9. Ошеломительный успех
Для Агаты премьеры были мукой.
Она ходила на эти пугающие мероприятия по двум причинам – и только по ним.
Во-первых, после многонедельных репетиций, создания декораций и подготовки бутафории и костюмов, требовавших усилий стольких людей… решающий момент наконец наступал, и бедненькие актеры должны были через это проходить, так ведь? И она, как автор, считала честным разделить их несчастье, если что-то пойдет не так. Она же, в конце концов, сама подтолкнула их на преступление – а за свои преступления надо расплачиваться.
Например, на премьере «Алиби» по тексту требовалось выбить дверь, чтобы обнаружить жертву убийцы, однако дверь опередила свою реплику и распахнулась раньше времени, открыв упомянутую жертву в момент укладывания на пол. Такие муки (и их ожидание) усиливались именно в день премьеры, и драматург считал себя обязанным разделить эти пытки со своими сообщниками.
Вторая причина была не столь благородной, хоть и не считалась пороком: любопытство.
Хотя Агата присутствовала на многих репетициях, у нее было весьма отрывочное впечатление о спектакле в целом. Даже присутствуя на генеральной репетиции (а в этот раз она там не была, засев вместо этого с инспектором Гриноу в «Золотом льве» ради опроса, который последовал за убийством Ниты Уорд), автор не получала полного представления о пьесе.
Для этого нужны были зрители – зрители, которые смеются когда надо или когда не надо, зрители, которые реагируют тепло или прохладно, а то и враждебно в духе «уйдем отсюда к черту».
Сейчас она была одним из этих зрителей, незаметно устроившись ближе к краю десятого ряда партера. Ощущая на себе взгляды и слыша шепот узнавания («Вон она», «Это она и есть»), она сидела тихо между двумя приглашенными ею гостями – сэром Бернардом Спилсбери и Стивеном Глэнвиллом, – ожидая, когда погаснет свет, обеспечив ей столь желанную невидимость.
При таком отношении она сама не понимала, почему так обожает театр – почему в самой глубине души она предпочитает роль драматурга роли романиста. В юности, пока у нее не появилась эта гадкая, ужасная стеснительность, она исполняла роли в пьесах и беззаботно участвовала в концертах как пианистка и певица. Возможно, теперь, на этапе взрослой застенчивости, она участвовала в представлении через актеров: личное появление по доверенности.
Или, быть может, это связано с ее склонностью жить в мире фантазий, в центре созданной ею внутренней сцены, подходящей для трагедии, комедии и ее личной разновидности мелодрамы. В детстве у нее были вымышленные друзья – и даже сейчас она слышала внутри себя, как ее персонажи ведут разговоры, часто ощущая себя лишь стенографисткой их бесед и мыслей.
Обозреватели обвиняли ее, что она использует диалоги как костыли, опираясь на то, что персонажи говорят друг другу, и обделяя искусство повествования. Ее поучали: этот прием примитивен.
Ее оправданием были только сами труды: издатели и читатели принимали такой подход. Для нее диалог был двигателем сюжета – так что, возможно, она вовсе и не была романистом… возможно, она была драматургом, помещавшим порой свои спектакли в книжный переплет.
Тем не менее сегодня ее пьеса будет поставлена в театре «Сент-Джеймс», и ей придется вытерпеть все внимание, связанное с этим. Праздничный ужин должен был состояться в «Савойе», так что караван «Роллс-Ройсов», которому надлежало доставить «знаменитостей» – таких как она сама, а также режиссера и продюсера в театр, тоже стартовал оттуда.
Ненавидящий публичность сэр Бернард предпочел не участвовать в этом безобразии и договорился встретиться с ней позже, уже в театре. Он даже предложил подвезти Стивена – и Агата смаковала хулиганскую мысль о том, как холодный и собранный профессор Глэнвилл поучаствует в бешеной гонке с мистером Жабом – ведь за рулем Спилсбери был подобен этому персонажу «Ветра в ивах».
Премьера в Вест-Энде, как и все мероприятия военного времени, должна была претерпеть некоторые изменения. Спектаклю предстояло начаться в семь вечера, а не в восемь, а процессия знаменитостей стартовала в шесть – до сумерек и затемнения. Это позволило включить в происходящее фоторепортеров, изобразив легкомысленную истерию довоенной премьеры, хотя разбомбленные руины соседних зданий служили суровым напоминанием о реальности.
Часто мусорщики, бедняги, копались в развалинах этих зданий – в особенности когда-то великолепной Ассамблеи. Бобби, конечно, гоняли этих несчастных, прежде чем у театра появлялись ковровая дорожка и бархатные заграждения: напоминания о зоне военных действий в виде руин устранить было нельзя, а вот бездомных оборванцев и военных беженцев Лондона прогнать было можно – по крайней мере, на какое-то время.
Агата, ехавшая в лимузине вместе с Ларри Салливаном, хмуро принимала эту горькую иронию – и снова сомневалась, есть ли в этом истерзанном войной мире место для выпускаемых ею смертоубийственных безделушек.
Их встречала неожиданно большая толпа, которую сдерживали констебли. Она робко улыбнулась и помахала рукой безликой массе людей, кричавших «Агата! Агата!», словно она была кинозвездой. Как ни странно, сопровождавший ее действительно звезда экрана и сцены дородный Френсис Л. Салливан (который в своем смокинге больше походил на метрдотеля) вызвал куда меньше приветственных криков, нежели она.
Агата определенно не чувствовала себя звездой. А сознавала располневшей пожилой женщиной, весьма неловко втиснувшейся в вечернее платье из шифона, купленное несколько сезонов (и дюжину килограммов) назад. Однако ее шуба покрывала множество огрехов, а путь по ковровой дорожке был благословенно коротким.
В фойе публику пока не пускали, и небольшой фуршет с коктейлями для главных участников (за исключением актеров, конечно: их, как невест перед свадьбой, никто не должен был видеть) уже шел. Нервничающие участники премьеры толпились вокруг стоек, обмениваясь добрыми пожеланиями (в том числе странным американским напутствием «чтоб тебе ногу сломать»), рукопожатиями и поцелуями в щечку и называя всех «дорогушами».
Однако она почувствовала холодность кое-кого из тех, кто участвовал в недавнем опросе в соседнем пабе.
Холодный фронт дал о себе знать еще в «Савойе», когда Ларри Салливан почти не говорил с ней. Оказавшись на заднем сиденье «Роллс-Ройса», она спросила актера: что, он на нее обижен?
– Обижен? – переспросил Ларри, выгнув бровь. – Это еще слабо сказано. Агата, как вы могли участвовать в этом допросе?
– Если вы о разговоре с инспектором Гриноу, то он показался мне вполне вежливым и формальным. Право, Ларри: мы ведь все имели констакт с жертвой самого громкого дела об убийстве за всю войну. Опрос полиции был неизбежен.
Он фыркнул:
– Но вы же не подозреваете меня в опрометчивых поступках!
Так вот в чем дело: Ларри опасался не того, что может оказаться под подозрением в убийстве, а что его красавица жена услышит что-нибудь лишнее.
– Нет, конечно, – заверила его Агата. – По-моему, инспектора вообще не интересует никто в театре на данном этапе.
– Вы имеете в виду – из-за остальных двух убийств.
– Совершенно верно. Это явно серийные убийства, так что мысль о том, что та девица была чьей-то убитой любовницей, уже отпала.
Ларри выпучил глаза:
– Инспектор такое подумал?
Она прикоснулась к рукаву черного смокинга:
– Ларри, прошу вас. Инспектор вообще ничего не думает. Давайте оставим мелодрамы для театра, хорошо?
Смутившись, Ларри какое-то время молчал, а потом одарил ее ребяческой улыбкой:
– Мне было бы ужасно неприятно, если бы вы были обо мне плохого мнения, Агата. Я вас так ценю!
– Не сомневаюсь, дорогуша, – отозвалась она.
Холоднее всех, пожалуй, держалась Айрин Моррис. Актриса, переквалифицировавшаяся в режиссера, сменила строгий костюм для репетиций на чудесное черное платье, выгодно подчеркивавшее фигуру, которой одновременно удавалось быть и худощавой, и женственной. Ее макияж был безупречен: темные глаза красиво подчеркнуты, помада смелого темно-малинового цвета.
– Странно, что вы не прихватили своего инспектора, – проговорила Айрин с ледяной улыбкой.
– Я его звала, – ответила Агата, поняв, что с ней пытаются играть, – но это отвратительное дело заставляет его работать и вечерами.
В несколько преждевременной демонстрации триумфа (занавес ведь даже еще не поднимали) официанты в красных куртках сновали между гостями с подносами, заставленными бокалами с шампанским. Айрин взяла себе один. Агата – нет: она не позволяла себе спиртные напитки.
– Не знай я вас достаточно хорошо, – заявила Айрин, – я бы решила, что вы втянули нас в эту ужасную историю ради рекламы.
– Но вы достаточно хорошо меня знаете.
– Ну, никаких публикаций не было, это верно. Не заблуждайтесь – я и сама об этом подумывала. Постановкам в такое время нужна любая поддержка.
Не разобравшись, продолжает ли Айрин играть с ней, Агата одарила ее самой теплой улыбкой и проговорила:
– Если вы действительно превратите это в рекламный трюк, дорогуша, то ни вы, ни ваш муж можете больше не обращаться ко мне с предложением ставить мои пьесы… Прошу прощения.
– Агата, – поспешно сказала Айрин, касаясь ее плеча (она уже успела отвернуться), – простите меня. Премьерные нервы.
Агата повернулась обратно и улыбнулась уже искренне:
– Понимаю. Знайте: я считаю, что вы отлично поработали.
– Пьеса чудесная. Кажется, ее нельзя было испортить, даже если стараться.
Теперь уже улыбка у Агаты вышла загадочной:
– Ах, я уверена, что вы смогли бы, дорогуша.
Оставив озадаченно хмурящуюся Айрин, Агата отыскала Джанет Камминз с мужем: они довольно смущенно стояли у стены, явно чувствуя себя лишними. Молодой человек эффектно выглядел в своем синем мундире, а Джанет была ослепительно хороша, подтверждая реальность расхожего штампа, когда секретарша снимает очки – и оказывается настоящей красавицей. Пышногрудой Джанет очень шло розовое платье с открытыми плечами.
– Ну что ж, пилот Камминз, – проговорила Агата, протягивая ему руку.
Он взял ее с легкой улыбкой:
– Боюсь, что не знаю, надо ли ее пожимать или целовать.
– Целиком ваш выбор.
Он пожал ей руку – и все трое весело засмеялись.
– Вы просто восхитительны, – сказала Агата Джанет. – Ваше место – на сцене.
Секретарь широко улыбнулась и чуть ли не зарумянилась. Кожа у нее была нежная и светлая, черные волосы красиво вились. Мысль о том, что Камминзу при такой роскошной жене может понадобиться знакомство с проститутками, показалась Агате нелепой.
– Боюсь, – сказала Джанет, запоздало реагируя на комплимент Агаты, – что мои детские мечты стать актрисой были задавлены страхом перед публикой.
– Я страдала тем же недугом, – призналась Агата и обратилась к пилоту: – Я так рада, что вам удалось получить увольнение сегодня!
– На самом деле, у меня опять было дежурство, но ваш друг Стивен Глэнвилл из министерства устроил мне увольнение. Я смогу провести всю ночь с Джанет: вернуться мне велено в девять утра. Он настоящий джентльмен, ваш мистер Глэнвилл.
– Совершенно верно. Он здесь сегодня будет. Жду его с минуту на минуту.
– Чувствую себя дурнем, – сказал курсант, – что не принес книгу вам на подпись.
– Забыли?
– Ну… я подумал, что это невежливо, в такой день.
– Чепуха. Я попозже вас обеспечу.
Его улыбка была заразительно юной.
– Мне хочется поскорее увидеть, как вы превратили роман в пьесу. Книга закончилась так… решительно.
– Я уже предупреждала вас, молодой человек: я изменила концовку. Надеюсь, вы не будете разочарованы. Может, вы поделитесь со мной своим откровенным мнением после спектакля.
– Если он мне понравится, – пообещал он, – я буду исходить восторгами.
– А если нет?
Он пожал плечами:
– Я буду исходить восторгами.
Они снова дружно засмеялись, после чего Агата, извинившись, ушла к Берти Моррису. Толстенький продюсер с лицом киногероя стоял чуть в стороне, отчаянно маня ее.
Подойдя, она спросила:
– По какому поводу сигналы, Берти?
– Прошу об одолжении. Критик из «Таймс» хочет взять совсем короткое интервью.
– Ну что ж, вот вам оно: нет.
– Но, Агата…
– Нет. И если у финального занавеса вы попытаетесь «неожиданно» пригласить меня выйти на крики «Автора, автора!» с речью, я откажусь… и, возможно, невежливо.
– Не речь… всего несколько слов…
– Берти, неужели нам нужно опять повторять это? Я не могу произносить речи. Я никогда не произношу речи. Я не стану произносить речи.
– Но, Агата…
– И ваше счастье, что я не произношу речей, потому что они получались бы очень плохо.
Разочарованное лицо Берти озарила теплая улыбка.
– Ну, я ведь должен был попробовать, правда, дорогуша?
Она улыбнулась:
– Наверное, да.
– Вы написали просто чудесную пьесу.
– Я согласна на просто «хорошую».
Продюсер тихо засмеялся, но тепло в его взгляде казалось неподдельным:
– Агата, в своей спокойной манере вы самая капризная из всех примадонн.
– Берти, из всех людей, кого я сегодня называла «милыми», вы и правда такой… милый. И спасибо вам.
– За что?
– Ну, во-первых, за то, что поставили мою пьесу, во-вторых, что сделали режиссером вашу славную талантливую жену – и к тому же собрали такой отличный актерский состав, несмотря на военное время. А еще за то, что вы единственный из опрошенных в «Золотом льве» не стали делать мне выговор.
– А, это! Мне было захватывающе интересно. Полицейский следователь задает вопросы об убийстве – почти как в одной из ваших пьес!
Он подхватил бокал с проносимого мимо подноса и пошел дальше.
Спустя двадцать минут Агата уже сидела на своем незаметном месте ближе к концу ряда между двумя необычайно импозантными спутниками: Стивеном Глэнвиллом и сэром Бернардом Спилсбери.
– Понравилась поездка? – шепотом поинтересовалась она у Стивена.
Округлив глаза, он прошептал в ответ:
– Я еще отомщу, дорогая моя… А вы не пригласили нашего друга инспектора?
– Вы второй задаете мне этот вопрос. Он и сейчас занят расследованием этих убийств.
Стивен стал совершенно серьезным:
– Мне по-прежнему не нравится, что вы оказались посреди всего этого театра ужасов. Признайтесь: вас мучают кошмары?
– Нисколько, – соврала она.
Ну, не совсем соврала: сцены убийств в ее снах не появлялись, однако Стрелок из детских кошмаров навещал каждую ночь.
Она повернулась к сэру Бернарду:
– Спасибо, что приняли мое приглашение.
– Я из-за этого концерт пропускаю, знаете ли, – сказал он, покосившись на нее с легким осуждением.
Агата прижала пальцы к груди:
– О, боже, нет…
– Да. Сегодня вечером на «Би-би-си».
И он чуть улыбнулся.
Она тихо рассмеялась.
Те, кто считал сэра Бернарда замкнутым и чопорным, просто толком его не знали.
– Я считаю честью, – добавил он, – сопровождать автора на премьеру. И как, возможно, единственный человек во всей Британской империи, еще не читавший ваших романов, я с нетерпением жду возможности получить новый опыт.
Растрогавшись, она взяла руку сэра Бернарда и благодарно пожала.
Чуть подавшись вперед, Стивен сказал:
– Дам вам совет, сэр Бернард: если вы поймете, в чем секрет, не говорите ей. Чертовски раздражается.
Агата резко воскликнула:
– Стивен! – однако на самом деле это ее развеселило.
К тому же он был прав. Макс разгадал тайну, на которой был построен роман, ставший сегодняшней пьесой – и простить этого она ему не смогла.
Свет погас – и публика зааплодировала. Берти Моррис вышел на авансцену в свете софитов, чтобы поприветствовать зрителей премьеры, но Агата не услышала ни слова из его речи, которая оказалась короткой. Она так нервничала, словно ей самой предстояло выйти на сцену.
Ей можно было не бояться. Представление с участием великолепных актеров – Генриетты Уотсон, Линден Трэверс, Перси Уолша, Теренса де Марни, Аллана Джийза, Эрика Каули и Гвин Никольс – прошло безупречно: трупы не вставали и не расхаживали по сцене (точнее, трупы, не предусмотренные текстом), зрители хихикали и даже хохотали над мрачными шутками, а также дружно ахали от испуга и изумления во все предусмотренные моменты.
Она была довольна. Ей нравилась пьеса – и ее восхищало то, что сделали с ней Берти и Айрин. И зал аплодировал бурно и долго: Агата потеряла счет финальным выходам труппы. В самом конце вперед вышел Берти, представив Айрин, которая поклонилась, сказав короткую речь. На крики «Автора! Автора!» – Берти указал на сидящую в зале Агату, и та неохотно и ужасно смущенно встала и чуть поклонилась.
Зрители встали с мест – ее первая бурная овация! Как чудесно! Сотрясающие потолок аплодисменты звучали для нее сладкой музыкой.
И Берти, да благословит его Бог, только представил ее зрителям и не стал пытаться принудить к столь пугающей ее речи.
Когда зажегся свет, она вышла в проход, чтобы поговорить со зрителями, с готовностью подписывая программки, книги и альбомы автографов. Она была не против разговоров – коротких и адресных – с умными поклонниками. А все, кому нравились ее книги, могли считаться таковыми. Рядом с такими дружелюбными обычными людьми, как эти театралы, ее робость и нервозность, к счастью, исчезали.
По этой причине она оказалась последней из гостей, кого должны были везти в «Савой» на «Роллс-Ройсе». Даже актеры успели смыть грим, сменив костюмы на вечерние наряды, когда Агата, наконец, прекратила общение с обожающей публикой. («Лучшая ваша вещь, дорогая!», «Высший класс – вот что я скажу!», «Победа!», «Сплошное наслаждение!»)
Караван «Роллс-Ройсов» должен был сделать несколько рейсов – и Агата ждала машину в фойе театра, отойдя от стеклянных дверей. Суматоха, слава богу, закончилась. На улице у театра было пусто, не считая Джанет Камминз и ее мужа: Джанет поручили заботиться об Агате, пока остальные «Роллс» за «Роллсом» отправились в отдельный зал в «Савойе».
В театре остались считаные служащие: даже капельдинеры разошлись. Помощник администратора разбирался с какими-то делами в билетной кассе. Дожидаясь машины, она забрела обратно в зал. Занавес подняли, открыв декорации богатой современной гостиной с балконными дверями, выходящими к нарисованному морю.
Сегодня она получила ответ на один вопрос.
Она видела и слышала, как зрители военного времени реагируют на пьесу, которая была чуть ли не самой кровожадной в ее творчестве: семь убийств и самоубийство. И они были от нее в восторге – от каждой ужасающей минутки.
Времена и правда настали ужасные – начиная со зверств самой войны и кончая последней цепочкой вест-эндских убийств, в расследование которых она позволила себе впутаться.
Никогда еще поставляемая ею пища для эскапизма не принималась с такой благодарностью – словно самое необходимое питание. Когда наступит послевоенное время, она прекрасно в него впишется. Возможно, ей понадобится сделать свои книги чуть более глубокими в плане психологизма, дабы угодить публике, ставшей менее наивной, чем в золотое время, – и благодаря взаимодействию с инспектором Гриноу и сэром Бернардом она постарается изображать полицейские и судебные процедуры более точно и реалистично.
Но если не считать этого, «колбасная фабрика» (так она мысленно называла свои труды) продолжит работу – спасибо большое.
С чувством, будто с плеч ее свалился тяжкий груз, она пошла обратно в фойе… и взрыв сотряс здание, швырнув ее на покосившийся пол, по которому она в своих мехах и нарядном платье закатилась в угол между билетной кассой и лестницей, а фойе начало оседать. Со сверхоглушительными звуками лавина строительных материалов летела вниз, поднимая тучи пыли и мелких крошек.
Кто-то завопил – не Агата, какая-то женщина на улице, наверное Джанет Камминз. Ошеломленная и оглохшая, Агата теснее вжалась в угол: с потолка продолжали сыпаться куски, заставляя перемолотые в пыль кирпич, камень и известку зависать в воздухе грязными клубами.
И наконец – спокойствие.
Она оценила свое положение.
Встать невозможно: часть потолка перекосилась и уперлась в бок кассы, создав комнатенку метр на полтора. Она сама покрыта грязью взрыва, но вроде все цело. Воспользовавшись познаниями медсестры, она тщательно осмотрела себя, пока обрушившееся фойе продолжало оседать со стоном и скрежетом.
Возможно, подвернула лодыжку.
Все остальное вроде бы в порядке. Ее бросило на пол – и она по нему прокатилась, но кости целы и сотрясения мозга нет. Дышать было трудно из-за того, что в воздухе висела масса пыли, так что она закрыла лицо носовым платком из кармана шубы, которая сильно смягчила падение.
Так что в этом смысле ей повезло.
Она слышала голоса за обрушившимися плитами и обломками фойе, но разобрать слов не могла. Взрыву не предшествовала сирена воздушной тревоги, да и сейчас они не резали ночь – уж это было бы слышно, несмотря на завалы.
А если не налет – что же тогда могло случиться?
Потом, завязывая платком нижнюю часть лица, словно бандитка, она вспомнила руины по соседству, где раньше была ассамблея Уиллиса – любимое место мусорщиков и мародеров. Возможно, они сделали случайное открытие, найдя неразорвавшуюся бомбу.
Это объяснило бы нынешнюю ситуацию.
Она посмотрела наверх и увидела косо лежащую плиту – остатки бывшей крыши, ставшие сейчас для нее потолком, плита, похоже, сдвигалась понемногу, скрипя, словно старые дверные петли в фильме про дом с привидениями, плюясь камешками и грязью.
Под носовым платком ее губы сложились в горькую усмешку.
Вот чем все закончилось: Агата Кристи (не Маллоуэн), автор такого количества смертоубийств, попалась, словно мышь в мышеловку, и ждет, когда потолок обрушится и раздавит.
Как это ужасно, обладать повышенным чувством иронии: единственное, что по-настоящему всегда ее пугало, – это мысль оказаться похороненной заживо. Она избегала бомбоубежищ именно по этой причине.
Ну что ж: она останется спокойной. Она не даст волю своей фобии. И не станет глупой старухой-истеричкой.
Всмотревшись в гору мусора перед собой, примерно там, где должна находиться улица, она, встав на четвереньки, начала раскапывать путь наружу. Какое-то время никаких проблем не возникало, и она была довольна своими усилиями.
А потом плита сместилась и упала – Агата тихо вскрикнула.
Стена и другие остатки строения удержали плиту, но этот покосившийся «потолок» теперь находился всего в нескольких дюймах от ее головы. Она в гробу. Похоронена заживо. Агата Кристи погибает смертью, достойной пера Эдгара По.
Молясь (не за себя, а за Макса и Розалинду и тех внуков, которые еще только могут родиться), она не сдавалась, загребая мусор и убирая небольшие обломки, обломки побольше, – и продвигалась вперед, пока не добралась до крупного фрагмента покосившегося потолка, похожего на ту плиту, что оказалась сверху. Ей не удавалось за него ухватиться – а если и удалось бы, то не хватило бы сил сдвинуть.
Тяжело дыша под своим платком, она села на пол – и усталость ласково шептала ей на ухо, изнеможение гладило каждую мышцу, кость и жилу: отдохни. Усни. Жди. Кто-нибудь придет…
…возможно, смерть.
И пока она рассматривала возникший впереди тупик, плита потолка пошевелилась – словно сама по себе.
Она услышала хриплое дыхание напряженных сил – и плита сдвинулась, на мгновение она увидела лицо – юный курсант! – и улицу…
…а потом посыпались новые обломки, заполнившие отверстие.
Однако они вдвоем – Агата и ее спаситель – расчистили путь. Еще один кусок потолка обеспечил защиту от верхних обломков, образовав проход, и она протянула руки пареньку, а он схватил ее за руки и протащил – осторожно, но уверенно – сквозь отверстие.
Он помог ей подняться на ноги со словами:
– Миссис Маллоуэн, боже правый! У вас все хорошо?
Она обняла курсанта, улыбнулась юному красивому лицу и сказала:
– Лучше не бывает… благодаря вам, молодой человек.
Раздавшийся позади них шаткий звук – хруст и грохот смещающихся обломков – моментально привлек их внимание: прохода, по которому выбралась Агата, больше не было.
А она была.
Она дотронулась до щеки паренька и прошептала:
– Спасибо вам, милый.
Он опустил глаза, явно досадуя:
– Мной двигал эгоизм: мне нестерпима была мысль о том, что в мире больше не будет ваших книг.
Улица уже заполнилась зеваками, констеблями и пронзительным воем – не сирены, предупреждающей о налете, а сигналом о скором приезде пожарных.
Джанет Камминз суетилась вокруг спасенной Агаты, помогая ей отряхнуться. Было очень нелепо и комично стоять вот так, в шубе и вечернем платье, покрытых слоем пыли, грязи и мусора. Воздух снаружи был хотя и пригоден для дыхания, но тоже полон грязной взвеси. Констебли повышали голос, пытаясь добиться порядка.
Агата с необычайной ясностью мысли спросила:
– Кто-нибудь еще был в театре? Разве в кассе никого не было?
– Там был Клеменс, – ответила Джанет, – помощник администратора. Он был в кабинете, убирал деньги в сейф. Его взрыв не затронул: основной удар пришелся по фойе. Он смог добраться до запасного выхода.
– Наверное, неразорвавшаяся бомба, – предположила Агата. – Какой-нибудь мусорщик стремительно отправился на небеса.
В этот момент, наконец, за ней пришла машина: величественно подкатил «Роллс-Ройс». Шофер в форме вышел из машины и удивленно уставился на подошедшую Агату.
– Я в полном порядке, – объявила она, – но желаю, чтобы меня осмотрели в больнице университетского колледжа. Вы отвезете меня туда?
– Да, мэм, – открывая перед ней заднюю дверь, ответил шофер.
Джанет с мужем помогли Агате устроиться.
– Мы поедем с вами, – сказала Джанет, заглядывая в машину.
Ее глаза были полны тревоги.
– Не будь глупышкой. Возьми такси до «Савойи» и сообщи, что все слухи о моей кончине как минимум легкое преувеличение… Молодой человек… Гордон, да?
Курсант наклонился рядом с женой:
– Да, мэм.
– Вы так напоминаете мне моего первого мужа! Он тоже был красавцем героем. Как мне вас отблагодарить?
Паренек был настолько покрыт грязью, что единственным светлым пятном на нем стала его улыбка:
– Книги с автографом будет более чем достаточно.
– Тогда дайте мне ваш адрес. Запишите мне его.
Хмурясь, Джанет возразила:
– Это может подождать. Вы в шоке, миссис Маллоуэн.
– Нет, – ответила она. – Я займусь этим, как только окажусь дома, а будет это сегодня, если от меня хоть что-то зависит. Какой-то определенный роман, Гордон?
Он достал откуда-то театральную программку и теперь карандашом записывал адрес.
– Это пропускной пункт, миссис Маллоуэн. Где нас разместили… Я бы не отказался от нового романа с Пуаро, если у вас найдется лишний.
– «Зло под солнцем», – сказала она и улыбнулась.
Она уже протянула руку за программкой, но улыбающийся пилот все еще продолжал писать.
Левой рукой.
