– Мне нравится старье, – в подтверждение своей правоты Мартин кивнул головой и глотнул пива. – Особенно Хендрикс, но и Дилан с Doors, и Stones. Словом, старье, которое гремело еще до нашего рождения. До того, как все превратилось в источник прибыли.

Мартин мне не нравился. У того, кто живет четыреста и больше лет, есть важное преимущество: способность мгновенно проникать в самую суть человека. Таких мартинов полным-полно в любую эпоху, и все они как на подбор кретины. Помню одного такого мартина по имени Ричард. В 1760-е годы в Плимуте он вечно торчал в таверне «Минерва Инн», возле самой сцены, и, что бы я ни играл, неодобрительно качал головой, нашептывал сидевшей у него на коленях несчастной проститутке, что я ни черта не смыслю в музыке, или громко требовал сыграть очередную песенку из репертуара какого-нибудь бродячего музыканта.

Мы сидели за круглым столом в пабе «Кучер и лошади». Столик был небольшой, темного дерева, по цвету и на ощупь напоминавший тыльную сторону лютни; на нем едва умещались напитки, чипсы и орешки. Обстановка в пабе царила спокойная, хотя, возможно, это было обманчивое впечатление, потому что мне вдруг вспомнилась отвратительная «Минерва Инн» с вечными пьяными потасовками.

– Ой, и мне тоже, – подхватил Айшем. – Впрочем, все учителя географии обожают старый добрый рок.

Попытка пошутить явно не удалась: все дружно закатили глаза, даже сам шутник.

– Но я люблю и хип-хоп восьмидесятых, – снова вылез Мартин и начал перечислять: – De La Soul, A Tribe Called Quest, PE, NWA, KRS-One…

– А из современных? – поинтересовалась Камилла. Скользнув взглядом по ее бюсту, он посмотрел ей в глаза.

– Пожалуй, нет. Во всяком случае, из тех, о которых ты слыхала.

– Очень может быть. Я все-таки из Франции. У нас там музыки нет. Абсолютно. – Ее мягкий сарказм остался незамеченным; возможно, Мартин ее просто не расслышал, но мне ее ирония понравилась.

– Ладно, – сказал Мартин. – А ты чем увлекаешься?

– Мои вкусы, пожалуй, эклектичны. Бейонсе. Леонард Коэн. Джонни Кэш. Боуи. Кое-что из Жака Бреля. Но мой любимый на все времена альбом – «Триллер». А «Билли Джин» – лучшая из всех попсовых песен.

– «Билли Джин»? – переспросил я. – Замечательная песня!

Мартин повернулся ко мне:

– А ты увлекаешься музыкой?

– Немножко.

Он вытаращил глаза в ожидании продолжения.

– Вы на чем-нибудь играете? В смысле, на каком-нибудь музыкальном инструменте? – спросила Камилла, чуточку нахмурив брови, как будто этот вопрос имел для нее более серьезное, чем могло показаться, значение.

Я пожал плечами. Проще всего было бы солгать, но неожиданно для себя я выпалил:

– Немножко на гитаре, немножко на фортепиано…

– На фортепиано? – Глаза у нее распахнулись еще шире.

Сара, учительница физкультуры, одетая в просторную рубашку Валлийского союза регбистов, ткнула пальцем в угол зала.

– А у них тут, между прочим, есть пианино. Посетителям разрешается на нем играть.

Я тупо смотрел на пианино. Я так старался выглядеть однодневкой, что, войдя в паб, даже не заметил инструмента.

– Ну да, чего не побренчать? – собирая со стола стаканы, бросил бармен, долговязый парень с жидкой бороденкой, на вид лет двадцати с небольшим.

Я запаниковал, как наркоман, который старается соскочить с иглы, а ему силой навязывают зелье.

– Нет-нет, мне и так хорошо.

Мартин видел, что вопрос Камиллы меня смутил, но продолжал гнуть свое:

– Брось, Том, чего ты! В прошлый четверг я побренчал. Теперь ты давай.

Камилла смотрела на меня сочувственно:

– Вам вовсе не обязательно играть. Это же не ритуал посвящения. Не хотите, не надо.

– Пожалуй, сыграю, – услышал я собственный голос. – Давненько не играл.

Я не хотел, чтобы она меня жалела; наверно, поэтому я встал и пошел к поцарапанному, видавшему виды пианино, мимо единственных, кроме нас, посетителей: троих седовласых друзей, с извечной немой стариковской тоской уставившихся на свои полупустые кружки горького эля.

Я сел на табурет, и в зале стало тихо. Если не считать пренебрежительного фырканья Мартина.

Я поглядел на клавиши. Я не садился за инструмент с той поры, как покинул Париж. Всерьез – ни разу. А сто лет назад музицировать было для меня самой большой радостью. По сравнению с гитарой в фортепиано есть что-то особенное. Оно требует от тебя большей самоотдачи. Большего переживания.

Что же мне сыграть? Ума не приложу.

Я засучил рукава.

Закрыл глаза.

Никаких идей.

И заиграл первое, что пришло в голову.

«Зеленые рукава».

Я сидел в пабе в Восточном Лондоне и наигрывал на пианино «Зеленые рукава». Смешки Мартина били по ушам, но я продолжал играть. «Зеленые рукава» плавно перетекли в «Под зеленой кроной». Меня захлестнула тоска по Мэрион, и я сыграл отрывок из «Грез любви № 3» Листа. Когда настал черед «Человека, которого я люблю» Гершвина, Мартин уже не хихикал, а я с головой погрузился в музыку. Я был во власти тех же чувств, что переполняли меня, когда я играл в парижском «Сиро». Иначе говоря, я наконец вспомнил, на что способно фортепиано.

Следом нахлынули другие воспоминания, вызвав в душе бурю чувств. Непереносимо застучало в висках.

Закончив играть, я обернулся к собутыльникам. Они сидели, разинув от изумления рты. Первой в ладоши захлопала Камилла. К ней присоединились все остальные, включая троицу стариков и бармена с официантами. Мартин бормотал слова «Зеленых рукавов».

– Грандиозно! – воскликнул Айшем.

– Гляди, как бы тебе не потерять работу, – поддела Мартина Сара. Тот огрызнулся.

Я сидел на табурете возле Камиллы.

– Пока вы играли, у меня снова возникло ощущение, будто я уже видела вас. За фортепиано. Что-то вроде дежавю.

Я пожал плечами:

– Говорят, дежавю вовсе не выдумка.

– А один из симптомов шизофрении, – поспешил вставить Мартин.

– Нет, в самом деле, – сказала Камилла, рукой легонько коснувшись тыльной стороны моей ладони и быстро, пока никто не заметил, убрав ее. – Это было изумительно, si merveilleux.

Я почувствовал краткий, но мощный прилив желания. Уже несколько столетий ни одно человеческое существо не вызывало во мне настоящего вожделения, но стоило мне кинуть взор на Камиллу, услышать ее мягкий и глубокий голос, рассмотреть сеточку тонюсеньких морщинок вокруг глаз, ощутить на своей коже ее прикосновение, взглянуть на ее рот, как в голове точно щелкнул переключатель: вот бы остаться с ней наедине, забыть обо всем и, страстно шепча ей в ухо нежные слова, жадно наслаждаться друг другом. Проснуться в одной постели, болтать, смеяться и просто вместе молчать. Принести ей завтрак. Тосты. Джем из черной смородины. Розоватый грейпфрутовый сок. Возможно, немного арбуза. Пару ломтиков. На тарелке. Она улыбнется – я ясно представил себе ее улыбку, – и я дерзну обрести счастье с другим человеческим существом.

– Том? – прервала она мои грезы. – Выпьете еще?

– Нет, спасибо, – смущенно пробормотал я, ощущая себя открытой книгой: кто угодно может ее прочитать и узнать мои сокровенные тайны. – Пожалуй, с меня хватит.

Айшем достал свой мобильник.

– Хотите посмотреть скан УЗИ? – предложил он. – Трехмерный.

– Ой! – воскликнула Камилла. – Я хочу, я!

Айшем с женой ждали ребенка. Мы склонились вокруг вращающейся ультразвуковой картинки. Я помню, как в 1950-х впервые возникла сама идея ультразвукового исследования. Даже сегодня оно все еще воспринимается как некий привет из недалекого будущего. Разве это не странно: пытаться в примитивном жалком комочке плоти разглядеть будущего человека? Как будто наблюдаешь за тем, как наполовину готовая скульптура обретает окончательную форму.

Я вдруг заметил, что Камилла рассматривает шрам у меня на предплечье, и смущенно опустил свои закатанные рукава.

– Мы еще не знаем, кто будет – мальчик или девочка. Зои говорит, пусть будет сюрприз. – В глазах Айшема блеснула слеза.

– По-моему, мальчик, – заявил Мартин, тыча в экран пальцем.

– Это не пенис, – возразил Айшем.

– Пенис, пенис, – пожал плечами Мартин.

Глядя на экран, я вспоминал, что почувствовал, когда Роуз сказала мне, что беременна. Интересно, как бы она восприняла саму идею УЗИ. Захотела бы она узнать пол будущего ребенка? Я молча откинулся на спинку стула. Меня переполняло чувство вины. Оттого, что желание во мне пробудила не Роуз, а другая женщина.

Глупость какая.

Я снова перенесся мыслями подальше от «Кучера и лошадей» и головной боли, в «Кабанью голову» на улице Истчип. Стоит лишь шагнуть за порог, и я по узким ночным улочкам доберусь до Роуз и Мэрион. До той части себя, которую я покинул много столетий назад.