Глава 13
Бедолага Энрика Маззарини ехала в роскошной карете, запряженной четверкой снежно-белых лошадей. Собственно, они были такими белыми, что снегу, казалось, стыдно находиться с ними в одном городе, и он сбежал. На брусчатой мостовой, по которой катилась карета, ни снежинки.
Рядом с Энрикой сидел давешний добродетель, Адам Ханн. Сидел, отсутствующе глядя в стену перед собой, и только когда Энрика обращалась к нему, выпускал на лицо улыбку. «Жуткий человек, – подумала Энрика. – Как будто гнетет его что-то. И улыбка не настоящая, и доброта тоже. А что настоящее – не понять».
– А какой он, принц? – спросила она через десять минут после начала пути.
Адам Ханн улыбнулся:
– Принц Торстен Класен? О, он великий, мудрый и справедливый правитель. Под его рукой Ластер, как и вся страна, расцвел и преуспел, несмотря на многие постигшие его несчастья. – Тут некая тень скользнула по лицу Адама. – Я думаю, вы найдете приятным его общество, – чуть суховато закончил он.
Уж конечно! Энрика даже усмехнулась от мысли, что общество целого принца ей может показаться неприятным. Это ведь сказка какая-то – замуж за принца! Одним махом – все проблемы. А как обрадуются родители! А Фабиано? Энрика представила, как злобно перекосится его толстая рожа, когда он узнает, что Энрика вышла замуж за принца! Это приятнее всего будет.
Но тут некая мысль омрачила лицо Энрики.
– Скажите, – покусав губу, тихо произнесла она, – а что теперь будет с синьором Альтерманом?
– Герр Альтерман, – поправил ее Адам. – Он ведь отсюда родом. Хотя, и здесь он утратил право называться герром. Я не знаю. Не занимаюсь вынесением приговоров. Но, если строить предположения, то его, наверное, казнят.
Энрика не смогла удержать нервный смешок. С какой-то стороны забавно – ее палача казнят. Но с другой… Она вдруг вспомнила того Нильса, с которым говорила в новогоднюю ночь. Он был умным и добрым, с ним было интересно.
– А что он натворил?
Адам Ханн поморщился:
– Фрау Маззарини, вы действительно хотите говорить на эту тему? Сегодня – ваш праздник, так позвольте себе насладиться. В этой истории – кровь, боль и разрушенные судьбы. Вряд ли вы найдете удовольствие…
– Ну пожалуйста! – воскликнула Энрика.
Адам Ханн вздохнул, выглянул в окно и, видимо, поняв, что ехать долго, сказал:
– Нильс Альтерман служил в элитном подразделении, что давало ему большие привилегии и возможности. Благодаря ним он узнал об одном… жестоком ритуале. Жестоком, но необходимом. Видите ли, фрау Маззарини, власть далеко не всегда легка и приятна. Порой правителям приходится принимать тяжелые решения, идти на неприятные жертвы ради сохранения большего. Принц понял и принял это, Нильс – не смог. И вмешался в ритуал, надеясь спасти жертву. В результате город постигло страшное несчастье, множество людей погибло, а девушка… Девушку все равно принесли в жертву на следующий день. За это Нильса изгнали. Он знал, что не должен возвращаться, но, как видите, посчитал долг превыше здравого смысла.
Адам помолчал и добавил, будто борясь с собой:
– Нильс – сложный человек, фрау Маззарини. Он может показаться простым, но он сложный. И сам иногда в себе плутает, не видя проблеска света. Жаль, что лабиринт вывел его на огонь, в котором он теперь сгорит.
Энрика притихла и даже в окно не смотрела. Повернула голову лишь когда карета немного наклонилась назад. Въехали на покатый мостик через заледеневшее озерцо с фигурками лебедей из снега.
– Не начинайте таких разговоров с принцем, – посоветовал Адам Ханн. – Пока я еще могу давать вам советы, лучше их слушайте, и ваша жизнь станет проще, чем могла бы. Позвольте мужу решать все вопросы, связанные с его нелегким долгом. Наслаждайтесь положением первой фрау. И не суйте нос дальше, чем это необходимо.
Последняя фраза показалась Энрике грубоватой, но прежде чем она сумела возмутиться, воскликнула от восторга: дорога сделала поворот, и взору открылся замок. Каменная громадина, утвердившаяся на холме, била в небо серо-черными башнями, смотрела презрительными окнами.
– Там я буду жить? – не поверила Энрика.
– Некоторое время – да.
– Летом королевская семья переезжает во дворец?
Она посмотрела на Адама Ханна и успела заметить выражение растерянного недоумения у него на лице.
– Во дворец? – переспросил он. – А… Ну да, фрау Маззарини, вы невероятно проницательны. Именно так.
Дорога пошла в гору. Энрика откинулась на спинку сиденья и, улыбаясь, смотрела на приближающийся замок. Вот и сбылись все мечты. Даже те, которых и не было-то никогда. Сколько силы, сколько возможностей ее ждет… И всего-то надо сказать «да» принцу, который наверняка окажется красавцем, и уж подавно не станет «писаться и какаться», как некоторые Теодоры.
Но одна мысль все еще мучила Энрику:
– Скажите, герр Ханн, – вздохнула она, – а когда я выйду замуж за принца, я смогу попросить его сохранить жизнь Нильсу Альтерману?
Адам Ханн покачал головой:
– Это как раз то, о чем я советовал вам не разговаривать с принцем. Государственные дела. Забудьте о Нильсе, выбросьте из головы, он – больше не часть вашей жизни. Кроме того, поверьте, вам будет не до того.
Прямо как в сказке, на картинке, опустился откидной мост, по которому лошади преодолели ров. Что на дне рва, Энрика разглядеть не успела. Стремительно надвигающийся замок приковал все ее внимание к себе.
Кучер остановил лошадей.
– Приехали, фрау Маззарини, – сказал Адам Ханн, открывая дверь кареты. А Энрика вдруг подумала, что станет сегодня Энрикой Класен. И от этой мысли стало не по себе. Но Адам уже протягивал ей руку, и Энрика поспешила выбраться из кареты.
– Это она? – Резкий, неприятный голос раздался будто из воздуха, и тут же рядом появился высокий худой мужчина с бледным лицом мертвеца. Он щурил на Энрику и без того узкие глаза, плотно сжимал и без того тонкие и злые губы.
– Энрика Маззарини собственной персоной, – сказал Адам Ханн. – Сопроводите сами, или лучше мне?
– Сам. В ваших услугах более нет нужды. Можете уходить.
Мужчина бросил глухо брякнувший мешочек в руку Адама Ханна.
– Мне назначена аудиенция, – сказал тот.
– Да-да, разумеется, – поморщился мужчина. – Обратитесь к распорядителю, вы знаете порядок.
– Как скажете, герр Гуггенбергер, – усмехнулся Ханн. – Я тогда постою немного здесь, чтобы вы не думали, будто я иду следом, пытаясь шпионить за вами. Чистое уважение, герр Гуггенбергер. Я, по долгу службы, знаю, как это неприятно, когда кто-то идет следом за тобой.
Герр Гуггенбергер, не удостоив Адама ни словом в ответ, схватил Энрику за локоть и потащил за собой. Снега не было даже здесь, в обширном внутреннем дворе, мощенном камнем. Энрика спотыкалась о камни, стараясь поспеть за широким шагом молчаливого Гуггенбергера. Попыталась обернуться, но фигуру Адама заметила лишь краем глаза. Он стоял спиной и смотрел с холма на город. Насладиться видом города Энрика и вовсе не успела – ее грубо дернули.
– Прошу поторопиться, фрау Маззарини, – сквозь зубы процедил Гуггенбергер. – Его величество король Класен не любит ждать.
Король? Энрика озадачилась, но тут же нашла объяснение. Видимо, ей предстоит познакомиться с отцом жениха.
– А хоть переодеться мне позволят? – пролепетала она.
Гуггенбергер смерил ее уничижительным взглядом, так что Энрика почувствовала себя самой, что ни на есть, падшей женщиной, которую ни за что ни про что вводят в приличное общество.
– Разумеется, фрау Маззарини. Неужели вы думали, что в подобном наряде можно предстать перед… хоть кем-нибудь.
Добрались до дверей, возле которых застыли два стражника в теплых шинелях, ушастых шапках и с винтовками. Стражники не шевелились и вовсе казались статуями. Если бы не покрасневшие носы.
Гуггенбергер толкнул высокие тяжелые двери, и те со скрежетом подались. Энрика шагнула внутрь замка вслед за Гуггенбергером и оказалась в совсем ином мире. Мире высочайших потолков, яркого света, пестрых ковров и гобеленов, горящих жарким огнем каминов, полированных перил, лестниц, ведущих к бесчисленным галереям и жилым этажам, суетящихся слуг в ливреях, напоминающих облачение лакея из филармонии.
Высоко-высоко над просторным залом висела гигантская и, наверное, очень тяжелая люстра с уймой свечей, свет которых, отраженный множеством стеклышек, мягко лился вниз, не забывая и окружающие его галереи. Энрика вдруг поняла, что тихонько пищит от неспособности уложить в голове все это обилие и великолепие. Вокруг было СТОЛЬКО ВСЕГО, что она не могла даже сосредоточиться на деталях. Вернись она сейчас домой, даже не смогла бы объяснить родителям, где была. Сказала бы, захлебываясь: «Я была в таком красивом замке! Там… Там… Там была люстра! Вот такая!» – и все.
– Что с вами? – устало поинтересовался герр Гуггенбергер. – Надеюсь, вы не больны?
– Не знаю, – прошептала Энрика. – Мне кажется, что я умерла…
Адам был прав. О Нильсе она в этот миг позабыла. Как можно думать о ком-то далеком и несчастном, который, к тому же, пытался тебя убить, когда вокруг – такое?!
– А. Ясно. Шок. Обычно простолюдинок заводят через черный ход, и они успевают привыкнуть постепенно. Стойте здесь, успокаивайтесь. Я отдам распоряжения. Эй ты, болван! Комната принцессы готова?
– Со вчерашнего дня, герр Гуггенбергер!
– Со вчерашнего дня минули сутки, недоумок. Распорядись поменять белье и цветы, бегом.
Кто-то, кого Энрика даже не заметила, куда-то побежал, что-то закричал. А Энрика все стояла и стояла, задрав голову. Казалось, на каждом витке лестницы, на каждой галерее – целый мир. Множество картин на стенах – их все необходимо рассмотреть. Большущие вазы с цветами – обязательно понюхать! Да и откуда, откуда они берут живые цветы – зимой?! Неужели власть человеческая до такой степени безгранична? На что же тогда способен Дио…
– Дио, – прошептала Энрика. – Спасибо! Спасибо тебе за это счастье! Прости, что гневила тебя своим недостойным поведением. Клянусь, каждую ночь буду возносить тебе молитву, ибо… – Глаза ее наполнились слезами. – Ибо ты существуешь, Дио! Я уверовала!
Энрика опустилась на колени, наклонила голову, роняя слезы на украшенный яркой мозаикой пол. Она даже не могла понять, что за мозаика. Чтобы разглядеть ее, надо было подняться на верхние этажи и посмотреть оттуда вниз.
– Я не заслужила так много, – шептала Энрика. – Но… Но клянусь, я сумею со всем этим справиться. И, если мне суждено быть женой принцу, я стану самой лучшей принцессой во всем белом свете!
Из прострации ее вырвал знакомый уже насмешливый голос:
– Похвально, фрау Маззарини. Однако такое поведение считается здесь неприличным.
Энрика вскинула голову и, сморгнув несколько слезинок, увидела, что вокруг собралась толпа слуг и служанок, и все смотрят на нее, раскрыв рты. Да уж, хороша принцесса, валяется по полу, потешая простолюдинов.
– Встаньте! – Гуггенбергер рывком поднял Энрику на ноги. – Это ваша личная служанка, Сесилия. Она сопроводит вас в ваши покои и поможет переодеться. И, Сесилия, фрау Маззарини, вероятно, понадобится ванна.
– Ванну уже готовят, герр Гуггенбергер, – мягким и приятным голосом откликнулась девушка в передничке, чепчике и с подвязанными белой лентой русыми волосами. – Не извольте беспокоиться, через полчаса принцесса будет готова к встрече с его величеством.
– Полагаюсь на вас. А мне еще нужно отправить золото этому… Впрочем, вас это уже не касается. Удаляюсь.
Растолкав слуг, Гуггенбергер ушел, а Сесилия повлекла Энрику за собой. Чувствуя, что новая госпожа смущена и растеряна, служанка старалась вовсю. Располагающе улыбнулась, заглянув в глаза:
– Меня зовут Сесилия, – сказала она, – но вы можете называть меня просто Силя, если так вам покажется удобнее.
Силя… Энрика мысленно примерилась к этому слову и содрогнулась. Как-то по-детски и смешно.
– Нет… Если можно, я лучше буду называть вас Сесилией.
– Разумеется, можно, – рассмеялась служанка. – Вам все можно в этом замке, вы ведь – новая принцесса!
Возможно, слово «новая» смутило бы Энрику, но в этот момент она поставила ногу на покрытую алым ковром ступеньку и сообразила, что они пойдут наверх. Вот это да!
Высвободив руку, Энрика коснулась отполированных перил. Такие гладкие, такие блестящие, будто не из дерева сделаны, а… А непонятно из чего вообще.
– Если вам что-нибудь понадобится, – говорила Сесилия, подстраиваясь под то слишком быстрый, то медленный шаг Энрики, – вы сразу же зовите меня. Достаточно дернуть за снурок – я покажу вам снурок в вашей опочивальне! – как я почти сразу же прибегу. Если дело ночью – чуть подольше, ведь мне нужно будет привести себя в подобающий вид. Но давайте уговоримся: если дело очень срочное, то вы трижды дергайте, чтоб я уже прям в чем есть бежала!
Тут Сесилия вдруг осеклась и хмыкнула:
– А впрочем… Не берите в голову, госпожа. Это все – успеется. Просто, если что, – дернете за снурок.
Энрика отвлеклась от цветов на первой из галерей и посмотрела на Сесилию. Девушка казалась постарше нее года на два-три, но держалась запросто. Должно быть, это входило в обязанности служанки, вести себя таким образом, чтобы казаться младшей сестренкой.
– Я запомню, – пообещала Энрика и показала рукой туда, где галерея делала изгиб. – А картины мы можем посмотреть?
– О, конечно, госпожа, – заулыбалась Сесилия. – но давайте немного погодя. Его величество уж заждался вас.
Ах да, точно! Все это великолепие ведь – не просто подарок, надо еще и за принца замуж выйти. Что ж, не будем заставлять его ждать! И Энрика поторопилась за служанкой.
Голова вновь пошла кругом. Когда подъем, наконец, закончился, Сесилия повлекла Энрику по коридору, который превратился в зал, потом – опять коридор. Все ярко освещено свечами, люстрами. И это средь бела дня! Сколько же денег здесь тратится на свет? Подумать страшно.
– Обычно свечи загораются с закатом, – сказала Сесилия, угадав мысли госпожи. – И не везде – только там, где планируются торжества, или там, где укажет его величество. Но сегодня – праздник, и, по желанию его величества, праздник должен ощущаться повсюду. Поэтому так ярко. Я сейчас сама немного теряюсь, поверьте.
От этого признания Энрике стало чуть легче, на что, видимо, Сесилия и рассчитывала.
– А вот и ваши покои, – провозгласила она, остановившись у дверей. – Позвольте, госпожа.
– Почему ты называешь меня «госпожа», – спросила, не удержавшись, Энрика.
Сесилия в ответ пожала плечами:
– Это слово простое и понятно всем. Мне приходилось прислуживать разным дамам, и для многих обращение «фрау» казалось чуждым. Одни предпочитали зваться «мисс», другие – «леди», третьи – «мадемуазель» (уф, язык сломаешь!) Поэтому я и приноровилась говорить «госпожа». Но если вам приятнее иное – только скажите!
– Нет-нет… Ну… – Энрика задумалась о том, как она хочет поставить себя здесь. В доме, где ей – жить. – Если вас не затруднит, Сесилия, хотя бы наедине, зовите меня просто Энрикой.
– Как можно? – ужаснулась Сесилия.
– Ну… Если не сложно. Понимаете, я долго буду здесь осваиваться, и мне куда приятнее будет общаться с подругой, чем со служанкой. Я ведь не родилась принцессой, поверьте.
Сесилия посмотрела на нее с грустью и вздохнула:
– Как прикажете, госпожа. Не могу отказать вам. Энрика. Энрика, вы готовы увидеть ваши покои?
Энрика зажмурилась, вдохнула и выдохнула.
– Готова! – решилась она. И в тот же миг Сесилия толкнула инкрустированные золотом и драгоценными каменьями двери.
Створки разошлись беззвучно, и Энрика снова едва не упала на колени, увидев свои покои. Комната размерами напоминала скорее церковь Дио в Вирту. Посреди нее раскинулась в бесстыдном великолепии кровать. Только сейчас Энрика задумалась, что в Вирту сон, в общем-то, считался чем-то не стоящим внимания. Кровати у всех стояли в углу, днем застилались чем-нибудь простым, чтобы на них можно было сидеть.
Но эта кровать стояла посередине и диктовала условия. И ее нельзя было застелить чем-то простым, на ней не сидели просто так. Кровать смотрела на Энрику и говорила: «Слушай сюда, девочка. Если ты на меня заберешься – ты будешь спать, я гарантирую».
Этот «культ сна» настолько поразил Энрику, что она не сразу заметила зеркала в золотой оправе, трюмо, мягкие стулья, пушистый ковер, канделябры, стоящие вдоль стен и вазы с ароматными цветами.
– Вот снурок! – Сесилия с серьезным видом потрясла золотистой веревочкой, висящей в изголовье кровати. Куда она шла и какие таинственные механизмы приводила в действие, было загадкой, поэтому Энрика просто поверила.
Неподалеку от кровати стояла вещь, неожиданно грубая для этого места. Металлическая некрашеная лохань, полная воды, от которой поднимался пар.
– Ваша ванна, Энрика, – пояснила Сесилия и, проскользнув мимо госпожи, заперла дверь на защелку. – Прошу вас, не смущайтесь и позвольте мне помочь вам вымыться. Скажите, если вода слишком горячая.
* * *
Нильс пришел в себя от удара в лицо.
– Не спи, скотина, – сказал грубый голос. – Казнь проспишь.
Тут же послышался тошнотворный звук втягивания соплей и – харчок. Нильс, не открывая глаз, дернул головой, и «снаряд» пришелся в щеку. А уж со щеки тут же получилось его вытереть плечом, несмотря на прикованные руки. Только после этого Нильс открыл глаза и посмотрел на разочарованные мины стражников. Десять штук, восемь целятся из винтовок. Ну надо же, прямо россыпь комплиментов.
– Это ты чего еще улыбаешься, скотина? – возмутился тот, который харкал. Правая половина лица его была непонятно сморщенной, глаз не открывался.
Нильс не отвечал. Он осматривался. Его приковали за руки и за ноги к стене в каменном каземате. От стены за спиной шел холод. Но шинель не сняли – хорошо. Часа четыре можно не волноваться. Но до возвращения в Вирту – часов семь. Если ничего не произойдет, со здоровьем могут быть серьезные проблемы.
– И долго мне тут висеть? – спросил он.
Стражник с половинным лицом молча снял с плеча винтовку, размахнулся и ударил Нильса в живот прикладом. Тот из вежливости застонал, но на самом деле удар оказался не таким уж болезненным – успел напрячь мышцы.
– Говорят, до полуночи казнят, – снизошел до объяснений другой стражник, за что половинчатый тут же на него цыкнул:
– Чего ты с этим уродом разговариваешь? Может, еще рожу ему платочком промокнешь, добродетель? – И, вновь обернувшись к Нильсу, добавил: – У меня в том пожаре друг погиб, и лицо – вот! Так что, скотина, я уж постараюсь на казни поприсутствовать. Посмотрю, как тебя четвертуют. Или… Или чего там с ним сделают, а, парни?
Он повернулся к молчаливым стражникам, и Нильс вздрогнул от того, как жалко и бледно прозвучали эти слова. Как будто смертельно больной говорит, пытаясь докричаться до живых, которые смотрят на него с недоумением.
Стражники пожали плечами. Половинчатый повернулся, и Нильс увидел слезу, вытекающую из здорового глаза.
– Видал, – хрипло сказал стражник, показывая на закрытый глаз. – А этот не плачет… Разучился. Даже когда невеста бросила – не плакал. Знаешь, что она сказала? Что не свяжет жизнь с уродом. С уродом! – заорал он и снова ударил прикладом.
В этот раз Нильс подготовиться не успел, и сдавленный вопль его был настоящим. Вырвался, заметался, умножился эхом мрачных казематов.
– Хватит, Фенкель, – сказал кто-то. – Его не велено сильно мордовать.
– А это что – сильно? – возмутился Фенкель. – Это ты называешь «сильно»? Нет-нет, это я просто здороваюсь. Позволь же мне выразить герру Альтерману все возможное уважение! Не прерывай нашу беседу.
Кулак врезался в нижнюю челюсть, и голова Нильса мотнулась. Он стиснул зубы и процедил сквозь них:
– Я сожалею, Фенкель. Понимаю, мои слова для тебя – пустое, но я… сожалею. Будь у меня возможность…
– Никаких тебе возможностей, скотина, – прошептал Фенкель, и по интонации Нильс вдруг понял, что он обезумел. От боли, от отчаяния, от ярости, которую копил и лелеял целый год. И еще – от радости, что, наконец, получил возможность поквитаться.
– Ну, хватит! – Руку Фенкеля, готовую нанести очередной удар, перехватили. – Пошли. Мы свое дело сделали. Герр Альтерман, вы будете находиться здесь до тех пор, пока не поступят дальнейшие распоряжения насчет вашей судьбы.
Фенкеля, упирающегося и что-то неразборчиво всхлипывающего, потащили прочь из камеры. Один стражник остался запирать решетку.
– Эй, – позвал его Нильс и, встретив равнодушный взгляд, сказал: – Не бросайте его. Он ведь только мной и дышит. А потом? Что он ночью с собой сделает?
Стражник сунул ключ в карман, взял чадящий факел.
– Заботишься, значит? – тихо спросил он.
– Я не мразь по жизни, – ответил Нильс. – Я оступился. И за это отвечу.
– Заботливый, – будто не слыша, повторил стражник. – Ну-ну, ага.
Он ушел, унося с собой последний свет. Нильс остался в темноте. Сначала повис на цепях, но браслеты больно врезались в запястья, и пришлось встать. Постоял немного, и босые ноги – стражники стащили с него сапоги – начали мерзнуть от ледяного пола.
– Казнят до полуночи, – задумчиво произнес Нильс, пытаясь отвлечься от неудобств. – Что ж… Значит, остается лишь молиться Дио и просить, чтобы впустил в свое царство. Я сделал все, что мог.
И Нильс, опустив голову, принялся молиться. Страх исчез. Холод и боль в голове, в челюсти, в животе – тоже отошли на задний план. А молитва, как и каждый день в течение последнего года, принесла в душу покой.
Но не вся душа успокоилась. В крохотном ее участке маленькая скрипачка стояла на холодном ветру и играла, играла неистовый вальс. Как Нильс ни старался, заставить ее замолчать он не мог. И вскоре эта музыка пронизала всю душу.
* * *
– Великолепно. Просто великолепно! Как замечательно портной угадал с размером! – восхищалась Сесилия, бегая вокруг облаченной в пышное белое платье Энрики.
Энрика с сомнением покосилась на десять манекенов в таких же платьях, но разных размеров. Ей, скорее, было жаль портного, которому пришлось «угадать» с размером.
Однако в зеркале Энрика видела самую настоящую принцессу – воздушную и невесомую, как облачко. Только короны не хватает, но это – после. Сейчас же она с удивлением отмечала даже в своем лице некие величественные черты, свойственные, должно быть, людям королевской крови. Как знать, может быть, где-то в глубине веков ее род начался от какого-нибудь монарха?..
В дверь постучали, и Сесилия побежала открывать.
– Мы почти готовы, – объяснила она кому-то невидимому. – Что? Уже?! Но прическа…
Сесилия повернула голову, посмотрела на Энрику пытливым взглядом и пожала плечами:
– Если его величество настаивает, я не посмею задержать госпожу ни на мгновение.
Прикрыв дверь, она подошла к Энрике:
– Его величество ждет вас в тронном зале, Энрика. Вы готовы идти?
Энрика понимала, что и через триста лет не будет готова, ноги уже подкашивались, и бессонная ночь вновь напомнила о себе слабостью, и все пережитые треволнения.
– Готова, – выдохнула Энрика, бросив последний взгляд в зеркало.
«По крайней мере, – сказала она себе, – хуже, чем раньше, ты точно выглядеть не стала. А раньше, говорят, не так уж и плоха была».
Шагая в неудобных, но таких красивых (правда, невидимых под платьем) туфельках вслед за Сесилией, Энрика с мстительным удовлетворением вспоминала ухмыляющееся лицо пьянчуги Норберта. Чего он там говорил? Что душонка у нее мелкая? Что даже недоумку Теодору она только и может, что всю жизнь испортить? Вот, полюбуешься теперь, как все сложилось! Ах, повелеть бы прямо сейчас доставить сюда Норберта… Но нет, это было бы глупо. Лучше потом как-нибудь зайти в тот кабак и поглумиться, а заодно Ульриха и Еву отблагодарить за гостеприимство. Хотя… Принцесса – в кабаке? Нет, это вовсе безумие.
Энрика вдруг с ужасом поняла, что нащупала первую стену своей будущей тюрьмы. Сколько ж их всего? Ладно если одна, а ну как все четыре? И потолок еще, и пол каменный, и только окошко крохотное. И что из того, что изнутри все золотом обито? Тюрьма есть тюрьма. А душе Энрики, что бы там ни плел этот мерзавец Норберт, требовался простор.
Сесилия остановилась у поистине колоссальных дверей, настоящих ворот. У них, как и снаружи, стояли стражники, а еще – два лакея в ливреях и белых париках.
– Принцесса Маззарини, – представила Энрику Сесилия. – Прибыла по велению его величества.
Лакеи одновременно и молча поклонились, взялись за позолоченные дверные кольца и потянули створки в разные стороны. Пока тяжелые двери открывались, Сесилия повернулась к Энрике и шепнула:
– Мне туда нельзя, но вы не бойтесь. Его величество просто хочет на вас посмотреть. Отвечайте на его вопросы, говорите честно и уходите, когда он велит. Там, на полу, напротив трона, линия проведена – вот у ней и стойте, ближе – ни-ни, разве только если прикажут. А я здесь буду ждать. Удачи, Энрика!
Двери раскрылись, и Энрика, с благодарностью кивнув Сесилии, вошла в тронный зал.
