В 1607 году мне исполнилось двадцать шесть лет.

Разумеется, я не выглядел на двадцать шесть, но все же казался чуточку старше, чем когда работал в Бэнксайде. Впервые осознав, что я не такой, как другие, я решил было, что моя физическая сущность застыла во времени, но затем – медленно, очень медленно – начали проявляться изменения. Например, волосы. В паху, на груди, в подмышках, на лице волос стало больше. В голосе – он начал ломаться в двенадцать лет – прорезалась глубина. Плечи раздались. Руки легче поднимали тяжеленные ведра с водой, за которой я ходил на родник. Я научился контролировать эрекцию. Лицо, если верить Роуз, уже больше походило на лицо мужчины. Я перестал выглядеть мальчишкой, и Роуз предложила нам пожениться. Так мы и сделали. Из всей родни на венчании присутствовала только Грейс.

Потом вышла замуж и Грейс. В семнадцать лет она обручилась с застенчивым, богобоязненным, краснеющим по любому поводу подмастерьем сапожника по имени Уолтер, полной своей противоположностью, и вместе с ним поселилась в крошечном домике в Степни.

Мы с Роуз после свадьбы тоже переехали. По очень простой причине. Долго оставаться на одном месте было для нас опасно. Роуз хотела перебраться подальше, в какую-нибудь деревушку, но я знал, какими последствиями мог нам грозить такой шаг, и предложил поступить наоборот: поселиться внутри городских стен, где легче затеряться в толпе. Мы обосновались на улице Истчип, и на какое-то время жизнь наладилась.

Да, нас окружала сплошная гниль, крысы и нищета, зато мы были вместе. Проблема заключалась в том, что я хоть и взрослел, но, увы, не так скоро, как Роуз. Ей было двадцать семь, и она выглядела на свои годы. И чем дальше, тем больше посторонним стало казаться, что я гожусь ей в сыновья. Чтобы положить конец пересудам, я уверял всех – по крайней мере, на постоялом дворе «Кабанья голова», где я играл чуть ли не каждый вечер, – что мне восемнадцать. Наконец настал день, когда Роуз призналась мне, что у нее прекратились месячные и она думает, что беременна. К тому времени я уже хорошо понимал, что одно мое присутствие грозит ей бедой. Как бы там ни было, ее ожидания оправдались. Я не знал, радоваться новости или пугаться ее. Роуз действительно забеременела. Нам едва хватало денег, чтобы прокормиться самим, и мы плохо представляли себе, как справимся с появлением третьего рта.

Разумеется, имелись и другие причины для беспокойства. Я волновался за Роуз. Я был наслышан о женщинах, умерших в родах, что тогда считалось вполне рядовым событием. Опасаясь сквозняков, я законопатил в доме все окна. Я молил Господа защитить ее.

Но – в кои-то веки! – ничего ужасного с нами не произошло.

Произошло другое. У нас родилась дочка. Мы назвали ее Мэрион.

Я с пеленок носил ее на руках; когда она плакала, пел ей французские песенки, и она затихала.

Я полюбил ее сразу, едва увидев. Разумеется, большинство родителей проникаются любовью к своим детям с первого взгляда. Но я упоминаю об этом потому, что и по сей день не устаю себе удивляться. Где эта любовь была прежде? Откуда она взялась? Что ни говори, но она возникает внезапно, абсолютная и всеобъемлющая; она приходит к тебе нежданно, как беда, но только это не беда, а одно из самых волшебных чудес в жизни человека.

Правда, Мэрион родилась маленькой и слабой. Конечно, все младенцы слабенькие и хрупкие, но в те времена тщедушность означала дополнительный риск.

– Она выживет, Том? – то и дело спрашивала Роуз, когда мы глядели на спящую Мэрион и прислушивались к каждому ее вдоху. – Господь ведь не заберет ее, правда?

– Нет. Она здоровехонька, что твоя гусыня, – обыкновенно отвечал я.

Роуз преследовали воспоминания о Нэте и Роланде, ее покойных братьях. Стоило Мэрион кашлянуть – или издать звук, который с натяжкой можно было принять за кашель, – Роуз мертвенно бледнела.

– Вот так и у Роланда все началось! – ахала она.

По ночам она вглядывалась в звездное небо, убежденная, что в нем написаны наши с Мэрион судьбы, – жаль, что она не умела их прочитать.

Эти тревоги не могли не отразиться на Роуз, которая с каждым месяцем делалась все молчаливее и как будто отдалялась от меня. Бледная и усталая, она постоянно себя корила и называла никудышной матерью, что совершенно не соответствовало действительности. Сейчас, задним числом, я подозреваю, что у нее была послеродовая депрессия. Вставала Роуз до рассвета. Она стала невероятно набожной и, даже держа Мэрион на руках, без конца молилась. Аппетит у нее пропал – за день она съедала не больше двух ложек похлебки. Она бросила торговлю фруктами и целыми днями возилась с Мэрион. Я думал, что ей не хватает прежнего общения с людьми, и уговаривал Грейс почаще ее навещать. Она и правда к нам приходила, приносила детские вещички, купленные у аптекаря мази от кожных раздражений и, как всегда, свои грубоватые шуточки.

У нас были прекрасные соседи, Эзикиель и Холвис, с целым выводком детворы; из девяти родившихся выжили лишь пять. Холвис в свои пятьдесят все еще работала валяльщицей шерсти на водяной мельнице. У этой женщины был неистощимый запас типичных для того времени советов по воспитанию детей: держать окна открытыми, чтобы отвадить злых духов; ни в коем случае не купать ребенка; чтобы он лучше спал, мазать ему лобик смесью грудного молока с розовой водой.

Роуз панически боялась всего, что могло навредить крошке Мэрион (а она действительно была крошечной). Она, например, выходила из себя, стоило мне невзначай почесать в затылке.

– Это гадкая привычка, Том. Она может из-за нее заболеть!

– Да ничего с ней не будет.

– Перестань чесаться, Том. Прекрати, и все тут. И рыгать возле нее тоже не смей.

– Я и не помню, чтобы рыгал возле нее.

– И обязательно вытирай губы, если выпьешь эля. И не шуми, когда являешься домой среди ночи. Ты ее будишь.

– Прости, пожалуйста.

Иногда, когда Мэрион спала, Роуз ни с того ни с сего ударялась в слезы и просила меня подержать дочку; я повиновался. Частенько, отыграв целую ночь на лютне, я возвращался домой и с порога слышал ее рыдания.

Впрочем, не знаю, зачем я так подробно все это описываю. Подобная жизнь длилась всего лишь несколько месяцев. К концу лета Роуз снова стала прежней. Думаю, что я перебираю все эти детали потому, что они усугубляют мою вину. В глубине души я всегда понимал, что главным источником ее тревог был я сам. Из нас двоих сильным звеном всегда была Роуз: именно ей первой приходили в голову неожиданные идеи, она всегда лучше знала, что предпринять для нашего общего блага. Она вышла за меня замуж – вопреки всему, что ей обо мне известно, – потому, что чувствовала себя сильной.

Но стоило ей захандрить, как ее начинали одолевать сомнения. Даже если Мэрион благополучно переживет и младенчество, и детство, что будет с ней потом, когда она станет выглядеть старше собственного отца? Мы оба понимали, что на этот вопрос у нас нет ответа.

У меня был еще один повод для беспокойства. Если Роуз волновалась, что Мэрион умрет или повзрослеет раньше меня, я не меньше боялся как раз того, что она не повзрослеет. Вдруг она унаследует мою особенность? Вдруг в тринадцать лет перестанет расти? Я опасался за Мэрион потому, что слишком хорошо знал: у женщины нет иного способа доказать свою невиновность, как погибнуть на речном дне.

Я не спал ночи напролет, сколько бы эля ни выпил (и доза росла с каждым днем). Мысли о Мэннинге неотступно преследовали меня: наверно, он все еще жив и, скорее всего, обитает в Лондоне. Хотя мы ни разу с ним не сталкивались, я часто ощущал его присутствие. Иногда мне чудилось, что он где-то рядом, будто его злобный дух затаился в сумеречных тенях, в выгребных ямах или в единственной стрелке церковных часов.

Суеверия множились с каждым днем. Людям нравится представлять себе человеческую жизнь в виде плавной кривой, без особых извивов устремленной вверх – к просвещению, знаниям и толерантности; но, признаюсь, мне ни разу не довелось убедиться, что это именно так. Ни в нынешнем столетии, ни в том, которое я сейчас описываю. По восшествии на трон короля Якова суеверия расцвели пышным цветом. Король Яков, который не только написал «Демонологию», но и потребовал от переводчиков-пуритан «осовременить» Библию, немало способствовал разжиганию нетерпимости.

История учит, что невежество и суеверия способны пустить корни в сознании едва ли не каждого человека. И зародившееся в голове сомнение может очень быстро воплотиться в реальный поступок.

Словом, наши страхи росли. Как-то вечером в «Кабаньей голове» несколько посетителей обвинили своего товарища в поклонении дьяволу, и тут же завязалась драка. В другой раз я разговорился с мясником, который поведал мне, что отказался брать свинину у одного фермера, поскольку был уверен, что его свиньи – это «духи тьмы» и их мясо может растлить душу. Никаких доказательств у него не было, а мне вспомнился случай в Суффолке, когда местные жители судили, признали демоном и сожгли на костре свинью.

По понятным причинам мы не ходили в «Глобус» на «Макбета». Эта пьеса о политиках и сверхъестественных злых силах стала тогда самой популярной не случайно – повсюду только о ней и толковали. Любопытно, проявил бы сегодня Шекспир ко мне ту же доброту? Может, в нынешней обстановке он бы одобрил смерть Генри Хеммингса? Были у меня и более конкретные опасения.

В конце нашей улицы стали замечать хорошо одетого человека, который громко, с выражением, зачитывал диалоги из «Демонологии» и отрывки из Библии короля Якова. К тому времени, как Мэрион исполнилось четыре года, даже наши добрейшие соседи, Эзикиель и Холвис, косились на меня с подозрением. Возможно, они заметили, что я с годами не меняюсь, возможно, разница в возрасте между Роуз и мной стала бросаться в глаза. Роуз выглядела старше меня лет на десять.

Мэннинга мы больше не видели ни разу, но его имя я слышал частенько. Однажды на улице ко мне подошла совершенно незнакомая женщина и ткнула меня пальцем в грудь.

– Мистер Мэннинг мне про тебя говорил. Он всем про тебя рассказал… Слыхала, у тебя дочка растет. Надо было удавить ее, как только родилась. На всякий случай…

В другой раз, когда Роуз без меня гуляла с Мэрион, ее оплевали на улице за то, что она живет с «колдуном».

Чем старше становилась Мэрион, тем лучше она понимала, что происходит. Она была девочка умная и чуткая. В ее душе поселилась затаенная печаль. После того случая она разрыдалась. А когда мы с Роуз шепотом обсуждали наши невзгоды, она замирала, точно мышка.

Ради нее мы стали постепенно менять наш образ жизни. Старались больше не появляться вместе на людях. Стремились избегать ненужных вопросов. Нам это удавалось.

Поскольку Мэрион была незнатного происхождения, в школу она, как и другие девочки, не ходила. Но мы считали, что она обязательно должна научиться читать – это расширит ее кругозор и поможет укрыться от окружающей действительности. В то время умение читать оставалось редкостью, но я им владел. Меня растила мать, знавшая грамоту (пусть и французскую), и потому меня ничуть не пугала мысль о том, что девочку можно научить читать.

Мэрион оказалась проницательной и очень любознательной ученицей. Книг у нас было всего две, но она их обожала. В шесть лет уже прочитала «Королеву фей» Эдмунда Спенсера, в восемь – цитировала Мишеля Монтеня; сборник его эссе в английском переводе я когда-то давно купил в Саутуарке на ярмарке, работавшей по средам. Книга была подпорчена – страницы отклеились от переплета – и обошлась мне всего в два пенса. Увидев, к примеру, как Роуз касается моей руки, Мэрион могла заметить:

– Если счастливое супружество и впрямь существует, то лишь потому, что более походит на дружбу, чем на любовь.

Когда ее спрашивали, отчего она загрустила, частенько отвечала:

– В моей жизни было много страшных несчастий, большая часть которых так и не случилась.

– Монтень?

Она едва заметно кивала головой и роняла:

– Я цитирую других лишь затем, чтобы точнее выразить свою мысль.

Я догадывался, что это тоже цитата.

Однажды она прочитала кое-что еще.

Она любила спозаранку выходить на улицу поиграть. Однажды утром – я разучивал на лютне новую балладу Джона Дауленда «Лейтесь, мои слезы» – она вошла в дом с таким видом, словно ее отхлестали по щекам.

– Милая, что стряслось?

Какое-то время она молчала. Потом глянула на меня исподлобья и не по-детски серьезно спросила:

– Отец, ты – Сатана?

– Только по утрам, – расхохотался я.

Ей явно было не до шуток, и я поспешно сказал:

– Нет, Мэрион. Почему ты спрашиваешь?

Она показала мне почему.

На нашей входной двери кто-то нацарапал: «Здесь живет Сатана». Я ужаснулся, увидев надпись, но больше всего меня угнетала мысль, что ее видела Мэрион.

Зато Роуз, прочитав надпись, сразу поняла, что нам надо делать.

– Мы должны уехать из Лондона.

– Но куда?

Для Роуз, видимо, это был вопрос второстепенный.

Она была непоколебима.

– Начнем все сначала, – твердо сказала она.

– Что начнем?

Она указала на лютню, лежавшую у двери.

– Музыку любят везде, не только тут.

Я перевел взгляд на лютню. Посреди узорной деревянной резьбы темнели маленькие отверстия. И, смешно сказать, мне вдруг представился целый угнездившийся в ней мир. В глубинах ее раковины. Там, уменьшившись до миниатюрных размеров и невидимые для окружающих, мы могли бы жить-поживать, никого не страшась.