воздух. И только потом, когда Анежка Витановна влила в нее несколько глотков настойки, закашлялась, хватаясь рукой за горло, и разрыдалась. И долго плакала в материнских объятьях мощной северянки: уже ходили по дому мужики, звякали кастрюлями, а она все плакала и выплакаться не могла.
Тяжела участь женщины на войне, а в плену и того тяжелее.
Анежка Витановна позвонила дочери только через два часа, когда Элишка уже спала во второй комнате, на Люджинкиной кровати, а мужики, напарившиеся и сытые, обрабатывали раны и тихо разговаривали о произошедшем.
Через двадцать минут во дворе северянки открылось Зеркало, и людей, как и пленников, забрали в Иоаннесбург. Во дворе остались следователи Управления. А еще через час из такого же Зеркала в зеленоватую морозную ночь вышли несколько боевых магов и зачистили двор, предав инсектоидов и трупы иномирян огню.
