Давность

У столяра Саши заболели зубы. Болели они давно, уже почти два месяца, жаловаться он начал сразу, как только его привели с карантина. Он не успел их вылечить на воле, готовился, собирался с духом и совсем было собрался, но тут случился арест.

Получил он три года, статья у него была странная — оставление воинской части, но Саша оказался таким безобидным, таким домашним мужиком сорока лет, что как-то не складывалось у меня поинтересоваться, что ж за дезертирство он учинил.

На воле он занимался деревом, в зоне столярные навыки в цене, и сгодился он сразу.

При видимой простоте держался он умно, правильно, вроде и с людьми, но сам по себе.

С женой говорил ласково, звонил ей каждый вечер, стоял у привешенного на стену телефона, то поглаживая свободной рукой лысеющую голову, когда слушал, то прикрывая рот, когда говорил.

Он часто смеялся, по-доброму, но ссутулясь и поглядывая вбок, через поджатое плечо, как бы загоняя смех обратно в себя.

С трудом, иначе в зоне невозможно, Саша смог записаться к стоматологу. Женщина пятидесяти лет с тяжелыми щеками и толстыми руками рассверлила ему четыре зуба и начала вкладывать в полости мышьяк.

Саша удивился и даже попробовал возмутиться.

— А чё ты хотел, — сказала дама спокойно, — ты сюда страдать приехал.

— А можно у вас платное лечение заказать? — неожиданно для себя спросил Саша.

Выяснилось, что можно.

Полости заполнили временными пломбами, врач сделала расчет, Саша пообещал, что жена переведет деньги, и ушел.

Врач обещала приехать через три дня.

— Иди к Михалычу. Он во всем виноват. — Во время вечернего разговора с женой Саша был необычно возбужден. Он не прикрывал рот и не гладил голову, свободная рука его рубила пространство вокруг.

Что отвечала жена, было непонятно, но, по всей вероятности, она согласилась, и Саша, приобретя обычную плавность, зашел в каптерку, где я читал перед отбоем невесть как попавший в барак том Дэна Симмонса.

— Ты прикинь, как он со мной, — присев за стол, неожиданно сказал Саша.

— Кто?

— Михалыч. Он же детей моих крестил. Мы ж сколько лет вместе.

Я налил Саше чаю. Он мне нравился. Крепкий мужик.

— Рассказывай, раз начал. — Я протянул ему пару конфет. — Ешь, все равно зубы болят.

Саша отхлебнул чай. Развернул конфету, положил ее на стол и рассказал.

Девятнадцать лет назад его призвали в армию. Попал он во внутренние войска. Годы были суровые, приходилось выживать. В части правили дембеля, и у него с ними не сложилось. После третьего избиения, когда не приходилось сомневаться, что убьют — это лишь дело времени, он ушел из части. Именно ушел, никто ее толком не охранял. Родители отправили Сашу к родственникам за две тысячи километров, где он и прижился. Справил какой-никакой паспорт, обзавелся новым именем, друзьями, потом женой и тремя детишками. Поднял столярный цех, стал делать беседки и всякие стулья, работа пошла, построил дом, баню, машину купил. Но ездила только жена, права он себе делать опасался. Был у него друг все эти годы, мент Михалыч, который единственный знал о нем правду, но зла в нем не видел и потому помогал. Михалыч был опером, а потом дослужился да начальника райотдела.

Как-то, выпивая под вишнями после баньки, Саша спросил у Михалыча, а не прошел ли срок давности по его, Сашиному, дезертирству, которому уже много лет. Михалыч ответил не задумываясь. Прошел, конечно.

Саша видел в каком-то советском фильме, как хороший, правильный мужчина дожидается истечения срока давности за случайное убийство и идет в милицию.

И тоже пошел. Он думал о том, как вернется домой и расскажет все жене, как получит паспорт на свое имя, заживет полно и по-настоящему. Права получит, машину будет водить.

В полиции удивились. Проверили. Вызвали следователя следственного комитета. Тот Сашу задержал, арестовал и отправил по этапу в военный следственный комитет по месту расположения части, из которой Саша когда-то ушел.

Не учел столяр и друг мента, что если объявили его в розыск, то и срок давности не идет. А мент Михалыч об этом не подумал.

Жене пришлось все рассказать, но не дома, а на краткосрочном свидании, которое следователь разрешил, все-таки приехала она издалека, да и дело несерьезное. Смешное дело, что уж говорить.

Срок только выписали вполне серьезный.

— И вот я ей говорю, иди к Михалычу, возьми у него денег мне на зубы, он же во всем виноват, он же мент, он же знал, — говорил Саша с широко открытыми глазами, он в тот момент был кругом прав, я тоже должен был это видеть.

— Даст, — сказал я, — куда он денется.

— Даст, — согласился он.

Михалыч денег дал, он вообще не забыл ни Сашу, ни его семью, где росли его крестники. А вот стоматолог забыла про зэка и не приехала в урочный день. И на следующий. Потом она уехала в отпуск, потому что он был согласован еще в начале года, а в отпуск надо уходить по графику.

Временные пломбы у Саши повыпадали за неделю, он страдал, звонил жене, она звонила в колонию, колония обещала, но стоматолог приехала только через три недели, ибо уважающие себя государственные служащие не выходят из отпуска раньше срока.

Похудевший и осунувшийся Саша попытался робко рассказать ей о своих мучениях, о том, что он ее ждал, но, посмотрев в мощное лицо врача, понял, что может потерять ее навсегда, и замолчал.

Зубы ему залечили. По вечерам мы иногда сидели в маленькой каптерке, пили чай, играли в шахматы, он рассказывал об ульях в его саду, о меде и медовухе, о том, как садится за Волгу солнце и как осенью красиво висят ягоды рябины на облетающем дереве.

Я смотрел и думал, зачем государству нужно было сначала загнать крестьянского парня в армейский пьяный ад 90-х, а спустя два десятка лет его же, не давшего тогда себя убить, отправить в тюрьму на три года, где ему, уже отцу и хозяину, снова нужно выживать. Я видел, что и он об этом думает.

Да кто ж его знает, то государство.

Пусть у Михалыча допытывается. Под вишнями.