8 октября, суббота

Я почти не спала этой ночью из-за сильного сердцебиения. Примерно в пять я наконец задремала, но через несколько часов меня разбудил стук в дверь.

Еле открыв глаза и еще не до конца проснувшись, я прислушиваюсь, как Бэтти отпирает замок и открывает дверь.

Звучит тихий голос, мужской и смутно знакомый. Но в нем нет южной гнусавости Дэнни или четких аристократических интонаций Вона. Он теплый, сиплый и уверенный.

Карсон.

Я не могу разобрать, о чем они говорят, но тон Бэтти довольно суровый. Затем снова хлопает дверь, и через несколько секунд она садится на край моей кровати. Я переворачиваюсь, чтобы посмотреть на нее, осознавая, что мои глаза, скорее всего, склеившиеся и опухшие из-за слез, пролитых ночью. Она гладит мои волосы, убирая самые непослушные пряди за мои уши Дамбо.

– Пришел Карсон. Он хочет поговорить с тобой.

Я издаю бессвязный стон.

– Он сказал что-то о томатном супе, но я, вероятно, ослышалась.

Бэтти сидит сгорбившись и выглядит грустной. Эта выходка лишила ее последних сил, а ей ведь работать сегодня. Еще один пункт, который нужно добавить в бесконечный список того, за что я чувствую себя виноватой.

– Карсон настаивает на том, что это был не он. Что не разговаривал с прессой. Ты веришь ему? – тихо спрашивает она.

– Не знаю, – бормочу я. – Я уже не знаю, кому верить. Даже себе не верю. Особенно себе.

– Не говори так. Никогда так не говори. Ты лучшая из всех, кого я знаю. И очень сильно тебя люблю. И сделаю все, чтобы защитить тебя. – Она целует меня в лоб, и новая волна рыданий захлестывает меня. – Я скажу ему, чтобы уходил.

– Спасибо, бабушка, – хриплю я. – Я тоже тебя люблю.

Из-за выходки с томатным супом, о которой родители Карли тут же сообщили прессе, журналисты стали обсуждать методы воспитания моей бабушки или их вероятное отсутствие, и Бэтти пришлось отговаривать меня от похода на местную радиостанцию, где я собиралась разгромить ведущего программы, как Халк-разрушитель.

Как и большинство самых мерзких оскорблений, эти комментарии были замаскированы под беспокойство. Вспомните, как фэтшеймеры читают нравоучения тучным людям, хотя на самом деле они лишь осуждающие гадины, которым не нравятся растяжки, и поэтому они готовы давиться коктейлями, заменяющими еду. Так и эти репортеры в комментариях выражают свою обеспокоенность из-за программы социальной защиты и ее недостатков, удивляясь, как пожилая женщина с мизерным доходом смогла получить опеку над осиротевшей внучкой, рассуждая о том, была ли она морально готова вырастить ребенка, который получил такую травму, и не виновата ли Бэтти О’Нилл, что ее внучка стала такой неразборчивой шлюхой.

Я могу лишь представить, каким бы был комментарий Аджиты. И кажется, у меня получилось.

Бэтти ведет себя так, будто общественное негодование по поводу родительских навыков ее не беспокоит, но я знаю, что это ее расстроило. Обычно она поет оптимистичный мотаун в душе, и после сегодняшнего утреннего исполнения «Everybody Hurts» с импровизированными рэп-вставками, красивого, однако тревожного, я забеспокоилась.

Я вновь перечитала письмо о шорт-листе. О том, что у меня есть три недели, чтобы исправить сценарий, прежде чем они отберут финалистов. О том, что я подаю надежды и что судьи уверены, что меня ждет светлое сценаристское будущее.

Но мне по-прежнему все равно.

Твою мать. Я знаю, кто создал блог «Шлюха мирового класса». И… твою мать.

Автор блога совершил критическую ошибку. Он зарегистрировал аккаунты для «ШМК» во всех социальных сетях и связал их. А затем разместил фотографию с садовой скамейкой в «Инстаграм».

И случайно репостнул сообщение в личный аккаунт «Фейсбук».

Когда я бездумно захожу на свою страничку, пока ем свой обед, первая новость, которую я вижу в ленте, – садовая скамейка с надписью: «Иззи О’Нилл – шлюха мирового класса».

С аккаунта Дэнни.

Мой бывший лучший друг разрушил мою жизнь, разжег сексуальный скандал национального масштаба и заставил меня почувствовать себя куском дерьма лишь потому, что я отказала ему. Что я захотела лишь дружить с ним.

«После всего, что я для тебя сделал».

Он думал, что заслужил мою любовь.

И когда я не согласилась с этим, то отомстил, уничтожив меня.

Думаю, в глубине души я всегда знала: это он. Но поверила ему, когда он стал все отрицать. Я хотела поверить, потому что тяжелее признать, что мой лучший друг меня предал.

Нет. Оглядываясь назад, я понимаю: он никогда не отрицал этого. Он ни разу не сказал: «Нет, я этого не делал». Вместо этого говорил:

«Я тринадцать лет защищаю тебя. От нападок в школе, от социальных работников. От самой себя».

«Ты меня в чем-то обвиняешь?»

«Не могу в это поверить. А ведь когда ты позвала поговорить, я решил, что ты передумала. О… нас. Но нет. Ты просто обвиняешь меня в создании блога».

«Да пошла ты, Иззи О’Нилл».

Он никогда ничего не отрицал. Но я закрыла на это глаза. Позволила себе поверить, что я действительно знаю парня, стоящего передо мной. Что он слишком заботился обо мне, чтобы позволить отказу и ревности встать на пути нашей дружбы. Что он никогда не причинит мне боль, ведь он видел, как я столько лет горевала из-за потери родителей.

Меня сейчас должно трясти от гнева. Я должна долго и громко пересказывать свои возмущения Аджите, или кричать на Дэнни, или тщательно продумывать жестокую месть этому жалкому уроду. Но это не так.

Во мне нет ни злости, ни слов. Я чувствую лишь опустошение от его предательства.

И где-то глубоко в душе – скорбь. Я лишилась лучшего друга. Я вспоминаю, каким был Дэнни еще в прошлом году: веселым, умным, преданным. Счастливым. После мы наблюдали лишь отблески прежнего Дэнни – когда он рубился в дурацкие игры; когда взял Праджеша под свое крыло; когда поддержал Аджиту в кризисе в связи с ее будущим; когда обнял меня за плечи, чтобы защитить от журналистов, напавших на меня у школы, – но это не отменяет главного: он уже давно не выглядел счастливым. Не был тем Дэнни, которого я знала.

Может, из-за меня. Может, из-за родителей. Может, еще из-за чего-то, запрятанного так глубоко, что он никогда никого к этому не подпустит. И да, это отстойно. Отстойно, что он переживает трудные времена. Но грусть – это не карточка выхода из тюрьмы, как в «Монополии». Ты не можешь использовать окружающих тебя людей как боксерские груши. Будто они существуют единственно для того, чтобы снова сделать тебя счастливым.

Во всем виноват Дэнни. Он стал злобным, ревнивым и жестоким. И в глубине души я знаю это. Однако мрачная часть сознания, рожденная в этом огне ненависти, все еще винит в этом меня.

Это я зарядила пистолет. Он лишь спустил курок.

Я решила отправиться к Аджите и умолять ее поговорить со мной. Можно ли тосковать по человеку, как по дому? У меня в животе будто незатягивающаяся рана вины и грусти. Она мне нужна. Это эгоистично, но она нужна мне. Мне нужно, чтобы она перестала меня ненавидеть. Иначе я не смогу это пережить.

Я подъезжаю к ее дому на шатком старом велосипеде, и мне требуется добрых десять минут, чтобы набраться смелости, подняться на крыльцо и позвонить в дверь. [Какое скучное предложение, куда делось мое чувство юмора? Может, Аджита и была им, и я – как тот парень Самсон, который обрезал волосы и потерял свою суперсилу? Может, я просто не смешная без нее. Мне это сложно понять. Вот авторская шутка от Иззи О’Нилл: «Вы слышали о том, что Шекспир использовал самодельные бомбы против своих конкурентов? Они были нашпигованы неудачными рифмами». Ха. Ха-ха. Нет, Аджита определенно была энергией моего комедийного творчества.]

Дверь открывает ее мама, одетая в праздничное красное сари. Она ничего не говорит, а просто строго смотрит на меня. Настроена максимально враждебно. Она маленькая, еще ниже, чем Аджита, и невероятно тучная. Я вспоминаю, насколько она умна, и это только усугубляет мой стресс. Я запугана и физически, и морально.

– Здравствуйте, миссис Дутта, – с трудом выдавливаю я из-за пересохшего горла.

– Иззи, что ты хотела?

Странно, но из их дома не доносится ни звука. Обычно там постоянно что-то происходит: или брат Аджиты рубится в в супергромкие видеоигры, или пять кошек носятся по дому, сбивая вещи и сея хаос вокруг. Но сегодня он напоминает кладбище.

– А Аджита дома?

– Нет.

Я не верю в это ни на секунду.

– Ладно. А вы знаете, где я могу ее найти?

Миссис Дутта вздыхает, снимает очки и устало потирает глаза. Она выглядит чертовски уставшей.

– Я не уверена, что моя дочь хочет тебя видеть, Иззи. Особенно после лжи о ней, которую ты распространила.

«Лжи». Значит, Аджита убедила родителей, что все не так, хотя мне до сих пор неизвестно, правда это или нет. Но я могу ее понять. Они крайне традиционные и крайне консервативные индусы. Я сомневаюсь, что они приголубили бы ее из-за каминг-аута в семнадцать лет. [Посмотри, я даже удержалась от шутки о том, кто бы ее приголубил. Я перевоспиталась. Вроде.]

– Пожалуйста. Я просто хочу объясниться. Извиниться. Пожалуйста, миссис Дутта.

– А что тут объяснять? Свою попытку хоть на минуту привлечь к себе внимание? Это? – Тяжелый вздох. – Ты правда думаешь, что в нашей общине не знают о твоих выходках, Иззи? Ты правда думаешь… – Она осекается. А затем поднимает ладони, ее слова безжалостны, но голос ласковый: – Это не мое дело, и не мне тебя судить. Ты можешь делать все, что тебе нравится. Это твоя жизнь, и ты вправе ее испортить. Только не впутывай в это мою дочь, ладно?

Мое сердце разбивается на тысячи осколков.

– Пожалуйста, – шепчу я, чувствуя, как отчаяние наполняет меня с каждой секундой. – Позвольте мне поговорить с ней. Всего пять минут.

Странное выражение на секунду появляется на ее лице. Думаю, это жалость, которую я так ненавижу.

– Я всей душой сочувствую тебе, Иззи. Это так. Ты всего лишь ребенок – и уже прошла через многое. Ты потеряла родителей в таком юном возрасте… я бы этого никому не пожелала. И это в какой-то степени оправдывает тебя. Но то сообщение? Это непростительно.

Я уже близка к тому, чтобы встать на колени и умолять, когда слышу позади себя бормотание. На миллисекунду на лице миссис Дутты вспыхивает страх, а затем он сменяется гигантской фальшивой улыбкой. Думаю, она предназначена тому, кто стоит у меня за спиной на подъездной дорожке. Повернувшись, я вижу группу индусских женщин примерно ее возраста, одетых в красивые сари бирюзового, фиолетового и персикового цветов. Я пытаюсь вспомнить, какой сегодня день. Наваратри? Дивали? И тот, и другой отмечают осенью, но я не знаю, на какие даты они выпали в этом году.

Боже, я такая дерьмовая подруга. Я должна знать это, но в последнее время вела себя так эгоистично, что едва замечала что-то кроме своего отражения. Неудивительно, что Аджита ненавидит меня.

– Уходи. Сейчас, – сквозь зубы бормочет миссис Дутта.

Я прикусываю губу, чтобы сдержать рыдания, и отступаю к женщинам. Они смотрят прямо на меня. Все замолкают. Одна из женщин, одетая в великолепное сари небесно-голубого и бледно-голубого оттенков, качает головой и цокает.

Я прохожу мимо них с опущенной головой, не в силах посмотреть им в глаза.

Пока я поднимаю велосипед и забираюсь на сиденье, до меня доносятся обрывки разговора у порога.

– …прости, что мы не пришли раньше, но эти слухи…

– …такой скандал в общине…

– …мы не знали, захочешь ли ты нас увидеть, вот и все, – говорит женщина, цыкнувшая мне.

– Это слухи, уверяю вас, – веселым голосом опровергает всё миссис Дутта. – Просто злобная ложь.

Размах последствий того, что я натворила, вновь поражает меня. Одно неосторожное сообщение встряхнуло весь мир Аджиты: ее семью, ее общину, ее жизнь.

Правда это была или нет, но она явно не была к этому готова. Это должно было произойти на ее условиях. А я украла у нее эту возможность. И никогда не прощу себя за это.

Я не еду сразу домой. Вместо этого медленно качу по городу в странном оцепенении, совершенно не воспринимая то, что происходит вокруг меня. Я еду на автопилоте, выбирая, куда свернуть, интуитивно.

Мне следовало бы быть осторожнее, чтобы не попасть под колеса грузовика или какие-нибудь еще [на мой взгляд, в поэтическом смысле было бы красиво умереть так же, как мои родители, ведь я на сто процентов уверена, что разочаровала их настолько сильно, насколько это возможно, за тот короткий срок, который провела на этой планете], но даже в таком состоянии я объезжаю машины и звоню пешеходам, которые выходят на велодорожку.

«Ты правда думаешь, что в нашей общине не знают о твоих выходках, Иззи?»

Я почти не слышу звуки улицы: рев двигателей, скрип тормозов, смех, порывы ветра и гудки светофора. В голове лишь отчетливым эхом разносится голос миссис Дутты: «Это твоя жизнь, и ты в праве ее испортить. Только не впутывай в это мою дочь».

Мои глаза жжет от выхлопных газов и слез.

«Но то сообщение? Это непростительно».

Это правда? Мне действительно нет прощения? Конечно, люди каждый чертов день совершают и более ужасные вещи, чем я, и при этом они не чувствуют себя так – как полнейшая мерзавка, которая не заслуживает того, чтобы дышать. Так ли это? Или они просто хорошо это скрывают?

Позади меня раздается звук клаксона, но я почти не замечаю этого.

Однажды, когда моя самооценка упала ниже плинтуса – обычная подростковая драма из-за того, что мои сиськи разного размера, которая случилась еще до того, как их увидел мир, – Аджита сказала мне: «Иззи, ненормально то, что люди, размахивающие флагом Конфедерации, чувствуют себя хорошо, а ты нет».

Это все еще правда? Или я уже перешагнула какую-то грань?

Кажется, я остановила велосипед. Или нет?

Если бы в подобную ситуацию попала какая-то другая девушка, я бы убеждала ее сохранять гордость и самоуважение. Да, ты отправила свое фото в стиле ню, занялась сексом с двумя парнями и поцеловала своего лучшего друга, хотя и не хотела связываться с ним.

И что?

Ты вела себя как обычный подросток. Не твоя вина, что всю Америку заинтересовали твои подвиги только потому, что одним из парней оказался сын сенатора. Не твоя вина, что ты не влюблена в своего лучшего друга, а он не смог принять это. Не твоя вина, что это с тобой происходит.

Но есть то, в чем ты виновата. Аджита. Ты облажалась. По-крупному. Ты не подумала, прежде чем заговорить. Ты не первая, кто так ошибся, и не последняя. Думаю, кто-то делает это прямо сейчас, в эту секунду. Прости себя.

Но почему-то у меня не получается прислушаться к этим словам. Я? Я мерзавка. Полнейшая мерзавка. Вся самооценка, которая когда-либо была у меня, испарилась прямо в эту секунду, прямо здесь, посреди оживленной улицы в центре города. И все, чего я хочу, – все, чего заслуживаю, – чтобы подо мной разверзлась земля и поглотила меня.

Но конечно, вселенная так не работает. Как бы тебе ни хотелось исчезнуть, ты этого не дождешься. Зато это случается с такими людьми, как мои родители, которые желают жить, но их сбивают пьяные водители, стирая с лица земли.

Мысль о родителях мучительно возвращает меня в настоящее. Оказалось, я замерла посреди дороги, но «зеленый» уже загорелся, и машины позади меня сердито сигналят. Какой-то придурок высовывается из окна и кричит, что я идиотка. Да, чувак. Знаю. Поверь мне, я знаю.

Я снова начинаю крутить педали, не выбирая дороги. Неподалеку торговый центр. Может, заехать за реквизитом? Идея кажется настолько абсурдной, настолько смехотворно-нормальной, что мне почти смешно. Почти.

Вместо этого я заворачиваю за угол. И первое, что вижу, – как удар в живот.

Аджита и Дэнни. Вместе. Без меня.

Она откидывает голову и смеется над его словами.

В руках у них стаканчики. И хоть я не знаю, что в них, но догадываюсь: горячий шоколад с мятой для Аджиты и чай «Эрл Грей» для Дэнни. Он улыбается. Его волосы сейчас чистые, а на щеках румянец, которого не было, когда я видела Дэнни в последний раз.

И в этот момент я понимаю: они могут жить и без меня. Их миры лучше, когда меня в них нет.

Бэтти снова ушла. На турнир по настольному теннису. Помнишь, как Форрест Гамп вернулся из Вьетнама и случайно узнал, что феноменально хорошо играет в настольный теннис? То же случилось с Бэтти после потери дочери и зятя. В той неописуемой трагедии была и положительная сторона – бабушка открыла в себе талант игрока в самый бессмысленный вид спорта среди бессмысленных видов спорта. [Прошу не обижаться на меня игроков в настольный теннис. Но правда. Какой в ней смысл?]

Чувствуя себя пустотой в оболочке, как мячик для настольного тенниса, я открываю ноутбук и загружаю Final Draft, чтобы отредактировать сценарий. Я так часто перечитывала первые страницы, что уже и не осознаю, есть ли в них какой-то смысл. Но судьи прислали мне по электронной почте тонну комментариев с сообщением о попадании в шорт-лист. По крайней мере, у меня есть некоторое понимание, что нужно изменить. Могу хотя бы отвлечься. Правка помогает мне занять крошечную горошину мозга, пока остальной мой мир разваливается на куски.

Я открываю почту в браузере, чтобы перечитать отзывы, и строка «Непрочитанные сообщения (308)» настойчиво напоминает мне о том, сколько людей знают о моих наклонностях мерзавки. Так как отыскать что-то среди них очень сложно, я фильтрую письма по имени продюсера. И хмурюсь. Потому что вижу: «Непрочитанные сообщения (1)». Я не ожидала от них ничего еще неделю.

Как только я чувствую, что наконец могу выдохнуть, что могу действительно пережить все это, нечто еще более ужасное вновь выбивает воздух из легких.

Боже. Как мучительно потерять все и знать, что это моя вина.

Когда все только началось, у меня были мимолетные опасения, что продюсеры конкурса могут узнать о скандале. Но я отбросила такие мысли: наверняка они вызваны моей склонностью драматизировать. Судьи, посчитала я, не увидят эти фото, а если и увидят, то пусть им будет стыдно. Я отчетливо помню, как думала о том, что это им нужно будет смущаться, если их поймают за просмотром фотографий обнаженной девушки-подростка.

Но теперь смущение и явный стыд сносят меня саму.

Как, черт возьми, мне рассказать об этом миссис Крэннон? Она будет потрясена. И я не могу перестать думать о пятидесяти долларах. Знаю, что деньги – меньшее из зол, но меня воспитывали помнить об их ценности. Мне доверили их. Пятьдесят долларов для меня – целый мир. Я мучаюсь из-за невероятных знаков любви, поддержки и доверия, оказанных мне в память замечательного отца миссис Крэннон. Ее умершего отца.

Я подвела их. Но еще сильнее я подвела Бэтти. После всего, что она для меня сделала, всего, от чего отказалась, каждой жертвы, которую она принесла. Каждой дополнительной смены, которую она брала. Каждой таблетки болеутоляющего, которую она проглотила. Каждого предложения выйти на пенсию, которое она отвергла. Каждого раза, когда она ставила мои потребности выше своих. Она работала, и работала, и работала, чтобы я могла учиться, чтобы могла писать сценарии в свободное время, чтобы у меня были обувь, зубная паста и вода из крана. Чтобы мне не пришлось жить с Уэллсами после смерти родителей. Чтобы я могла остаться самой собой вопреки всему.

Я обязана ей всем своим миром – и вот так ей отплатила.

Мой телефон сигналит. Сердце подпрыгивает в надежде, что это Аджита наконец решила ответить на мои сообщения, но на экране вспыхивает сообщение с неизвестного номера: «Убей себя, шлюха».

Я сразу же удаляю его, но слишком поздно. Слова будто выжгли на сетчатке.

Том написал, что у меня есть что-то особенное. Они будут рады моему возвращению. Мне следует и дальше упорно работать, хотя я и ужаснейшая мерзавка, которую только можно представить.

Наш разговор с Аджитой о том, что, возможно, таким «людям, как я», не место в Голливуде, кажется, был вечность назад.

И я оказалась права. «Людям вроде меня» там делать нечего. Если ты не безупречная и стильная, не безупречная и красноречивая, не безупречная и уравновешенная, не безупречная и богатая – тебе там нечего делать. И электронное письмо лишь подтвердило это.

Посмотри на Вона. Он делал то же, что и я. Он пил пиво, занимался сексом, отправил свою интимную фотографию. И при этом получил приглашение от Стэнфорда. Неужели он достоин лучшего только потому, что богат и мужского пола?

Сердце разрывается. Представь, тебя посчитают настолько никчемной и ужасной, что даже талант и тяжелая работа не позволят тебе удержаться на плаву в деле, которым ты хочешь заниматься больше всего на свете. Представь, что один упущенный шанс лишил тебя всего.

Один момент меняет все. Когда ты отправляешь откровенную фотографию, или шутишь о сексуальной ориентации своей лучшей подруги, или твой автомобиль корежится от столкновения с грузовиком пьяного водителя, твоя жизнь превращается в руины.

Один момент может изменить всё – это самое ужасное, что только можно представить.

Как мы вообще живем, зная это? Зная, как хрупко наше существование, как хрупко наше счастье? Как только ты задумываешься об этом, то сразу опускаются руки. И теперь мне никогда не избавиться от этой мысли.

Раньше я верила, что смогу справиться со всем сама, что мне не нужна ничья помощь. Но последние несколько недель показали, что я была совершенно и далеко не права. На самом деле мне нужны люди. Нужны мои друзья и Бэтти. Так сильно нужны. Но ирония в том, что я осознала это слишком поздно: я уже потеряла всех.

Я наконец признала, что мне нужна помощь, но ни у кого нет сил, чтобы меня поддержать.

Я чувствую себя чертовски одинокой.

Пока я ворочаюсь в постели, переживая каждую мучительную секунду последних нескольких недель, меня грызут изнутри мои же ошибки. Все, чего мне хочется, – машину времени.

Я поняла, почему люди спонтанно самовозгораются, – из-за раскаяния. Этого достаточно, чтобы вспыхнуть.

Как много всего навалилось. Слишком много. И я готова на что угодно, лишь бы это остановить.

В этот, вероятно, самый темный момент моей жизни вновь сигналит телефон.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не швырнуть его в стену: я уверена, что меня ждет еще больше ненависти. Еще одно сообщение, в котором мне пожелают покончить с собой. Но я все же смотрю, смутно надеясь, что это Аджита.

Еще один неизвестный номер.

Грудь больше не стягивает так сильно. Я не одинока. Не одна.

Я собираю осколки душевных сил, а затем заставляю себя похоронить самые темные мысли – мысли о том, как все это остановить, – и продолжить дышать.

Вытираю проклятые глаза, одергиваю простынь и ложусь под одеяло, зная, что завтра будет лучше, чем сегодня.