7 октября, пятница

Весь мир сошел с ума. И это нехорошее, причудливое безумие, как Аджита после двух стаканов пива или «Шоу ужасов Рокки Хоррора».

Ох, Аджита. Сердце сжимается всякий раз, когда я думаю о ней. Я отправила ей больше тысячи сообщений, но она на них не ответила.

И я не виню ее.

Интересно, видели ли статью ее родители? Интересно, устроила ли ее большая семья ей допрос с пристрастием? Интересно, не разрушила ли я ее жизнь? Интересно, была ли я настолько далека от истины, что это ей ни капли не навредило? Я просто хочу знать, причиной насколько большого ущерба я стала для нее.

Хотя наказания мне не избежать. Фотографию на скамейке показали вчера в вечерних новостях. Вечерние новости! Это не смешно, я же обычная девочка-подросток, которая любит начос, конфеты с арахисовой пастой и секс. Так зачем приглашать на телевизионное шоу в прайм-тайм какого-то политического аналитика, чтобы обсудить с ним кампанию Тэда Вона, его ошибки в воспитании и последствия участия его сына в этом глупом скандале в маленьком городе?

Зачем всему семейству Вона каждый раз вспоминать меня, когда они хотят высказать свое дурацкое мнение о воздержании?

Зачем профессиональные журналисты называют восемнадцатилетнюю девочку шлюхой?

Мне сегодня придется идти в школу, потому что я отстаю практически по всем предметам. Я предпочла бы усесться голышом на дорожный конус, чем ходить по школьным коридорам. Но мое упрямство вопит, как банши: «Да пошли вы, парни! Да пошли вы все! Я не позволю вам трахать мне мозги!» Вот только они с легкостью это делают, а я не очень хорошо с этим справляюсь.

Например, вчера я так сильно ревела, уткнувшись в Дамблдора, что на его шерсти не осталась чистого места от соплей и слюней. Поэтому Бэтти пришлось купать его в кухонной раковине, пока я продолжала истерически рыдать из-за различных вещей: а) неприятных статей в прессе; б) обожаемой бабушки и домашнего животного, которым приходится преодолевать огненные ямы ада и/или кочки на трассе для беговых лыж из-за меня; в) Вона, оказавшегося невероятным козлом, хотя на вечеринке он показался мне совершенно безобидным; г) брови, которая до сих пор не отросла после яростного выщипывания и только подчеркивает мое косоглазие; д) людей, пишущих «поедим» вместо «поедем»; е) лучшей в мире подруги, которая, вероятно, никогда больше со мной не заговорит, что я несомненно заслужила; ж) моего ангела-хранителя, миссис Крэннон, которую я разочаровала; з) влюбленности в Карсона, оказавшегося очередным засранцем… и так до бесконечности.

Короче говоря, мне нужно пойти в школу и притвориться, что я в Англии эпохи Тюдоров. И если мне на глаза попадутся Вон, Дэнни или Карсон, то представить себя Генрихом VIII по отношению к ним. Я понимаю, что мы не женаты, поэтому метафора не совсем точна, но будь уверена, я не почувствую и капли раскаяния, когда увижу публичную казнь этих предателей козлов.

У меня, правда, есть опасения, что я не смогу как следует замахнуться топором, но ведь Эддард Старк делает это с легкостью. Буду держать тебя в курсе.

Как обычно по утрам, Бэтти предлагает мне тарелку с хлопьями и столь необходимый разговор по душам, прежде чем я отправлюсь в Эджвуд для того, чтобы провести там очередной убийственный день.

Я с хрустом поглощаю колечки «Лаки Чармс», а она прихлебывает молоко со дна с крошками.

– Послушай, малышка, – причмокнув губами, говорит она, как только у нее в тарелке ничего не остается, – я знаю, что сейчас тебе тяжело, но обещаю – это скоро закончится. Ты хоть представляешь, как быстро люди переключают свое внимание? Уже через месяц они о тебе забудут. Знаю, что до тех пор ветер погнет немало деревьев, но у тебя есть чем заняться. Например, сценарием! Ты же прошла на следующий этап. Миссис Крэннон, должно быть, в восторге.

– Я ей еще не говорила, – отвечаю я.

– Так чего ты ждешь? Тащи свою задницу в школу, натяни улыбку на свою милую мордашку и скажи своей наставнице, что у нее есть основания тобой гордиться. Договорились?

– Хорошо, – вру я, зная, что все еще не готова показаться в кабинете миссис Крэннон.

Я вообще не уверена, что когда-нибудь смогу посмотреть ей в глаза. Да и вообще кому-либо. Я даже уклоняюсь от обеспокоенного взгляда Бэтти, хотя знаю, что она беззаветно меня любит.

Стыд проник даже в мои кости. И они кажутся мне невероятно тяжелыми, когда я покидаю свое крошечное убежище-дом и выхожу в мир, полный людей, которые меня презирают.

На пути в школу еще больше журналистов, они преследуют меня, и без Аджиты, которая меня защищала, все кажется намного хуже. Они не отстают от меня до самых школьных ворот со своими пушистыми микрофонами и телевизионными камерами, блокнотами и мигающими диктофонами, хотя я не говорю ни слова. Я даже стараюсь сохранять крайне безразличное выражение на лице на случай, если вдруг они захотят запечатлеть меня: а) сердитой, б) опустошенной или б) какой угодно, кроме как в образе бездушной ледяной королевы, в котором я предпочитаю казаться.

За школьными воротами не лучше. Ко мне никто не подходит, но все на меня пялятся. Такая сцена уже стала штампом, но так и есть. Все. Пялятся. Ни один человек не отводит взгляда, пока я пересекаю двор. Я слышу обрывки разговора – с уже привычными словечками «шлюха», «шалава» и «самоуважение», – но не позволяю себе роскоши задержаться, чтобы послушать остальное.

Как бы я ни презирала мальчика японца, который гонялся за мной с телефоном, или неряшливого парня, подошедшего ко мне, чтобы сказать комплимент по поводу пирсинга на соске, но благодаря им я не чувствовала себя в изоляции.

Нет ничего хуже ощущения, когда на тебя смотрят, но даже не пытаются с тобой заговорить. От него жжет и колет, словно ты муравей, жарящийся под увеличительным стеклом.

Тэд Вон использует мою откровенную фотографию как повод для выражения своих патриархальных женоненавистнических взглядов. Он публикует категоричное заявление о том, как скучает по старым временам, когда женщины и элегантно одевались, и вели себя почтительно, и прислуживали своим хозяевам мужчинам как тихие маленькие бесхребетные мышки. И все в этом роде.

Меня ужасно раздражает, что я стала иконой всех проблем американских подростков. Некоторые так стараются привлечь к себе внимание, что даже отправляются на реалити-шоу и притворяются безмозглыми идиотами, а я всего лишь жила своей жизнью: занялась сексом на скамейке в саду и отправила фотографию в стиле ню одному засранцу, но каким-то образом обо мне узнала вся страна.

А ведь среди подростков есть реально достойные стать иконами поколения. Те, что борются за равенство, с несправедливостью, за права человека. Так обратите на них внимание. Я его совершенно не заслуживаю. Мой новый статус знаменитости делает для меня пребывание в школе совершенно невыносимым. Кто-то написал безумную и озадачивающую фразу на двери туалетной кабинки: «Иззи О’Нилл – в президенты!». А ниже добавлено розовым маркером: «Общества шлюх». Согласна, это немного забавно и гораздо интереснее, чем большинство оскорблений, которые я слышала в свой адрес, но все равно неприятно.

Пока я писаю и восхищаюсь некоторой оригинальностью клеветы в мой адрес, две каких-то девушки начинают болтать. Судя по голосам, девятиклассницы. И их разговор примерно такой:

– Мы просто перебрасывались сообщениями, понимаешь? Слегка подшучивали друг над другом. Он и правда забавный, в смысле живой, веселый, я прямо подзаряжалась от него, понимаешь? С ним легко говорить, в отличие от наших ровесников, понимаешь?

– Да, понимаю.

В этот момент я прямо чувствую облегчение, что мы установили понимание Второй Девочкой сказанного Первой.

– А затем ни с того ни с сего он начинает посылать мне странные сообщения! Спрашивает, что бы я надевала или делала, если бы мы встречались. Мне было так неловко, но пришлось ему подыграть, чтобы он не подумал, что я фригидна, понимаешь?

Господи.

– Боже, Луиза! Не могу в это поверить!

– Знаю! Но самое невероятное то, что он попросил прислать ему фотографию. Я подумала: «Фу, нет!» Мне бы не хотелось закончить, как Иззи О’Нилл, понимаешь?

– Тьфу, конечно, понимаю. Меня удивляет, что она еще не выпрыгнула из окна.

И в этот момент я выхожу из кабинки. Выражения их лиц представляют собой кладезь для шуток, но мне почему-то совсем не хочется смеяться.

Ни Аджита, ни Карсон, похоже, не появлялись в школе. Что касается Карсона, то я даже рада. Хоть мне и не хочется в этом признаваться, он начал нравиться мне по-настоящему. Сейчас я чувствую себя опустошенной: он оказался даже хуже, чем остальные. А больше всего на свете мне ненавистно то, что Дэнни оказался прав: «Не каждый парень будет мириться с подобным дерьмом, не говоря уже о том, чтобы быть с тобой. А остальные? Где они сейчас? Может, рассказывают на CNN, что ты пустышка?»

Так что да, меня радует, что Карсона здесь нет. Как бы мне ни хотелось поотрывать ему конечности за то, что он сделал, я сейчас просто не готова к серьезному столкновению.

На самом деле, я вообще ни к чему не готова. Хотя обычно я гиперактивнее, чем среднестатистический кокер-спаниель [это наглая и вопиющая ложь: я ленива до мозга костей], последние несколько недель выжали из меня все соки. Силы меня покинули.

Это прозвучит меланхолично, но в последнее время все, чего мне хочется, – уснуть и очень долго не просыпаться. Не потому, что я хотела бы умереть. Совсем нет. Это желание девочек из туалета никогда не исполнится. Но радоваться жизни мне в последнее время намного сложнее, чем раньше, и я бы с огромным удовольствием поспала подольше, чтобы проснуться, когда эта история покроется пылью.

Ох, как страшно получить дурную славу на международном уровне из-за того, кто ты есть.

Но знаешь? Я бы с радостью терпела это всю жизнь, если Аджита простила бы меня. Мне жаль, что она не появилась в школе. Будь она здесь, это означало бы, что у нее все хорошо, что ее родители на сожгли ее на костре и не отправили в одно из этих ужасных исправительных учреждений для не гетеросексуальных людей.

Зачем я это сделала? Серьезно, о чем я думала, когда отправляла то сообщение Карсону? В том-то и дело. Я совершенно не подумала. Ни секунды. И из-за этой небрежности создала так много проблем. Меня безумно пугает, что я могу так эпично и безвозвратно все испоганить и не понять этого, пока не станет слишком поздно.

Почему я такая? Я знаю, что моя обычно флегматичная и комичная натура может нравиться. [Полагаю, именно поэтому ты до сих пор торчишь тут со мной. Ты прочла уже пятьдесят тысяч слов про мою жизнь и до сих пор не сбежала! Ты заслуживаешь медаль, это точно.] Но этот поступок не нормальный. И это не нормально, что я такая.

Я отправляю Аджите еще одно сообщение: «Мне очень жаль. Очень-очень жаль. Я люблю тебя. Прости меня. Пожалуйста, поговори со мной. Или нет. Потому что я определенно этого не заслуживаю. Просто знай, что мне безумно жаль. Я такая потерянная без тебя XXXX».

А вот Вон сегодня в школе, но старательно избегает меня. Наверное, он слышал о том, что я планирую обезглавить его с особой жестокостью в духе жителей Вестероса.

И вдруг – после того как все, что я знала о себе и окружающих меня людях, лопнуло как мыльный пузырь – мне приходит в голову интересный вопрос: «Действительно ли тот, кого мне следует здесь ненавидесь, – это Вон?» Да, он произнес ту дурацкую речь в столовой, которая потом попала в прессу, и он несколько раз вел себя со мной как мудак (например, растоптал мои цветы), но я могу понять, почему так произошло: он боится своего отца. И хоть совершает глупые поступки – как и я, по-видимому, – но не думаю, что в них был злой умысел. Скорее страх и отчаянное желание заслужить одобрение.

Тот, на кого я действительно должна направить всю свою злобу, – человек, который из частного происшествия между мной и Воном раздул полномасштабный скандал. Человек, создавший блог. Человек, который выложил мою фотографию. Это был холодный расчет и ужасный поступок. Вот это было совершено со злым умыслом.

Я должна разоблачить его.

Когда я выхожу из кабинета биологии после крайне травмирующего препарирования сердца свиньи, то вижу ту, кого совершенно не ожидала увидеть в школе: Бэтти.

Она выходит из кабинета директора и выглядит взбешенной. Директор, суровый парень с большими седыми усами, подходит к ней пожать руку, но она игнорирует его и устремляется прочь. Она чуть не сбивает с ног стайку девушек, сбившихся у фонтана как гусыни-разини [Зацени эту аллитерацию. Если вдруг случилось невероятное – и ты изучаешь эту книгу на уроке литературы, то, пожалуйста, не стесняйся указать среди моих качеств отличное владение литературными приемами. Но, скажу по секрету, это просто счастливая случайность, только учителю об этом не говори.]

Наконец Бэтти замечает, что я смотрю на нее, и бросается ко мне с безумным блеском в глазах.

– Иззи! Дорогая внученька! Почему ты мне не сказала, что ваш директор – кретин с самым отвратительным в мире запахом изо рта?

Она говорит так громко, что ее слышат все в радиусе пятидесяти километров, но в данный момент меня это мало заботит. Моя репутация и так уже валяется в канаве, и это чудовищное преуменьшение, поэтому ей никак не повредит моя бабушка в образе обезумевшей психопатки.

– Бэтти-О. Позволь спросить, что ты здесь делаешь? – Я натягиваю на лицо напряженную улыбку.

– Ну, Из-спиногрыз, я…

– Веселенькое прозвище ты придумала.

– Спасибо. Так вот. Я решила поговорить с директором школы о том, что он даже не пытается отыскать создателя блога «Шлюха мирового класса», и о его наплевательском отношении к тому, как обращаются с тобой в этом богом забытом святилище гоблинов-идиотов.

Вокруг собралась небольшая толпа, чтобы послушать наш разговор, а с ними и мистер Вонг. Со стороны кажется, будто он вышел из класса, чтобы получше рассмотреть разыгрываемое представление: сумасшедшая бабулька пошла вразнос в так называемом святилище гоблинов-идиотов. Но я знаю правду. Скорее всего, он хочет убедиться в том, что я не донесла на него. Что это драматическое представление никак с ним не связано.

– Ну и? Что он сказал?

Лицо Бэтти становится цвета свеклы.

– Забавно, что ты спросила! Он сказал, что по поводу блога проводится расследование, но у школы ограниченные ресурсы, и случаи самопиара у них не в приоритете.

Что за хрень?

– Самопиара?! Кто-то залез в мой телефон! Это перекладывание вины за насилие на жертву! К тому же порноместь – это не игрушки. Как минимум в тринадцати штатах за это и посадить могут.

– Так я ему и сказала, Из-спиногрыз, но гоблин-идиот ответил мне на это парой ханжеских замечаний о самоуважении. А еще сказал, что в нашем штате выкладывание интимных фотографий других людей не преступление, в отличие от секса в публичных местах. И нам стоит еще быть благодарными, что никто не выдвинул обвинения.

– Это произошло на частной территории.

– Знаю, знаю. Но он, кажется, думает, что мне стоит, цитирую, «залечь на дно, чтобы ситуация не стала еще хуже, чем сейчас».

Я выдыхаю, надувая щеки.

– Черт побери.

– Да, действительно, черт побери.

После того как Бэтти прощается со мной, столпившиеся вокруг нас ученики шепчутся и не спешат расходиться. Я очень надеюсь, что мои слова об обвинении жертвы услышаны ими, хотя бы некоторыми.

Залезли в мой телефон. Вторглись в мое личное пространство. Мою интимную жизнь выставили на обозрение всей страны. Мне надоело винить себя в этом.

Когда Бэтти уходит, я иду в рощицу. Единственное место на школьном дворе, где я могу передохнуть. А мне отчаянно хочется скрыться от глаз, следящих за мной, взглядов, которые не отрываются от меня ни на секунду. Я от этого задыхаюсь.

Но когда я добираюсь до поляны, обнаруживаю там Дэнни. Он сидит на земле, прислонившись спиной к дереву, на которое опиралась я, когда мы с ним ругались несколько недель назад после нашего случайного поцелуя.

Его лицо спрятано в руках, а тощие плечи вздрагивают. Он… плачет? В последний раз я видела, как он плакал, когда нам было по двенадцать лет.

Под моей ногой хрустит веточка, но Дэнни никак не отреагировал. Он, кажется, еще не видел и не слышал, что я пришла, и мне безумно хочется развернуться и уйти. Его последние слова, сказанные мне, все еще гудят в голове: «Знаешь, после всего, что я для тебя сделал, ты должна быть благодарна, что в твоей жизни есть такие люди, как я. Не каждый парень будет мириться с подобным дерьмом, не говоря уже о том, чтобы быть с тобой».

Просто уйди, Иззи, Уходи.

Но это не так легко. Когда ты дружишь с кем-то очень долго, его боль или грусть задевают немного и тебя. Это твоя семья, и даже если ты злишься, даже если вы поссорились, все отходит на задний план, если кому-то из вас плохо.

– Дэнни, – осторожно говорю я, не желая его напугать.

Но он меня не слышит.

– Дэнни? – громче повторяю я.

Он замирает, будто его поймали с поличным. Потом шмыгает носом, утирает его и говорит:

– Уходи, Иззи.

– Нет, – возражаю я. И подхожу ближе. – Ты расстроен. Давай отбросим на время наши разногласия. Что случилось?

– Неужели тебе не все равно? – грустным голосом с нотками язвительности спрашивает он. – Я же ничего для тебя не значу.

– Ты знаешь, что это неправда, – упорствую я. – Ты мой лучший друг. И мне не наплевать, если тебе больно.

Я подхожу еще ближе, пока не оказываюсь рядом с ним, но он все так же продолжает смотреть перед собой, стиснув зубы.

– Что случилось, Дэнни? – вновь допытываюсь я. – Поговори со мной. Это из-за родителей?

На секунду на его лице появляется задумчивость, будто он решает, сказать мне или нет, но затем качает головой, растворяясь в новом потоке слез.

– Пожалуйста. Просто уйди.

И я ухожу.

Обед. Столовая. Я сижу в одиночестве на скамейке, пытаясь спокойно съесть сырные палочки и томатный суп. Я пересолила суп, поэтому каждый раз, когда отправляю ложку с ним в рот, выгляжу как бульдог, попробовавший лимон, но, уверена, в моей жизни в целом на сегодняшний момент это не самая серьезная трагедия. Тем не менее мне потребовалось полчаса, чтобы начать есть, поэтому суп уже остыл и покрылся пленкой.

Карли и группа ее подруг-теннисисток сидят на скамейке позади меня, но я не прислушиваюсь к их разговору, потому что меня не интересуют мячи. Но потом до меня доносятся слова, от которых я замираю.

– …эта цыпочка, Аджита, – говорит белая девушка с афрокосами [я не шучу]. – Это правда? Между вами что-то есть?

– Уф, боже, нет, – говорит Карли так, будто никогда не слышала ничего более отвратительного. – Она меня так раздражает. Ходит за мной, как потерянный щенок. Я всего лишь из вежливости пригласила ее на отбор, а теперь она попала в команду и мне от нее не избавиться.

Гнев, который я пыталась подавить всю неделю, начинает бурлить в крови.

– Правда? – спрашивает другая девушка. – Мне показалось, что вы неплохо провели время в рощице на прошлой неделе, и если судить по сообщениям, просочившимся из телефона этой шлюхи Из…

Все начинают хихикать. Боже, я ненавижу старшую школу.

– Заткнись, ладно? – щелкает Карли, как палочка сельдерея, которую она грызет. – Зачем такой, как я, интересоваться кем-то вроде нее? Она карлик и думает, что веселая, а еще ее странные индийские родители…

Как бы я ни старалась оставаться спокойной, но встаю, беру тарелку с холодным супом и выливаю его на голову Карли.

Вокруг стола раздаются вздохи и визги, а Карли чертовски сильно кричит. Кусочки томатов скользят ей в рот и в декольте. Запахло так, будто взорвалась соусная фабрика. Школьники заглядывают в столовую, замирают и смотрят, не веря своим глазам.

Возвышаясь над Карли, как осуждающий родитель, я насмехаюсь над ней и ее самодовольством, которое покрыли кусочки томатов.

– Ты никогда не будешь достаточно хороша для Аджиты Дутты.

А затем ухожу. Или, по крайней мере, пытаюсь. Еще до того, как я добираюсь до двери, кто-то хватает меня за руку. Мистер Ричардсон.

– Мисс О’Нилл. В кабинет директора. Прямо сейчас.

– Она могла бы получить ожоги третьей степени, – сердитый голос мистера Шумера еще тише, чем обычно.

Он пугает своей холодностью и спокойствием, как президент Сноу в «Голодных играх».

В его офисе невероятно чисто и аккуратно, и он никогда не включает отопление, поэтому я практически вижу пар, вырывающийся из моего рта. Здесь как в морге.

Я сижу перед его столом, не собираясь стесняться или раскаиваться в своем поступке.

– Я же не поджигала ее. Суп к тому моменту остыл.

– Ты не знала этого наверняка.

– Знала, – таким же спокойным тоном говорю я. – Потому что ела его секунд за тридцать до случившегося.

Мы молча сверлим друг друга взглядами, и тишину нарушает лишь гул ламп и проезжающих по улице машин.

– Почему ты это сделала? – спрашивает он, но, судя по его голосу, правильно ответить мне не удастся.

Он просто пытается еще сильнее унизить меня, доказать, что я неконтролируемый монстр.

– Потому что они с неуважением говорили о моей лучшей подруге.

На соседнем стуле лежит шарф Бэтти. Вероятно, она оставила его здесь утром. Конечно, просто совпадение, но это придает мне сил. Словно она здесь со мной. Я поднимаю его и оборачиваю вокруг шеи, вдыхая такой знакомый запах – виски и какао.

– Ох, – говорит он с отвратительной усмешкой, – я удивлен, что вы знакомы с понятием «уважение».

Гнев снова бурлит во мне, но я изо всех сил стараюсь сдержаться. Чтобы доказать, что способна контролировать себя.

– Они хамки.

Он, словно робот, откидывается на спинку стула, не прерывая зрительный контакт.

– То, что кто-то действует определенным образом, с которым вы не согласны, не означает, что вы можете наказывать его за это.

– Вот вы и разобрались в сути моей проблемы, мистер Шуман, – с издевкой говорю я. – Ведь несколько недель назад я тоже поступила так, как не понравилось некоторым людям. И с этого момента мир лишь наказывал меня за это.

И снова повисает тишина. Но я не замечаю этого, потому что его взгляд вероломно опускается на мою грудь, правда, всего на пару секунд.

Он тоже видел ту фотографию. Ну конечно.

Я демонстративно вскидываю подбородок. И прежде чем успеваю отговорить себя, добавляю:

– И поскольку эта тема так важна для вас, может, вы захотите поговорить об уважении с одним из учителей. Всем известный учитель математики не сводит с меня глаз. Особенно когда задерживает после урока, чтобы сделать неуместные замечания.

Он прищуривается. Свет отражается от его часов прямо мне в глаз, но я даже не вздрагиваю. Я ломлюсь дальше.

– Разве вы не хотите узнать, кого именно из учителей я обвиняю в сексуальных домогательствах, мистер Шумер? Или мне лучше пожаловаться школьному совету? Мне подойдет любой из вариантов.

– Можете попробовать, – пренебрежительно усмехаясь, отвечает он. – Но после ваших выходок не думаю, что хоть один член правления воспримет ваши обвинения всерьез. Мисс О’Нилл, почему мне это кажется небольшим совпадением? Почему вы вспомнили об этом инциденте, как только оказались под угрозой дисциплинарного взыскания? Но ложные обвинения в сексуальных домогательствах не помогут вам соскочить с крючка. – Гнев застилает мне глаза, и я борюсь с желанием взобраться на стол и вцепиться ему в лицо. – Мне следует немедленно отстранить вас от уроков. Но я не буду этого делать.

– Дайте угадаю, – фыркаю я. – Потому что я трагическая сирота?

– Что-то вроде этого.

Мы сверлим друг друга взглядами еще несколько минут. Кажется, будто это недолго, но бывают моменты, когда время тянется будто вечно. Например, когда ждешь, пока в пробке тебя пропустит какой-нибудь водитель или пока микроволновка согреет еду. И сейчас один из таких случаев.

Я понимаю, что он ждет моих извинений, но их не будет.

– Можешь идти, – наконец говорит он. – Но в следующий раз я не буду так снисходителен. Ваше поведение и так привлекло много внимания к нашей школе, мисс О’Нилл, и если вы не успокоитесь, то сделаете только хуже себе. Я знаю, что у вас было трудное детство, но моя чаша понимания скоро переполнится, и мне придется принять меры.

А теперь он ждет от меня благодарностей за то, что позволил мне соскочить с крючка, но и их не будет.

Я ухожу, не сказав ни слова.

Отчаявшись вновь поверить в этот мир, я поднимаюсь в кабинет миссис Крэннон после уроков. Вместо горы фантиков ее окружают смятые салфетки и баночка с ментоловым маслом, а нос краснее, чем попа бабуина. Ей-богу.

И все же, увидев, в каком я измученном состоянии, она единственная, кто сочувствует мне.

– О Иззи. Бедняжка. Как твои дела?

У меня мурашки бегут по коже. Мысль, что эта милая, душевная и добрая женщина видела мою вагину, так отвратительна, так мучительна, что я едва могу вздохнуть. Но почувствовав, что в легких нет ни капли воздуха, я пытаюсь протолкнуть его туда.

С силой сглотнув, я усаживаюсь на стол, не желая обрекать себя на несколько минут ада на мучительно неудобном стуле.

– Я в порядке. Вроде. Просто не знаю, как на все это реагировать, понимаете? Стоит ли мне давать отпор? Или просто залечь на дно на некоторое время?

Высморкавшись так громко, словно прогудев в трубу, она бормочет в салфетку:

– Ну, думаю, только ты можешь дать ответы на эти вопросы. Правильных не существует. Просто делай то, от чего тебе самой будет комфортно, и помни, что ты не совершила абсолютно ничего плохого. Те, кто действительно переживают за тебя, тоже так думают и смотрят на тебя совершенно по-другому.

Хоть она и очень милая, но мои щеки горят от смущения, пока я осознаю, что мой учитель театрального мастерства действительно видела меня голой. Помнишь сны из детства, в которых случайно приходишь в школу без одежды и все смотрят на тебя, но спрятаться негде – и от этого хочется умереть?

Для меня это реальность. И мне от нее не сбежать.

Я хотела поговорить с ней о моем сценарии, но чувствую себя слишком подавленной. Поэтому ухожу, даже не попрощавшись.

Может, она и окрикивает меня, но я ничего не слышу из-за ревущей в ушах крови и пульсирующей в венах ненависти к себе.

Я почти не замечаю его.

Спешу по коридору корпуса искусств и общественных наук. Голова низко опущена, сердце колотится, и я мечтаю лишь о том, чтобы поскорее оказаться на свежем воздухе, при этом в глубине души понимая, что не почувствую себя менее грязной.

К счастью, вокруг никого нет. Большинство школьников либо на тренировках – да, даже в пятницу вечером, потому что спортбол – это зло, – или отправились отдыхать. Восторг от предстоящих выходных – это чужеродное понятие для меня в эти дни.

Но тут тихий, спокойный ремикс регги расплывается по коридору, хотя дверь в художественную студию закрыта. Это так странно, так неуместно, что просто взрывает мое сознание. И мысленно возвращает меня в недалекое прошлое – на вечеринку Бакстера, когда я сидела на мягком диване, потягивая пиво, а Карсон прижимался к моему плечу. Когда… ничего еще не произошло.

Я останавливаюсь.

Художественная студия дальше по коридору, и, хотя дверь закрыта, жалюзи на окно не опущены. Меня охватывает любопытство, поэтому подхожу поближе, отчего музыка становится громче. Не такой громкой, как на вечеринке, да и качество звука – словно ее включили на телефоне, но это определенно та же мелодия. Карсон стоит спиной к двери и рисует на гигантском холсте, установленном на мольберте. Я подкрадываюсь к окну, чтобы получше рассмотреть картину, но он своим телом закрывает половину рисунка. На той части, что мне видна, изображен знакомый звездно-полосатый флаг… пятна белого и красного я видела на его рубашке, когда он поцеловал меня в коридоре, а синего – на его руках.

Близко подойдя к холсту, Карсон подкрашивает что-то кисточкой и внимательно рассматривает детали. Я будто прирастаю к месту, хотя и чувствую, что вторгаюсь в его личное пространство. Он как-то предлагал мне показать свою работу, но, как я уже говорила, это было до всего безумия.

Только я собираюсь уйти, оставив его рисовать дальше, ради чего он, вероятно, пропустил тренировку, как Карсон отворачивается от холста и тянется за краской. Его рубашка задирается, обнажая полосу темного торса, но не это приковывает мой взгляд.

По центру холста, окрашенная в бирюзовый цвет, изображена статуя Свободы, которую тащит раб-афроамериканец. Он вспотел от усилий, а из ран по его телу струится кровь. Позади него виднеются фигуры еще сотни рабов, которые уменьшаются и уменьшаются, в конце концов исчезая вдали, сливаясь с полотном американского флага. И все это окрашено в яркие и выразительные цвета, а игра света и тени так умело передана, что кажется, будто факел статуи Свободы освещает лишь ее, а не рабов внизу.

Черт, Карсон талантлив. Он хорошо играет в баскетбол – черт возьми, он отлично играет, – но это? Это совершенно другой уровень. Это так невероятно, что аж дыхание перехватывает.

Спокойный ремикс регги заканчивается. В этот момент Карсон поворачивается обратно к холсту и краем глаза замечает меня. Наши взгляды встречаются через стекло. И что-то нечитаемое проскальзывает на его лице. Внутренний голос подсказывает мне подойти к нему и сказать, насколько невероятна его работа. Насколько невероятен он.

Но тут на меня обрушиваются воспоминания. Он предал меня. Продал меня.

И тогда трепет перед его талантом отступает, начинает играть другая песня, а я выхожу на свежий воздух, которого, как мне казалось, так жаждала. Но увидев Карсона, я узнала правду.

Все, чего я жажду, – это Карсон.

Бэтти ушла на одно из своих бредовых вечерних занятий. Их проводят бесплатно в общественном центре. По-моему, в пятницу вечером у них йога-рисование пальцами, где они пишут друг друга обнаженными, принимая для этого немыслимые позы. Смейся сколько хочешь, но Бэтти теперь обладает гибкостью вдвое складывающегося циркача, а если подольше посмотреть на ее картины, они кажутся не такими уж жуткими.

Ее не будет весь вечер, а это значит, у меня есть время, чтобы покопаться в интернете и попытаться выяснить кто – и почему – превратил мою жизнь в ад, так как школьному совету, по-видимому, это совсем не интересно. Отсутствие Бэтти выгодно мне вдвойне: а) я могу плакать сколько хочу, не беспокоясь о ней; и б) мне не нужно делить с ней Wi-Fi – это бонус, потому что она постоянно незаконно скачивает фильмы, хотя у нее никогда не получается открыть эти файлы. Она худший пират в мире. Я делаю тыквенный латте с пряностями, используя капучинатор из магазина распродаж, и усаживаюсь на диван рядом с Дамблдором и коробкой салфеток [которые мальчики-подростки используют совсем для другого, насколько я знаю]. А затем загружаю блог «Шлюха мирового класса».

Все последние посты содержат лишь ссылки на статьи в СМИ с очаровательными замечаниями от владельца блога, такими как: «Вот что происходит, когда ты шлюха мирового класса!» Это все еще задевает меня, но я ищу кое-что другое. Мне нужно вернуться к первым сообщениям.

Я нажимаю «Предыдущая страница», пока не добираюсь до цели. Самый первый пост. Фотография, на которой запечатлено, как я занимаюсь сексом с Закари Воном на скамейке в саду. Подпись гласит: «Иззи О’Нилл, непревзойденная шлюха, за работой». Также есть несколько тегов: «#шлюха #шалава #секс #сучка #бесстыдница». А ниже тысяча семьсот четыре комментария.

Дерьмо. Когда я впервые открыла этот блог, под постом было только два комментария: оба от анонимных пользователей и оба довольно банально повторяющие, какая я шлюха. Но тысяча семьсот четыре? Как я думаю в них разобраться?

Я начинаю с самых рейтинговых комментариев. Тщательно просматриваю десятки сообщений о том, что никто и никогда после этого не станет воспринимать меня всерьез, о том, что теперь я даже мечтать не могу о какой-либо карьере, заслуживаю гореть в аду вечность, раз занялась сексом до брака. Да уж. Возможно, главный подозреваемый – мисс Кастильо.

Но сейчас меня интересуют лишь ответы владельца блога «ШМК» – правда, их на удивление мало. Только под самыми мерзкими и унизительными комментариями можно увидеть его странные фразочки: «Проповедую», «Аминь!» или «Благослови господь». Поэтому я предполагаю, что человек, создавший блог, скорее всего, религиозен, и это неудивительно. Это все, что мне удается узнать.

Пробежавшись по постам в «Фейсбуке», я узнаю, что Вон получил приглашение от Стэнфордского университета. Его статус лайкнули четыреста три раза и оставили по его поводу сто восемьдесят девять комментариев, но ни в одном из них не упоминается его член. И я даже не знаю, почему меня это удивляет.

Я открываю «Твиттер». Я не заходила сюда ни разу с тех пор, как это все началось, поэтому не уверена, что морально готова к потоку обидной клеветы, которая неизбежно обрушится на меня. Но потом задумываюсь: насколько она может быть хуже того, что я уже видела? Все самое ужасное, что могли сказать обо мне, уже стало общественным достоянием. Мне и с лупой не найти чего-то нового. На данный момент доподлинно установлено, что мои кривые сиськи и я заслуживаем самой мучительной смерти. Так что, «Твиттер», попробуй удивить меня.

Спустя примерно десять минут просмотра тегов, поиска по моему имени и пролистывания ленты я не чувствую ни капли удивления от оскорблений. Я не прочла ничего нового. Ни от сотен политиков, правых журналистов и религиозных организаций, порицающих меня, ни от обычных людей, возмущающихся произошедшим, ни от школьников, которых я считала своими друзьями. Даже есть твит от королевы невозмутимости Шэрон: «Я единственная не вижу привлекательности? Девушке следует сбросить вес, прежде чем следующее ее откровенное фото попадет в интернет». Это слегка задевает, особенно после того, как я взяла ее под свое крыло и позвала сняться в нашем скетче. Но мне нужно двигаться дальше как можно быстрее.

Тэд Вон тут выступает больше всех, он каждый час пишет обо мне и своем ангеле сыне. У меня нет самоуважения, я мерзавка, шлюха и олицетворяю все пороки нынешнего молодого поколения. А еще пытаюсь разрушить жизнь его сыну, навредить его будущей карьере, выставить его плохим парнем. И что мне нет места на этой планете. Бла-бла-бла.

Но что меня удивляет – это огромное число людей, выступающих в мою защиту. Это и слова поддержки от девочек-подростков, которые говорят, что, несмотря ни на что, я красивая, заслуживаю уважения и мне нечего стесняться. И рассуждение членов феминистических организаций о давлении и женоненавистничестве. И призывы обратить столько же внимания на пенис Закари Вона от обозревателей, анализирующих проявления гендерного неравенства и осуждение женщин за бесстыдство.

На каждый отрицательный комментарий – один положительный. Мне должно стать от этого лучше, но это не так. Это слишком. Все это – слишком.

Бэтти нет. Аджита и Дэнни ненавидят меня. Даже Дамблдору интереснее лизать свои яйца, чем лежать со мной.

Целый мир смотрит, как я страдаю. Даже наслаждается этим. Каждый знает, кто я, каждому есть что сказать обо мне. И я никогда еще не чувствовала себя такой одинокой.