Часть третья
Победители
Москва
Василий почти перестал стыдиться, что использует справку о представлении к званию Героя, то есть выдает себя за мужественного вояку. Без справки он бы в конце 1942 года не прорвался в Москву, пришлось бы возвращаться в Казахстан. Он решительно не желал видеться с Фроловыми. Их заслуга в его образовании бесспорна, их обман непростителен. Его воспитание – утеха бездетной пары, он и сам поступил бы в МГУ, только позже. Подлое вранье Фроловых не имеет оправдания, он вычеркивает их из списка близких людей.
В отношениях с людьми Василий бывал жесток. Не подозревал, что качество это ему передалось от бабки – Анфисы Ивановны, которая в молодости, имея цель, не знала преград для ее достижения, сметала всё и всех. Но какие желания у деревенской девушки? Новый наряд, украшение, выйти замуж за Еремея.
Цель Василия – быстро получить высшее образование и заняться по-настоящему важными научными проблемами. Он бы круглосуточно зубрил, экзаменовал себя и снова зубрил, экзаменовал. Однако нужно было питаться, купить смену белья, тетрадки, карандаши и еще кучу мелких вещей вроде чайника и корыта для стирки. И найти работу, пока нет занятий в университете. Физфак эвакуировался сначала в Ашхабад, потом в Свердловск. Немцев отогнали от Москвы, и к тому времени, когда факультет вернется, Василий должен быть готов сдать экзамены экстерном. Много времени приходилось тратить на хождение по инстанциям в поисках каких-нибудь сведений о брате Егоре.
Героя Советского Союза Василию не присвоили, но дали орден Красного Знамени. Эта была высокая награда, и она помогла Васе восстановиться в университете и даже получить восьмиметровую комнату. От прежнего жильца осталась узкая койка с панцирной сеткой, продавленной до пола, множество гвоздей в стенах, под которыми растекались пятна невыгоревших обоев. Очевидно, гвозди служили вешалками в отсутствие шкафов. Стул подарила добрая соседка. Она же зачем-то принесла красивую фарфоровую супницу.
Посетовала:
– К сожалению, более ничем поделиться не могу.
– Благодарю, я прекрасно устроен.
Она бросила взгляд на кровать с голой сеткой:
– Нужны хотя бы подушка и одеяло. Я поговорю с женщинами… Они, в сущности, не злые. Моя комната первая от кухни по левую сторону, утром приходите за чаем.
– Благодарю! – нетерпеливо отсек Василий дальнейшее участие в его быте.
Он получил в факультетской библиотеке учебники, не терпелось засесть за них. Шинель, подвешенная на двух гвоздях у верхней перекладины рамы окна, служила светомаскировкой. Нарушение светомаскировки в темное время суток каралось строго. Ночью шинелью он укрывался. Задувал свечку, ложился на голую сетку, набрасывал шинель.
На толкучке за трофейный немецкий портсигар Василий выменял коробку парафиновых свечек – настоящее богатство.
Портсигар при выписке из госпиталя ему подарил Лёха Зайцев:
– Держи, студент! Серебро, мамой клянусь, чистое серебро! Посмотри, как по крышке вытеснено! Лыцарь на коне! Произведение искусства! У фрица убитого реквизировал. Мы с ним сошлись, он должен был меня прикончить, пистолет заело, архангелы небесные или матушкины молитвы уберегли. А может, молитвы моих баб? Я первым выстрелил. Потом его обыскал. Часы себе оставлю, а ты, студент, получи произведенье искусства.
Лёха протягивал портсигар Василию, который ответно не подставил руки. Стоял, смотрел и слушал. Лёха затолкал ему портсигар в карман брюк. Отдал честь и ушел.
Лёха всегда искал возможность уесть Василия, а тут вдруг такая щедрость. С чего бы это? Василий пожал плечами: мотивы чужих поступков его не интересовали. Хотелось Лёхе подарить портсигар – подарил. Пригодился портсигар – удача.
И эта женщина, соседка с нелепой супницей, никак не отразилась в его памяти. Он даже ее лица не запомнил. Что-то серое. Многочисленные прочие соседи, тоже серые. Вежливо здоровался по пути на кухню. С одними и теми же по нескольку раз. В квартире проживали в основном женщины и дети, несколько мужиков – оставленные по брони мастера с окрестных предприятий. Комнаты-клетушки, а в них по четыре-пять человек. Дом деревянный, как и большинство в Марьиной Роще, туалет на улице. Ни деревьев, ни заборов – все сожгли в первую военную зиму.
Он нашел работу поблизости, на заводе «Красный штамповщик», ночным сторожем, опять-таки благодаря ордену. До войны завод выпускал кухонную утварь, ведра, бидоны, кружки, керосиновые лампы. Теперь изготавливал гранаты, котелки, саперные лопаты, плоские магазины ППШ.
У своей непосредственной начальницы, похожей на сову завскладом Евдокии Емельяновны (по прозвищу ЕЕ), он спросил, не осталось ли что-нибудь из прежних изделий. Он бы купил с зарплаты миску, кружку, чайник.
– Не торгуем, тут не магазин, – ответила ЕЕ и подозрительно спросила: – А то ты не знаешь, что в дальнем углу в ящиках хранится? А то ты не рыскал и ничего не уволок?
– А то я не имею привычки воровать.
– Ладно, возьми, к животу привяжи, под шинелью вынеси, я глаза закрою.
– Нет! Ничего я привязывать не стану!
– Гордый какой выискался!
ЕЕ добилась, чтобы ему выписали материальную помощь «в виде бракованной продукции». Большой мешок набила. Нести в руках его Василий не мог, потому что передвигался на костылях. Сделал веревочные лямки, мешок закинул на спину. Грохотал до своего дома поклажей, точно татарин-старьевщик.
Василий ни у кого ничего не просил, но соседки, которых он не различал, несли по доброте. Так у него появились необходимые подушка, одеяло, теплые кальсоны, портянки; и совершенно излишний плюшевый коврик с лебедями на стенку. Из «материальной помощи» он оставил себе по паре мисок, кружек, вилок и ложек, чайник, тазик для стирки и бидон для керосина. Остальное выставил на кухне – разбирайте.
Постучавшись, к нему в комнату вошла та первая соседка-доброхотка, что принесла супницу:
– Василий, извините, но так нельзя!
– Как так? Что вы имеете в виду?
– Ваш широкий жест.
«Как же ее зовут? Она представлялась. На «М» и Петровна».
– Мария Петровна, почему я не могу отблагодарить женщин, которые приняли живое участие в устройстве моего быта?
– Марьяна Павловна. Потому что они сейчас перессорятся вдрызг, им только дай повод.
– В самом деле? – растерялся Василий. – Они же добрые…
– Очень добрые. Когда я в прошлом году месяц отсутствовала, мою комнату замечательно обчистили исключительно по доброте.
– Что же делать?
– Я не знаю! Но последняя коммунальная война из-за пропавших дров тянулась месяц, дошло до вредительства со щами, в которые бросали хозяйственное мыло, гонок с топорами и вызова милиции. Люди очень устали, их нервы на пределе. Вы, очевидно, никогда не жили в коммунальной квартире. Наши соседи в основном выходцы из деревень, они не обучались в Смольнинском институте или в Пажеском корпусе.
– Все понял. Пойдемте!
В коридоре он костылем остановил десятилетнего мальчишку:
– Пацан, ты здесь живешь?
– Ну!
– Всех знаешь?
– Ну!
– Кроме «ну» другими словами владеешь?
– Ну!
– Марш на кухню!
Там действительно назревала буря. Ссорившиеся бабы не могли поделить жестянки и мерялись своими добрыми поступками: «Я ему кальсоны мужнины отнесла!» – «А я подушку пуховую!» – «Врешь, перьевую, я сама видела, остья так и торчат!» – «А кто ему коврик с лебедями?» – «Чихать инвалиду на коврик, я его картошкой угощала!» – «А я оладьями!» Кто-то уже успел схватить что-то из рассыпанных им на подоконнике «бракованных» изделий. Теперь вырывали друг у друга.
– Милые дамы! – обратился Василий, но никто его не услышал. – Бабы! Замолкли! – гаркнул он и добился тишины. – Расступились, пропустили меня и этого «Ну-ну». Как тебя?
– Колька.
– Посредством Кольки мы сейчас восстановим мир, нечаянно мною нарушенный. Все знают игру в фанты? Никто не знает. Поправимо. Вернули на место изделия завода «Красный штамповщик». Добровольно вернули, я сказал! Отлично! Три шага назад от подоконника. Колька Ну-ну становится спиной ко мне, лицом к вам. Я беру предмет и спрашиваю: «Кому?» Колька называет одну из вас. Условия понятны? Не понятны, по ходу сообразите. – Василий взял ложку и спросил: – Колька, кому?
– Я знаю?
– Просто назови одну из женщин.
– Тетя Катя.
– Екатерина, два шага вперед, получите фант! Благодарю вас за участие в моем обустройстве!
– Ничего вам не давала, сами нищенствуем.
– Так изниществовались, – раздался чей-то голос, – что каждый день мясо трескают.
– Получите за красивые глаза, – протянул Василий ложку.
Красивыми ее глаза можно было назвать только в насмешку: левый глаз окружал большущий синяк, переливы цвета которого – от лилового через синий и зеленый до желтого – наводили на мысль, что муж Екатерины имеет привычку бить в одно и то же место. Участницы игры в фанты оценили юмор и загоготали. Мгновенно умолкли, когда Василий взял в руки подстаканник.
– Колька, кому?
– Мамке моей, – выпалил мальчишка.
Марьяна стояла у двери и улыбалась. Ее развеселил неожиданный и потешный азарт включившихся в игру женщин. Раньше она видела только их воинственный азарт.
Пушкин говорил, что нет ничего страшнее русского бунта – бессмысленного и беспощадного. Пушкин не жил в коммунальных квартирах и мыслил в исторических масштабах. Но его гениальное определение точно характеризовало происходящее в помещениях, где крайне скученно живут люди, не связанные родством или дружбой, общим детством или совместным трудом, образованием, интересами или симпатией.
Марьяна улыбалась еще и потому, что соседки, для которых вдруг выиграть миску или ложку по эмоциональному накалу едва ли не приравнялось к получению ордера на отдельную квартиру, проявили чудеса благородства.
Подходящей цитаты из любимого Пушкина она не вспомнила, только поразилась, когда бабы вспомнили об отсутствующих:
– Тут не все! Которые в первую смену работают, ушедшие! Колька, выкрикивай всех по-честному!
Колька переживал звездный час. Марьяна работала учительницей в школе и знала этого мальчика, забитого двоечника. К нему точно подходила кличка, присвоенная соседом-инвалидом, – презрительное «Ну-ну». Но сейчас Колька пыжился изо всех сил: дышал через раз, глаза выпучил, боялся кого-то забыть, ловил подсказки – очень старался.
Василий посматривал на… э…э… Супница… зовут… Марьяна! Бросал взгляды как артист, который выбирает в публике человека, по мимике которого сверяет успешность своего выступления. Почему эта Супница-Марьяна то ли Петровна, то ли Павловна казалась ему серой? Она и оставалась серой: прилизанные на прямой пробор волосы, коса, скрученная на затылке, бледное, в землистость, лицо. Но, главное, потухшие глаза. Если бы Василий обладал беллетристической способностью описывать предметы и явления, он бы сказал, что в этих глазах поселились вековечные горе и печаль. Он не был писателем, но почти физиком. Марьяне кто-то припечатал к зрачкам помутневшие испорченные линзы. Обычно такие, после опытов, выбрасывают.
Его неожиданный всплеск дружелюбия, превращения в массовика-затейника объяснялся просто: Вася принял водки.
Он ходил на костылях. Это сравниваться не может с передвижением людей, имеющих здоровые ноги.
Он вгонял в упоры костылей гвозди, чтобы не скользить по колдобинам оледенелым. Московские зимние улицы для здорового пешехода представляли полосу препятствий. Для инвалида безногого – та же полоса, но многократно усложненная. Деревянные упоры костылей измочалились, гвозди в них не держались, вываливались. Перед выходом со смены Василий как мог высоко вогнал в костыли гвозди-штыри. Они отвалились после второго падения. Василий часто падал, он был с головы до ног покрыт синяками, по сравнению с которыми физиономическое украшение Кати-Екатерины, получившей ложку-фант, выглядело детской раскраской.
Он старался идти осторожно, упал недалеко от дома. Взмыл на секунду в воздух, руки-ноги-костыли вспорхнули как полудохлые птицы, которых на волю отпустили, а они летать разучились. И приземлился, с размаху припечатавшись культей на острую оледеневшую гряду, напоминавшую в миниатюре Пик Сталина на Памире с популярных рисунков и фотографий.
Боль была всегда. Но эта боль исполосовала тело до отчаяния, до сознания бессмысленности существования. Нет разумных доводов продолжать существование с такой болью. Он выл, скрежетал зубами и смотрел на грязный ледяной пик: доползти бы до него, со всей силы удариться лбом – так, чтобы острие выскочило на затылке, разом покончить с мукой.
Ему помогли подняться прохожие, они шутили по поводу его мешка, где ж ты, инвалид, натырил столько металлолома? Доковылял до дома, поднялся по лестнице на второй этаж, ввалился в свою комнату, достал заветную бутылку водки, пил из горлышка, пока не захлебнулся.
Спиртное помогало – на несколько часов снять боль и примириться с ущербностью. Даже больше – дарило полет вдохновения и сознание собственной исключительности.
Вероятно, после войны появится много инвалидов, героев-бойцов на поле брани и беспомощных перед болью. Они сгинут, сопьются, потому что выстоять перед соблазном обезболивания намного сложнее, чем бежать в атаку.
Для себя Василий сделал выбор: или водка-забытье, или наука. Одно с другим не совместимо: сегодня хмельной развеселый мозг с бешеной скоростью поглощает параграфы учебника, а наутро отшвыривает знания, как баба выплескивает за ворота помои.
Вот ты еще вроде помнишь, в секунду до пробуждения, что читал, и страница с формулами перед глазами. Поднялся – пропало. У рукомойника стоишь, ржавой бритвой скребешь щеки, силишься вспомнить – нет! Ничего нет! Пропил. Делай выбор, мальчик.
Когда он очнулся в полевом госпитале, когда выплыл из темного, но не страшного забытья, паря в котором удивлялся: тот свет, оказывается, существует, когда с третьего раза понял, о чем говорят врачи: часть ноги придется ампутировать – Василий не сильно расстроился. Во-первых, он жив и вернулся на этот свет, во-вторых, часть ноги – не вся конечность. И потом, уже в тыловом госпитале, он был совершенно согласен с балагуром Лёхой, утверждавшим, что ему повезло. Не всю ногу оттяпали, не две руки, как у сержанта из 4-го «А», или мужские причиндалы, как у младшего сержанта из 5-го «В». Протез нацепил – и хоть на танцы.
На поверку все оказалось гораздо сложней. До протеза надо было дожить – культя, объяснили врачи, заживает минимум полгода, в ней должно сформироваться по новой схеме кровообращение и восстановиться работа нервов.
Передвигаться на костылях – это не иметь рук. Пустой чайник или кастрюльку для супа ты еще донесешь до кухни, как и мешочек с содержимым для супа – захватив пальцами, что на перекладинах костылей. А обратно? Чайник или кастрюльку под мышкой или в зубах таранить не получится. Соседки, конечно, помогут. И получается, что ты, здоровый сильный мужик, вечно христарадничаешь. Мама так говорила о просящих милостыню – христарадничают. Для Василия милость посторонних людей в любом виде была унизительна и оскорбительна. Его самоуважение подвергалось болезненным ударам. Он сделает все возможное, чтобы избавиться от позорного существования побирушки.
Он купил примус. Он покупал на толкучке у каких-то подозрительных деляг керосин – наливали трехлитровый бидон. Вопрос: как бидон донести до квартиры? Ответ: дети, которые шныряют на толкучке.
Подзывал кого-нибудь:
– Донесешь бидон, получишь рубль.
Бывали ушлые пацаны, торговались:
– Три рубля!
– По рукам.
Мальчишки всегда брали плату, с торговлей или без. Девочки от вознаграждения часто отказывались:
– Что вы! Не надо денег! Я вам так донесу.
К девочкам Василий перестал обращаться.
Получить протез было невозможно. Протезные мастерские не работали, снабжавший их Завод по производству протезных полуфабрикатов имени Семашко, как и все московские предприятия, перешел на выпуск военной продукции. Василию повезло: на ВТЭКе (врачебно-трудовой-экспертной комиссии, присваивающей инвалидность) попался добрый врач, дал записку к хорошему протезному мастеру, мол, помоги парню-орденоносцу, сообрази из старых запасов ему искусственную ногу.
Мастеру, Гавриле Гавриловичу Протасову, было под семьдесят, если не под восемьдесят, – древний злой старик из породы самодуров, которые кичатся собственным мастерством.
– Искусственную ногу, – хмыкнул он презрительно, читая записку, – любой дурак сделает. А ты искусную попробуй! Кто, кроме Протасова, а? То-то же! Чего стоишь передо мной, не свататься заявился. Снимай штаны.
Василий суетливо расстегнул брюки, высвободил калеченую ногу.
– Э-э-э! – протянул Гаврила Гаврилович при виде его культи. – Не раньше лета, даже мерку снимать не буду.
– Как лета? Сейчас только февраль! После ампутации уже прошло полгода, новая система, формула… схема кровообращения и нервов уже образовалась!
– Тёте своей рассказывай про схему, а не Протасову, который делал лучшие протезы еще царским офицерам! Они у меня на балах мазурки танцевали, никто и не догадывался, что калеки.
– Я не собираюсь на балах мазурки… Врач сказал полгода!
– Иди, – махнул рукой в сторону двери Гаврила Гаврилович, – к своему врачу, пусть он тебе искусственную ногу мастрячит. Пошел отсюда!
Василий после ампутации жил, христарадничая, но никого не умолял, ни перед кем не стелился. Перед вредным Протасовым был готов упасть на колени.
Что-то в глазах Василия Гаврила Гаврилович увидел, смягчился, перестал выгонять:
– Нога отечная, культя израненная, падаешь часто, не сможешь ты на протезе ходить.
– Но… – Василий оборвался на полуслове, поняв, что третий раз про полгода говорить не следует.
Гаврила Гаврилович понял без повторений и снизошел до объяснений:
– Если бы ты эти полгода в окружении сестер милосердия лежал на постели, меняя положение культи: вверх, подушечку подложили, – кровь отливает, подушечку убрали, культя кровью наполняется, новые сосуды постепенно формируются и тренируются. До сортира можно на костылях, – он точно прописывал какому-то инвалиду порядок жизни. – Далее смотрим по тому, как отек нарастает при нагрузках и уходит при покое. Увеличиваем прогулки на костылях. После которых, запомните, наконец, правило! На полчаса – культю кверху! – Гаврила Гаврилович опомнился, взглянул на Василия. – Ты ходил много, еще и падал.
– Иначе было нельзя.
– Мне плевать. К протезированию ты не готов.
– Тогда я застрелюсь.
– Чего?
– Я не могу жить, учиться в закрытом теплом помещении на постороннем обслуживании. Очень хотелось бы, но нереально. Мне нужно работать, ходить по инстанциям, чтобы оформить инвалидность, пенсию по инвалидности, пусть нищенскую, но разбрасываться не приходится, надбавку за орден в двадцать пять рублей в месяц, бесплатный проезд в трамвае, льготы на подоходный налог и оплату комнаты, электричества. Мне нужно менять книги в библиотеке, покупать тетради и карандаши, которые стоят, как из золота сделанные. И, наконец, мне нужно найти брата, который, гаденыш, удрал аж из Сибири и теперь где-то в партизанах… сын полка. Моя мать, перед которой я страшно виноват, да и перед памятью отца, в меня верит, а я падаю на каждой колдобине. Ни у кого нет такой мамы и быть не может. Если мы освоим космос, галактики покорим, обнаружим существ высокоразвитых, превосходящих нас по технической мощи, мы не найдем такого нравственного величия, как у моей мамы. Хотя она маленькая, хрупкая и больна стенокардией – грудной жабой. Мою маму грызет жаба! Лучше бы у меня отрезали руки… одну руку!
– Так все калеки говорят. Безрукие – про ноги, безногие – про руки. И у жабы зубов нет, грызть она не приспособлена. Из чего застрелишься? – по-деловому спросил Гаврила Гаврилович. – У тебя пистолет имеется?
– Найду!
– Штаны надень.
– Простите?
– Нечего передо мной, не девка, без портов стоять, хрен под исподнем так и дергается. Эх, молодость!
Василий натянул брюки, собрался уходить, но Гаврила Гаврилович его остановил, велел сесть, позвал жену, Пелагею Ивановну, странно моложавую при таком древнем супруге. И серую, как соседка Марьяна, то ли Петровна, то ли Павловна. Та же серая линза в глазах, безысходная печаль.
Гаврила Гаврилович велел жене «напоить чаем с чем там у тебя припасено этого самоубийцу орденоносного», а сам занялся его костылями.
Мастер клял на чем свет стоит главных помощников Василия. Только вредитель делает костыли из сосны – мягкого дерева. Хорошо, этот самоубийца догадался гвозди в упоры вбивать. Но разве сосна выдержит?
Василий разомлел после «чая с чем припасено» – тарелки отличных домашних щей, повалился на диван и уснул. Не видел, как Гаврила Гаврилович колдует над его костылями, бурчит, ходит в кладовку за материалами и инструментами, поносит советских производителей костылей, отчаявшись исправить, расщедривается и достает из запасов костыли из старого дуба.
Не из сердцевины нежной выточенные! Из древесины, близкой к коре, многократно вымоченной и высушенной. И не на солнце! Халтурщики на воздухе сушат. У Протасова в Даниловском монастыре знакомый иеромонах был. В Даниловском монастыре печи с длинной топкой – бревнами топили. Иеромонах помогал, потому что сам калека и вечно благодарный Протасову. Заготовку в печь остывающую сунул и не проморгай, волнуйся: либо спалишь, либо недосушишь – чёрт! Не в монастыре будет сказано. И ведь никто не понимал его трепета перед деревяшкой. Даже инвалиды – им бы скорее заскакать.
– Просыпайся, самоубийца! – расталкивал Гаврила Гаврилович Василия.
А тот едва ли не в первый раз после фронта спал беспробудно-счастливо. Снилось ему, что бегут с Митяем по склону к Иртышу. Митяй всегда обгонял, но сейчас Васины ноги – крепкие, здоровые, сильные – развивали скорость, от которой дух захватывало. Он не бежал, а летел, переполненный радостью свободного движения…
– Что? Сгинь! Я первый! – дрыгал руками Василий.
– Очнись, первый он, чемпион! – тормошил его Гаврила Гаврилович. – Ночь на дворе, а тебе на работу.
Вася открыл глаза и увидел стариков: злого деда и серую моложавую старушку.
– Точь как наш Виталька, – со всхлипом сказала Пелагея Ивановна. – Всегда чтоб первым, чтоб ленточку грудью сорвать.
– Замолчи! – потряс кулаками Гаврила Гаврилович. – Я тебе запретил! Я себе запретил! Чаю ему принесла? Сто раз надо повторять глупым бабам?
– Принесла, Гаврила Гаврилович, не орите. На столе. А я вот часто думаю, почему сынкам не выпало ноги потерять или руки? Вы бы такие ловкие смастерили…
– Заткнись! – кричал Гаврила Гаврилович. – Ваше бабское место у плиты! Вон!
Василий все вспомнил: как искал этот дом, записку врача, мастера, его приговор… Круглый стол, покрытый бархатной лиловой скатертью, был пододвинут к дивану, на котором Василий уснул и видел сладкий сон. Прямо перед Василием стояла чашка чая, на маленькой тарелке лежали печенюшки, явно домашнего изготовления, по военному времени черные, похожие на подметки.
Он пил чай – горячий, ел печенье – вкусное.
Гаврила Гаврилович расхаживал у стола и вещал про сосны и дубы – материалы для костылей, про какие-то монастырские печи, иеромонаха безногого и про то, что кроме Протасова никто не смыслит в протезах.
Василий оглянулся по сторонам: где костыли, пора и честь знать. Костыли куда-то пропали.
В комнату вошла, даже не вошла, а застыла в дверном проеме Пелагея Ивановна:
– Гаврила Гаврилович! Комендантский час, трамваи последние, а мальчику до Марьиной Рощи.
– Мальчику! – захлебнулся речью Гаврила Гаврилович. – У него орден знатный. Поди не за красивые глаза. Чего расселся? Вставай, примеряй костыли. Такие только для царской фамилии или для Сталина. Оторвало бы усатому конечность, наша профессия пошла бы в гору. А то пока расчухаются, что война – это инвалиды. А инвалиды – самые наилучшие работники, например, станочники. Хороший станочник – это золотой фонд. Инвалид-станочник – это трижды золотой фонд, потому как ему свою мужскую гордость тоже надо… Ты как шагаешь, зараза? Ты чего кривишься? Ты физику в школе проходил, про центр тяжести слышал?
– Проходил, слышал и более того. Но под мышками упоры костылей обматывают мягкими тряпками, чтобы…
– Двойка! Ни хрена ты физику не знаешь! Силу надо прикладывать не на ключицы, а на перекладины для ладоней, чтобы все мышцы рук работали. У мужиков настоящих эти мышцы быстро накачиваются. На костылях не висят, а летают!
– В таком случае упоры для ладоней расположены неправильно!
– Соглашусь. Длинный ты, чертяка. Отдавай, подрегулирую.
Они с полчаса регулировали. Гаврила Гаврилович выхватывал костыли, сверлил ручной дрелью отверстия, переставлял упоры для рук. Василий, прислонясь к стенке, ждал, потом ходил по комнате, приноравливаясь. Пелагея Ивановна торопила: не успеет парнишка на последний трамвай, у нас бы заночевал, если б не на работу. Опоздавшим на работу – статья и тюрьма.
Провожая к выходу, Гаврила Гаврилович предупредил Василия, чтобы не тыкал гвоздей в опору костылей, там специальный дюбель из особо крепкого дерева. Вывалится металлический штырь – надо смотреть. Если дюбель крепкий, новый саморез вставляй. Расшатался дюбель, менять его надо. Диаметр дюбеля, конечно, будет увеличиваться, но на твой век хватит. Герой войны с японцами, фамилию не помню, морской офицер, от великого князя была протекция, не осилил протез, на костылях щеголял, барышни пучками вокруг его костылей увивались – от пятого до семнадцатого года. Считай, двенадцать лет дюбель не меняли. И штыри, они же саморезы, только для зимы! Как слякоть сошла, надо ставить на упоры костылей резиновые наконечники. Некоторые инвалиды безмозглые, да все инвалиды отчасти безмозглые… Чтоб у человека не отрезать, страдает голова, в смысле мозга. И продолжают они шастать по мостовым на зимних штырях, дюбеля гробят, тогда как надо переходить на резиновые наконечники, которых запас тоже нужно иметь, потому как у нас климат зима-лето, для инвалидов сплошное развлечение.
Василий успел на последний трамвай, на работу не опоздал. Новые костыли при правильном, оттренированном Гаврилой Гавриловичем шаге сохраняли силы и дарили относительную уверенность передвижения – чувство, давно забытое Василием.
Он стал меньше падать и заботился о культе – делал на ночь ванночки с отваром дубовой коры, протирал культю одеколоном и массировал. Следуя рекомендациям Гаврилы Гавриловича, терзал коленный сустав – сгибал, разгибал, вращал. «Будет контрактура, – предупредил старик, – это ограниченность движения сустава, особо разгибательность, про протез забудь, без заднего толчка ноги на нем ходить невозможно». Чтобы восстановить разгибательность в полном объеме, Василий клал на бедро мешочек с песком во время упражнений. По совету того же Гаврилы Гавриловича он обмотал кусок доски тряпками, становился на здоровую ногу и прижимался культей к доске – создавал кратковременный момент опоры.
Но самым удивительным предписанием протезного мастера была так называемая фантомно-импульсная гимнастика – движения отсутствующим (!) суставом. Когда Василий услышал, что необходимо два-три раза в день, а лучше каждую свободную минуту сгибать и разгибать несуществующий голеностоп, то решил, что мастер на старости лет тронулся умом. Но Гаврила Гаврилович заявил, что в культе остались мышцы, которые заведовали движением ампутированной части ноги, и если их не тренировать, быстро атрофируются, перестанут хорошо снабжаться кровью. «Мышцы работают от головы!» – авторитетно изрек мастер. И предупредил, что если Василий не будет делать этой никому не видимой гимнастики, если мышечный корсет культи не образуется, то ходи, калека, на костылях, до протеза ты умом не годный.
Василий изредка навещал Протасовых, они жили недалеко от университета. Приходил к ним не только в надежде, что Гаврила Гаврилович смилостивится и возьмется за протез, или из страха, что вредный старик помрет не ко времени, но и потому что это было единственное место в Москве, где он чувствовал теплоту дома. Пелагея Ивановна строго-настрого запретила приносить гостинцы: мы не бедствуем. Они действительно питались хорошо и Василия кормили от пуза. Раскрыли ему источник благосостояния: у Гаврилы Гавриловича имелись золотые царские червонцы, которые он сбывал знакомому ювелиру.
– Какой протез у ювелира? – спросил Василий.
– Что, я не могу со здоровыми общаться? – возмутился Гаврила Гаврилович. И тут же признался: – Ювелирова жена под трамвай попала, ногу отрезало. Трамваев тогда в Москве было раз-два и обчелся, но бабы всегда подлезут, куда не следует. Ах, какая у нее ножка! Ювелир каучук телесного цвета достал, я им дерево обтянул. А коленный сустав! Я над его шарнирами два месяца потел. Ах, какую ножку Протасов сделал, ах, сукин сын! В музей Протасова произведение просится. Особо если сравнить с натуральной ногой ювелирши. Дряблые окорока и ножка Венеры.
Гаврила Гаврилович часто говорил о себе во втором лице, как о великом скульпторе, художнике. Скромностью он не страдал, а старческие провалы, вроде забывчивости, повторения одного и того же были налицо. Фанаберию, бешеное честолюбие мастера Василий приписывал его возрасту и характеру, пока однажды не пришел к ним в отсутствие Гаврилы Гавриловича и не узнал от Пелагеи Ивановны историю семьи.
– Подобрал он меня на церковной паперти в двадцать первом году. Страшный голод был, крестьяне со всех окрест ползли в столицу – за любой работой, за любой едой. Многие в большинстве не дошли, а я доволоклась. Куда итить? К храму, конечно. Там он, Гаврила Гаврилович, об меня, полудохлую, споткнулся. Думал: девчонка, ребенок. Ведь исхудалая была, одни кости и глаза остались. У них-то, у Протасовых, после многих лет супружества деток не было, про приемных он часто думал, жена не хотела. Жена взглянула на меня, про возраст спросила – шестнадцать лет – и заявила в том смысле, что новую жену себе Гаврила приволок, а ей умирать. Взяла и умерла. Разное говорили: то ли сама отравилась, то ли Гаврила помог, то ли я вместе с Гаврилой. А все это домыслы! Плохо помню, я тогда еще только откармливалась, при виде куска хлебы тряслась и все старалась угодить – полы помыть, угля для печки наносить. Только б не прогнали, только б кормили. Гаврила Гаврилович после момента смерти жены привлек знакомого доктора, и покойницу в больнице вскрыли, сказали – сердце отказало. Натуральная смерть, но злые языки не вырвешь. А потом я расправилась, и стали у нас рождаться дети.
Василия поразило, что Пелагея Ивановна произнесла это просто-буднично, словно: «А потом я пошла в магазин» или: «А потом я мебель купила». Как будто участие Гаврилы Гавриловича в рождении детей было настолько само собой разумеющимся, что и упоминать о его страсти к молодой женщине не стоило.
– Первый Виталька, ты на него, Васенька, похож. Гордый до своенравности. Второй Андрюша, ласковый и нежный, как теленок. Последняя дочка Елена, звали меж собой Лёной. Все погодки. Гаврила Гаврилович от счастья прямь обезумел. Всегда был характерным, понимаешь, про что я, а тут над малышами трясся почище, чем я над горбушкой хлеба в двадцать первом году.
Глагол «трястись», как заметил Василий, заменял Пелагее Ивановне множество других глаголов от «злиться, гневаться, кричать…» до «радоваться, ликовать, смеяться…».
– Было-то Гавриле Гавриловичу уж за шестьдесят, не молод, – продолжала она. – Дети росли, в школу пошли, в пионеры принимались, потом в комсомольцы. Отец у них кто? Кустарь, работает единолично. Он ведь пробовал в артель, то бишь в мастерскую государственную, да со всеми переругался, потому что они быстро и кое-как, а Гаврила Гаврилович не переносит халтуры, он – чтобы каждый инвалид вторую жизнь получил. Дети его стыдились – кустарь, пережиток капитализма. Он трясся. Иногда так схлестывались, что пух летел. И ведь любили друг друга беспамятно, что отец деток, что они его. Из сынов никто ремесла отцовского продолжить не захотел. Виталька хотел инженером стать, по турбинам на электрических станциях. Андрюша вздумал по театральной линии. Не артистом, а по декорациям – это картинки на сцене и общая обстановка. Андрюша говорил, что декорации создают впечатление. А у меня было впечатление, что они в отца – не замахиваться на великое, а на каком-то своем участке хотят добиться исключительного мастерства. Дочка Лёна, огонь девка, любимица отца, сынов порол, а на нее ни разу руки не поднял… Про будущность ее мечтов ничего сказать не могу. Война началась. Витальку призвали, вслед за ним Андрюшенька добровольцем в ополчение, фашист ведь перед самой Москвой стоял. Лёна вслед за братьями – санинструктором отправилась. И стало у нас в дому тихо, мертво. На Витальку похоронка пришла: погиб, вам пенсия причитается. Кака пенсия сына заменит? На Андрюшу казенная бумага – пропал без вести, без пенсии стало быть. Про Лёну сведений нет, одни надежды. У Гаврилы Гавриловича опосля похоронок на сынов с головой помутнилось. Я так рассуждаю: пропал смысл жизни, обретенный в преклонные лета. Он не верит, что Лёна жива. Ему надо за что-то держаться. Если убили самое дорогое, то за что держаться? За свое мастерство. Вот и, сам знаешь, трындит про себя как про Роднена.
Из уст Пелагеи Ивановны Василий никак не был готов услышать имя великого скульптора. В ее речи смешивались просторечья и книжные обороты, явно усвоенные от мужа и детей.
– Гаврила Гаврилович не скоро вернется, – продолжала Пелагея Ивановна. – К ювелиру пошел, обменяет монеты на деньги, потом на рынок за продуктами. Он на меня покрикивает, спасибо за это, а то бы совсем расквасилась. Мол, ты, Вася, придешь – накормить надо хорошими продуктами. Будто я лично не понимаю! Вставай, бери костыли. А то и доскачешь?
– Доскачу.
Это была святая святых – мастерская Гаврилы Гавриловича. На стеллажах, в шкафах, на полках, на большом рабочем столе с верстаком педантичный порядок. Каждый инструмент, заготовка, винтик и шурупчик в строго отведенном месте. И даже сейф в углу.
– Там червонцы? – спросил Василий.
– Не, – отвела взгляд Пелагея Ивановна, – они в другом месте. А там железки всякие и механизмы. Гаврила Гаврилович ведь не только по протезам. Часы может починить, машинку швейную – да любое. Запасные детали на вес золота, то есть и на золото их не достанешь, потому и трясется над ними. Ночами не спит, если отремонтировать что-то не может, гордость бешеная. Вот, гляди, твоя нога будущая. Ступню уже сделал, над суставом колдует.
Василий взял в руки заготовку – путевку на свободу – с трепетом. Каждый пальчик ступни был тщательно вырезан, обозначены лунки ногтей, пятка – все как настоящее. Хотя вряд ли кто-либо, кроме Васи, будет их лицезреть.
Когда Гаврила Гаврилович пришел домой, по лицу Василия все сразу понял:
– Показала тебе эта диверсантка? Ух, бабы! Ух, любопытные, так и суют носы в каждую щелку…
Василий обратил внимание, что Гаврила Гаврилович редко называл Пелагею Ивановну по имени или в единственном числе, а гневался на весь женский род – «этих баб».
– И как тебе? – спросил он Василия.
– Гениально! Роден перевернулся в гробу. Я когда увидел, даже подумал, что на ступне надо будет ногти подстригать.
– Скажешь, – польщенно ухмыльнулся мастер. – Сегодня мерку снимем. Как будто я не могу по спадающему отеку понять размеры здоровой культи.
«А чего же ты меня несколько месяцев мурыжишь?» – едва не воскликнул Василий, но благоразумно промолчал и стал торопливо расстегивать брюки.
– Погоди, дай хоть чаю попить.
Вредный старик дождался, когда Василий оголился, а потом уж сказал «погоди». Пришлось натягивать брюки и смиренно ждать, когда Роден соизволит мерки снимать.
Было пять или шесть примерок – Гаврила Гаврилович, изводя Василия, желал до миллиметра точно воспроизвести отсутствующую часть конечности. При этом утверждал, что с природой можно соревноваться, но победить нельзя. Василий выслушал несколько часов лекций (одновременно хорошо питаясь) по истории протезирования – от Древнего Рима, через Средневековье, мировые войны до наших дней. Мужчины калечились всегда и «в массовом количестве», так же массово желали вернуться к полноценной жизни. И были редкие штучные мастера, которые изготавливали протезы. Применяли последние достижения инженерной мысли и изобретали свои уникальные сочленения искусственных суставов. Если бы лекции Протасова записать, а потом издать, это была бы интереснейшая книга, в которой страсти калек накладывались на инженерный гений уникальных мастеров. С другой стороны, такая книга вряд ли бы заинтересовала Василия, не будь он калекой.
– Запомни! – говорил Протасов. – Инвалид всегда изгой. Могут жалеть, пригревать, делать вид, что принимают тебя как равного. Но это враки, пусть невольные. Калека – это даже не косоглазые казах или японец, не черномазый негр или жид пархатый. Калека – это ущербное тело. Люди не отдают себе отчет, но очень любят свое полнокомплектное тело. А когда у человека комплект отсутствует, они страшатся и брезгуют. Сам замечал?
– Жалость, участие, конечно, – пожал плечами Василий. – Может, просто опыта нет, я ведь меньше года безногий. И потом, мне начихать, кто что обо мне думает, я просто хочу нормально ходить.
Сказал и прикусил язык. Не исключено, что движущей силой таланта Гаврилы Гавриловича была возможность вернуть изгоев в стан полночленных людей, подарить им второе рождение. Какой смысл корячиться, если инвалид так-сяк проживет? А вот ты сделай его незаметным среди полночленных!
«Как же я ненавижу психологию!» – подумал Василий.
Во время каждой из примерок (сытного обеда и лекций по истории протезирования) Гаврила Гаврилович по десять раз подчеркивал: научиться ходить на протезе – отдельная наука. Научиться ходить на протезе сложнее, чем научиться ходить впервые. Но в премудрости этой науки не посвящал. Очевидно, хотел насладиться удовольствием учителя, растягивающего процесс обучения на многие встречи-уроки. Предчувствовал, что Василий его последний клиент, но не рассчитал время. Умер.
Василий не был у Протасовых две недели. Заводская начальница ЕЕ попросила Василия подменить женщину, отпускающую и принимающую готовую продукцию. Женщина получила похоронку на мужа и «с колес слетела». Надо дать ей время, авось очухается, деток-то двое. Главное, по накладным чтобы все было точь-в-точь.
Сама ЕЕ – низенькая, голова повязана истертым пуховым платком, концы которого едва сошлись в узел на затылке, ватник не по размеру большой, до колен, рукава обрезаны, из-под ватника коротенькие ножки в валенках. Ходит по-птичьи, вывернув мыски, между пятками и мысками тупой угол градусов в сто тридцать. Чисто сова, и даже кажется что башка у ЕЕ крутится на невозможный для человека оборот по сторонам. Она и рабочих, привозящих из цехов готовую продукцию, держит в кулаке, и двоих грузчиков – в ежовых рукавицах, и помнит, где каждое изделие находится, но как доходит дело до бумаг, накладных – празднует труса. Раньше-то она была уборщицей, а начальницей склада назначили на место ушедшего на фронт ее мужа, которому по должности бронь не полагалась.
Василий не мог отказать ЕЕ, да и пребывание в сторожке – помещении, с заботой и любовью оборудованном его предшественниками – было гораздо комфортнее, чем в собственной комнате. Он перенес учебники, тетради, запас продуктов. Электричество круглосуточное, окон нет, светомаскировка не требуется, грабить склады никто не пытался, вместо обхода периметра снаружи и внутри склада для очистки совести было достаточно выйти два раза за ночь и от души подуть в свисток.
Его ждал замечательный уникальный протез, ему прекрасно работалось, в смысле – училось. С накладными он разобрался влет. И даже провел несколько уроков с ЕЕ: обращать первое внимание на третью сверху строчку, сравнивать названия изделий и количество. Не совпадает – коленкой под зад. Совпадает, смотреть на верхние строчки – имя организаций отпускающей и принимающей. Тут, как правило, ошибки только описки. Последний взгляд – печати и подписи.
– А чего я раньше накладных боялась? – спросила совушка ЕЕ.
– Психология, – пожал плечами Василий. – По моим наблюдениям, людям обязательно требуется чего-то бояться и что-то возвеличивать. То и другое абсурдно.
Он проговорил механически и был готов к тому, что ЕЕ сейчас возмущенно взмахнет своими маленькими руками-крылышками, потопает ножками-лапками. Но ЕЕ покрутила совиной головой из стороны в сторону, и ее глазки-пуговки, поймав свет, вспыхнули самодовольной гордостью: она избавилась от части страхов.
Был июнь, начало лета. Разительное отличие от Сибири и Казахстана, где времена года приходят, как вкатывается в дом со скарбом и детьми долгожданный родственник – принимайте, вот он я, поселяюсь. Весна в Москве заявила о себе в апреле – ярким солнцем, таянием сугробов, бегущими ручьями. Потом снова были заморозки, мокрый снег, серое низкое небо. Через неделю опять днем солнце, под которым хоть до гимнастерки раздевайся, а ночью лужи на тротуарах остекленели темным льдом. Этот климат – не любимый, а вздорный родственник, который то прилично ведет себя, то пьянствует. Василий никогда прежде не обращал внимания на капризы погоды, а теперь зависел от них – шипы на костылях или резиновые наконечники.
Он шел к дому Протасовых в отличном настроении, какое бывало в детстве в предвкушении подарка: приедет отец из Омска, что-то привезет. Неужели велосипед? Никакие подарки не могли сравниться с протезом – пропуском на свободу. Но самой большей радостью были успехи на фронте. Мы отогнали немцев от Москвы, прорвали Блокаду Ленинграда, фашисты капитулировали под Сталинградом, освобождены Воронеж, Курск, Ржев! Мы наступаем! Василий получил ответное письмо от Георгия Николаевича Флёрова, по намекам понял, что над бомбой уже работают («я вплотную занялся проблемами, которые мы с тобой обсуждали»). Флёров просил сообщить, когда Василий получит диплом, что можно было расценивать как приглашение на работу. Факультет возвращался в Москву, в сентябре начнутся занятия.
Пелагея Ивановна, в черном платье, с черной косынкой на голове открыла дверь, и Василий все понял. От растерянности забыл стереть улыбку с лица.
– Три дня назад похоронили, – кивнула Пелагея Ивановна. – Проходи, Вася, от поминок еды много осталось, для тебя берегла.
Она и потом, когда кормила его, наливала водку – за помин души, уносила посуду, приносила чай, все время говорила и говорила, монотонно и безостановочно. Словно Васин приход вытащил заглушку, которая несколько тяжелых дней не давала прорваться словам.
Пелагея Ивановна не говорила о потере, о собственных переживаниях и не вспоминала добрым словом Гаврилу Гавриловича. Для нее почему-то было важно, что «все прошло достойно». На отпевание в церковь пришло много почетных людей – почти все из списка, который муж загодя составил. И ювелир с женой, и большой военный, и иеромонах, совсем уж дряхлый, и даже один профессор, также врачи. Васю она позвать не сумела – адреса и телефона не имеет, знала только, что в Марьиной Роще обитает.
Василий представил храм, свечи, гроб, вокруг которого стоят инвалиды, чьи увечья замаскированы протезами Гаврилы Гавриловича. Это была картина фантасмагорическая, но и одновременно прославляющая труд большого Мастера.
– Как он умер? – спросил Василий.
– В мастерской. Работал и упал, я грохот услышала. Прибежала – лежит на полу, ртом воздух хватает. «Не успел, – хрипит, – Витальку на протезе ходить научить». Это он тебя с погибшим сыночком попутал. А дальше уж только сипел, пока не замолк.
Василий прекрасно видел, что старики Протасовы тянутся к нему. Про то, что он похож на их старшего сына, упоминалось несколько раз. Но Василий вряд ли навещал бы их, не имея корысти получить протез. Соседские женщины после его пьяного выступления на кухне, игры в фанты, вздумали чуть ли не старшим по квартире выбрать. Таскали его кастрюльки и чайник, мыли за него места общего пользования, за копейки стирали белье. Однако Василий решительно не желал выступать поверенным в их склоках, выслушивать жалобы несчастных вдов, солдаток, надрывающихся матерей. Еще и на работе: сменщики, грузчики, рабочие и мастера цехов, та же ЕЕ – всем хотелось задружиться с боевым офицером, орденоносцем.
У него не было на них времени! Ему нужно в кратчайшие сроки сдать экзамены и зачеты, контрольные и курсовые работы. В идеале уложиться до весны следующего 1944 года. Окружающие Василия люди были страшно далеки от того, что составляло смысл его жизни. Даже не смысл, а продвижение к смыслу. Он не мог поговорить с ними о физике жидкостей, поверхности твердого тела или реальных кристаллов. И дело даже не в отсутствии общего языка. Заговори Василий на китайском, благодаря мимике и жестам, его как-то бы поняли. Но что смыслят эти люди в математическом анализе или в теории функций комплексных переменных? Они хорошие, добрые, они ему помогают, без них он бы пропал… Только в университете, на факультете, общаясь с не уехавшими в эвакуацию учеными, он чувствовал себя в родной стихии.
– Заболтала я тебя, – сказала Пелагея Ивановна.
– Нет, что вы, – неискренне возразил Василий. – А…
– Готов твой протез, забирай. Только…
– Знаю, знаю, научиться на нем ходить – целая наука.
– Истинно. Да я-то тебе преподнести ее не могу! Я только краем уха… Вроде стоять надо сначала учиться, потом на этих… как оглобли, палки у физкультурников… брусья? Правильно сказала? На уровне ниже талии брусья, меж ними ходить… Не помню я, Васенька, прости!
– Да что вы, Пелагея Ивановна! Я вам безумно благодарен! Не дурак, соображу.
Он был преступно самонадеян, нетерпеливо поглядывал на дверь мастерской. Почти не слушал Пелагею Ивановну, которая говорила, что протезов два – один модельный, а второй «козья ножка» – бутылкой перевернутой, как у пиратов в книжках рисуют, сыночки любили про пиратов читать. «Козья ножка» очень важный протез, он в обращении легче, и все трудовые люди, а не чтоб на балах мазурки танцевать, его очень уважают.
Когда они наконец зашли в мастерскую, Василий не стал брать «козью ножку»: с учетом книг, взятых в библиотеке, и газетных свертков с едой, которые натолкала в рюкзак Пелагея Ивановна, два протеза не поместились бы.
Пижон! Мальчишка! Бахвал! Он модельный протез, а не «козью ножку» пристроил в рюкзаке. Ступня в ботинке не помещалась, забавно торчала над завязками рюкзака, будто Василий отчекрыжил у кого-то ногу и тащит домой. Ему было радостно и весело в предвкушении новой жизни, свободного движения. Жизнь – это движение.
– Вася, сыночек, – суетилась Пелагея Ивановна, – нельзя без палки, без трости! Прости, голубчик, не отпущу без трости!
Перегородила ему дверь из мастерской. Черная, как галка, забывшая свои горести, трясущаяся.
– Пелагея Ивановна! Как я понесу трость? В зубах через всю Москву?
– Не знаю! Сзади за ремень воткнем. Только без палки, Васенька, никак нельзя! Они по росту подбираются, тоже наука. Не ведаю!
Она открыла нижний отсек пенала, где стояли трости – разной длины, с простыми загогулинами на верхушке и с манерно выточенными в виде звериных морд. Василий взял самую длинную, Гаврила Гаврилович упоминал, что такого высокого клиента у него еще не было. Следовательно, и трость должна быть самой длинной.
Провожая, Пелагея Ивановна говорила ему в спину, что теперь ее уплотнят. Одна в трехкомнатной квартире – роскошь. Как бы Васеньке к ней переехать, а там, Бог поможет, без вести пропавшая Лёна вернется. Это было самое главное, ее волновавшее, торопливо сказанное.
Переселиться выгодно из-за близости к факультету, но с учетом хождения по инстанциям (получить разрешение на перепрописку, сдачу комнаты, выписку нового ордера) – верных два потерянных месяца.
– Я вам оставил на столе бумажку, – обернулся у двери Василий. – Там мой адрес и телефон на работе. Я к вам обязательно приду, постараюсь скоро.
– Храни тебя Господь! – перекрестила его Пелагея Ивановна.
Рука ее застыла в воздухе после крестного знамения и точно притянула Василия, он склонился. Пелагея Ивановна трижды, пасхально, его поцеловала.
На следующий день он проснулся с ощущением подарочной радости. Папа велосипед привез.
Позавтракал и надел протез. Ничего сложного. Мягкая ткань для оборачивания культи у него припасена, как и вата, которой выложил принимающий патрон протеза. Постоял, находя равновесие, попробовал шагнуть, не свалился, потому что ухватился за стол. Ерунда! На это у нас имеется трость. Логично рассуждая, трость должна стоять у калеченной ноги. Трость длинновата, локоть опирающейся на нее руки торчит в потолок. Ерунда! Наконечник трости без резинового набалдашника. Ерунда! На улице сухо…
Гаврила Гаврилович не поверил бы, что, впервые надев протез, инвалид сделает больше десяти шагов. Ирина Владимировна Фролова сказала бы, что Василий ведет себя как гусар, желающий отправиться на бал в новенькой форме.
Он походил по комнате, вихляясь и шатаясь, испытывая непривычные ощущения в культе и боль в спине. Ерунда! Спина всегда болит, позвоночник страдает, испытывая неравномерные нагрузки. У него в рюкзаке тетрадки с курсовыми работами. Придёт сегодня на факультет, весь из себя нормальный, без костылей.
Кое-как спустился по лестнице и добрался до остановки трамвая. Не было ни Гаврилы Гавриловича, ни Ирины Владимировны, а своего ума не хватило немедленно возвращаться.
В трамвае ему уступили место, он протолкался к дверям, когда надо было выходить, спустился со ступенек. И даже сделал несколько шагов по тротуару. Потом упал. Протез отскочил. Курсовые работы шлепнулись в грязную лужу. Протез нельзя поправить, как поправляет съехавший чулок барышня – кокетливо задрала юбку и колдует с подвязкой. Чтобы заново приспособить протез, надо полностью освободить культю, то есть снять штаны… В центре Москвы…
Он мог только ползти. И полз – в кусты нераспустившейся, но набухшей соцветиями сирени. Курсовые работы собрали всю грязь луж. В последнем бою было проще. Тоже полз, под обстрелом, но снарядов, а не людских глаз, один, а не при публике. В кустах он снял брюки, приладил протез, попытался встать, упал, снова оголился и надел «пропуск в свободную жизнь». Так три раза. Потом заплакал, завыл. Хотелось расколошматить модельный протез о землю; чтобы этого не сделать, прижимал искусно-искусственную ногу к груди.
Подошли две женщины, спросили, не нужна ли ему помощь? Да, нужна, проводите, пожалуйста, до трамвая. Я готов оплатить, у меня есть три рубля или около того. Что вы, какие деньги, опирайтесь на нас.
Они не просто посадили его в трамвай, они доехали с ним до Марьиной Рощи – почти час времени. И не задавали ему вопросов, чутко поняв, что к разговорам он не расположен. Василий сидел, а женщины над ним стояли, одна из них держала его протез – как ребенка, чье личико торчит над плечом. Только это была не голова ребенка, а ступня протеза в грязном ботинке. Женщину толкали, она перекладывала протез-ребенка с плеча на плечо. Вторая женщина сражалась с его тростью, имевшей на верхушке игриво изогнутую змеиную голову. Со змеей чувство меры Гавриле Гавриловичу явно отказало. Женщины тихо спорили. О влиянии Виньона на творчество Бальмонта.
Они вышли на его остановке, и Василий повис на двух хрупких литературоведках. Его дотащили до подъезда. По лестнице, одной рукой держась за перила, он поднимался полусамостоятельно. Спина не болела, она отсутствовала, вместо нее вырос горб, в котором поселились пчелы.
У дверей квартиры его запас христарадничания кончился. Прислонившись к косяку, он забрал у женщин рюкзак, трость и протез. Поблагодарил, дождался, пока они спустятся на пролет, и ввалился в квартиру. Именно ввалился – распластался в коридоре. Пополз к своей двери под охи и ахи сбежавшихся соседок. Под обстрелом, еще раз убедился, было легче.
На передний край выступила Марьяна и запретила соседкам ему помогать. За что он был ей признателен. Как и за ее последующие действия. Он дополз до кровати, подтянулся, свалился. Марьяна поставила в угол протез и трость, вытряхнула рюкзак – раскисшие тетради в фиолетовых разводах чернил. Содержание курсовых он восстановит легко, но добыть тетради!
– Чая? – спросила Марьяна, не поворачиваясь к нему лицом. – Или водки? После водки вы большой затейник.
– Мне! Ничего! Ни от кого! Не требуется!
– Да? – повернулась Марьяна. Она смотрела с удивлением и осуждением.
Василий последнее время отмечал на ее лице эмоции, раньше видел только серое пятно.
– Даже мертвым требуется участие. И счастливы те мертвые, что нашли упокоение при участии.
– Вы монашка? Или психолог?
– Я учительница русского языка и литературы, работаю в школе. Вам пришло письмо, – Марьяна положила на стол конверт. – Пожалуй, все-таки чая принесу через несколько минут.
Только она вышла, Василий склонился и нашарил под кроватью банку, в которую справлял малую нужду. Последний час, кроме всех прочих бед, он помирал от желания отлить. Однако просить литературоведок, чтобы отвели его в кусты, или обмочиться у них на руках – это уже слишком. Учительница русского языка и литературы. Везет ему на филологинь.
Марьяна тихо постучалась и через несколько секунд вошла. Умница, воспитанная девушка!
– Вам уже легче? Возьмите костыли. Где чистая одежда? Я попросила женщин, они ушли с кухни. Вам следует помыться и переодеться.
Единственный кран с холодной водой имелся только на кухне.
– Действительно, – поднялся Василий, – грязный как черт. По-пластунски передвигался по столице. Рожденный ползать летать не может. Кто это сказал?
– Максим Горький. Он имел в виду не способ передвижения, а силу духа.
– Возьмите на подоконнике, в газету завернуты пирожки, печенье.
Спина отдохнула и уже терзала не страшно. Пчелы жалили вполсилы. С чистой рубахой и военными галифе, вторыми и последними его штанами, на плече, с мыльницей в кармане он отправился на кухню мыться.
Они пили чай, ели пирожки с поминок Гаврилы Гавриловича и молчали. Василий только что прочел письмо от Митяя из Погорелова. Марьяна не задавала вопросов, хотя было ясно, что Василий получил плохие вести. С Марьяной молчать было легко, хотя обычно Василия нервировали люди, которые не умеют сидеть с закрытым ртом и от тебя ждут пустой болтовни.
– Давайте выпьем водки? – предложил Василий.
– Конечно.
Ни он, ни она не сдвинулись с места.
– Это письмо от моего двоюродного брата, – сказал Василий. – Ему, как и мне, почти двадцать лет, – почему-то прибавил возраст Василий. – У брата три контузии, ранение в голову, комиссовали. У него посттравматическая эпилепсия.
– Печально, но не смертельно. Равно как и ваше увечье. После войны будет, наверное, много мужчин-инвалидов. Вместе с теми, кому повезет вернуться здоровыми, они будут восстанавливать заводы, писать книги, снимать фильмы, учить детей.
Василий слышал, что муж Марьяны погиб в первые месяцы войны под Москвой.
– Как звали вашего мужа?
– Игорь.
Сказала и уставилась на него с испугом, как будто именно Василий сообщил ей страшное известие.
– Простите!
Он не умел утешать, и за что извинился, сам не понял. Глупо просить прощения за то, что тебя не убили.
– И-и-горь, – повторила Марьяна. – Сначала мне казалось, что я не буду дышать, но дышала. Что сердце мое остановится, но оно билось. Не смогу работать, но вышла на работу. И… я не могла вслух произнести его имя. Мне казалось, если я скажу… И-и-горь… то голова моя разлетится на кусочки, я погибну. Жива, голова на месте. Где там ваша водка?
Соседки их давно поженили. Женщин хлебом не корми, дай сосватать. А тут двое молодых и друг другу подходят – оба интеллигентные и примороженные. Велось даже тайное наблюдение – не шастают ли по ночам из комнаты в комнату.
Не шастали. До отъезда Марьяны в летний пионерлагерь (детей старались вывезти, чтобы матери могли трудиться по нескольку смен) они еще только один раз посидели в его комнате. Столкнулись в коридоре, Марьяна держала в руках букет. Василий едва не спросил, не от поклонника ли, вовремя заткнулся, поразившись тому, что задал бы неуместный вопрос с вдруг вспыхнувшей ревностью. Марьяна сказала, что у нее сегодня день рождения. А у Василия была бутылка коньяка, подаренная ЕЕ. Кем-кем? Начальницей, Евдокией Емельяновной, которую смущает, что все мужики пьют, а он отказывается, а без водки разве войну выдержишь? Вот и приобщает его к пьянству с помощью какого-то многозвездочного коньяка.
Разговаривать с Марьяной было так же легко, как молчать, тем более под коньячок. Она рассказывала смешные истории из своего московского детства. Ее воспитали дедушка с бабушкой, родителей не помнила, они погибли в Гражданскую войну. Дедушка хотел, чтобы она стала пианисткой, а бабушка желала видеть ее великой балериной. Они так забавно спорили, при том что Марьяна ни к музыке, ни к танцам не имела абсолютно никаких способностей. Потом дедушку с бабушкой арестовали, ее отправили в детдом. Там она встретилась с Игорем и больше не расставалась, вместе поступили в педагогический институт, вместе работали в школе, он математику преподавал.
Василий коротко сказал, что его отца тоже арестовали и расстреляли, он был председателем большого сибирского колхоза.
Неожиданно для себя поделился своей мечтой – участвовать в создании атомной бомбы. Рассказал, что собой представляет это оружие.
Впервые за вечер с Марьяны слетело благодушие.
Она ужаснулась:
– Снаряд, который уничтожит город? Тысячи людей?
– Ты не понимаешь! Это оружие сдерживания войны! Представь город, окруженный высокими стенами. За стенами живут варвары, которые постоянно хотят разграбить город. Но варвары вооружены мечами, копьями, секирами. Они не суются в город, потому что в бойницах торчат дула пулеметов. Сунутся – пулеметный огонь их уложит, косой скосит.
– Я понимаю… СССР – единственная страна социализма, строящая коммунизм. Вокруг враги. У нас свобода, а у них капиталисты угнетают рабочих. Но… Вася! Это же страшно! Если в первом действии пьесы на стене висит ружье, в последнем акте оно должно выстрелить.
– Кто это сказал?
– Чехов.
– Он умер до Первой мировой войны и не видел этой…
– А следующая превратит нашу планету в пустыню?
– Против силы бывает только сила, против оружия только оружие.
– Мы как дикари?
– Нет, потому что сейчас идет невидимая война научных достижений. Это области расширяющегося знания, которые неподвластны среднестатистическому уму.
– Твоему подвластны?
– Надеюсь.
– Тогда наукой должны управлять, руководить страной люди высочайшего морального совершенства, как святые. Они есть? – спросила Марьяна. – Они расстреляли твоего отца и моих деда с бабушкой. Кажется, я опьянела. Пойду. Еще рюмка и, как некоторые, не будем показывать пальцем, поползу… по столице… в смысле – по коридору.
Василий хохотал, наверное, пьяно. И нервно – не хотелось, чтобы уходила эта женщина. Раньше она казалась серой. Надо менять очки. Она удивительная. Красивая. Сдержанная, холодная, лишенная сантиментов, ироничная по-особому. Вдруг ввернет шпильку – в самое больное, что под запретом, как ребенок, что корку на твоей ране рассматривает, а потом быстрым неуловимым движением пальчика сдерет ее – ой, розовенькое, смешно, зажило, а ты боялся.
Он забрал у Пелагеи Ивановны «козью ножку». Больше он не будет строить из себя героя, научится ходить на простом протезе по системе, которую сам придумал. В комнате было негде, а в «служебном кабинете», то бишь в сторожке на заводе, от стенки к стенке на уровне талии прибил две леги, те же брусья, заходил между ними, опирался, тренировал шаг. Через две недели уже мог держаться одной рукой, то есть передвигаться с тростью. Которую подогнал по росту, благодаря хромому начальнику цеха, объяснившему, что трость надо держать у здоровой ноги, а вовсе не «по логике» у калеченой, и выставлять вперед одновременно с больной, то есть отсутствующей ногой. Он уже мог ходить на «козьей ножке» с тростью, но передвигался по улице на костылях. Он боялся. Иррациональный страх – упал, протез отвалился, надо ползти в кусты, в подъезд ближайшего дома… Побороть этот страх было труднее, чем написать курсовую работу по математическому анализу. Тогда он составил себе график по дням, хотел на неделю, потом, трусливо, на две недели: в понедельник я делаю на протезе ночной обход внутри склада, во вторник – внутренний и внешний периметр, в четверг – от дома до работы, в пятницу – обратно. Страх был настолько велик, что в первые проходы он привязывал к спине своих незаменимых помощников – костыли. Выглядел дурак дураком – хромой, с тростью, еще и над башкой костыли торчат. Зато не поползет, если свалится. К сентябрю, к началу работы факультета, он обязан передвигаться свободно, без костылей под мышками или за спиной. Сдавать экзамены без жалостливых скидок на его инвалидность, хватит христарадничать!
Когда забирал у Пелагеи Ивановны «козью ножку», она снова завела разговор о квартире, об уплотнении. Василию нужно только написать заявление в ЖЭК, там работает «такая хорошая женщина, от червонцев отказалась, только сервиз кузнецовский взяла». Что в заявлении писать, «хорошая женщина» подсказала. Василий, как инвалид и орденоносец, имеет право. Он был готов настрочить, подмахнуть любую бумажку, но только не ходить по конторам, не высиживать в очередях. Этого и не требовалось.
Под диктовку Пелагеи Ивановны он писал заявление «о предоставлении поселения с семьей».
– С какой семьей? Я один.
– Вася, пиши, как женщина сказала! Твое дело молодое, сегодня нет семьи, а завтра есть.
– Завтра вряд ли. Мне точно не придется по конторам со справками бегать? Пелагея Ивановна, милая, мне некогда…
– Ни-ни! Не придется! Я ей серебряные столовые приборы обещала. Пиши, Васенька!
В средине августа он нашел Егорку.
С самого начала было ясно, что разыскать брата – задача архисложная, практически нерешаемая. В круговерти войны: отступлений, окружений, бегства, эвакуаций потерялись тысячи людей, и найти близких не могли даже те, чей уровень государственной значимости был несравним с Васиным. «Генералы не могут своих детей отыскать», – сказала ему девушка в приемной одной из инстанций. Но Вася, тогда еще на раздолбанных костылях, методично обошел все возможные учреждения, везде отсидел очереди и оставил заявления, которые, без сомнения, никто рассматривать не стал.
Хаос, как любое физическое явление, имеет свои законы. Теорию хаоса физикам еще только предстоит освоить, и это будет интереснейшее дело. Пока же он должен решить для себя, есть ли объект, способный передвигаться в хаосе по условно заданным траекториям. Есть. Корреспондент, который брал у них с Митяем интервью в госпитале, заставил фотографироваться с игрушечными автоматами. Как зовут корреспондента, Василий не помнил, да и журналист ему не понравился, фанфарон: «Вообще-то я писатель, у меня книжка о строителях Днепрогэса вышла. Не читали? Странно». Статья в «Красной звезде» была подписана «В. Колесов». Обращение «товарищ Колесов» заменяло имя и отчество.
С товарищем Колесовым Василий разговаривал в вестибюле редакции.
Журналист скривился:
– Это практически нереально. Мальчишка сбежавший, где-то в партизанах…
– Понимаю, что маловероятно. Но ты все-таки запомни – Егор Медведев, тринадцать лет, из Сибири.
– Запомню, – пообещал Колесов и тут же отвлекся, увидев входящих в дверь мужиков. – Ребята! Вернулись! С Северного флота!
Мгновенно забыл о Василии, даже не попрощался, бросился обниматься с товарищами.
Обращение к товарищу Колесову в ситуации хаоса было нисколько не надежнее, чем заявления в инстанции. Но именно оно сработало.
Василий пришел на смену, его встретила ЕЕ. Даже в летних нарядах она оставалась похожей на толстую птицу.
Глаза навыкате:
– Тебе звонили! Из «Красной звезды»! Вот номер, набирай, – сняла трубку телефонного аппарата и протянула Василию.
Он даже не сообразил, что это связано с Егором, со времени разговора с товарищем Колесовым прошло много месяцев.
– Алло! Алло! Говорите! – требовала телефонистка.
Василий продиктовал номер. Ответила женщина, по голосу немолодая и усталая.
– Моя фамилия Фролов.
– Дальше?
– Вероятно, со мной хотел связаться товарищ Колесов.
– Он погиб… Хотел на танковую битву под Курском, послали к брянским партизанам, там был большой рейд. Володя забияка, всегда лез в самое пекло… Как, говорите, ваша фамилия?
– Медведев.
– Да, я вам звонила. Вещи Володи привезли… в крови. Записная книжка, последние строчки, читаю: «Егор Медведев, возможно, тот самый брат. Отправлен санитарным рейсом в госпиталь в Москву. Передать Василию Медведеву, работает на заводе «Красный штамповщик». Это вы? Вам что-то это говорит? Что-то важное?
– Да, очень! Большое спасибо!
Василий стал объезжать госпитали и нашел Егорку в пятом по счету, в Сокольниках.
Худой длинный пацан, Василий его не узнал, Егорка не узнал Василия.
– Брат?
– Ты кто?
– Вася.
– Честно?
Подпрыгнул и бросился на шею, едва не свалил.
– Потише, видишь, я с тростью.
– Зачем тебе палка?
– Для форсу. Тебя выписывают, я уже обо всем в канцелярии госпиталя договорился, бумаги получил.
– Честно? Вот это марш, едрит твою! А то они хотели меня в детдом или к мамке в Сибирь. А мне надо обратно, в наш полк!
– Собирай вещи.
– А ты знаешь, что меня медалью «За отвагу» наградили? – суетился Егорка.
– Прям семья орденоносцев. Хорошо, что ногу не оттяпали, был бы драматургический перебор.
Последняя фраза почему-то прозвучала в его голове с интонациями Марьяны.
По дороге домой они заглянули на Главпочтамт и отбили телеграмму в Погорелово:
«егора нашел жив здоров подробности письмом вася».
У Егора, как рассказали госпитальные врачи, были множественные осколочные ранения от взорвавшейся мины. Осколки исполосовали парнишку, он покрылся кровью, точно оросился дождем. Он и сейчас, как ветряночный, был утыкан заживающими ранками. Егорка, окровавленный ребенок, выглядел настолько жутко, что его забросили в самолет, приземлившийся на партизанском плацдарме в Брянских лесах. Плацдарм держали круговой обороной, люди гибли, давая возможность увезти в лес доставленный груз оружия, медикаментов. Самолет взлетел и ушел в сторону Москвы, что было чудом, большой удачей.
Ранения Егорки не были опасны для жизни, кости и артерии не задеты. Хирурги собрали в баночку и вручили Егорке пятьдесят два извлеченных из его тела осколка. На всю оставшуюся жизнь он останется рябым, хуже, чем после оспы. Зато живым.
Когда прошла эйфория от обретения младшего брата, Василий понял, что заимел не одну проблему, а ветвистую гроздь проблем. Егорку надо было кормить, одевать, стирать за ним, оформлять в школу, покупать ему школьные принадлежности, денег не хватало. Это – ладно! Если бы со стороны брата имелось какое-то понятие и помощь не из-под палки. Как же! Ведь это был партизан-герой. Он гонял по улицам и тряс перед местной шпаной своей банкой с осколками и медалью, он стал заводилой у мелких уголовников. Пошел в школу, на два класса ниже, чем по возрасту. Он называл одноклассников вшами, а учителей тыловыми крысами. Ругался матом и нахально курил на переменах между уроками. Он желал удрать на фронт, в тыл фашистам, и эти угрозы были весьма реальны.
Василия вызвал директор школы. До этого вызывала классная руководительница, но Василий не являлся, потому что не успевал. Ночами работал, днем, восстановившись в университете, сдавал экзамены. В записке директора говорилось, что вопрос стоит об уголовной ответственности. В этот день у него были два экзамена и зачет по трем курсовым, на которые не поехал. В этот день он получил письмо, в котором Митяй сообщал, что их мама умерла.
Он слушал директора с каменным лицом.
Егор в банде сопливых уголовников обчистил киоск. Милиция замела всех, кроме его брата, который ловко смылся, но арест Медведева только вопрос времени, и тут не помогут ни медаль, ни партизанское прошлое. Егор срывает уроки, он неуправляем, не участвует в общественной жизни и в пионерском движении. На педсовете уже стоял вопрос о направлении Егора Медведева в спецколонию. Не хватало только уголовного преступления и задержания милицией.
– Вы меня слышите? – спросил директор. – Вы меня услышали?
– Да. До свидания! – Василий вышел из кабинета.
Дома он выпорол Егора. Правильнее сказать – избил. Впервые, хотя давно подмывало.
Хлестал ремнем брата, не контролируя силу накачанных, благодаря костылям, рук. Бил, несмотря на раны мальчишки, некоторые из которых вскрылись и закровоточили. Бил и орал. Как никогда и никого не бил, как никогда ни на кого не орал.
– Мать умерла! Наша мама! А ты! Хренов герой! Медалька у него! Банка с железками! Мразь! Слюнтяй! Подонок уголовный!
Егорка закрывался руками, но не скулил и пощады не просил. Василий остановился, когда его рука не смогла двигаться. Со спины ее захватили в кольцо.
Марьяна.
– Хватит! Вася, прекрати! Успокойся! Не качайся, мы сейчас свалимся, у нас на двоих три с половиной ноги. Сейчас я отпущу руки, ты будешь стоять ровно, мы выйдем из комнаты под молчаливый восторг зрительного зала, соседки аплодировать, надеюсь, не станут. Егор! Раны зализать или помазать зеленкой! Из помещения ни ногой! Ты понял? Только попробуй удрать! Бабы будут стоять на карауле с приказом тебя не выпускать. А если какая-нибудь попробует пожалеть тебя, сюсюкать, я ее детям в четверти нарисую громадные двойки. Все понял? Молодец, кивнул.
Василий впервые оказался в комнате Марьяны. Обстановки не рассмотрел, ему было не до интерьера. Сваленный в глубокое кресло, он наблюдал за суетой Марьяны. Несколько минут назад это была железная женщина, а теперь бестолковая хлопотунья, обыскивающая шкафы и комоды.
– У меня был кагор. Или портвейн? Бутылка темно-зеленая, внутри темно-красное. Спиртное от времени только улучшается, как учит великая французская литература. Нашла! Вот! Начатое, но пробка крепко сидит. Ведь не отравимся? Сейчас поставлю фужеры. Мы с тобой выпиваем при каждой встрече, опасная закономерность.
– Марьяна, что у тебя с головой?
Прежде у нее были прилизанные волосы на прямой пробор и узел на затылке. Теперь – короткий ежик. Она загорела, помолодела, просто девчонка.
– В голове или на голове?
– На.
– Вши. В лагере завелись вши. Мальчикам-то привычно «под ноль» стричься, а девочки очень переживали. Пришлось показать им пример.
Марьяна разлила вино. Василий выпил залпом сладкую патоку, Марьяна лишь пригубила. Взмахнула ладонями, точно нагоняя на него воздух. И Василий легко прочитал ее жест: молчи, молчи, заговоришь, когда захочешь.
Он молчал или очень долго, или вовсе не молчал.
– Мама умерла… А этот… брат… только его мне не хватало. Говори! Ведь тебе есть что мне сказать.
– Если готов слушать.
– Готов.
– Мама умерла. Счастливы те, у кого была мама! Тебе фантастически повезло. Но везение не может длиться вечно. Егорка. Не сто́ит объяснять, как сложно этому мальчику, какая сумасшедшая судьба ему выпала? Сто́ит! Егорка, безусловно, хулиган, оторва, разгильдяй и полностью асоциальная личность. Вася! Этот мальчик один на миллион, я тебе как педагог говорю. Он пережил то, что не каждому взрослому под силу, видел то, что не каждому мужику довелось. Теперь его посадили в класс с малявками, а он не помнит даже то, что у них от зубов отскакивает. Таблицу умножения и падежные склонения. Два года в нечеловеческих условиях у ребенка были умножения не математические и склонения не лингвистические. Не перебивай! Не говори мне, что он должен взять волю в кулак. Или что он сибиряк. Это раса особая? Больно гордые нашлись.
– У тебя есть план? Предложение?
– Есть! Ты можешь пропустить свои мозги через мясорубку и за полгода сдать учебный план трех курсов физфака университета. Почему твой брат не может то же самое?
– Чего-чего? Университета?
– Школы, конечно. Чего ты усмехаешься? Не строй из себя обреченного страдальца! То есть, наоборот, строй, хоть прикидывайся, но покажи брату, что ты его любишь, что веришь в него. Ты как на него смотришь?
– Как?
– У тебя на физиономии написано: «Свалился на мою голову!»
– Так и есть.
– Вася! Это замечательно, что ты целеустремленный человек. Но все-таки человек, а не танк. Нельзя на всё, препятствующее цели: брата, инвалидность, работу ради денег – смотреть волком. Ты для кого свою страшную бомбу хочешь построить? Для Родины? Она не абстрактна! Это я, наши соседки, твой брат… Егору не нужно ходить в школу! Ему вредно ходить в школу! Пока. Если ты можешь экстерном… может, у вашей семьи экстерн – родовая метка. Вася! Давай я буду заниматься с Егором индивидуально? Давай я подтяну его, после Нового года уже станет ясно…
– Давай ты выйдешь за меня замуж?
– Что-о-о? – поперхнулась Марьяна.
– Знаю, что перед предложением руки и сердца надо говорить про любовь. Я не умею говорить про то, чего не понимаю, а про любовь я не понимаю. Это стихи, читал, какие-то дико… даже не восторженные, а расплывающиеся сознанием, самоуничижительные. Пушкин или Шекспир – нормальные мужики вроде, а стрекотали…
– Вася, ты пьян?
– Нисколько. От твоего кагора тире портвейна и младенец не захмелеет. Я человек материалистической науки и мыслю конкретно. Есть вопрос, ответ есть или пока нет. Вопрос: люблю ли я тебя? Не знаю! Мне хочется быть с тобой, мне рядом с тобой хорошо и покойно. Когда у меня от усталости небо в монетку, хочется, чтобы ты была рядом. Просто была, молчала. Ты потрясающе умеешь молчать. Говоришь, конечно, тоже неплохо. Отдаю ли себе отчет, что ты никогда не сможешь меня любить, как Игоря? На сто процентов! Это было бы, наверное, даже предательством его памяти. Марьяна! Сколько прекрасных ребят погибли и погибают! Далее следующий вопрос: влечет ли меня к тебе? Безумно! Я все-таки не сержант из пятого «Б».
– Кто-о-о?
– Пропусти! Бедолаге отрезало, – Василий потыкал в промежность. – Полностью. Но у него уже были дети. Марьяна, не превращай мое объяснение в эстрадный номер!
– Я превращаю? Продолжай!
– На чем я остановился?
– На сержанте… из пятого «Б»… Василий, ты точно не пьян?
– Как стеклышко! Дурацкий разговор, извини! – Он встал, подхватил трость, привычно поймал равновесие, двинулся к выходу из комнаты, тихо бормоча по-стариковски. – Тебя, конечно, не привлекает, не может привлечь… Что я? Смешно… Если бы не излупил брата, не сказал бы… про любовь… бред…
– Привлекает.
– Что? – застыл у двери Василий.
– Ты меня очень привлекаешь.
Он развернулся слишком резко, и не на здоровой ноге, а на протезе, взмахнул в воздухе тростью, кулем свалился у двери.
Марьяна подошла и присела на корточки:
– Расскажешь про пятый «Б»? Это военная тайна? Шифр? Место, где мужчин, – повторила его жест, потыкав в промежность, – лишают, холостят, как лошадей? Я никому не скажу! Только Татьяне Андреевне, она классный руководитель в пятом «Б». Жуткий класс!
Марьяна шутила, он не сразу понял. Веселилась. Серая мышь, железная дама, не склонная к сантиментам, ни словом, ни междометием, ни взглядом не выказывающая жалости и сочувствия. Она ли? Шаловница.
Соседки были довольны: срослось у них наконец. Утром Васька от Марьянки выходил. За братом Васьки тоже следили. Егорка хоть и герой, а мальчишка кислотный. Марьяна не просила его стеречь, но все же слышали: как сначала Васька орал, потом Марьяна пужала. Караулить у Васиной комнаты ни у кого возможности не было – на первую смену к семи утра надо. Завалили дверь корытами и тазами. Станет Егорка на волю рваться – услышат. Не рвался пацан. Василий разгребал баррикаду, чертыхался: «Какой идиот здесь свалку устроил?» Прям сразу идиот! Лучше бы спасибо сказал.
Это было так хорошо и прекрасно, что не могло быть вечно. Не существует вечного счастья, права Марьяна.
Московская осень – золотая, багряная, с ковром шуршащих под ногами кленовых листьев, каждый из которых произведение искусства. В Сибири кленов нет.
Экзамены и зачеты Василия, контрольные и курсовые шли точно по графику, который он составил. Декан факультета, замдекана, руководитель кафедры его отмечали. Наверное, способствовали, делали скидку, закрывали глаза на его ошибки и точечные провалы, но виду не подавали – уникальный студент, вундеркинд, инвалид, орденоносец, экстерном сдающий учебные курсы, на которых многие рядовые студенты обрастают хвостами несданных экзаменов и зачетов.
Марьяна с Егоркой легко решали все бытовые проблемы, высвободив Василию кучу времени. Марьяна с Егоркой спелись – не разлей вода, Василий даже ревновал, потому что у них появились свои словечки, шутки, перемигивания, да и в целом возник некий союз против него, бирюка. Егорка учился дома и, по словам Марьяны, делал замечательные успехи.
– Скажи брату, что ты его уважаешь, – тормошила она ночью засыпающего Василия, – что рад за него! Похвали его, в конце концов!
– За что? Вот, прогнала мне сон! Не заняться ли нам еще разочек нашим делом?
– Нет, неуемный!
– Тогда на рассвете. Ты мне очень нравишься на рассвете, как будто я беру сонную лисичку.
Утром они приходили в комнату Василия, завтракали. Он напрочь забывал о просьбе Марьяны похвалить брата. Она пинала его под столом.
– Ты чего колотишь по протезу? А! Егорка, как успехи в учебе?
– Нормально.
– Это правильно.
Вот и все поощрение. Марьяна раздувала ноздри и бросала на Василия гневные взгляды. Он пожимал плечами: хорошо учиться – это нормально и правильно, никакого героизма. Марьяна злилась.
– Братка!
– Что? – спросил Егорка.
– У меня к тебе просьба.
– Ну?
– Загну! Марьяна не хочет со мной расписываться, – полусерьезно пожаловался Василий.
– Я не не хочу! – возмутилась Марьяна. – Я считаю, что торопиться не следует.
– Все! – поднялся Василий. – Мне надо поработать, выметайтесь! Егорка, тебе Марьяна объяснит про квадратные корни и сложноподчиненные предложения, а ты ей втолкуй, что, сожительствуя со мной, официально не выходя за меня замуж, она ведет себя как аморальная женщина.
– Как… – поперхнулся Егорка.
– Я тебе матюкнусь! Помнишь уговор? Одно бранное слово – месяц без кино. Но, по сути, приблизительно верно.
– Совершенно неверно! – Марьяна собирала посуду. – Это у вас в Сибири какие-то дикие нравы.
– Правильные у нас нравы. Егорка, скажи!
– В Сибири замечательно!
Они подали заявление в ЗАГС. Егорка оповестил соседок, те стали копить продукты на свадьбу. Но свадьба не состоялась.
Василия вызвали в деканат – на его имя пришло письмо. Обратный адрес – Казахстан, от Фроловых. Писала Ирина Владимировна. Почти каждое предложение с новой строчки, тем самым будто подчеркивалась важность послания.
«Здравствуй, Василий!
Причина твоего молчания нам непонятна, но я уверена, что ты жив. Если жив, продолжаешь учебу.
Тебя не могли снова забрать на фронт после ампутации, о которой нам известно от Галины Ковалевой, с которой у тебя были отношения в госпитале.
В мае Галина Ковалева приехала к нам, поскольку в госпитальных документах был указан наш адрес. В июле Галина родила двух мальчиков, близнецов. Назвали Константином и Владимиром.
Андрей Константинович болен. Мой долг за ним ухаживать. Физической и материальной возможности воспитывать твоих сыновей я не имею.
Телеграфируй получение письма, что будет подтверждением твоего намерения взять на себя заботу о Галине и младенцах. Для выезда в Москву им следует прислать вызов.
В случае твоего молчания в течение месяца со дня отправки этого письма мать и дети перейдут на попечение государства.
Ирина Владимировна».
Первой мыслью было уничтожить письмо. Могло же оно не дойти, затеряться? Легко! На кой черт ему сдались дети? Егорки мало? Какие еще дети? Сразу два. Сына. У Митьки сын, а у него – здрасьте! – два. Утрись, братка! Митяй любит жену, хотя, судя по письму, в котором она спрашивала, есть ли у брата руки, с головой у Насти не все в порядке. А у Марьяны – отлично! С головой, с телом, с характером – она идеал. Кто-то из поэтов сказал про милый идеал. При чем тут «милый»? «Милый» – это салонный, как собачка болонка. Марьяна – его личный и абсолютный идеал. Ничего ей не говорить. Или сказать потом, когда распишутся. Она не простит. Идеал не живет с предателями. Как будто предателю легко, как будто он спал и видел завести детей от случайной связи. Да и его ли это дети? Галя могла… Фу, совсем гадость! Не могла, конечно. Его близнецы. Мама говорила, что у Турок в роду всегда были двойни. И сам он, кстати, из близнецов, брат Иван умер младенцем. Чего бы и этим, Константину и Владимиру, не преставиться… Опять гадость! Удивительно, сколько мерзости всплывает из глубины души, когда твое семя дает всходы.
Он ехал в трамвае домой, лихорадочно думал, но так ничего и не решил. Ему не пришлось решать, таиться, врать. Марьяна по его лицу поняла: что-то случилось – говори! Она его чувствовала, как… как Гаврила Гаврилович протезы.
Василий протянул письмо. Марьяна читала долго, снова и снова.
– Марьяночка! – не выдержал Василий.
– Видишь, как славно, – подняла Марьяна лицо, враз посеревшее. – У тебя два сына. Поздравляю!
– Не нужны они мне! Что б они сдохли вместе со своей матерью!
– Не смей так говорить! – повысила голос Марьяна. – Следи хотя бы за своей речью, если не умеешь следить за мыслями.
У нее часто прорывались учительские интонации. Она умела держать в кулаке отчаянных лоботрясов. И в то же время была нежной и ранимой женщиной.
– Не прав, извини! – повинился Василий. – Но…
– Но, – перебила Марьяна, – в жизни бывают непреодолимые обстоятельства. Смерть – это непреодолимое тяжелое обстоятельство, а рождение детей – радостное. Ты вызовешь в Москву Галю Ковалеву, женишься на ней, будешь воспитывать детей. Ты наверняка подумал с гордостью: у Мити один сын, а у тебя сразу два. Я тебя знаю. Тут нечего обсуждать, Вася!
– Есть что обсуждать! И ты меня знаешь – правда, ты меня чувствуешь, как… неважно, про протезы не будем. Ты моя единственная жена, сейчас и навсегда, другой мне не надо и не будет! Если ты сейчас скажешь, что бросишь меня, я порву письмо, и гори все синим пламенем! О Гале и этих… детях государство как-то позаботится, оно у нас большое и доброе. Мы с Егоркой тоже как-то перебьемся. И ты как-то. И всем будет плохо! Очень плохо и очень долго! Второй вариант. Ты не бросишь меня. Я распишусь с Галей. Я их пристрою, я уже знаю куда.
– Василий, это невозможно!
– Все для меня возможно, если ты меня не бросишь.
– Какой-то нелепый разговор.
– Нелепый? Смотри! – Василий разорвал письмо, сложил половинки, чтобы рвать дальше.
Он прекрасно знал адрес Фроловых в Казахстане, но Марьяну его действия привели в смятение:
– Немедленно остановись!
– Ты не бросишь меня, нас с Егоркой?
– Я не могу!
Василий порвал письмо на четыре части, потом на восемь…
– Хорошо! – сдалась Марьяна.
– Что «хорошо»?
– Не знаю! Прекрати уничтожать письмо!
– Повторяй за мной. Василий, я тебя не брошу. Я буду верной женой, пусть не расписанной, не венчанной, даже пусть не верной… Что-то я запутался. Желательно все-таки верной. Марьяночка?
– Буду.
– Скажи: даю слово, клянусь!
– Даю слово.
За ужином Егорка видел смурые лица брата и Марьяны, но был настолько переполнен впечатлениями от фильма «Партизаны в степях Украины», что говорил без умолку. Хотя киношные партизаны не походили на настоящих, а фашисты на фашистов, и хрупкие актрисы, как пушинку, держали автомат у плеча и легко, не качаясь, поливали из стороны в сторону, Егорка был в восторге от фильма. Без его трескотни за столом царила бы гнетущая тишина: Василий и Марьяна по складу характера относились к тем людям, что переживают молча.
Она попыталась остановить его ежевечерний уход в ее комнату:
– Вася, переночуй у себя, пожалуйста!
– Нет! Ты дала слово!
Они называли свою близость «наше дело». В ту ночь «дело» было по-особенному нежным, и страстно-надрывным, и паническим, и восхитительным. Василий уснул и не слышал, как Марьяна плакала.
Галю с детьми он встречал в конце ноября, когда Москву засыпало снегом. На вокзал взял с собой Егорку – тащить поклажу, сам-то на протезе по тропинкам в сугробах передвигался неуверенно.
Она вышла на перрон. Шинель без петлиц, голова повязана клетчатым платком. Не узнал бы, если б не носик – поросячий пятачок. В руках два кулька из ватных одеял, перевязанных веревкой.
– Васенька! Здравствуй!
– Привет! Еще багаж есть? Это мой брат Егор, он возьмет.
– Чемодан и узел.
– Дотащишь? – повернулся к брату Василий. – Или мне узел за спину?
– Дотащу. Здасьте! А там, в одеялах, дети? Во примочка! Они мои племянники? Они меня дядей звать будут? Умереть и не встать – дядя Егор!
– Хватит болтать, – скомандовал Василий, – пошли!
К трамвайной остановке он шагал первым, за ним Галя с детьми и Егор с чемоданом и узлом. Чтобы как-то скрасить неловкость вызывающе грубого молчания брата, пока ехали в трамвае, Егорка расспрашивал Галю. Почему дети молчат, они не померли? Покушали и спят? А чего покушали? В каком смысле грудью питаются? А, понял!
Василий смотрел в окно, Галя, полуобморочная от волнения, кое-как поддерживала беседу с Егоркой. Беседе внимал весь вагон.
Василий привез Галю с детьми к Пелагее Ивановне. Егорка уже здесь бывал. Впервые увиденная настоящая отдельная московская квартира с люстрой под потолком, с бархатными шторами в проемах дверей, с буфетами-трельяжами и стульями с гнутыми спинками произвела на него впечатление царского замка.
– Вот и мы, – сказал Василий Пелагее Ивановне. – Вы хотели меня с семьей? Извините, получите!
– С утра жду, проходите! Веничком снег с обуви струсите!
У них получилось говорить в рифму. Только стихов сейчас не хватало.
Пелагея Ивановна суетилась, провожая Галю с детьми в спальню. Василий сел на диван в гостиной – сколько прекрасных часов он провел здесь, слушая Гаврилу Гавриловича. Хотелось вернуться в прошлое и одновременно – уйти, сбежать, удрать – к Марьяне. Она сейчас в школе. Из-за Егорки, с которым занимается до обеда, работает только во вторую смену. Ей пришлось потерять в зарплате и выдержать бой с директором, вплоть до увольнения в середине учебного года. Марьяна директора победила. Она умница, она справится.
– Вася! Вася! – звала Пелагея Ивановна. – Иди ж посмотри на сынов! Ах, славные! Как же их различить-то?
– У Константина глазки круглее и ближе к носику, – отвечала Галя, – у Владимира глазки подальше и губки выпуклее.
Он смотрел на сыновей: два членистоногих с непропорционально по отношению к масштабу тела большими головами, покрытыми темным пушком. Руки и ноги – как живые веточки, в промежности – явное свидетельство половой принадлежности. Не маленькое свидетельство, опять-таки, если брать, например, размер ладони.
Смотрел и ничего не чувствовал, никакого родительского зова. Пелагея Ивановна рассказывала, что Гаврила Гаврилович умирал от счастья над народившимися сыновьями. Наверное, мужчине, у которого есть дело жизни, цель, мастерство и умение, следует заводить потомство в преклонном возрасте. Галя стояла навытяжку, будто сдавала молчаливому судье заданный урок.
Девочка из крохотного смоленского городка, райцентра, практически села. Она умудрилась семь классов окончить и курсы санитарок. Призвали на войну, за мастерство, ловкость рук в госпитале повысили до медсестер. У нее кавалеров было! Только отмахивайся. Запала на этого – почти Героя Советского Союза, выдержанного, строгого, хоть и безногого инвалида. Отдала ему свою девичью честь. Сколько раз спрашивала? Сотню раз спрашивала: «Ты любишь меня?» Отвечал положительно. Выписался, адреса не оставил, обещал писать, но не писал. Беременность обнаружилась. Это ведь надо было пережить: стыд, страх, демобилизацию и долгий путь в Казахстан – по адресу в истории болезни Васи. Приехала к Фроловым, живот авиационной бомбой вперед торчит. А куда ей ехать? Ее родина под немцами. А на родине кто? Мать больная, жива ли, две сестры и брат. Фроловы не выгнали, за то спасибо. Но все время на дистанции: сами кушают – две тарелки, ножи-вилки по сторонам, она, Галя, отдельно питается. Не по-человечески, оскорбительно. Хотя, конечно, тысячу спасибо им! Помогли детское приданое собрать: распашонки-пеленки, одеяльца. Из роддома привезли, кормили, себе отказывали, с продуктами было плохо.
Она мечтала, что, сойдясь с Васей, все ему расскажет, выплачется, он ее приголубит, похвалит за мужество. Вот он, Вася, смотрит на сыновей как на червяков.
– Васе-е-енька! – протянула, как позвала на помощь. – Ненаглядный мой!
Повернулся к ней, перестал на детей таращиться:
– Галина, нам нужно поговорить!
Ее никто не звал полным именем. Галка, Галчонок, Галинка… Только не официальное – Галина!
– Сегодня понедельник, – чеканил Василий, – в среду я приеду, мы отправимся в ЗАГС, оформим наш брак и зарегистрируем детей. Ты будешь жить здесь, Пелагея Ивановна оформит нашу прописку, свою комнату мне придется сдать. Далее. Пелагея Ивановна – подарок небес. Если ты вздумаешь устраивать бабские склоки, обижать эту женщину, то вылетишь отсюда на попечение и милость государства. Я буду помогать материально… насколько смогу.
Галя чутко уловила его эмоциональное заикание и встряла с вопросом, самым главным:
– Вася! Ты любишь меня?
– Нет! – ответил он быстро и честно. – Когда мы с тобой… прошло меньше… полтора года?.. как будто столетия. Есть женщина, на которой я мечтал жениться, теперь не могу. Эта женщина мой идеал.
– А я не идеал? – икала, сдерживая слезы Галя.
– Нет! Ты мать моих сыновей.
– Если бы ты знал, что мне пришлось…
– Всем пришлось, каждому свое! – отрезал Василий. – Война, играть в поддавки не получится. Пелагея Ивановна стол накрывает, я не останусь, Егорка сам доберется, он по Москве шныряет точно крыса с подпаленным хвостом. Запомнила? Приду в среду.
– Васенька…
– До свидания!
Развернулся и ушел, хромая.
Заведующая ЗАГСом, очень похожая на ЕЕ, когда они пришли регистрировать брак, поковырялась в бумажках и возмущенно сдернула очки:
– Молодой человек! Вы подавали заявление с другой девушкой!
– С другой, – согласился Василий, – но обстоятельства, непреодолимые. Распишите меня, пожалуйста, с Галиной… как тебя по отчеству?
– Ивановна.
– С Галиной Ивановной Ковалевой. И если можно, не затягивая, впишите в документы наших сыновей Константина Васильевича Фролова и Владимира Васильевича.
– Как такое возможно? – свела брови заведующая ЗАГСом.
– Это война, – ответил Вася.
– Война, – эхом отозвалась заведующая. – Давайте свои паспорта.
