Глава 22. Большое экспортное падение

Сначала нас пытались не пустить в студию, но попытка была довольно вялая. Во-первых, с нами был Борис, а с ним его корочки, во-вторых, компания сама по себе выглядела изумляюще. Путь прокладывал высокий следователь в форменном мундире, следом мчался Селиверстов, за которым летели полы его длинного пасторского шерстяного пальто, за ними Вика трогательно балансировала на псевдо– или, может быть, и не псевдо-, лабутенах, потом шел я, гордо сверкая розовой лангеткой, и замыкал шествие водитель Бориса, тоже в форме и при погонах.

Пока мы пробирались в студию, вновь начался прямой эфир. Миллер восседала в центре сцены, от которой в четыре стороны расходились лучи-подиумы. Лучи вели к трибунам, расположенным по кругу. Входить в зал Виктория не стала, расположившись сбоку от крайней зрительской трибуны, куда не попадали взгляды камер. Я успел заметить, что все места в зале заняты; среди зрителей несколько лиц показались знакомыми – это были журналисты, Викины подзащитные или наоборот. Журналисты в нашем городе судились так часто, что не было никакой возможности запомнить, кому наши экспертизы помогли отстоять свободу слова и закон о СМИ, а кому как раз таки присудили отвечать за свои слова.

Согласно сценарию передачи, пора было отвечать на вопросы зрителей.

– Ада Львовна, как вы думаете, почему администрация завода так испугалась газеты местного значения с небольшим, в сущности, тиражом? Не проще ли было ее игнорировать, чем тратиться на эксперта, юриста, суды? – спросил мужчина, представившийся репортером местного «Московского комсомольца».

Вопрос был не опасный, по моим прикидкам, Миллер должна была развести говорильню о силе печатного слова, как словом воскрешают или убивают и все такое. Так она и сделала.

Пока профессор разводила эти прогнозируемые турусы, Виктория в сопровождении Бориса на пару секунд исчезла в темноте студийного пространства, а вернувшись, прошептала:

– У нас пятнадцать минут эфирного времени. Врезки с видеороликами обещали не ставить. Реклама пойдет. Остальной эфир полностью наш.

– Что будем делать, командир? – спросил Борис с улыбкой.

Стоя кучкой в укромном углу, мы были похожи на секретную киношную спецгруппу.

– Для начала заведем беседу, – ответила Вика, окидывая глазами зал. – Вот этот подойдет, – кивнула она в сторону кудрявого блондина в шарфе и голубом свитере, который сидел к нам ближе всех и выглядел так, как будто писал о культуре.

– Что этот? – переспросил Борис, но ответом было только маловразумительное мычание.

Виктория быстро набирала на телефоне сообщение. Я, кажется, понял, что она задумала. Оставалось только надеяться, что она точно помнит, кто из этих журналистов остался нам благодарен после суда, а кто не очень. Мы наблюдали, затаив дыхание.

Вдруг кудрявый блондин, на которого показала Вика, потянулся к карману брюк, вытащил телефон и удивленно вскинул брови, прочитав сообщение. Окинув взглядом студию, как будто искал кого-то, он поднял руку и встал, как только ведущий указал на него. Через пару секунд блондин уже говорил в микрофон хорошо поставленным голосом, не глядя в телефон, но довольно точно воспроизводя присланный ему Викой вопрос:

– Ада Львовна, газета «Рабочая сила» активно использует на своих страницах знаки советского прошлого. Все тексты пронизаны, так сказать, пафосом борьбы пролетариата с буржуями и капиталистами-эксплуататорами. Часто звучат лозунги вроде «с каждого по возможностям, каждому по потребностям», «землю – крестьянам, фабрики – рабочим», «покажем рабочий кулак». Сами названия «Рабочая сила» и «Единым фронтом» отсылают к советской символике и риторике. Насколько, по-вашему, эта риторика актуальна в современной экономической ситуации?

Миллер свела брови и метнула в журналиста недобрый взгляд. Вопрос ей не понравился, Виктория удовлетворенно хмыкнула.

– Эта позиция… Советская, как вы говорите, – медленно начала Ада Львовна, но тут же сменила тактику, отвечая вопросом на вопрос. Само собой, она привычно работала с эмоциями. – А вы считаете, что что-то в сущности изменилось? Руководство жирует, а рабочие горбатятся по восемь часов и получают за свой реально сложный и опасный труд несопоставимо меньше тех, кто сидит в своих чистых кабинетах, согласовывает и руководит.

Журналист пожал плечами и добавил уже от себя:

– Вообще-то многое изменилось.

– И тем не менее у нас до сих пор классовое общество…

– Социализм давно победил, если вы не в курсе. А потом ушел с исторической арены…

Пока шел этот разговор, становившийся для Миллер все опаснее, Вика еще раз приценилась к аудитории.

– Нет, эта дура. Эта главред: зассыт. Этот клинический дебил. Эта бессовестная. Этот бессовестный и дурак. Эта и главред, и дурра, и бессовестная. Этот проиграл суд. Эта тоже зассыт. Эти тупые. Проиграла… – бормотала она, демонстрируя память даже лучше, чем можно было ожидать. Наконец она произнесла эвристическое «о!», сощурилась и принялась снова набирать СМС.

Ада Львовна приподняла руку в сторону блондина в шарфе. Наверное, так она останавливала студентов на практических занятиях: «достаточно». Однако вовремя осеклась и ответила, надменно подчеркнув неучтивость собеседника:

– Я в курсе. – И отвернулась, демонстративно ожидая вопроса от кого-нибудь еще.

С места поднялась следующая журналистка. Это была уже знакомая мне ванильная плюшечка, которая приходила к Виктории просить совета о воровстве ее идей редактором. Миллер подняла брови и смерила девушку своим коронным парализующим волю взглядом-уколом. Плюшечка как будто слегка смутилась, робко посмотрела на Миллер, потом на ведущего и, окончательно опустив глаза в телефон, обратилась к присутствующим нежным голосом:

– Скажите, пожалуйста, Ада Львовна, как вы относитесь к тому, что в газете используется нецензурная брань?

– Простите? Где вы видели в газете нецензурную брань?

Плюшечка как будто надулась еще больше, ничего не ответила и снова опустила глаза в планшет с pdf версией одного из номеров, который ей только что отправила Виктория. Девушка подняла планшет над головой.

– Камера, будьте добры крупный план, – попросил ведущий, после чего на студийном экране появился заголовок одной из статей.

Известное выражение «Люди пахать, а они руками махать», было исправлено на нецензурный вариант, и хотя использовалась лишь первая буква слова, смысл был понятен. Для махания предлагалась другая часть тела, о которой обычно пишут на заборах.

По аудитории прокатился смешок.

– И где здесь мат? – скривилась Миллер.

– А что там, по-вашему, вместо точек? – поинтересовалась ванильная плюшка.

– Что угодно, – пожала плечами Ада Львовна. – Каждый понимает в меру своей испорченности. – Хвостом махать или хлыстом махать. Вариантов много.

– Может быть, хорьком махать? – уточнила девушка.

– Может быть, – криво улыбнулась Миллер, а в зале снова раздалось несколько разрозненных смешков.

Одного примера явно не достаточно. Я знал, что Жильцов любил задорные заголовки, и помнил, что было еще.

– Пульни ей на электронный адрес: tereza.собака. pronovosti, – попросила Вика, заметив, что я полез в свою фототеку. Сама она яростно строчила огромный спич в формате эсэмэски на своем телефоне.

Журналистке с ником tereza понадобилось меньше минуты, чтобы и второй заголовок оказался выведенным на экран. «До Москвы вагончик катит / Карнавалов в нем сидит / Вот-те нате, *** в томате / Ему Путин говорит». Под заголовком разместился коллаж: из окна вагона, перегороженного тюремной решеткой, торчит лицо директора завода Карнавалова, который, судя по тексту статьи, поехал в Москву на встречу Президента России с крупными промышленниками.

Аудитория ахнула и разразилась смехом. Селиверстов выругался.

– Как эксперт-филолог можете ли вы прокомментировать использование нецензурной брани в адрес руководства завода? – так же нежно, но настойчиво уточнила девушка.

– Я снова не вижу здесь мата, – невозмутимо ответила Миллер. – Повторяю, здесь может быть любое другое слово, не обязательно мат.

– Например? – не сдавалась плюшечка.

– Вот те нате – жук в томате… Или зуб в томате.

– Или, может быть, труп в томате, – выкрикнул кто-то из журналистов.

Зал взорвался дружным смехом.

– Тогда это уже угроза! – снова выкрикнул кто-то с места. В эфир эти выкрики не шли, так как журналистам не успевали подавать микрофоны, однако оживление в зале не могло не ощущаться на экране.

– Это переделанная матерная частушка, которая зафиксирована в словарях ненормативной лексики, – наконец громко в микрофон произнесла журналистка. – Все русскоговорящие люди прекрасно понимают, какое слово вы маскируете, говоря «жук», «зуб» и другие слова из трех букв.

«Из одного бокала пьют и ж… лиз и лизоблюд», – кинул я следующий заголовок.

– А здесь вы тоже предложите поставить жуколиз или жаболиз? – снова спросила журналистка, не давая Миллер возразить. – Или вот.

На экране появились:. «Руководство жрут, … А нам не во что обуться».

– Какие глаголы тут в рифму попадают? Много назовете?

– Ну если вам только матерные слова приходят в голову, что я могу сделать? – покачала головой Миллер и со скучающим видом отвернулась.

Плюшечка растерянно оглядела зал. В руках она вертела микрофон, наклонив его, как будто не знала, куда деть.

– Самолет на Запад катит, Солженицын в нем сидит. Вот те нате… – плюшечка сделала паузу, читая с экрана, и усмехнулась: – Зуб в томате – Белль, встречая, говорит. – Это я кинул ей ссылку на современный словарь ненорматичной лексики, где частушка была зафиксирована в ее первоначальном варианте.

На сей раз студия просто утонула в хохоте. Смеялся ведущий, менеджер программы прикрывала лицо папкой, улыбались даже операторы за стойками. Миллер же сидела все так же отвернувшись, демонстративно игнорируя.

– Эта частушка родилась в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, – продолжала плюшечка. – Когда Солженицына лишили советского гражданства и наградили Нобелевской премией на Западе.

– Я бы хотела уточнить! – поднялась со своего места другая журналистка, стройная высокая девушка, похожая на студентку-отличницу. – У меня вопрос в продолжение темы, которую поднял мой коллега про устаревшую риторику профсоюзной газеты, – начала она высоким уверенным голосом, лишь изредка выдавая себя тем, что косилась на экран своего смартфона. – Большевики выделили две основные, на их взгляд, для начала двадцатого века проблемы. Первая – отсутствие земельных наделов у крестьянства. Крестьянин должен был арендовать землю, и это новая технология, пришедшая на смену крепостничеству, являлась по своей сути экономической кабалой. Отсюда лозунг: «Землю крестьянам». И вторая проблема – получение сверхприбылей в промышленности, которое достигалось за счет очень длинного рабочего дня наряду с тяжелейшими условиями труда и жизни вообще. Отсюда лозунг: «Фабрики рабочим». Реальные проблемы, реальные лозунги. Что же стоит за лозунгами профсоюза «Единым фронтом» и газеты «Рабочая сила», если сейчас экономические условия совершенно иные?

Миллер огляделась по сторонам, как будто ждала откуда-то помощи. Судя по всему, она надеялась на сюжетную врезку, но редакция, прижученная корочками Бориса, на помощь эксперту не спешила.

– Я не слишком хорошо разбираюсь в экономической ситуации… Я все-таки филолог, а не историк, – начала Миллер, и в этот самый момент Вика снова нажала на кнопку отправки СМС, там было только одно слово: «давай!».

Девушка-отличница опустила глаза на экран и тут же прервала Аду Львовну на полуслове:

– А я вам поясню экономическую ситуацию, – резво и даже нагловато вступила она, от неожиданности Миллер на секунду замолчала, и этого было достаточно, чтобы журналистка полностью перехватила инициативу.

– Риторика, которую использует профсоюз, ковалась в условиях сверхэксплуатации. Сейчас она выглядит по меньшей мере нелепо, а если задуматься, то и опасно. Насколько лозунг «Нам нечего терять, кроме наших цепей» смотрится актуально при конкурсе два-три человека на место в «Русский минерал»? Да, проблемы есть, – продолжала девушка. – Это и недостаточное медицинское обслуживание, проблема финансовой эффективности, необходимость обновления оборудования, травматизм. Но это другие проблемы! Это совсем не то же самое, что требование двенадцатичасового рабочего дня вместо шестнадцатичасового, как было накануне революции девятьсот пятого года. Это совсем не то же, что списать больного человека на попечение семьи или на улицу, как это было опять же перед революцией девятьсот пятого года. Сейчас совершенно другое время, а слова газета выдает те же самые: «Долой класс эксплуататоров!». Как филолог, специалист по словам, можете ли вы объяснить такой лингвистический парадокс?

Девушка подчеркнула слово «лингвистический», давая понять, что отвертеться от ответа Миллер не удастся. Ада Львовна выпрямилась:

– Проблемы не совсем те же, тут я совершенно с вами согласна, но эмоциональный посыл, который несет эта газета, чрезвычайно важен для рабочих, и этот посыл, посыл борьбы за свои права… Законные, заметьте, права, права человека. А потребности человека во все времена одинаковые. И здесь…

– А помимо эмоционального посыла предлагаются ли какие-то конкретные действия? – прервала журналистка, наверное, слишком резко, но ей приходилось напирать, потому что, несмотря на высокую скорость реакции Вики и ее чудовищную скорость печати, наша информационная цепочка работала с отставанием, а на ответы Миллер студия реагировала неоднозначно.

– Почему вы позволяете себе перебивать? – тут же ухватилась Миллер за эту возможность перевести стрелки.

Однако у молодой журналистки, видимо, стояла серьезная прививка от конфликтных ситуаций, потому что она моментально искренне и с чувством извинилась и уже смотрела на Миллер сияющими честными глазами, ожидая ответа на свой последний вопрос.

– Что вы подразумеваете под конкретными действиями? Это газета, – не сдавалась Миллер. – Поясните, что конкретно вы хотите узнать, я не могу говорить за всю Одессу.

– Это еще и профсоюз, не только газета. Я имею в виду, какую именно помощь предлагает газета работникам? Что они советуют, кроме ругани администрации? Если врач ставит нам диагноз насморк и лечит от насморка, а у пациента перелом, такого врача могут и посадить. Почему же газета может писать все, что угодно, и ничего полезного для работников завода?

Этот вопрос девушка зачитала прямо с экрана, потому что у нее банально не было времени, чтобы что-то запомнить. Видимо, наконец, Миллер смекнула, в чем дело. Она гневно сверкнула глазами на телефон девушки и непроизвольно поджала губы: Примадонна злилась.

– Почитайте газету, прежде чем говорить «ничего полезного»! – проговорила Ада Львовна.

– Я вас и прошу об этом. Хотя бы пару примеров! – настаивала девушка. – Газета выложена в интернете, мы можем посмотреть вместе, вы ведь филолог, помогите нам разобраться.

– Я не намерена разговаривать в таком тоне, – вздохнула Миллер.

– Я с вами нормально разговариваю. Это вы отказываетесь отвечать, – немного более настойчиво, чем, возможно, следовало, проговорила девушка. Впрочем, понять ее можно: как только Миллер догадалась, что вопросы девушке присылают со стороны, она стала откровенно саботировать.

– Хамство! – сказала Ада Львовна, и аудитория шоу неодобрительно загудела.

– С чьей же стороны? – воскликнула девушка, но ведущий, сообразивший, что перебранку, потерявшую уже всякий допустимый вид, пора прекращать, просил передать микрофон следующему человеку и сам что-то комментировал. Расслышать его, впрочем, было сложно, так как журналистка не спешила возвращать микрофон, а люди вокруг нее тоже старались крикнуть собственные замечания. Шоу превращалось в свалку.

– Все ясно, – почти шепотом проговорила Миллер, подобрала длинный красный подол и, легко спрыгнув с высокого стула, пошла в сторону выхода со сцены.

Моментально запустили рекламный ролик, а к профессору филологии подбежала работница студии.

– Ада Львовна, куда вы? – закудахтала девушка, пытаясь развернуть гостью. – Сейчас две минуты реклама и еще четыре минуты эфир.

Миллер что-то ответила, не поворачивая головы, но микрофон ее уже на всякий случай отключили.

– О, беседа приняла неожиданный поворот, – пробормотала Виктория и вышла из темноты, оказавшись на одном из лучей-подиумов прямо напротив Ады Львовны. Теперь их разделял только круг сцены.

– Ада Львовна, может быть, вы предпочитаете говорить со мной? – задорно крикнула Вика.

Взгляды всех зрителей в студии обратились к ней.

– Что вам нужно, Виктория? Опять ищете скандала? – усмехнулась Миллер.

– Зачем мне его искать? Вы уже обеспечили мне скандальную славу надолго. Благодаря вам я теперь главная мошенница в городе и нечистый на руку эксперт.

– Оставьте вашу базарную манеру, Виктория, – почти шепотом сказала Миллер, но микрофон чудесным образом вновь оказался включен, и мы все услышали. Проворная помощница тут же прицепила микрофон к водолазке Виктории. Вика прошла к кругу посреди сцены, и все камеры студии развернули свои любопытные глаза туда, где друг напротив друга, словно две разгневанные тигрицы, застыли уважаемые эксперты.

– Кто-нибудь, снимите микрофон! – потребовала Ада Львовна, пытаясь прорваться к выходу, но сзади ей перегородил путь карандашный ведущий, который ждал от этого вечера как минимум общегородской сенсации, а может быть, и чего-то покрупнее.

– Прошу вас, вернитесь на ваше место, – с преувеличенной вежливостью попросила Вика. – Мы ведь не договорили.

Рекламный ролик закончился.

– Итак, во время перерыва к нам в студию приехал еще один гость – филолог, кандидат наук, эксперт Виктория Александровна Берсеньева, – воскликнул ведущий, подскочив к Вике на своих тощих ножках с пластикой складного метра. – Скажите, Виктория Александровна, почему вы взялись защищать администрацию завода?

Под мигающей надписью прямого эфира Миллер и Вика прошли к креслам, улыбаясь друг другу вполне сносно.

– Я полагаю, что материалы профсоюзной газеты «Рабочая сила» смело можно назвать экстремистскими, – с ходу заявила Виктория.

– Что вы говорите! – воскликнул острый ведущий и от нервного возбуждения даже похлопал себя локтями по бокам.

– Как все знают, есть религиозный экстремизм, мы много о нем слышим. Но кроме того есть еще и социальный экстремизм. Разжигание классовой вражды. Кажется, что это давно забытый термин, однако газета «Рабочая сила» создает из администрации образ классового врага.

– Приведете пример?

– Приведу. Чтобы далеко не ходить. Вот вам пример явной лжи. Нам тут показывали химическую катастрофу – взрывы газгольдеров, которые могут взлететь на воздух по вине администрации. Страшно? Еще бы! Твоя жизнь зависит от зажравшейся вороватой администрации, от этих трутней, и без того живущих за счет рабочего класса, но этого им мало, теперь они хотят забрать еще и наши жизни! Ужасно? Конечно! А давайте спросим химиков – горюч ли фреон, который закачан в эти самые серебристые цистерны? Плюс давайте узнаем у представителя пожарной службы города, какую функцию выполняют газгольдеры на заводе?

Виктория сделала театральную паузу, а ведущий обратился к залу на предмет, есть ли в зале химики или пожарники? Таких в зале не оказалось, зато у журналистов нашелся телефон руководителя пресс-службы пожарников, который подтвердил, что фреон совершенно не горюч, а даже наоборот.

– То есть это вещество взорваться не может ни при каких обстоятельствах? – воскликнул ведущий.

Его буратиний нос заострился и, очевидно, немного подрос, учуяв наконец скважину сенсации.

– Нет, не может, – подтвердила Вика. – Более того, это и есть система противопожарной защиты завода, и именно администрация содержит ее в состоянии готовности, пока представители профсоюза вместе со своим уважаемым экспертом пытаются посеять в обществе панику, заставляя поверить, будто газгольдеры опасны для жизни и здоровья жителей города.

Ведущий заерзал внутри своего костюма и вцепился в тему бульдожьей хваткой:

– Виктория Александровна, могли бы вы для большей наглядности привести еще доказательства лжи профсоюза?

Вика кивнула:

– Многие из них отражены в моих экспертизах, – сказала она, глядя прямо в лицо Миллер. – Например, недавно прошла серия судов, где было доказано, что употреблять слово «вор» и «мошенник» в адрес человека, вина которого не доказана, оскорбительно. То же самое можно сказать о матерных выражениях. Только тут еще строже. Тут не надо ничего доказывать – просто нельзя, и все. И все эти троеточия, другие слова – это все лукавство, Ада Львовна, верно? Все это тоже ложь. Ложь, как и газгольдеры, как и облитые кислотой работники, как и отобранные дети…

– Извините, – вмешалась Миллер, резко подаваясь вперед и медленно, но верно взбираясь на истеричные ноты. – Виктория, вы снова валите с больной головы на здоровую. Я говорила только про газету и ничего не говорила ни про взрывы газгольдеров, ни тем более про отобранных детей.

Виктория вопросительно глянула в сторону нашей живописной кучки за трибуной, как будто спрашивая, ну и чего вы стоите? В этот раз я был полностью с ней согласен, потому что, в сущности, дальше разговаривать было не о чем. Миллер прочно встала на путь эмоционального отпирания из серии: «Я дурак? Сам дурак!». Борис тоже распознал конец дискуссии и выступил на свет, знаком показав ведущему, что пора закругляться. Однако тот чуял кровь и не собирался отступать.

– Итак, у нас осталось буквально две минуты эфирного времени… – нагнетал атмосферу журналист. – И наши зрители хотят знать окончательную правду о том, кто же отстаивает истину, а кто откровенно мошенничает в этом грандиозном противостоянии руководства завода и профсоюза, за которым следит весь город…

Все случилось в какие-то секунды. Выяснив, что складной метр его не понял, Борис вздохнул и поднес к уху рацию. Сказав условленный код операции, он направился к центру сцены, по дороге одним движением развернув в противоположную сторону ближайшую к себе камеру вместе с оператором.

– А у нас в прямом эфире еще один гость… – обрадовался ведущий, но в следующий миг парень незаметным для самого себя образом оказался за пятачком сцены. Он стоял там, ошалело выпучив глаза, механически отряхивая костюм, хотя это было явно лишнее: физподготовка Бориса позволяла переместить журналиста по студии без потери последним вертикального положения.

– Нет прямого эфира, успокойтесь! – кинул ему следователь, не поворачивая головы.

Я шел следом за Борисом, стараясь не отставать. Уже через минуту после того, как Борис попросил прекратить эфир, он стоял рядом с Миллер и вполголоса объяснял причины, по которым женщина должна проследовать вместе с ним в отделение.

– Уголовная ответственность за дачу заведомо ложного заключения, – услышал я, подходя к сцене. – Вы должны дать объяснения в Следственном комитете…

– Все, с меня хватит этой ерунды! – вдруг воскликнула Миллер. Голос ее звенел негодованием и едва сдерживаемыми слезами.

Она широко шагнула влево, намереваясь обойти Бориса, как клумбу с цветами, однако следователь тоже сделал шаг в сторону и снова преградил ей путь.

– Немедленно прекратите! Что вы себе позволяете?! – крикнула Миллер еще громче и вдруг решительно двинулась прямо на Бориса, как будто вспомнила, что может проходить сквозь предметы.

Ее идеально прямая спина и развевающееся красное знамя подола намекали на то, что она собирается протаранить следователя насквозь и что намерения ее самые серьезные. Борис не двигался. Однако так же неожиданно, как атаковала, Миллер дала по тормозам буквально в одном сантиметре от голубого кителя и резким движением завела за спину обе руки.

– Не трогайте меня, у вас нет такого права! – сказала она нарочито громко.

На глазах улюлюкающей и свистящей публики Борис выставил перед собой раскрытые ладони, показывая, что в его руках ничего нет и они на виду, но пропускать Аду Львовну он тем не менее не намеревался.

Тогда Миллер развернулась на 180 градусов и поспешила к выходу с противоположной стороны сцены.

Я не мог не восхититься быстротой смекалки Ады Львовны. Это была чистой воды психология. Миллер прекрасно знала, что своими вопросами мы приперли ее к стенке, но не менее четко эта дама понимала, что лингвистические аргументы для большей части аудитории – всего лишь напрасное сотрясание воздуха. А вот тот факт, что администрация завода привлекла к делу Следственный комитет, представитель которого пытался незаконно задержать эксперта со стороны профсоюза… Да с применением силы… Этот аргумент понятен любому.

На пути к другому выходу Миллер была вынуждена снова пройти по сцене и встретиться с Викторией, которая как раз направлялась нам навстречу.

Услышав гулкий звук удара и резкий женский вопль, мы не сразу поняли, что произошло. Публика дружно ахнула. На несколько секунд воцарилась глубокая тишина.

– Черт! Я, кажется, ногу вывихнула, – прошипела Виктория из-под сцены, куда она только что приземлилась.

– Вы… Вы соображаете? – подбежавший Борис накинулся на Миллер, которая в растерянности переминалась на краю парапета. – Вы вообще понимаете, что вы сделали? Это же причинение тяжких телесных… Вы же педагог…

– Но это не я! Я ничего не сделала, – пробормотала Миллер, пытаясь заглянуть под сцену. – Виктория, с вами все в порядке?

Я аккуратно оттеснил Аду Львовну и спрыгнул вниз, хотя вряд ли мог бы быть сильно полезен со своим гипсом. Прыжок сразу же отомстил острой болью от лучезапястной кости до самого локтя: кончилось действие лекарства. В эту же секунду любопытствующая толпа ринулась к сцене, где людей уже отлавливали подоспевшие охранники телеканала и сотрудники полиции, однако каким-то чудом несколько журналистов все же проникли на «ринг» и уже совали Виктории и ее оппоненту свои диктофоны и камеры.

– Ада Львовна, зачем вы толкнули эксперта Берсеньеву?

– Это несчастный случай или намеренный толчок?

– Виктория, как вы себя чувствуете?

– Что вы думаете о методах профсоюза?

– Будете ли вы подавать заявление за причинение вреда здоровью?

Стараясь игнорировать микрофоны и их назойливых владельцев, я пытался одной рукой снять с Вики туфлю. Наконец с помощью Бориса это мне удалось. Вика ошиблась. Это был не вывих. Это был перелом.