С Брокен-Хед-роуд шум прибоя слышался довольно отчетливо: волны с грохотом бились об утес. Где уж тут различить плеск бензина, льющегося на деревянную стену. Запах я почуял прежде, чем своими глазами увидел, что творится.

– Хендрик! – закричал я. – Прекрати!

В темноте он выглядел дряхлым стариком, каким и был. Сутулый, усохший, сморщенный, он напоминал облаченную в джинсы и гавайку скульптуру Джакометти. Одна рука висела вдоль тела, но чуть под углом: Хендрик пытался совладать с тяжелой канистрой и упорно двигался к цели.

На миг он замер, уставившись на меня пустыми глазами. Ни тени улыбки. Удивительно, мелькнуло у меня, я не припомню случая, чтобы Хендрик не улыбался.

– Ты же сам рассказывал, что отказался жечь его дом на Таити. Ты, Том, никогда ничего не мог довести до конца. Что ж, у истории есть возможность исправить твои ошибки.

– Не делай этого. Омаи не опасен.

– С годами, Том, учишься не только разбираться в людях и манипулировать ими, но еще и постигаешь сущность времени. Ты, должно быть, в этом не слишком преуспел, но поверь, изредка наступает миг просветления, и ты видишь течение времени в двух противоположных направлениях. Вперед и назад. Люди говорят: «Чтобы понять будущее, нужно знать прошлое», но я сомневаюсь, Том, что до них доходит истинный смысл этих слов. Ты же в самом деле можешь прозревать будущее. Не все, конечно. Только фрагменты. Вспышки. Это нечто противоположное воспоминаниям. Мы частично забываем свое будущее – видимо, так же, как частично забываем прошлое. Но я много чего навидался. Я знал, что тебе больше нельзя доверять: ты не доведешь дело до конца. Я давно это почуял.

– Это неважно. Все это не имеет значения.

– Разумеется, имеет. Нам нужно себя защищать.

– К черту, Хендрик. Это полная туфта. Ты ведь имеешь в виду «защитить тебя». Ты только об этом и думаешь. А Общество – это общество одного человека. Брось, Хендрик. На дворе не девятнадцатый век. Ты ведь знал про Мэрион. И врал мне.

Он покачал головой:

– Я сделал то, что тебе не под силу. Я сдержал слово. Я сказал тебе, что найду ее, и нашел. Сделал то, чего ты сделать не сумел. Я обеспечиваю людям безопасность.

– Поджигая их дома?

– Том, ты упираешься носом в холст. Отступи и увидишь картину целиком. Мы еще никогда не были в такой опасности. Берлин, биотехнологии и так далее. И будет только хуже. Взгляни вокруг, Том. Все катится к чертям. У однодневок век короток, где уж им чему-то научиться. Они рождаются, взрослеют и повторяют одни и те же ошибки, снова и снова. Все это – огромный круг, он вращается на месте, и каждый оборот несет все больше разрушений. Взгляни на Америку. На Европу. Взгляни на интернет. Цивилизация продержится недолго – жди нового падения Римской империи. Суеверия возвращаются. Вместе с ложью и обманом. Снова появились охотники на ведьм. Мы все глубже погружаемся в мрачное Средневековье. Впрочем, по-настоящему мы его никогда и не покидали. Мы должны хранить тайну своего существования.

– Единственное твое достижение – это подмена одного суеверия другим. Ты нагло лжешь. Ты отыскал мою дочь и поручил ей убить меня.

– Я не единственный, кто прибегает ко лжи, Том, признайся.

Он вытащил из кармана хромированную зажигалку. Ту самую зажигалку, которую я видел у него в день нашего знакомства в «Дакоте».

– Я давным-давно бросил курить. В Лос-Анджелесе линчуют и за меньшее. Но я сохранил эту реликвию. Вроде как ты берег тот дурацкий пенни. Бензин, однако, мне пришлось купить.

Он щелкнул зажигалкой. Вспыхнул язычок пламени. До меня вдруг дошло, что все происходящее – это всерьез. Меня не удивляло, что Хендрик готов убить Омаи или меня, что он скрывал от меня, где Мэрион. Вступив в Общество, я скоро понял, на что он способен. Удивляло другое: то, что он готов рисковать собой, подвергнуться реальной опасности, быть в двух шагах от огня.

– Омаи! – заорал я. – Омаи! Омаи! Беги из дома! Скорее!

Тут все и случилось.

Все произошло одномоментно. Все кривые моей жизни сошлись в одной точке.

Я рванулся к Хендрику, но тут ночную тишину разорвал звонкий голос:

– Стой!

Конечно, это была Мэрион.

Хендрик на миг замер. Он вдруг показался слабым и беззащитным, как заблудившийся в лесу малыш. Взгляд его перебегал с Мэрион на меня и обратно. В ту же минуту из дома выскочил Омаи. Он был босиком и нес на руках свою престарелую дочь.

– Полюбуйтесь-ка на них! Ну не прелесть? Дочки-папочки! Вот в чем ваша слабость. Вот в чем разница между нами. Вы мечтаете быть похожими на них. На однодневок. Я не хотел этого никогда. Еще до того, как я сколотил свое первое состояние, задолго до того, как я продал свой первый тюльпан, я уже знал, что единственный способ оставаться свободным – ни к кому не привязываться.

Прогремел выстрел. Он грянул как гром с небес. Лицо Мэрион отвердело – да, отвердело, точно орех, – но ее глаза блестели от слез, а руки дрожали.

Она попала в цель. Из плеча Хендрика черными струйками потекла кровь. Но он поднял канистру и опрокинул ее на себя.

– Под занавес выясняется, что Икаром-то был я. Он уронил канистру и поднес зажигалку к груди.

Мне показалось, что за миг до того, как полыхнуло пламя, на его лице мелькнула слабая улыбка, едва заметный знак умиротворения. Его огненная фигура, шатаясь, двинулась прочь от дома. Он брел по траве к океану. К обрыву.

Он с трудом продирался свозь буйные заросли на краю обрыва. Трава под ним задымилась. Рассыпавшиеся искры рдели в темноте сонмом крошечных светлячков. Он все шел и шел, не останавливаясь и ни разу не вскрикнув от боли. Упрямо, как заведенный, ковылял вперед. Исполненный самоубийственной решимости.

– Хендрик? – окликнул я его почему-то с вопросительной интонацией. Наверное, потому, что даже в последние свои мгновения он все еще был для меня загадкой. Я долго жил на свете, но, сколько ни живи, всегда найдется что-то, способное тебя поразить.

– Ну надо же, – бормотал Омаи. – Надо же, надо же…

Он был добрым человеком, и ему хотелось помочь несчастному. Он опустил дочь на траву.

– Нет! – резко бросила Мэрион. Она по-прежнему сжимала в руке пистолет. Я понял, что Хендрик для нее – не только тот, кто приказал ей меня убить, но и тот, кто плюнул в лицо ее матери, тот, чьи кишки она когда-то мечтала увидеть. Он – избежавший мести Уильям Мэннинг. Он – каждый, кто обидел ее за те годы, что мы не виделись, а таких, я не сомневался, было предостаточно. – Оставь его. Ублюдок несчастный. Не подходи. Стой, где стоишь. Оставь его.

И мы его оставили. Вокруг стояла тишина. Ни машин, ни прохожих. Единственный свидетель – вечно обращенная к нам одной стороной зевающая луна. Да еще Хендрик – бредущий горящий факел. Он все шел и шел – и вдруг пропал. Исчез. Земля, озаренная отсветами пламени, внезапно погрузилась во тьму. Хендрик упал. Вот только что шел, и вдруг в один миг, в неразличимую долю секунды, его не стало.

Мир, в котором Хендрик был жив, превратился в мир, в котором он мертв. Этот переход из одного мира в другой свершился тихо и незаметно, под шепот волн, где-то вдалеке плещущих о камни.

Так же как смерть приходит в один миг, жизнь тоже длится всего лишь миг. Ты просто закрываешь глаза, и все пустячные страхи рассеиваются сами собой. Освободившись от страхов, ты, обновленный, спрашиваешь себя: кто я? Если бы я мог жить без ненужных сомнений, что я стал бы делать? Если бы я стал добрее, не опасаясь быть обманутым? Если бы отдался любви, не опасаясь, что мне причинят боль? Если бы смог наслаждаться сегодняшним счастьем, не думая о том, что завтра буду о нем тосковать? Если я смог бы не бояться, что время идет и беспощадно крадет у меня тех, кто мне дорог? Что я стал бы делать? О ком заботиться? За что сражаться? По каким пошел бы тропкам? Чем позволил бы себе наслаждаться? Какие тайны своей души разгадал бы? Короче, как бы я жил?