Глава 19
Надо было просто подождать два часа. Стиснуть зубы и перетерпеть. Но куда там!
– Что ты делаешь? – спросил Нильс, когда услышал чирканье спичек.
Он лежал на единственной в сторожке койке, тщетно пытаясь забыться.
– Тебе нужно согреться, – ответила Энрика, стуча зубами так, что слова еле различались.
Вывернув шею, Нильс увидел, что она разжигает печурку.
– Рика, перестань! – Он хотел вырвать спички из ее дрожащих пальцев, но лишь только шевельнул правой рукой, как плечо ошпарило болью. Нильс со стоном повалился на спину и закрыл глаза, обливаясь ледяным потом.
– И пулю надо вытащить, – шмыгнула носом Энрика. – Я воды нагрею.
– Кто-нибудь заметит дым, и за нами придут.
– Ой, да ладно, нас так и так убьют! – Очередная спичка загорелась, и Рика ткнула ею в печь.
– Это меня убьют, чего со мной еще делать. А с тебя платье сдерут и бросят солдатне на забаву. Погаси огонь!
Но Энрика огонь не погасила, и вскоре в сторожке сделалось тепло, светло и уютно. В углу отыскался котелок. Энрика нагребла на улице снега и поставила греться.
– Там, внизу, глянь, вроде сухпайки были, – сказал Нильс, отчаявшись спорить.
Энрика глянула и первым делом увидела красный шарфик, привязанный к стволу карабина.
– Я посчитал подлым отправляться на поиски в нем, – объяснил Нильс.
Энрика подняла голову, внимательно на него посмотрела.
– Когда вернёмся... – Она облизнула губы, пересохшие от волнения. – Что ты сделаешь?
– Уволюсь, – без раздумий ответил Нильс.
– А как же долг?
– Теперь у меня другой долг.
Она продолжала молча на него смотреть. Нильс закрыл глаза, не в силах выдержать этот взгляд.
– Фабиано – правитель Вирту, лидер и спаситель. Да, многие на него ворчат, но из ворчания каши не сваришь. По его закону ты обречена смерти. И я, поскольку отрекусь от своей миссии. Но другой палач в Вирту найдётся. А желающих свергнуть Фабиано – нет. Он безупречен, Энрика. Он ведет городок к благочестию и процветанию. А уж как он хитер – это я знаю не понаслышке. Если ему кто-то не по нраву, он найдёт способ от него избавиться. Поэтому не расстраивайся, что не успела выйти замуж. Если Фабиано решил, твоя смерть – вопрос времени. Но теперь ты будешь умирать не одна, это я обещаю.
– Но ведь он же торгует людьми!
– А как это доказать? Кто нам поверит?
– Книга...
– Где та книга?
– У Сесилии...
Опять замолчала. Сидит, свесив ноги в подполье, думает о чем-то.
– Если ты откажешься меня казнить... Тогда ведь тебя самого казнят?
– Или вернут в Ластер, что одно и то же.
Энрика вновь посмотрела в глаза Нильсу:
– Не отказывайся.
Нильс тряхнул головой, полагая, будто ему послышалось.
– Прости... Что?
– Если все равно смысла нет. Пусть он тогда считает, будто ты на его стороне. Помоги Лизе, если сумеешь. Постарайся найти доказательства.
Нильс повернул голову и стал смотреть в стену. Энрика тем временем спрыгнула в подпол, чем-то загремела.
– Осторожно, – прикрикнул Нильс. – Там гранаты, да и вообще…
– Фрукт такой? – высунулась Энрика. – Я аккуратно. Вот, нашла что-то.
Она выложила на пол несколько банок с консервами, упаковку галет, пачку чая.
– Молодец, – кивнул Нильс.
– Так ты обещаешь?
– Что?
– Что если меня кто-то и убьет, то это будешь ты.
Нильс вздохнул. Что за убогий мир, в котором нужно заключать такие договоренности!
– Зачем тебе самой это?
– Честно? Я до последнего буду верить, что ты что-нибудь придумаешь, и даже испугаться не успею.
Выбравшись наружу, Энрика отлила из котелка немного воды в тазик, нашедшийся под койкой. Потом сыпанула в котелок чая.
– А тебе кто-нибудь когда-либо говорил, что ты дура? – полюбопытствовал Нильс.
Энрика рассмеялась:
– Много раз, уже привыкла! Но это не ответ.
– Обещаю. Но при условии, что и ты мне кое-что пообещаешь.
Энрика отвлеклась от банки консервов, которую вертела в руке, и послала Нильсу вопросительный взгляд.
– Обещай, что если погибнешь, так только от моей руки.
Энрика обдумала предложение, щеки ее при этом покраснели.
– Обещаю! – И протянула ему банку с нарисованной на ней круглой розовой свинкой. – Откроешь?
– Не-а, – грустно сказал Нильс. – Ножа нет.
Через несколько минут они пили чай с пресными галетами. Энрика съела чуть не половину большой упаковки, прежде чем насытилась.
– Ненавижу это! – простонала она, повалившись на пол. – А представь, часа три назад я сидела перед столом с таким количеством еды, что можно весь Вирту накормить. И не хотела!
Нильс не нашёлся с ответом. Пожалел, что он – не Рокко, у которого всегда удачное словцо наготове.
– Снимай шинель! – подскочила Энрика. – Давай помогу.
– Нет, Рика, перестань! – застонал Нильс. – Ты же не собираешься правда вытаскивать пулю?
– Еще как собираюсь! – Она уже разрывала у него на плече рубаху. – Я однажды в детстве занозу посадила – знаешь, как загноилось? Мама плакала, говорила, что могла бы без ноги остаться. А тут – здоровенная такая штука! Обязательно надо вытащить... Ой, мама, крови-то сколько!..
Она побледнела, и Нильс уж испугался, что отважная врачевательница сейчас хлопнется в обморок, но обошлось. Энрика отошла, отвязала красный шарфик от карабина и намочила его. Вернулась. Наклонившись над раной, стала протирать. Нильс смотрел на ее сосредоточенное лицо, потом движение чего-то блестящего привлекло внимание. Из ворота платья выскочил серебряный кулончик на цепочке.
– Вот уж не думал, что ты так религиозна.
Энрика посмотрела на кулончик и улыбнулась:
– А, это Лиза подарила. Я и забыла про него сов... сем.
Энрика осеклась, заправляя кулончик обратно, и быстрым, судорожным движением прижала платье к груди.
– Я просто увидел кулон, – пробормотал Нильс и стал смотреть в стену.
Однако когда пальцы Энрики коснулись раны, боль снова заставила повернуться.
– Я ее даже не вижу, – пожаловалась Энрика так, будто Нильс из вредности пулю спрятал. – Сейчас попробую. Ты не кричи только, ладно?
Нильс не закричал. Левая рука дернулась к ране, но силой воли Нильс ее задержал. Поколебавшись, рука опустилась на спину Энрики. И боль сразу утихла – операция остановилась.
– Извини! – Нильс отдернул руку. – Дай мне что-нибудь, сжать...
Энрика дала ему чурочку. Нильс сжал ее до хруста, когда пальцы Энрики вновь проникли в рану. Закрыл глаза, стиснул зубы, понимая, что еще чуть-чуть, и он попросту отшвырнет от себя эту упертую скрипачку.
– Кажется вот! – выдохнула она, наградив Нильса еще одной ярко-белой вспышкой боли. – Почти-и-и...
Боль отключилась мгновенно, одновременно с хлопком двери. Правая рука согнулась в локте, потом разогнулась, отталкивая Энрику. Но она уже и сама отпрянула, вскрикнув.
– Who are you?! – Истерически завопил ворвавшийся в сторожку солдат с автоматом. – Where is our base? What is the f...
Рука сработала быстрее разума. Пока мозг отмечал непонятный говор, бесполезную в зимнем лесу камуфляжную форму зеленого цвета, тёмные полосы на смуглом лице, рука уже прянула вперед, с силой швырнув деревянную чурку.
Крик солдата раздался одновременно со звонким ударом дерева о лоб. Автомат без толку прострочил в потолок, бесчувственное тело рухнуло на пол.
– Попал... – выдала ошеломленно Энрика.
– Мы их, по секрету говоря, потому «попаданцами» и прозвали, – усмехнулся Нильс. – Они, как перенесутся, первые час-полтора шальные, глупые, не соображают. Чем угодно попасть можно.
Дверь приоткрылась, на этот раз медленно и аккуратно. Сначала в нее просунулись два «Desert Eagle», потом – шуба и, наконец, целиком весь Адам Ханн. Нильс почувствовал, как что-то больно толкает его в плечо и, повернув голову, увидел, что это Энрика пытается всучить ему другую чурку.
– Положи, – сказал Нильс, и Энрика нехотя подчинилась. Так и осталась сидеть на полу, рядом с койкой, спиной к горящему огню.
Адам Ханн молча посмотрел на них, потом – на попаданца. Спрятал пистолеты. Снял с солдата автомат и сумку, застегнул руки за спиной наручниками. Только после этого опять взглянул на затаившую дыхание пару.
– Я надеялся, что это иллюзия, и она вот-вот развеется, – грустно заговорил Адам, – но теперь вижу, что иллюзией здесь и не пахнет. Скажи, Нильс, ты вообще способен делать какие-нибудь выводы из жизненного опыта?
– Это совсем другое, Адам, – возразил Нильс.
– Это то же самое, Нильс. Ты выкрал принцессу, обреченную...
– Никакая она не принцесса, – перебил Нильс. – Я прервал ритуал. Рика, покажи ему руку!
Энрика послушно продемонстрировала левую руку без единого кольца. Адам закатил глаза:
– Час от часу не легче.
– Адам, даже ты не можешь одобрять насильственное жертвоприношение.
Сплюнув под ноги, Адам в сердцах пнул солдата. Тот едва слышно застонал.
– Я спросил ее, хочет ли она выйти за принца! – крикнул Адам, едва ли не впервые в жизни изменив своему добродушному тону.
– Только забыл предупредить, что ее сожрет дракон!
– Ну поздравляю, теперь дракон сожрет всех, кого не сожжет! Хотя, тебе-то что? Ты вернешься в свой вонючий Вирту и забудешь, а нам – нам, Нильс! – снова убирать за тобой огромную кучу...
– Ой! – воскликнула Энрика, так и державшая руку перед глазами. – Ой-ой-ой!
– Что такое? – дернулся к ней Нильс.
Вместо ответа Энрика показала ему запястье. Кожа покраснела, будто натертая, но сквозь красноту проступило что-то тёмное. Черная метка.
– Это потому что время, да? – шепотом спросила побледневшая Энрика.
Адам вынул карманные часы и кивнул:
– Ну да, без двадцати одиннадцать. Меньше часа – и дракон начнет уничтожать город. Спали тебя молния, Нильс, ведь в ее смерти мог быть хоть какой-то смысл!
С этими словами он выдернул из-под шубы тесак и шагнул к печке.
– Прочь с дороги! – рявкнул на Энрику, и ее как ветром сдуло. Лезвие пронзило огонь и остановилось, накаляясь.
– Не тебе решать, кому и когда умирать, – возразил Нильс. – Даже Торстен искал добровольцев. Потому что понимал: ни один человек не имеет права распоряжаться жизнью другого. Ни ради чего. Каждая жизнь – священна.
– Герр Ханн, – пролепетала из угла Энрика, – а вы бы не хотели на мне жениться?
– Сожалею, но нет, – отрезал Адам. – Мое сердце навеки принадлежит той, что навеки утрачена. Лег смирно! – Это адресовалось Нильсу. Он выполнил приказ, закрыл глаза и сжал кулаки. Раскаленное лезвие вонзилось в рану. Где-то далеко кричала Энрика, видно, полагая, что Адам убивает Нильса.
Что-то звякнуло, и боль из невыносимо-острой превратилась в невыносимо-тупую.
– Первая? – спросил Адам, подбрасывая на ладони окровавленный кусочек металла.
– Да, – выдохнул Нильс.
– Поздравляю с инициацией. Эй, ты! – щелчком пальцев подозвал он Энрику. – Возьми порошок. – Сунул ей в руки полотняный мешочек. – Садись рядом и нежно втирай в края раны. Как начнет затягиваться, смещай движение ближе к отверстию. Сам не могу. Боюсь, придушу выродка.
Адам отошёл к печи и остановился, обжигая над огнем кровь с лезвия. Энрика забралась с ногами на койку, перелезла через Нильса, видимо, чтобы не мешать тому говорить с Адамом. Только вот разговор уже скончался.
Белый порошочек высыпался на рану, по руке сразу же разлилось блаженное онемение. Энрика дрожащими руками принялась втирать. А Нильс все смотрел на лицо Адама, освещенное огнем. Печальное, потерянное лицо, как и каждый Новый Год.
– Нежно получается? – спросила Энрика.
– Да, прекрасно, – сказал Нильс.
На грудь ему упало несколько капелек. Он перевел взгляд на Энрику.
– Из-ви-ни, – захлебываясь, прошептала она. – Я сейчас... я...
Нильс отвел ее руку от раны, почти уже затянувшейся. Закрыл глаза.
– Ты ведь хотела победить на конкурсе.
Кажется, она от удивления даже плакать перестала.
– Ч-ч-что?
– Хотела или нет? Отвечай!
– Ну хотела... Только все они правы. Мне не победить, ни за что, я просто...
– Эй! – Нильс хлопнул в ладоши перед ее носом. – Я всю жизнь прожил в Ластере и кого только ни слышал. Поверь, я знаю, о чем говорю: ты – одна из лучших. Так чего же ты хочешь сейчас, Рика? Сидеть здесь, рыдая в ожидании смерти, или выйти на сцену и наполнить сердца людей своей музыкой?
– Рыдать в ожидании смерти? – с надеждой спросил Адам.
– Но мы же не успеем, – сомневалась Энрика.
– Успеем, – настаивал Нильс. – Они редко заканчивают до половины двенадцатого. Но придется бежать.
В глубине заплаканных печальных глаз запылал привычный дерзкий огонек. Энрика отерла рукавом свадебного платья слезы:
– Бежим!
Адам Ханн вполголоса выругался, бросив раскаленный тесак в спрятанные под шубой ножны.
* * *
Город огибали по лесу, чтобы не попасться на глаза стражникам. Тропки попадались редко, все больше приходилось тонуть в снегу по колено. Энрику, на которую прямо поверх платья натянули камуфляж попаданца, Нильс опять тащил на себе, придерживая в этот раз за ноги. Здоровенные ботинки кое-как привязали к ногам скрипачки шнурками, но все равно в них она не то что бежать – идти не могла.
Шли молча, но уже на подходе к филармонии Адам, держащийся сзади, заговорил, будто продолжая прерванную беседу:
– А вообще, вы оба – идиоты. Иначе я никак не могу объяснить, что вы не замечаете слона в комнате.
– Может, мы потом наедине это обсудим? – пропыхтел Нильс, вытягивая ноги из снега.
– У фрау Маззарини замерзли уши, и я в данный момент любезно грею их своими руками, создавая ритмичное шуршание, так что мы, считай, и есть наедине.
Нильс, несмотря на одышку, не удержал смешка:
– Адам, ты – самый добрый человек в мире, ты об этом знал?
– Ну а вы – самые тупые.
Нильс крепче сжал ноги Энрики, словно боясь потерять.
– Даже ведь разговора такого не было, я прав? – продолжал Адам.
– Конечно, нет. Она – самая храбрая девчонка на свете, да еще и гордая. С чего бы это ей обращаться ко мне с... С таким предложением.
– Даже ко мне обратилась, – напомнил Адам.
– Ты не ее палач.
Адам обдумал услышанное, недовольно хмыкнул:
– Ну допустим. А ты?
Нильс, ожидавший этого вопроса, тяжело вздохнул:
– Я... Внутри меня, Адам, напротив, живет страх.
– И чего же ты боишься, дорогой мой друг? Не знаешь, как вести себя в постели? Об этом написаны целые тома. Неужели в Вирту нет библиотеки?
– Вообще-то есть, – неожиданно развеселился Нильс. – Но там пылятся сплошь диоугодные книги. Есть пара весьма целомудренных романов, но, на мой вкус, так себе.
– Жаль, ты раньше не поднял эту тему, – посетовал Адам. – Теперь не успеем заглянуть в мою берлогу. Я бы подарил тебе пару отменных фолиантов.
– В другой раз, Адам...
– Шел бы ты к своему Диасколу со своим другим разом! – возмутился Адам, но, впрочем, тут же смягчил тон: – Так что там у тебя за страх?
Нильс уже различал впереди черную громаду филармонии, чудились даже переливы скрипичной мелодии. Скоро будет забор, за ним – коттеджики...
– Дракон, – ответил Нильс. – Эта тварь меня поломала. Я впервые столкнулся с противником, которого не то что победить... Я боялся его до смерти, Адам. И сейчас боюсь. Какая-то часть меня остается дрожать в тёмном подполье, прижимая к себе девушку, которая мне не принадлежит, которую я не могу защитить по-настоящему. Я как маленький мальчик, оказавшийся в гуще сражения с игрушечной шпагой. Вот как я себя ощущаю. Заслуживает ли она такого мужа?
Адам ответил не сразу, подумал:
– Если этот муж одним фактом своего существования вычеркнет из ее планов казнь...
– Не вычеркнет, – оборвал его Нильс. – Фабиано все равно своего добьется. Может, я оттяну неизбежное на неделю или месяц... И все это время, Адам, я буду сжимать в тёмном подполье пустое тело, в котором нет души для меня.
Нильс остановился перед забором из стальных прутьев, метящих в небо копейными наконечниками, и поставил Энрику на ноги.
– Вы о чем-то говорили? – спросила она. – Я слышала что-то про слона и подполье.
– Это такая консерва, любезная фрау, – улыбнулся ей Адам Ханн и добавил, обращаясь к Нильсу: – Тогда у тебя есть лишь один выход, дорогой друг: убить дракона. Постарайся уложиться до переноса в Вирту. Или придется душить дракона всю оставшуюся жизнь.
– Что значит, «душить...» – начала Энрика.
– Такая консерва, – перебил Нильс. – Вставай на плечи, как в прошлый раз.
Он опустился на колено. Энрика с сомнением посмотрела на острия:
– Тут выше...
– А я сильнее.
– Плюс, нас двое. – Адам приклонил колено рядом с другом. – Прошу вас, фрау. Сцена ждет!
…
– Эм… Прости, – пробормотал Нильс, глядя на стонущую на утоптанном снегу с той стороны забора Энрику. – Об этом мы как-то не подумали.
Адам выглядел не менее смущенным.
– Вы в порядке? – поинтересовался он. – Руки целы? Главное – руки, вы ведь скрипачка.
– Целы, – прохныкала Энрика, поднимаясь с утоптанной дорожки. – Не обращайте внимания, я уже привыкла, что меня постоянно пытаются убить.
– Думай о хорошем, – предложил Нильс. – По крайней мере, ты не повисла на ограде.
– Слава Дио, – прошипела Энрика, потирая ушибленное бедро.
Нильс и Адам ловко перебрались через забор. Нильс опять подхватил Энрику, несмотря на протестующий крик:
– Я здесь уже сама!
– Так быстрее, – объяснил Нильс. – Ты ведь опоздать не хочешь?
Дверь в восьмой коттедж оказалась заперта. Ключ остался в кармане жакета, который сгинул где-то в недрах за́мка. Адам Ханн услужливо вынес дверь пинком. Внутрь Энрику пустили одну. Адам и Нильс остались снаружи, прислонившись к стене по разные стороны от дверного проема.
– Как будто и не было ничего, – сказал Нильс. – Ты и я, смертельная опасность, а мы идем себе вперед и смеемся.
Адам улыбнулся:
– Не хватало тебе этого?
– О, да, – вздохнул Нильс. – Вирту – великолепный город. Но когда изо дня в день только и делаешь, что ходишь с каменной рожей, начинаешь закисать. Может, попросить Фабиано перевести меня в лесорубы?
Помолчали, вспоминая десятки, если не сотни пережитых бок о бок приключений. Смешных и страшных, трудных и легких, пропахших пороховым дымом.
– Нет! – послышался крик Энрики. – Нет, только не это!
Нильс дернулся, готовый ворваться внутрь, но Энрика сама выскочила на кольцо, держа в руках останки скрипки. Гриф отломлен, струны порваны. Широко раскрытыми глазами Энрика посмотрела на Нильса:
– Они сломали мою-твою-вашу скрипку Тристана Лилиенталя!
– Вот дуры! – возмутился Адам Ханн. – Эта скрипка стоила больше, чем вся филармония.
Но Энрика его будто и не слышала. Погладила лакированный бок дрожащей рукой.
– Это была… скрипка. Она была живой!
Нильс положил руку на плечо Энрике.
– Просто скрипка, – сказал он. – Ты можешь сыграть на любой другой. Идем! Времени в обрез, Рика. Соберись.
Она собралась. Занесла обломки обратно в дом, задержалась немного – верно, прощаясь, – и вышла с сухими глазами.
– Идем, – резко сказала она и двинулась по дорожке, огибающей филармонию. Эту Энрику Маззарини Нильс не решился взвалить на плечо. Она бы его, вероятно, убила за одну лишь попытку.
– Теряя близких, одни становятся слабыми, другие – сильными, – заметил Адам. – Только вот, боюсь, всех сил этой малютки не хватит, чтобы выпросить у самовлюбленного скрипача любимый инструмент.
– Что, во всей этой филармонии не найдется ни одной лишней? – проворчал Нильс.
Они ворвались внутрь, распахнув настежь тяжелые двери, и зажмурились от яркого света. Выскочивший навстречу лакей сперва нахмурился, узнав Нильса и Адама, потом удивленно приподнял брови, увидев Энрику.
– Фрау Маззарини! – воскликнул он. – Что это с вами?
Ответить фрау Маззарини не успела. Нильс рванул камуфляжную форму у нее на груди:
– Раздевайся! Быстрее!
– Ну вот, – пробормотал Адам, – а говорил, не умеет.
Избавившись от формы, Энрика осталась в измятом свадебном платье. Лакей, ахнув, тут же кинулся помогать расправлять складки, но даже Нильс, ничего не смысливший в женских нарядах, понял: дело плохо. На платье осталась и кровь, и пыль, и грязь, и мокрые пятна от подтаявшего снега.
– Простите мою дерзость, фрау Маззарини, – пробормотал лакей, – но это единственный выход.
Одним ловким движением он оборвал верхний слой юбки, и Энрика осталась в нижнем. Платье уже не напоминало свадебное, длиной доходило до середины икр, зато и грязи на нем стало поменьше. Ботинки Энрика скинула без рассуждений.
– Чулки снимите тоже, – посоветовал лакей. – И рукава…
Лязгнула сталь.
– Мой милый ножичек к вашим услугам, о благородный лакей!
– Да, благодарю, благодарю…
Лакей принял тесак с опаской, но весьма ловко обрезал с его помощью рукава платья. Потом критически осмотрел обновленную Энрику.
– Любой модельер охотно подписал бы нам всем смертный приговор, но… Но в этом определенно что-то есть, – сказал он.
– Не достает какой-то изюминки, – задумчиво сказал Адам.
Нильс порылся в кармане шинели и вытащил корону.
– Вот, – сказал он, водрузив серебряный ободок на голову Энрики. – Твоя изюминка.
Лакей хлопнул в ладоши:
– Идеально! Совершенство!
– Совершенству требуется скрипка, – сообщил Адам. – Можем что-нибудь придумать?
Лакей помрачнел:
– Инструменты запирают, а ключ только у Флориана Дрешера… Он не обрадуется, если его отвлечь от музыки. Попробуйте попросить у кого-нибудь у конкурсантов, почти все уже отыграли.
– А эти, – подала голос Энрика, – три моих соседки, Толстая, Тощая и Носатая, – отыграли?
– Сестры Летцель? Давно. Они фаворитки конкурса, представили очень интересный номер.
Энрика пошла к двери в зал, откуда слышалось начало торжественной и патетической мелодии. Лакей бросился наперерез:
– Сюда, сюда, фрау Маззарини! Так вы попадете сразу за кулисы.
Он открыл дверь, впустив музыку в гардеробную, и показал на портьеры, тянущиеся вдоль всего зала. Энрика скользнула за портьеру, Нильс и Адам последовали за ней, бросив лишь быстрые взгляды на битком набитый зал, где многие даже стояли, и хрупкого юношу в очках на сцене.
За портьерами было темно. Нильс шел, спотыкаясь и ругаясь вполголоса. Где-то рядом тем же самым занимался Адам. Энрика, кажется, давно улетела вперед, дорогу ей освещала не то злость, не то страсть.
Наконец, путь завершился, и Нильс оказался в полутьме закулисья. Большое помещение с беспорядочно расставленными стульями, на которых сидят музыканты. Сразу видно, что практически все уже выступили. Некоторые морщились, вспоминая огрехи, другие, наоборот, блаженно улыбались, но никто не нервничал, не раздвигал украдкой занавес, чтобы посмотреть на сцену и в зал.
Энрика стояла на коленях.
– Пожалуйста! – говорила она. – Мне очень нужно выступить на этом конкурсе. Вся моя жизнь зависит от него. Я прошу всего лишь скрипку! На несколько минут.
Нильс почувствовал, как кровь ударила в лицо. Захотелось поднять Энрику на ноги, прикрикнуть, чтоб не смела унижаться. Но она готова была унизиться ради того, во что верила, а Нильс не имел никакого права что-то ей запрещать.
– Это она! – раздался противный голос. – Та, о которой мы рассказывали. Умственно отсталая клоунесса. Не вздумайте доверять ей инструмент! Угробит, к гадалке не ходи. Вон, гляньте, эта малахольная еще и корону нацепила!
– Как вам не стыдно? – проговорила Энрика, дождавшись, пока стихнет дружный смех. – Вы ведь сломали мою скрипку.
– Что-о-о?! – поднялись одновременно Толстая, Тощая и Носатая. – Да как ты смеешь на нас клеветать?
Нильс шагнул вперед, сжимая кулаки. Заметив его, сестры Летцель заголосили:
– Не смей подходить! Еще шаг, и мы кликнем стражу! Тебя же еще утром арестовали!
На плечо Нильсу опустилась рука Адама.
– Стражи нам только и не хватает, – сказал он. – Идемте. Быстрее, а то этот задохлик, кажется, завершает номер.
Нильс подхватил Энрику за руку и побежал за Адамом. Снова путь в кромешной тьме, порожки и ступеньки. Наконец, последняя портьера, дверь, ослепительный свет…
– Сюда! – Оттолкнув лакея, Адам подбежал к стене, на которой висела нелепая золотая скрипка.
– Адам… – выдохнул Нильс. – Ты уверен?
– Леонор давно нет, – резко сказал Адам. – А Энрика еще есть. Вещи должны служить живым.
С этими словами он ударил ногой в стену. По камню пробежала дрожь, и скрипка сорвалась с крепления, упала в руку Адама Ханна. Другой рукой он подхватил смычок и повернулся со всем этим к Энрике.
– Боюсь, ничем другим помочь не смогу.
Энрика взяла инструмент, покрутила в руках, коснулась струны и послушала отзвук.
– Адам, – тихо сказала она, – спасибо, но… Но на этой скрипке нельзя играть.
Адам протянул ей смычок.
– Кто-то запретил? – поинтересовался он. – Покажите мне этого идиота, я его пристрелю.
Энрика усмехнулась, покачала головой. Открыла рот, собираясь возразить, но Адам ее перебил:
– Я знаю, что скрипка – дрянь. Она была дрянью и в лучшие свои годы. Но вы ведь не дрянь, Энрика. Нильс так верит в ваш талант, что рискует жизнью, находясь здесь. Неужели весь наш бег через лес – зря? Покажите, на что вы способны. Сыграйте для нас. А все остальные… Да кого волнуют эти без десяти минут жертвы дракона?
– Фрау Маззарини! – Лакей бежал от двери, ведущей в зал. – Фрау Маззарини, вас вызывают на сцену! Заключительный номер – ваш.
Нильс внимательно смотрел на лицо Энрики. На миг оно сделалось растерянным, но тут же сдвинулись брови, сверкнули глаза. Рука сжала гриф.
– Иди, – улыбнулся ей Николас. – Покажи им, что такое Вирту.
– Иду, – выдохнула Энрика и побежала в зал.
– Удачи! – крикнул ей вслед Нильс.
Она обернулась в дверях. Улыбнулась, махнула рукой со скрипкой. А потом скользнула во тьму.
* * *
Выступление, навеки вошедшее в историю как Ластерской филармонии, так и самого Ластера, началось необычно. Публика, сплошь состоящая из истинных ценителей музыки (а кто еще явится на конкурс скрипачей в новогодний вечер?), несмотря на изначальную заинтересованность, утомилась. Все поглядывали на часы и предвкушали обещанный фуршет. Но оставался последний номер. Некая Энрика Маззарини из города Вирту, о котором слышали шесть человек во всем зале. Это считая Адама, Нильса и Флориана Дрешера. «Пусть она уже поскорей отыграет, – думали люди, – и мы отправимся есть и пить».
Если бы Энрика как следует почувствовала это настроение людей, она бы, верно, так не волновалась. Потому что никто и ничего от нее не ждал. Она сделалась для усталых людей досадной помехой перед долгожданным отдыхом. И вот эта досадная помеха вышла на сцену. Босиком, в странном, ни на что не похожем платье, с перепутанными волосами и золотой скрипкой. К тому же голову Энрики Маззарини венчала корона. «Точная копия той самой короны», – прошептали соседям некоторые знатоки.
Выйдя на середину сцены, Энрика посмотрела в зал, побледнела. Потом нашла взглядом кого-то и улыбнулась. Некоторые потом утверждали, что видели стоящих в проходе Адама Ханна и Нильса Альтермана, причем, последний поднял руку и помахал Энрике. Никто не верил этим россказням, потому что всем было доподлинно известно, что Нильс Альтерман находится в пожизненном изгнании, а если бы ему придумалось вернуться, то палач снес бы ему голову быстрее, чем он бы успел шаг ступить по улицам Ластера. Да и чего бы ему делать на концерте? Служивый здоровяк! Что он вообще понимает в музыке?
Энрика посмотрела на пюпитр, и те, кто сидел в первых рядах, утверждали потом, что видели, как она покачнулась, будто вот-вот потеряет сознание. Нот на пюпитре не было. И с собой она их тоже не принесла.
В зале было шумно, порхали разговорчики, многие уже ерзали, некоторые – выходили. Мало кто думал, что на сцене живой человек. Ведь если хочешь внимания, зачем выступать в последнюю очередь?
Но вот золотая скрипка поднялась. Зажав струны, Энрика провела по ним смычком, и полетевшие в зал звуки оказались до такой степени ужасны и не похожи ни на что ранее слышанное, что тут же воцарилась тишина. Многие просто не поверили ушам. Разве можно выйти на сцену с таким инструментом? Это ведь конкурс для лучших из лучших, к нему готовятся, не переводя дух, берут сумасшедшие ссуды на первоклассные скрипки! А эта?..
Тут некоторые узнали скрипку Леонор Берглер. Сопоставили ее с короной. Среди молодежи пополз шепоток, что на сцене призрак той самой первой принцессы. Наконец, даже те, кто видел Леонор живьем, прониклись общим трепетом. Многие позабыли, как правильно дышать. «Скверное знамение, – думали они. – Явление призрака перед самым Новым годом ничего хорошего не несет».
А «призрак» тем временем высек еще несколько ужасающих звуков из скрипки и прислушался к ним с закрытыми глазами. Кивнул, дождавшись, пока стихнет последний.
Энрика медленно, осторожно, точно зная, что делает, подрегулировала колки. «Что она делает?» – спрашивали друг у друга шепотом. «Ослабляет струны», – отвечали другие. «Зачем?»
Должно быть, Энрика поняла, что чистой высокой ноты не добьется от скрипки никакими молитвами. И поняла, что нет таких произведений, которые подошли бы этой скрипке. А значит, не нужны и ноты. Поэтому взмахом руки Энрика опрокинула пюпитр, звук от падения которого заставил вздрогнуть каждого человека в зале. Ну, кроме двоих. Адам Ханн и Нильс Альтерман спокойно ждали выступления.
– «Реквием Энрики Маззарини», – громко произнесла скрипачка в зал. – Первое и единственное исполнение.
И она начала играть.
От первых низких, столь не характерных для скрипки, скрежещущих звуков эстеты болезненно скривились. Что это? Глупая выходка? Шутка? Но игра продолжалась, и вдруг получилось так, что никакие звуки не подходят для этой тягучей и мрачной мелодии. Даже слово «мелодия» для нее не подходило, слишком уж оно нежное, певучее. Энрика Маззарини играла нечто совершенно другое, неслыханное, непонятное, но, вместе с тем, гармоничное и продуманное. Звуки – низкие, резкие, режущие слух, странным образом сплетались в единое целое, переходили один в другой, и эта «немелодия» медленно распрямлялась, как свитый кольцами огромный дракон.
Пальцы Энрики быстрее бегали по грифу, быстрее скользил смычок, «немелодия» наращивала темп, и люди в зале почувствовали, как их прошибает пот. Нельзя, нельзя было играть подобного! Музыка должна услаждать слух и успокаивать сердца! Почему же эта музыка заставляет сердце тяжело ухать в груди, почему в глазах темнеет от непонятного страха? Почему хочется одновременно бежать без оглядки и остаться, слушать до конца этот неистовый атональный мотив? Почему она смотрит в зал, эта таинственная скрипачка, играющая реквием себе самой? Почему ее темные глаза не отпускают, затягивают в бездну, выхода из которой нет?..
Каждый человек в зале пережил невообразимое. Они ощущали себя стоящими на пронизывающем ветру, задыхающимися, голыми и напуганными. А вокруг них клубилась черными тучами музыка. И не было спасения нигде. Сжимались невидимые тиски, брызгали слезы из глаз, чтобы тут же превратиться в ледышки.
Стремительным движением, даже не прервав игры, скрипачка усилила натяжение одной-единственной струны, и в мрачную какофонию ворвался луч света, прорезал тучи – слабый, грязный, но сейчас, среди этой непроглядной тьмы, он пылал, будто огненный меч. Не надежда, не путеводный луч, даже не вера. Просто умение и желание идти вперед, несмотря ни на что. И в каком-то другом мире сотни людей, несчастных, замерзших и перепуганных, нашли в себе силы шагнуть вперед, разогнав движением тьму. Последовать за этим слабым лучом в никуда.
Все быстрее и быстрее порхает смычок, все ярче разгорается луч, все мрачнее черные тучи, и кажется, что сейчас противостояние закончится. Не может в мире быть такого напряжения, такого страха, такой отчаянной борьбы. Должен произойти взрыв, уничтожить все, опустошить вселенную, навеки положив конец всем стремлениям и битвам, всем движениям и порывам.
И в тот момент, когда каждый в зале приготовился умереть, смычок остановился. Сотни пар глаз смотрели на него, пока он, подрагивая, висел в воздухе. Неужели все? Неужели так и оборвется это… нечто?
Наверное, сама Энрика этого не знала. Тишина была частью ее реквиема, и сейчас она слушала, ждала, что подскажет «немелодия», как распорядится жизнь, какой звук или «незвук» должен раздаться следующим.
Жизнь распорядилась, но следующий аккорд реквиема суждено было сыграть не Энрике. Как будто порыв ветра снаружи – такой сильный и яростный, что его слышно даже здесь, сквозь толстые каменные стены. Да и сами стены содрогнулись.
Удар. Что-то сыплется сверху. Взгляды поднимаются к потолку, но никто не издает ни звука, хотя одна и та же мысль зарождается у всех одновременно.
Удар, удар, еще удар. Словно кто-то громадный идет по крыше, точно зная, где должен остановиться. Потом – тишина.
Скрипачка Энрика Маззарини опустила смычок и подняла голову. Некоторые говорили, что она улыбнулась, несмотря на текущие по щекам слезы. Другие утверждали, что лицо ее исказила гримаса ужаса. Третьи рассказывали, что не было ни того, ни другого: Энрика просто подняла голову, и тут же потолок раскололся надвое с душераздирающим грохотом. На сцену и в зал полетели камни. Ледяной вихрь ворвался в помещение, засвистел, заметался, запуская морозные когти в тела людей.
И люди не выдержали. С визгом и грохотом, роняя стулья, бросились к выходу. Давили друг друга, отталкивали, били, охваченные животным ужасом.
А Энрика стояла на сцене и смотрела вверх, слишком ошеломленная, чтобы улыбаться или испытывать ужас. Из темноты на нее глядели два огромных ярко-синих глаза. Разверзлась гигантская пасть, в которой клокотало пламя, но наружу вырвалось лишь рычание, поднявшее еще более могучий вихрь, разметавший волосы Энрики жарким порывом.
Две огромные передние лапы ступили на сцену, ломая ее, проваливаясь вниз, к каменному полу, который едва-едва выдерживал такой вес. Чешуйчатая голова приблизилась к Энрике, глаза холодно смотрели на нее, будто ожидая последнего слова.
И Энрика ударила смычком по струнам, выдав последнюю ноту. После чего опустила скрипку и смычок, тряхнула головой и выставила вперед правую ногу, бросая вызов дракону.
Дракон задрал голову, заревел так, что разорванное пополам здание филармонии содрогнулось, как живое. Пламя заклубилось в огромных ноздрях. А потом – кто мог ожидать от столь гигантской твари такой быстроты? – когтистая лапа метнулась вперед, фейерверком полетели щепки и доски из разгромленной сцены. Послышался крик Энрики Маззарини, оглушительно хлопнули два огромных кожистых крыла, и страшное видение исчезло. Не было больше ни дракона, ни Энрики Маззарини. Сцена опустела. Только на чудом уцелевшем ее участке, жалобно звеня, подпрыгивала серебряная корона.
Зрители тоже успели сбежать. В зале осталось пять человек.
