Грань

В кубрике Кирилла Сергеева всегда было приоткрыто окно. Он не мог иначе. В Тагиле невозможно спать с открытыми окнами, тут редко комфортно, обычно или холодно, или душно. Быстро привыкаешь, что за окном снег, дождь или разноцветный туман от химического производства по соседству с колонией. Туман этот остро вонюч, и от него болит слизистая в носу и горле, придышаться к нему невозможно.

Но у Кирилла всегда было приоткрыто окно.

В кубрике у него стояли две шконки, и обе одноярусные, это роскошные условия. Отделал комнату он себе сам, из остатков материалов, что зэки закупали на ремонт барака. Потому интерьер у него был эклектичен — обои и ламинат разных цветов, но смотрелось естественно. Там были и икона, и кружевные занавески на окнах, тоже из остатков.

Напоминало домик в деревне, а сам он был похож на начинающего встречать старость, но вполне бодрого деда — высокий, седой, с длинными мускулистыми руками и большими грубыми ладонями старого слесаря.

В кубрик к нему никогда не подселяли, разве что на «перевоспитание», особо ретивых, которые начинали возмущаться, что в соседних кубриках живут по шесть человек на такой же площади, а тут этому устроили курорт.

Хорошо, говорили таким, если другие аргументы не действовали, иди к Кирюхе. Встречал он их всегда молча, наотрез отказывался закрывать окно, а когда человек, помучившись от сквозняка, все же засыпал, он подходил к нему и стоял, пока тот не проснется, слегка тормоша.

— В натуре раскручусь на новый срок, лучше вали завтра сам, — говорил он едва проснувшемуся арестанту, у которого от вида вытянутой фигуры Кирилла, стоявшего у шконки, его больших серых, почти бесцветных глаз с поволокой становилось по-настоящему жутко.

Больше одной ночи никто не выдерживал, утром зэк стоял смирно со свернутым матрасом у каптерки и просил определить его в любой другой кубрик.

Но это бывало редко. Люди в зоне умеют видеть риски. А они были крупно написаны на прикроватной бирке осужденного Сергеева — статья 102 УК РСФСР, убийства при отягчающих обстоятельствах. Срок — двадцать пять лет. И полоса наискось — склонен к насилию.

Сидел он с 1994 года.

Странными были эти надписи на бирке. Максимальный срок по старому кодексу был пятнадцать лет. Это потом, после демократических и либеральных преобразований, срок максимального наказания увеличили до тридцати лет. А тогда за дела 94-го года никак не мог он получить двадцать пять. Не срасталось.

Объяснялось все абсурдно, но просто.

Приговор свой Кирилл Сергеев получил за то, что, будучи сотрудником ГАИ, в составе организованной группы совершал налеты на дальнобойщиков. И убивал их.

Приговорили его и подельников к смертной казни. Но пока суть да дело, попали они под мораторий и заменили им наказание на ПЖ — пожизненное лишение свободы.

Подельники приговор обжаловали, и в итоге Верховный суд наказание им сменил на максимальный срок лишения свободы — пятнадцать лет.

Ну а Кирилл пошел своим путем и обратился за помилованием. Чего он там написал, никто не знал. Но комиссия вняла, подготовила указ, а президент его подписал. Кто уж там готовил этот указ, читал ли он уголовный кодекс и был ли трезв — загадка. Но ПЖ Кириллу заменили на двадцать пять лет лишения свободы.

На десять лет больше, чем положено максимально.

Год за годом пересиживая срок, Кирилл вспоминал отсидевших, уже освободившихся подельников и писал жалобы.

Правильные были это жалобы, обосновывал он их грамотно. Но толку от них не было. Не предусматривает закон обжалования указа президента. Хотел помилования, получил — сиди. И неважно, что указ противоречит кодексу. Знаешь ведь, кто чему гарант.

Писал он и родственникам убитых. Просил прощения, но не выпросил.

Ходил к психологам, надеялся на хорошие характеристики для условно-досрочного освобождения. Он очень хотел УДО. Подавал много раз, и много раз ему отказывали, хотя он и работал, и поощрений было много, и психологов таки уговорил.

Лишь когда он отсидел двадцать три года, пересидев, как он искренне полагал, восемь лет, суд выпустил его условно-досрочно.

Убивая, и убивая не раз, он отправлял людей за грань. Грань для него самого стала определяться потом не им. Суд решил, что ему нужно умереть. Потом закон сказал: живи, но всю жизнь — как проклятая полусогнутая тварь, всю отпущенную тебе же жизнь, но за забором. Он был рад этому, он хотел жить.

Жизнь не закончилась, и он понял, что можно успеть пожить так, как живут все.

Пули, что были для него отлиты, ушли другим или ушли в утиль. И двадцать пять лет, что казались подарком, стали вечностью. Он стал просить суд, что хотел его убить, отпустить его чуть раньше, чем пройдет эта четверть века.

Четверть века, что могли прожить убитые им, и это могла быть не последняя их четверть века.

Он мог прожить в тюрьме еще два года. Но вышел раньше.

Сколько могли прожить те, кого он убил, неизвестно. Их нет.

И никто не вправе судить его. Он отбыл наказание, назначенное ему людьми. И скоро закончит путь, назначенный людям.

Ему снова за грань.

Но теперь самому.