Страх, ненависть и презрение

Напротив меня за столом каптерки сидел совсем не тот Мансур, которого еще два дня назад остерегалась вся зона. Передо мной — просто чеченец средних лет, его только что привели ко мне в отряд. Это была ссылка, причем из разряда тех, что благо. Все могло обернуться хуже. Намного хуже.

Он появился в зоне давно. Статьи у него были злые. Сам он тоже никогда добротой не отличался и всегда отвечал на силу силой. Били его, бил он. Невысокий и угрюмый, прошедший обе чеченские кампании и выживший в тех бойнях, он снова попал на войну, где все против всех. И умирать не собирался.

Его пытались сломать сотрудники и промять арестанты. Он много раз находился в ШИЗО. Был в СУС — отряде со строгими условиями содержания, это тюрьма внутри колонии, где совсем тяжко.

Со временем вокруг него собрались люди — опытные бойцы, в основном чеченцы. Были и другие кавказцы. Были с ним и русские.

Когда в колонии сменился начальник, Мансур сумел выстроить с ним отношения. «Простроился», как говорят в зоне. Новый хозяин, из оперов, оказался далеко не дурак и считал: лучше всех смогут обеспечить порядок зэки с авторитетом. Нужно только, чтобы они подчинялись напрямую ему самому и опасались только его.

Он дал Мансуру то, чего тот хотел, — власть над одним отрядом. Практически безграничную. Время от времени в этот отряд приводили с этапов людей, способных платить за спокойную жизнь. У Мансура появилась своя комната, в ней диван и телефон с внешней связью. По неофициальному личному разрешению хозяина. Собранные деньги он не разбазаривал, барак отремонтировал, и в нем стали устраивать экскурсии для проверяющих разного рода.

— А вот давайте зайдем в первый попавшийся барак, — говорил комиссии ответственный сотрудник и заводил уполномоченных в барак к Мансуру.

Там всегда все сияло. Проверяющие уходили довольными.

Мансур организовывал футбольные турниры. Футбол он любил страстно. Собирал в свой отряд игроков с зоны, которые ему нравились, опера шли навстречу. Ему разрешили отпустить небольшую бороду. Получать в передачах домашние продукты и мясо. Разрешили готовить еду по-настоящему — не в микроволновках, как вся зона, а на электрической плите, со сковородками и кастрюлями, что всегда и всем запрещалось.

Барак Мансура стал особенным. В обмен за дотации Мансур исполнял договоренности — у него сохранялся порядок, кого бы к нему в отряд ни направили.

Порядок в зоне — это когда никто не привлекает к себе внимания, кто должен работать — работает, а кто хочет жаловаться — не жалуется.

За это его боялись и ненавидели. Иначе в тюрьме не бывает. Блага, которые ты получаешь, несут с собой зависть, а если ты не можешь ничего получить либо удержать полученное, тебя ждет презрение. Мансур готов был к зависти и внешне вполне естественно радовался ненависти к себе, иначе мужчина в его понимании жить не мог.

Но презрения ему было не пережить.

В тот день ему грозило именно это — презрение тех, кто раньше боялся и ненавидел. Два дня назад у него случился конфликт с завхозом соседнего отряда, бывшим небольшим милицейским начальником. Тот был неприметным человеком и не был раньше замечен даже в спорах. Он очень хотел освободиться условно-досрочно, и суд принял такое решение. Освобождаться он готовился на следующий день, и это придало ему сил.

Стычка произошла между локальными участками двух отрядов, на глазах у всех. Никто не слышал, что такого сказал бывший милиционер Мансуру. Но все видели, как Мансур мягко подошел к нему и несколько раз ударил. Снизу вверх. Снизу, потому что был ниже ростом. Выбил два зуба. Сбил на асфальт. Остановился.

Упавший вскочил и убежал в дежурную часть.

Начальник колонии находился в отпуске. Исполнявший его обязанности Мансура не любил. Чеченца закрыли в ШИЗО.

Через два дня о происшествии доложили начальнику. Тот повелел Мансура всех благ лишить и сослать в рабочий отряд, а лучше — в рабочую бригаду.

Так он попал в мой барак.

Весть об этом разлетелась моментально. От Мансура отвернулись почти все. Зона злословила. Кто-то делал это открыто, большинство шепталось. Мне советовали не давать ему спуску. Я знал цену советам сидельцев и слушать никого не собирался.

Я видел, что Мансуру больно. Рука у него была перевязана. Он ее повредил. Зубы — вещь опасная и заразная. Рана была глубокой, и кисть правой руки зэка загноилась. Ему требовалась помощь.

— Отвести тебя в санчасть? — спросил я.

— Нет, — отрезал он, — я ходил. Меня не пустили к врачу. Женя даже не вышел ко мне. Дали бинт и сказали перевязать руку самому.

Женя — это санитар и неофициальный завхоз санчасти. Место теплое и дорогое.

— Он же твой друг. — Я не удивился, но мне надо было это сказать.

— Друзей у меня нет, оказывается, Леха, — коротко ответил Мансур и замолчал.

— Давай сюда руку.

С рукой было плохо. В ране гной. Пальцы и кисть покраснели. У Мансура поднялась температура.

Я достал из своих запасов стерильный бинт, перекись водорода, мазь Вишневского. Обработал рану, как смог, постарался убрать гной, сгустки крови, почистил края. Это не очень сложно, если раньше видел, как делают тебе. Я видел.

Действовал я неумело, Мансуру было больно, но он молчал.

Потом я отыскал тщательно спрятанный антибиотик, из неприкосновенного. Отдал ему. Принес две чашки с чаем.

— Теперь давай поговорим, — сказал я ему.

— Давай, — ответил он.

— Все хотят, чтобы я тебя загнобил, ты знаешь.

— Знаю.

— Но этого не будет. Ты станешь здесь жить спокойно. Я не смогу дать тебе лучшее место в бараке. Опера не поймут, и тебя сразу переведут. Не дам тебе и плохого места, это не по-людски. Ты получишь хороший чистый кубрик.

— Зачем ты это делаешь?

— Не думай. Просто считай, что ты приехал ко мне в гости на неделю.

— Почему на неделю?

— Посмотрим. Пока будем тебя лечить.

Ночью ему стало плохо. Измерить температуру я не мог, градусника в отряде не было. Дал жаропонижающее, сменил повязку. Пока обрабатывал рану, проверить отряд зашел безопасник. Из молодых. Он только учился презрительно вешать нижнюю губу при виде зэка. Получалось уже хорошо.

— Почему не спите, акт нужен? — спросил он.

— Шел бы ты работать, — улыбнулся я.

Получилось криво.

Было не до него — стол в кровавых бинтах и бледный Мансур, он потел и не среагировал даже на безопасника.

Тот ушел. Картина подействовала.

Я отвел Мансура в койку.

Утром ему стало легче. Он попил чай и съел бутерброд. К вечеру было понятно, что кризис прошел.

— Пациент жив, Леха, — хрипло смеялся он перед сном, когда мы снова меняли ему повязку. Я к тому времени наловчился и лишней боли не причинял.

Прошла неделя. Начальник вышел из отпуска. Вызвал к себе Мансура. Не было его долго. Вернувшись, он собрал вещи. Его возвращали в прежний отряд. Со всеми благами.

— Откуда ты знал? — спросил он у меня.

— Догадывался, — ответил я.

Когда на чаше весов два зуба освободившегося сидельца, а на другой — управляемость «спецконтингента», можно догадываться, что именно перевесит. Но и только — догадываться. Могло сложиться как угодно.

Но я не входил в число ненавидевших или боявшихся Мансура. И мне претило быть среди внезапно запрезиравших его.

Мансур все понял. Мы пожали друг другу левые руки. Правая у него еще болела. Он ушел к себе.

Женя, завхоз санчасти, позвонил ему первым.