Мы долгожители, Том…

В Калифорнии есть дерево, сосна остистая, – этот вид в основном встречается в Большом бассейне. Если верить тщательным подсчетам годовых колец, ее возраст достигает 5065 лет.

Сосна эта чрезвычайно древняя даже по моим понятиям. В последнее время, если я вдруг впадаю в отчаяние из-за своего долгожительства и жажду хотя бы приблизиться к состоянию обыкновенного смертного, мне вспоминается это калифорнийское дерево. Оно росло в эпоху фараонов. В эпоху основания Трои. В начале бронзового века. В годы появления первых йогов. В эпоху мамонтов!

Она невозмутимо стоит себе на своем клочке земли, преисполненная спокойствия, потихоньку растет, выпускает зеленые иглы, сбрасывает высохшие и выпускает новые, а тем временем успели вымереть мамонты, Гомер сочинил Одиссею, Египет пережил правление Клеопатры, распяли на кресте Христа, царевич Сиддхартха Гаутама покинул дворец и стал на путь просветления, пришла в упадок и развалилась Римская империя, был разрушен Карфаген, в Китае одомашнили индийского буйвола, воздвигли свои города инки, мы с Роуз встретились у колодца, в Америке отгрохотала Гражданская война, по планете прокатились две мировых войны, был создан «Фейсбук»… Миллионы людей и других живых тварей дрались друг с другом, плодились и, ничего не поняв, до срока ложились в могилу, а сосна остистая как была, так и осталась сосной остистой.

Избитая истина, которую не устает внушать нам время. Все меняется, и ничего не меняется.

Напротив меня сидели, развалившись на стульях, 28 четырнадцатилетних подростков. Они поигрывали ручками и украдкой поглядывали в свои смартфоны; я торчал перед ними столбом, и голова у меня раскалывалась. Детишки все как на подбор трудные, но за долгие годы я навидался и не таких. Уж точно легче иметь дело с ними, чем играть для пьяных моряков, воров и бродяг в баре «Минерва Инн» в Плимуте.

– Ист-Энд – мультикультурный район, в котором всегда жили представители многих культур, – начал я урок. Тема – «Иммиграция в Англию до двадцатого века». – Исконных уроженцев Британии вообще не существовало. Люди съезжались сюда отовсюду! Римляне, кельты, норманны, саксы… Британия всегда была местом, куда тянуло пришельцев из иных мест. И даже то, что мы называем «современной» иммиграцией, началось очень давно. Свыше трехсот лет назад здесь появились матросы-индийцы, которых набирала Ост-Индская компания. Потом стали прибывать немцы, русские евреи и выходцы из Африки. Однако нельзя не признать, что, хотя иммигранты всегда составляли часть населения Англии, долгое время к тем, кто внешне сильно отличался от большинства жителей в стране, относились как к причудливой диковине. Например, в восемнадцатом веке с тихоокеанских островов сюда прибыл человек по имени Омаи. Приплыл он со второй экспедицией Кука. – Тут я замолчал. Перед глазами живо встала картина: я сижу с ним – с Омаи, моим старым другом, – на палубе, показываю ему монету моей дочери и объясняю смысл слова «деньги». – Когда Омаи оказался здесь, его сочли настоящим чудом природы, и все именитые люди того времени, включая короля, приезжали познакомиться и отужинать с ним… – Мне вспомнилось его лицо, озаряемое отблесками пламени. – Самый известный художник того времени, сэр Джошуа Рейнольдс, написал его портрет. На некоторое время Омаи стал знаменитостью…

Я очень давно не произносил вслух это имя. С 1891 года, когда разговор о нем зашел у нас с Хендриком. Но я часто о нем думал. Что с ним сталось? Сегодня воспоминания лишь усилили мою головную боль. Перед глазами все поплыло.

– Он был…

За первой партой сидела, жуя жвачку, девочка, Даниэль. Вдруг она насупилась и спросила:

– Сэр, с вами все в порядке?

Класс захохотал. Даниэль завертелась за партой, наслаждаясь славой.

Я вымученно улыбнулся.

– В порядке. В полном порядке. Как раз этот район Лондона всегда считался преимущественно эмигрантским. Например, там, – я указал на окно, выходившее на запад, – в середине шестнадцатого и в семнадцатом веке селились французы. Это были представители первой массовой иммиграции Нового времени. Не все из них оседали в Лондоне. Многие уезжали в Кентербери. Кое-кто перебирался в сельскую местность. В Кент… – Я замолчал, вдохнул поглубже и продолжил: – В Суффолк. Некоторые обосновались в Спиталфилдсе, где постепенно сложилась своя община. Она и положила начало здешней шелкопрядильной промышленности. Многие стали ткачами. Среди них были бывшие аристократы, которым пришлось забыть о прежних условиях жизни и приспосабливаться к совсем другим.

За одной из парт в среднем ряду сидел Антон – тихий мальчик с серьезным и задумчивым взглядом. Он поднял руку.

– Что, Антон?

– Почему они переезжали сюда? Раз им так хорошо жилось дома?

– Они были протестантами. Их еще называли гугенотами, но сами они так себя не называли. Они были последователями учения Жана Ковена, или Кальвина, как принято говорить сейчас. В ту пору во Франции было опасно исповедовать протестантизм, так же как в Англии – католицизм. Так что многие из них…

Я закрыл глаза, чтобы отогнать воспоминания. Как невыносимо болит голова…

Ученики почуяли мою слабость. По классу снова пробежал смешок.

– И многим из них пришлось… пришлось бежать. Я открыл глаза. Антон не смеялся. Лишь чуть улыбался, желая меня подбодрить. Но я знал: он, как и весь класс, понимал, что я не совсем в порядке.

Сердце отбивало бешеный джазовый ритм, классная комната накренилась и поплыла…

– Минуточку, – пробормотал я.

– Вам помочь, сэр? – встревоженно произнес Антон.

– Все в порядке. В порядке. Просто мне… Я через минуту вернусь.

Я вышел в коридор. Миновал один класс, второй. Через стеклянную дверь увидел Камиллу. Она стояла у доски, исписанной глаголами.

Она была совершенно спокойна, и класс слушал ее внимательно. Заметив меня, она улыбнулась, и я, несмотря на охватившую меня панику, улыбнулся в ответ.

Я зашел в уборную.

Посмотрел на свое отражение в зеркале.

Я слишком хорошо изучил свое лицо, поэтому я его, в сущности, не видел. Столь доскональное знакомство с собой могло превратить меня в чужака для самого себя.

– Кто я? Кто я? Кто я?

Я плеснул водой себе в лицо. Постарался дышать медленнее и глубже.

– Меня зовут Том Хазард. Том Хазард. Меня зовут Том Хазард.

С этим именем было столько связано. Оно включало в себя всех, кто хоть раз так меня назвал, и всех, от кого я его утаил. Мою мать, и Роуз, и Хендрика, и Мэрион. Но оно не было якорем. Якорь удерживает тебя на одном месте, а меня по-прежнему ничего не держало. Неужели мне суждено бесконечно дрейфовать по жизни, раздираемому своими сегодняшними чувствами? Каждый корабль рано или поздно бросает якорь. Достигает порта, гавани, места назначения – знакомого или незнакомого. Должен же он доплыть хоть куда-нибудь! Ведь в этом его цель? За свою жизнь я перебывал в шкуре множества личностей, сыграл массу самых разных ролей. Я – не отдельный человек. Я – толпа, заключенная в одном теле.

Я вызывал у себя то ненависть, то восхищение. То восторг, то скуку. Я изведал и счастье, и глубокую тоску. Я побывал по обе стороны исторических баррикад – и среди правых, и среди виноватых.

Короче говоря, я себя потерял.

– Ничего, справимся, – сказал я своему отражению. И снова вспомнил Омаи. Знать бы, где он сейчас. Жаль, что, расставаясь с ним, я не подумал, что нам стоит поддерживать связь. Слишком одиноко в этом мире без друга.

Сердцебиение понемногу приходило в норму: спасибо замедленному дыханию. Я вытер лицо бумажным полотенцем.

Шагая по коридору обратно в класс, я заставил себя смотреть только вперед и не поворачиваться в сторону класса Камиллы. Я старался вести себя как нормальный учитель, имеющий за плечами не больше сорока лет воспоминаний.

Я вернулся в класс.

– Приношу свои извинения, – с вымученной улыбкой сказал я и напустил на себя беспечный вид. Чем бы их развеселить? – В юности я баловался наркотиками. И до сих пор нет-нет да и прилетает такой вот привет из прошлого.

Дети захохотали.

– Так что держитесь подальше от наркотиков, не то будете всю жизнь мучиться головными болями, да еще, чего доброго, станете преподавать в школе историю. Ладно, продолжим урок…

В тот же день я снова встретил Камиллу. В обеденный перерыв. В учительской. Она разговаривала с учителем немецкого – австрийцем Иоахимом, у которого при каждом вдохе посвистывало в носу. Заметив, что я пью чай в полном одиночестве, она прервала свою беседу с ним и подошла ко мне.

– Здравствуйте, Том.

– Привет, – ответил я коротким – короче некуда – словом, сопроводив его намеком на улыбку.

– С вами утром все было нормально? Вид у вас был какой-то… – Она замялась: – Напряженный.

– Просто голова разболелась. Бывает.

– У меня тоже.

Она прищурилась. Я испугался, что она пытается сообразить, откуда ей знакомо мое лицо, и поспешил сказать:

– Голова так и не прошла… Потому я и сижу тут один.

Слегка уязвленная и, пожалуй, сконфуженная, она понимающе кивнула:

– О, конечно. Надеюсь, вам полегчает. В аптечке есть ибупрофен.

– Спасибо, но не беспокойтесь. Скоро пройдет.

Я отвел глаза и стал ждать, чтобы она отошла. Она так и сделала. Я понял, что она рассердилась, и почувствовал себя виноватым. Хотя нет, не так. Это было другое чувство. То ли тоска по дому, то ли жажда чего-то – давненько я такого не испытывал. Камилла села в дальнем углу учительской – ни улыбки, ни взгляда в мою сторону; я отчетливо чувствовал: что-то закончилось, не успев начаться.

Поздно вечером мы с Авраамом возвращались из парка по Фэйрфилд-роуд. Обычно я этой дорогой не ходил. Избегал ее с тех пор, как вернулся в Лондон.

Именно здесь я впервые повстречался с Роуз. Сегодня появляться на Чэпел-стрит и Уэлл-стрит было для меня слишком мучительно. Я понимал: пора смириться с ее смертью. И со всем остальным. Пора, как теперь выражаются, «закрыть вопрос». Но отгородиться от прошлого невозможно. Надо просто принять его, на большее у нас не хватит сил. Именно к этому я и стремился.

Я стоял на Фэйрфилд-роуд возле освещенной автобусной остановки – воплощенного уныния, – держа наготове полиэтиленовый пакет, чтобы подобрать за Авраамом какашки и выбросить в урну. Историю Лондона можно изобразить графически: диаграмма покажет неуклонное снижение количества видимых испражнений на главных городских магистралях.

– Знаешь, Авраам, вообще-то не следует делать свои дела на улице. Для этого мы ходим в парк. Помнишь, туда, где много зелени и растет травка?

Мы двинулись дальше. Авраам делал вид, что понятия не имеет, о чем я толкую.

Я смотрел по сторонам, пытаясь вспомнить, где именно я впервые ее увидел. И не мог. Не осталось ни единой приметы прошлого. Ни на Чэпел-стрит, ни на Уэлл-стрит не сохранилось ни одного старого дома. Я заглянул в окно одного из зданий и увидел людей на беговых тренажерах. Все они таращились вверх, скорее всего, у них над головами висели в ряд телевизоры. У некоторых из ушей торчали наушники. Какая-то девица на бегу не отрывала взгляда от своего айфона.

Для большинства современных людей не важно, где именно они находятся. Какая разница где? Сегодня люди присутствуют в реальности только наполовину, постоянно хотя бы одной ногой торча в великом цифровом нигде.

Я пытался сообразить, где именно раньше располагались палатки торговцев гусями и где стояла она с корзиной фруктов.

И вдруг я увидел это место.

На мгновение я застыл на месте, не обращая внимания ни на тянущего меня за поводок Авраама, ни на несущиеся мимо машины. Мигрень усилилась, а голова закружилась так, что я вынужден был прислониться к кирпичной стене.

– Постой минутку, мальчик, – сказал я Аврааму. – Погоди.

Разом, точно прорвавший дамбу водный поток, на меня обрушились воспоминания. Боль пульсировала в голове намного мучительнее, чем утром в классе; на миг стих рев машин, и я почувствовал ее – ожившую историю улицы. Головная боль стала фоном, и на меня накатилась слабость – точно как в 1599 году, когда я в полном умопомрачении брел на запад, мечтая о спасении.