Мэрион.

Моя дочь. Дочь Роуз.

Она все та же маленькая девочка.

Такое часто слышишь от окружающих. Про детей, ставших взрослыми. Но про Мэрион я этого сказать не мог. Она больше не была маленькой девочкой.

Да, она всегда была сильной. Умной. Способной на глубокое чувство. В ней всегда жила страсть к чтению. И желание – когда-то проявившееся в виде детской фантазии – добиться кровавого воздаяния тем, кто причинил ей зло.

Но теперь у нее появилась масса новых качеств.

В конце концов, каждый из нас не тот, каким появился на свет. Мы – те, кем мы стали. Мы – то, что делает из нас жизнь. А на долю моей Мэрион, родившейся четыреста лет назад, выпало слишком много испытаний.

К примеру, она боялась Авраама. У нее был «пунктик» насчет собак. Я не решался спросить, откуда он взялся.

Аврааму она понравилась сразу же, как только мы забрали его от собачьей няни, которая присматривала за ним в мое отсутствие, но Мэрион садилась от него подальше и опасливо поглядывала в его сторону.

Она честно рассказала, чем занималась до моего появления.

О местах, где ей довелось жить, помимо Лондона, Гейдельберга и Лос-Анджелеса. О Руане, первом за пределами Англии городе, где она поселилась и откуда перебралась в Бордо. Язык она знала, а оба этих города ассоциировались у нее с Монтенем, что и определило ее выбор. В относительно недавние времена к списку добавились Амстердам, Ванкувер и Шотландия. В Шотландии она прожила лет сто, начиная с 1840-х. Переезжала с места на место. Хайленд. Ист-Ньюк, что в области Файф. Шетландские острова. Эдинбург. Стала ткачихой. Завела ткацкий станок.

– Я и сама превратилась в передвижной ткацкий станок, – добавила она со смешком, а смеялась она нечасто.

Она сидела на циталопраме: боролась с депрессией.

– Я от него тупею, но без него мне никак.

По ее словам, ей постоянно снились странные сны и часто накатывали приступы паники. Порой очередная паническая атака наступала из-за страха нового приступа. Порочный круг. Такой приступ случился с ней в самолете, на обратном пути из Австралии; я не обратил бы на него внимания, если бы она вдруг не окаменела в своем кресле.

Австралию мы покинули без происшествий. Она прилетела туда отдельно от Хендрика, а поскольку его тело еще не обнаружили, никаких вопросов к нам не возникло. Перед поездкой в Австралию он, разумеется, обзавелся новыми документами, так что его в некотором смысле вообще не существовало. Хендрик всю жизнь так мастерски маскировался, что и свою смерть превратил в неразрешимую загадку.

Я попрощался с Омаи. Посоветовал ему все-таки переехать. Он сказал, что подумает – и «хватит об этом». Следовать моему совету он явно не собирался. Но пообещал сидеть тихо. Будущее покажет, что он имел в виду.

Я писал электронное письмо. Набрал текст и чуть было не нажал «Отправить». Письмо адресовано Кристен Кёриал, главе «Стоп-время» – полугосударственной компании, лидеру в области биотехнологий. Они занимаются поиском способов тормозить разрушение клеток в результате болезней и старения. Как раз из-за них – в том числе – Хендрик и слетел с катушек.

Я прицепил к письму скан фотографии из «Сиро» и свое сегодняшнее селфи, на котором отчетливо виден шрам у меня на руке. Перечитал письмо, решил, что получилось глупо, и отправил его в черновики. Может, отправлю позже. Мэрион все больше молчала, но, если уж разговорится, страшно сквернословила. Ей явно нравились крепкие словечки. Наверное, эту склонность она унаследовала от своей тетушки Грейс. Особенно она полюбила слово «херня» (не сказать чтобы во времена ее тетушки оно было в ходу). Все кругом – херня. Телевидение – херня. («Охота тебе смотреть эту херню».) Ее туфли – херня. Американский президент – херня. Ткачество – херня. «История западной философии» Бертрана Рассела – херня.

Она сообщила мне, что «несколько лет» – с 1963-го по 1999-й – сидела на тяжелых наркотиках.

– Ох, – только и вымолвил я, как всякий отец, осознавший, что дети выросли не такими, как ему хотелось бы. – Это же… Ну ты даешь…

Пока что она поселилась у меня. В данную минуту она сидела в кресле, подальше от Авраама, курила электронную сигарету и мурлыкала старую песенку. Старинную. «Лейтесь, мои слезы» Джона Дауленда. Я наигрывал ее на лютне, когда Мэрион была совсем крошкой, до того, как она научилась играть на свирели. Дочь ни словом не поминала прошлое – как, впрочем, и я. Голос ее чуть дрожал. В нем слышалась нежность. Внутри скорлупы – по-прежнему мягкий орешек.

– Ты тоскуешь по маме? – спросила она.

– Дня не проходит, чтобы я по ней не тосковал. Так было все эти годы. Глупо, да?

Она грустно улыбнулась и затянулась своей электронной сигаретой.

– У тебя кто-нибудь еще был?

– Нет… По большому счету.

– По большому счету?

– Ладно, никого не было. За все эти века. Но сейчас кое-кто есть. В школе. Камилла. Она мне нравится. Но, сдается мне, я сам все испортил.

– Любовь – херня.

Я вздохнул:

– Это точно.

– Выложи ей все. Скажи прямо: я облажался. Объясни почему. И не виляй. Если будешь честным – сработает. Правда, за прямоту могут и в дурдом упечь. Но иногда срабатывает.

– Прямота – херня, – сказал я, и она засмеялась.

Какое-то время она молчала. Что-то вспоминала.

– Я говорю правду, но не столько, сколько хотелось бы, а сколько осмеливаюсь, и с возрастом решаюсь говорить чуть больше, чем прежде.

– Это?..

– Да, это Монтень.

– Вот это да! Он тебе по-прежнему нравится?

– В наши дни многое звучит сомнительно, но в целом – да, нравится. Он был человек мудрый.

– А у тебя? Был кто-нибудь?

– Был. Да. Даже несколько. Но мне хорошо одной. Одной даже лучше. Потому что каждый раз все усложняется. Особенно из-за петрушки с возрастом. И вообще, я сильно разочаровалась в мужчинах. Смысл жизни в том, писал Монтень, чтобы предоставить себя самому себе. Я над этим работаю. Читаю, пишу картины, играю на фортепиано. Пристреливаю девятисотлетних мужчин.

– Ты играешь на фортепиано?

– По-моему, оно дает чуть больше возможностей, чем оловянная свирелька.

– Я тоже играю. – Какой восхитительный миг. После Австралии это был наш первый серьезный разговор. – А когда ты сделала себе пирсинг на губе?

– Лет тридцать назад. До того, как это стало повальным увлечением.

– Больно было?

– Нет. Ты меня осуждаешь?

– Я же твой отец. Я с тобой не для того, чтобы тебя осуждать.

– У меня и татуировки есть.

– Вижу.

– Одна на плече. Хочешь посмотреть? – Она приспустила джемпер, и я увидел рисунок дерева. И подпись: «Под зеленой кроной».

– Я сделала ее в память о тебе. Ты научил меня петь эту песенку, помнишь?

– Помню, – улыбнулся я.

Она еще не оправилась после длительного перелета. Как и я. Мне хотелось, чтобы она побыла у меня подольше, но она говорила, что Лондон провоцирует у нее приступы паники, а ложиться в больницу она не желала. По ее словам, на Фетларе, одном из Шетландских островов, по-прежнему стоял заброшенный дом, в котором она жила в 1920-е годы. Туда она и собиралась вернуться. Кое-какая наличность у нее была. И к следующим выходным – после моей новой рабочей недели в школе – она уедет. Это меня огорчило, но я все понимал и пообещал при первой возможности ее навестить.

– Там, на островах, время застыло, – сказала она. – И я чувствовала себя такой, как все. В окружении неизменной природы. В городе все намного хуже. В городах всякое случается.

У нее снова задрожали руки. Какие ужасы ей пришлось пережить? Она вытеснила их из памяти. Что сулит нам будущее? Что будет с ней и со мной теперь, когда тайна альб, скорее всего, раскроется? И не исключено, что раскрыть ее предстоит нам – или Омаи.

Заглянуть в будущее невозможно – таков порядок вещей. Ты смотришь новости и ужасаешься, но понятия не имеешь, чем все кончится. В этом особенность будущего. Тебе не дано его знать. В конце концов ты миришься с этой данностью. Перестаешь забегать вперед и стараешься сосредоточиться на той странице, которую читаешь.

Авраам спрыгнул с дивана и потрусил на кухню. Мэрион подошла и села рядом со мной. Мне захотелось ее обнять, но я не знал, понравится ли ей это. Вдруг она молча опустила голову мне на плечо. Мне вспомнилась та ночь в карете – Мэрион было десять лет, – когда ее голова так же лежала у меня на плече. Тогда мне казалось, что все кончено. Теперь я думаю, что все только начинается.

Временами время способно нас удивлять.

Я катил на велосипеде в школу.

Заметил Антона – он как раз входил в главное здание. В ушах – наушники, в руках – книга. Название я разобрать не мог, но это была книга. Всякий раз, когда я вижу, как кто-то – особенно тот, от кого этого совсем не ждешь, – читает книгу, я чувствую, что мир стал чуточку безопаснее. Антон поднял глаза от книги. Увидел меня и помахал мне рукой.

Мне нравится эта работа. По-моему, быть учителем – лучшее в жизни предназначение. Учить детей – значит ощущать себя хранителем времени и защищать счастливое будущее мира, ведь ты воздействуешь на умы тех, кому предстоит это будущее создавать. Конечно, играть на лютне перед Шекспиром или на рояле в «Сиро» престижно, но и учительствовать – дело хорошее. И, как в каждом хорошем деле, в нем есть своя гармония.

Разумеется, я не знаю, как долго еще проработаю учителем, если раскрою свою тайну. Неделю? Месяц? Десять лет? Неизвестно. И это неважно. Жизнь непредсказуема. Но благодаря этой непредсказуемости каждый из нас ощущает себя живым. Порой нам хочется вернуться в прошлое, потому что мы его знаем – или думаем, что знаем. Это хорошо знакомая нам песня.

Думать о прошлом – прекрасно.

Тот, кто не помнит прошлого, писал в 1905 году философ Джордж Сантаяна, обречен пережить его заново. Вам достаточно включить новости, чтобы увидеть жуткие повторы прошлого, кошмарные невыученные уроки; двадцать первый век постепенно превращается в пошлый перепев века двадцатого.

Вглядываться в прошлое можно, но вернуться в него нельзя. Никаким способом. Я больше никогда не буду сидеть в лесу, наслаждаясь песнями, которые пела мне мать. Я могу гулять по Фэйрфилд-роуд, но больше никогда не увижу Роуз и ее сестру возле корзин с фруктами. Мне не попасть в Саутуарк времен Елизаветы и не перейти через старый Лондонский мост. Не войти в скромный домишко на Чэпел-стрит, чтобы прошептать Роуз слова утешения. Мне больше никогда не увидеть Мэрион маленькой девочкой. Никогда не вернуться в те времена, когда не существовало карты мира. Не пройтись по заснеженным улицам, обрамленным рядами красивых фонарей Викторианской эпохи, и не отказаться от мысли посетить доктора Хатчинсона. Не вернуться в 1891 год и не запретить себе последовать за Агнес на «Этрурию».

Желтенькая птичка, сидевшая на подоконнике, упорхнула. Все идет согласно законам природы. Мне много чего довелось пережить, но в моей жизни больше никогда не будет первой любви и первого поцелуя. Я больше не смогу впервые попасть на концерт Чайковского, впервые любоваться закатом на Таити, впервые услышать джаз, впервые попробовать хот-дог и «Кровавую Мэри». Такова природа вещей. История была – и остается – улицей с односторонним движением. Ты должен идти вперед. Но ты не обязан постоянно смотреть только вперед. Иногда можно оглянуться и почувствовать себя счастливым там, где ты находишься.

Голова у меня больше не болела – ни разу после Австралии. Тем не менее меня не покидала тревога.

В окно учительской заглянула Камилла. Она улыбалась, но, заметив меня, изменилась в лице: то ли рассердилась, то ли испугалась. Я стоял и ждал. Я поговорю с ней. Объясню, с кем я говорил по телефону. Расскажу про Хендрика. И про Мэрион. Если не сегодня, то, может быть, завтра мы найдем в парке другую скамейку. Не знаю. Откуда мне знать?

Но с этой минуты я намерен жить открыто. И больше не допущу, чтобы тайны портили людям жизнь.

Да.

Время пришло.

Настало мое время жить.

Я глубоко дышал воздухом Восточного Лондона, который сегодня казался мне чище обычного. В окружении подростков я вошел в заурядное школьное здание постройки 1960-х годов. Мной владело странное и давно забытое чувство.

Я предвкушал начало чего-то нового.

Я готов любить, готов страдать и рискнуть жить дальше.

Не прошло и двух минут, как я увидел ее. Камиллу.

– Здравствуй, – сказала она. Вежливо и по-деловому.

Я видел по ее глазам, что она чего-то от меня ждет. Объяснений. В следующий миг я попробую сделать то, что всегда давалось мне с трудом.

Я попытаюсь объясниться. Я стоял лицом к лицу с ней, и меня наполняло особое чувство. Чувство полного понимания, будто в одну секунду передо мной открылась вся жизнь. Не только прошлое, но и будущее. Вся Вселенная в одной песчинке. Именно об этом больше века назад в Париже и толковала мне Агнес. И потом Мэри Питерс. Наконец-то и я полностью постиг время. Что было, что есть и что будет. Это длилось всего секунду, но за эту секунду, глядя в глаза Камиллы, я увидел в них вечность.