Глава 17. Между словом и делом

Праздновать победу Селиверстов пригласил в свое, как он выразился, излюбленное кафе. Я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, конечно, я согласился с анализом Виктории: профсоюзники переступили черту. Публично обвинять в уголовных преступлениях, не имея ни доказательств, ни решения суда, – немыслимо. Жильцов со своим профсоюзом не знал меры, это совершенно очевидно. Но лидер профсоюза «Единым фронтом» не знал меры во всем. Он верил в светлую социалистическую идею, жил идеалами другого времени, упирался, бунтовал, был смешон, но люди шли за ним, люди ему верили. Ведь больше защитить их попросту некому. С другой стороны, попытка профсоюза сделать подложную экспертизу и выиграть суд благодаря статусу эксперта Миллер казалась отвратительной. Не все средства хороши на войне.

Мы припарковались на одной из центральных улиц у многоэтажного офисного здания из стекла и бетона с явным преимуществом в пользу стекла. В огромных тонированных окнах отражались старые особняки, чудом сохранившие жизнь в лакомом для застройщиков кусочке старого центра. Казалось, что под взглядом сотен фасеток гигантского стеклянного насекомого домики девятнадцатого века пригнулись и в ужасе зажмурились. Мы поднялись на крыльцо. Селиверстов нажал золотую кнопку звонка рядом с табличкой «Maximus». Нас моментально впустили, после чего мы долго шли куда-то вглубь этого футуристического здания с белыми коридорами и одинаковыми серебристыми заплатами дверей. У двери кафе «Maximus», как и у всех остальных дверей, не было ручки, а имелась только кнопка звонка. Судя по названию, я ожидал, что нас ждет модное кафе с хай-тек интерьером, но я ошибся.

С внутренней стороны металлическая дверь была обита состаренным дубом, а мир за дверью оказался полностью противоположен стеклобетонной деловой лапидарности снаружи. После белого света энергосберегающих ламп глаза не сразу начали различать предметы в царившем тут полумраке. Я здесь раньше не был и огляделся с любопытством.

Хозяева кафе с прилежным усердием покопались в антикварных лавках, создавая интерьер кафе: на стенах висели старинные фотографии, афиши и объявления с ерами и ятями. В углу – немолодой рояль, в стойке для зонта – кружевной дамский зонтик, некогда, вероятно, белоснежный, теперь благородно-желтый. У туалетной комнаты прислонилось трюмо с небольшим подслеповатым зеркалом, навскидку годов двадцатых. Столы с белоснежными скатертями сервированы по-ресторанному, их охраняли массивные деревянные стулья, по-бойцовски широко расставившие массивные ноги.

В зале сидели всего несколько человек, в таких же, как у Селиверстова, идеально сидящих деловых костюмах.

Самого Селиверстова тут, по-видимому, знали. Официантка в легкомысленном переднике французской горничной без лишних вопросов провела нас на второй этаж, где мы расположились в мягких креслах с видом на улицу, которая бесшумно двигалась за толстыми витринными стеклами. Кроме нас, здесь не было никого, и хотя лестница полностью просматривалась, Селиверстов сел к ней лицом, чтобы контролировать пространство. Он долго устраивался между подушек, едва слышно охая и держась за поясницу, – нервы подвели и его: боли усилились, хотя он изо всех сил пытался это скрывать.

Для начала он заказал всем кофе, и, когда напиток коснулся моего пересохшего неба, я вдруг осознал, что все это время меня не отпускало чудовищное напряжение, отдававшее теперь свою дурную энергию сильной пульсацией у виска. Хотелось попросить официантку подлить в кофе немного коньяка, но я почему-то застеснялся, как будто в этом было что-то предосудительное. Все-таки эта повсеместная тяга к здоровому образу жизни совершенно нездорова.

Откинувшись на мягкие спинки, Вика и Селиверстов пили молча. Когда юрист подносил чашку ко рту, его левый глаз дважды дернулся. Так было всякий раз, когда он делал глоток, раз пять или шесть подряд, пока он не надавил ладонями на глаза и брови и с шумом не выдохнул несколько раз.

Глядя на него, я подумал: если бы всю ту энергию и средства, что люди тратят в судах, доказывая друг другу какие-то глупости, человечество тратило на сельское хозяйство, в мире наступил бы продовольственный рай, а если бы энергию пустили на освоение Луны, то там, наверное, уже можно было бы жить.

– Теперь я совершенно убедился в том, что мне не зря рекомендовали вас, – начал наконец Селиверстов своим мягким кошачьим голосом для выстраивания позитивных отношений. Уверен, где-то на тренинге высших руководителей его учили раскладывать по полочкам все эти партии: от начальственного рыка до нежного воркования перед проверкой из Москвы. – Виктория, это было блестяще! – продолжал юрист. – Да что там блестяще, это образцовый процесс, не удивлюсь, если он войдет в учебники.

– Спасибо, – устало улыбнулась тетка. – Но, боюсь, вы преувеличиваете. Этот процесс мы выиграли скорее удачным обманом и эффектом неожиданности. Больше таких подарков Миллер нам не сделает. Надо быть готовыми к настоящей борьбе.

– А что вы написали в той экспертизе, которую я отдал перепечатать Юле? – поинтересовался Селиверстов.

– Я писала о стратегии дискредитации. Умно, научно и… так, как оно и должно было быть. Миллер ведь все понимает. Думаете, она не знает, что статья профсоюза про вас оскорбительная? Знает прекрасно. Но она и их юрист рассчитывали на то, что судья просто запутается в лингвистической терминологии, во всех этих вероятных значениях, и просто поверит тому эксперту, чей научный статус выше. То есть Миллер. Я только кандидат наук, а она – доктор, профессор. Так что наш спектакль просто выбил их из колеи. Они не были готовы. Это еще не победа.

Селиверстов откинулся на подушки.

– Насчет Юли вы тоже оказались правы, к сожалению, – задумчиво произнес он и повторил: – К большому моему сожалению.

– Я тоже кое-что заметил, – сказал я, и они обернулись ко мне. – В НЛП есть способ следить за ходом невысказанных мыслей собеседника…

– НЛП – это нейролингвистическое программирование? – уточнил Селиверстов.

– Да. Я наблюдал за микроповеденческими ключами Ады Львовны. Движения глаз, позы, темп речи. Эмоциональное состояние одного человека может быть «прочитано» другим человеком по проявлениям в его физическом облике.

– И что же вы увидели? – как будто слегка насмешливо поинтересовался Селиверстов.

– Миллер довольно заметно нервничала. Неожиданное появление Виктории выбило ее из равновесия, – сказал я, игнорируя его тон. – Это может указывать только на одно – ее действительно предупредили, что Вики на процессе не будет. Сделать это могла только Юля. Нас троих я исключаю сразу, так как это было бы совсем глупо.

– Это тоже лингвистика? – обратился юрист к Виктории.

– Это скорее психология, – усмехнулась она. – Кунштюки, основанные на чтении эмоций. Дело в том, что мой племянник пытается доказать, что общение невозможно без того, чтобы не проверять, вспотели ли у собеседника ладошки.

– А вы не согласны?

– Только отчасти.

– Мне просто любопытно, – настаивал Селиверстов, обращаясь к Вике. – Вы ведь изучаете коммуникацию, а человек в каждое слово вкладывает эмоции. Как же без них?

Она посмотрела на Селиверстова с явным интересом.

– Коммуникация переоценена. Все эмоции направлены лишь на отражение, – охотно пояснила тетка. – Люди считают хорошим общением только то, когда другие напоминают им о том, о чем они и сами знают. Я полагаю, что эмоции могут дать что-то, но в целом они избыточны для анализа. Хороший лингвист может прочитать эмоциональное состояние по тому, как собеседник подбирает слова, как выстраивает стратегию речи. Даже интонация бывает не нужна. Хотя, конечно, она способна помочь. Вот, например, вы, Владислав Юрьевич. Сейчас вы испытываете не только удовлетворение от процесса, но также досаду и даже злость. Вы до последнего не спрашивали, что я написала в экспертизе и что именно Юля могла бы передать Миллер. Вы пытались обойти этот вопрос, так как вам обидна сама мысль о том, что вы ошиблись в вашей помощнице. Вы – привыкший держать на контроле целый завод! Но вы сказали «к сожалению». Из этого я делаю вывод, что с экспертизой вы все-таки ознакомились и прекрасно знаете ее содержание. Поэтому точно знаете, что Юля передала Миллер копию документа. Именно об этом вы и сожалеете. «К сожалению» – это вполне определенная оценка свершившегося факта.

Селиверстов молчал, взгляд его стал немного удивленным, но возражать он не пытался.

– Опасная вещь – лингвистика, – наконец проговорил юрист.

– Страшнее пистолета, как сказал классик.

Селиверстов помолчал и спросил, уже не скрывая грусти в голосе:

– Что же за ведьмовские чары у этой Миллер? Почему Юля пошла у нее на поводу?

Вика улыбнулась с выражением кошки, безнаказанно укравшей сметану:

– Мне она сегодня тоже предлагала всероссийскую, а если повезет, то и мировую научную известность.

– Взамен чего? – насторожился юрист.

– Взамен проигрыша, конечно.

– О боже мой! Вы же говорили, что ей нечего вам предложить?

Виктория рассмеялась:

– Я и сейчас так говорю. Университетская наука и слава академического ученого меня давно не интересуют. Она цепляла меня на старые крючки.

Селиверстов поднялся, прошелся вокруг кресел и стола, разминая поясницу.

– Кстати, Саша, – обратилась ко мне тетка. – Эмоций у Ады Львовны сегодня было на троих. Вопрос только в том, что эмоции можно сыграть, а вот порядок и подбор слов и выражений – процесс, поддающийся контролю гораздо хуже, даже если человек специально следит за словами. До заседания она играла, а вот на суде ей было уже не до игр.

Мне казалось, что Примадонна ни разу не прокололась, и было интересно послушать версию Виктории.

Виктория тоже встала и прошлась вдоль окна.

– Ты не обратил внимания, – она развернулась на каблуках, – что Примадонна постоянно отделяла меня от всех других своих Галатеек на уровне использования местоимений. Была использована тройная оппозиция. «Я» – «они» (другие девочки) и «вы» (Виктория Берсеньева).

– Но ведь она как раз и говорила о том, что все другие – неудачный проект, а ты удачный. Разве нет?

Хитрая ухмылка Вики свидетельствовала о том, что я не догоняю.

– Нет, этого она как раз не говорила. Миллер затуманила тебе голову всеми этими своими наклонами, вздохами, хлопаньем глазами и перекладыванием ног – тоже мне основной инстинкт. А сказала она только то, что сказала. Я могла бы стать удачным проектом. И единственное условие, которое было озвучено, – это слить суд и тем самым сохранить отношения. А там дальше розовые дали туманных перспектив. Больше она ничего не обещала.

– Я уже начал думать, что вы откатываете самому дьяволу, когда отгадываете. Но после объяснений все действительно выглядит логично, – встрял Селиверстов и тут же был перебит Викой.

– Упаси вас боже, если б я угадывала! Мы бы с вами были в самой глубокой из всех возможных… ям.

– Простите, Виктория, – примиряюще улыбнулся он. – Конечно, то, что вы делаете, это наука. Настоящая большая наука, а местами и искусство…

Он запнулся и, улыбнувшись еще более приветливо, продолжил:

– Я лишь хотел сказать, что рад работать с таким профессионалом…

Виктория вежливо улыбнулась в ответ, но уже через пару секунд лицо ее вновь стало серьезным:

– Ну ладно, шутки шутками. С Миллер мы как-нибудь разберемся. Все эти ваши дела о защите чести и деловой репутации мы, уверена, выиграем. «Рабочая сила» даст опровержение, потом за нарушение закона о СМИ газету закроют. Вы ведь этого добиваетесь – закрыть газету, разогнать профсоюз?

– Совершенно верно, – ответил Селиверстов.

– Это дело десятка-другого процессов, – проговорила Вика и, помолчав, словно раздумывая, сказать или не сказать, наконец решилась: – Только что вы все-таки собираетесь делать с теми бандитами, которые стоят за профсоюзом? Если это не секрет, конечно.

Селиверстов замер. Он тоже перестал улыбаться, передернул ртом, и две глубокие волевые складки от носа спрятали от нас галантного и светски обходительного Вилли Вонка, явив как будто совершенно другого человека.

– На данный момент мы воюем с профсоюзом, во всяком случае в рамках вашей компетенции, – хрипло проговорил юрист, подчеркнув словосочетание «ваша компетенция».

Виктория посмотрела на него внимательно и пожала плечами:

– Ну как знаете.

Она поднялась и взялась за сумочку. Я тоже был вынужден вылезти из кресла.

– Тогда мы пойдем. Суд по следующей статье уже завтра. Надо готовиться.

Она формально поблагодарила за процесс и направились к выходу.

– Виктория, как человек, работающий с информацией, вы должны понимать, что чрезмерная осведомленность настораживает и даже пугает, – услышали мы вслед.

Держась за поясницу, Селиверстов в два стремительных по его меркам прыжка оказался у лестницы, перекрыв нам путь. Лицо его перекосило от боли. На сей раз язык тела и русский язык говорили одновременно, и оба достаточно красноречиво: юрист был удивлен, напуган и страшно мучился от боли в спине.

– Во всяком случае, такая осведомленность не укрепляет доверия, – продолжал он, преградив нам путь. – На вас кто-то выходил? Кто-то интересуется нашим сотрудничеством?

– Нет, – ответила Виктория, всем видом продемонстрировав, что такая постановка вопроса ее крайне изумляет.

– Тогда с чего вы взяли, что профсоюз связан с бандитами? Не в газетах же, в самом деле, прочли?

На этих словах я сделал мысленный фейспалм. Виктория взглянула на Селиверстова холодно, как глядит на аудиторию преподаватель после экзамена, точно зная, что бисер его педагогической мысли был потрачен зря.

– В наших газетах? – все еще упорствовал юрист.

– Нет, в «Космо», как раз писали между статьей о новых красках для волос и тестом «Какая вы стерва», – съехидничала Вика. – Ну конечно в ваших! Я же уже месяц ничего, кроме ваших газет, не читаю.

– Но там ничего об этом не писали, – не слишком уверенно возразил Селиверстов.

– Прямо не писали, но я, кажется, только что продемонстрировала методики извлечения информации из подтекста.

Владислав Юрьевич покачал головой:

– Ваша наука похожа на какой-то адский шар судьбы.

– Язык и есть призма, в которой отражается весь человеческий мир, – без тени улыбки пояснила Вика, хотя изнутри она уже начинала подсвечиваться радостью от удачно вычисленной задачки. Селиверстов понял, что поймал ее, сделал жест рукой, предлагая снова занять свои места.

– Представьте себе, – проговорила Вика, возвращаясь и усаживаясь в кресло, – читаю я вашу профсоюзную газету и вдруг обнаруживаю, что один и тот же журналист вчера был прекрасно осведомлен о документах из сейфа генерального директора, а завтра путается в оргструктуре предприятия. Нестыковка?

– Конечно. – кивнул Владислав Юрьевич.

– «Конечно», – Вика усмехнулась. – А меж тем здоровый текст не терпит нестыковок. И если уж они настолько очевидны, это точно не может быть случайностью. Значит, с текстом что-то не так. Для начала смотрим на самый очевидный пласт текста – то есть на лексику: какими словами и что в тексте сказано. Каждая профессия имеет свои профессиональные искажения. Юрист говорит и пишет совсем не так, как библиотекарь, и уж тем более не как наладчик станков или капитан дальнего плавания. Если журналист сегодня пишет статью в газету языком профессионального юриста, а завтра в заявлении в суд этот же журналист не может грамотно изложить суть иска, то это показатель.

– Показатель чего? – Селиверстов был хмур, на что Вика лишь театрально вздохнула:

– Как минимум, показатель того, что он пишет не один.

– Но это и так ясно.

– Да, в редакции работает несколько человек, но я о другом. Думаю, что профсоюзу поставляют готовые к публикации материалы со стороны. Обратите внимание, в «Рабочей силе» появляются статьи по темам промышленной и экологической безопасности, анализ экономической деятельности завода, рассуждения о ходе судебных процессов. Для редакции из трех человек, которые к тому же не являются профессиональными журналистами, а набирались из числа рабочих завода, такое количество профессиональных статей, написанных профессиональным языком и содержащих экспертные мнения, невозможно.

– Так вы полагаете…

– Нечего и полагать, и так все ясно, как говорится. За профсоюзом стоят никакие не работники завода, а совершенно другие люди. Пишут и дают оценки деятельности администрации и производственным процессам профессиональные юристы, экономисты, химики, физики. Для собравшихся вокруг Жильцова людей это слишком круто. Те же, кто поставляет материалы в редакцию «Рабочей силы», способны оплатить экспертную работу специалистов в трех или четырех разных областях. Это, согласитесь, не шутка.

Слушая Викторию, Селиверстов вертел головой, скользил взглядом то по мне, то по тетке, то снова по мне, как скользит, нигде не задерживаясь, быстрая горная вода вдоль каменистых берегов. Потом он уставился в окно, долго молчал, как будто ему было и вправду интересно наблюдать за проезжающими машинами.

– И какой вывод вы сделали? – спросил он наконец, щуря глаза и подаваясь вперед.

– У меня только одно предположение. Может быть, я выскажусь не совсем точно юридически, я все-таки всего лишь филолог, но, по-моему, ваше предприятие находится в начальной стадии рейдерского захвата и профсоюзная газета активно этому способствует, – выдала Виктория без пауз и переходов.

Селиверстов откинулся на кожаное сиденье и вдруг расхохотался.

– Боюсь, что вы совершенно правы, Виктория, – произнес он, веселясь непонятно чему. – Только проблема в том, что эти знания не могут, к сожалению, ни помочь, ни навредить. Сейчас мы можем бороться только законными методами.

Виктория интенсивно помотала головой:

– Вы очень ошибаетесь, Владислав Юрьевич. То есть, может быть, как юрист вы правы… Но с точки зрения языка – не могу с вами согласиться. Я сейчас выступаю в качестве эксперта, и я должна знать, с кем имею дело, когда пишу свою экспертизу. Представление о языковой личности собеседника – пятьдесят процентов успеха любого разговора. Согласитесь, возражать студенту, мальчику из хорошей семьи, вы будете иначе, чем слесарю-сантехнику. Даже если и тот и другой забыли вантуз в вашем унитазе. Сегодня в суде мы с вами были как никогда близки к провалу только потому, что я не до конца представляла, с кем говорю. Эти люди убили одного из ваших работников, а вы меня даже не предупредили. Это, между прочим, совершенно другие риски и совершенно другая стоимость моих услуг.

Селиверстов сделал недоумевающие глаза и резко прервал ее:

– Кого это из наших работников они убили? Вы так уверенно об этом заявляете?

– Хотите сказать, что вы сами об этом не думали? – поинтересовалась Виктория после того, как изложила наконец Селиверстову свои соображения об убийстве Захарова. Кстати, судя по реакции юриста, повышение гонорара за опасность работы нам с Викторией не светило.

– Смерть Захарова очень странная, – продолжала рассуждать Вика. – Не похоже на банальное ограбление. Да и следствие, насколько я знаю, зашло в тупик. А в профсоюзе сейчас как раз происходят серьезные разборки. Я пока не могу точно сказать, что там произошло, мало данных. Но…

Селиверстов снова прервал ее, проговорив задумчиво:

– Все может быть. Но думаю, что даже ваше языковое чутье тут пока бессильно. Случайное убийство ради наживы. Больше мы ничего не можем предполагать. Ничего. Сосредоточьтесь на газете, прошу вас.

Известно, что семнадцатый век, а вместе с ним восемнадцатый почти ничего не дали прикладной физике. Ньютон, Максвелл, Фарадей, Вольт, Ампер – мы имеем дело со сплошными теоретиками. Но тем не менее именно их труды обеспечили возможность того, что теперь наши котлеты жарятся на Фарадеях и Кирх-Гоффах, разогреваются в Максвелле и Попове и охлаждаются в Бойле-Мариотти. Я не из тех, кто не сомневается в пользе высоколобой теоретической мысли. Однако относительно современного состояния гуманитарной науки у меня есть подозрения.

Слово, мысль, текст – вот киты, на которых держался мир в эпоху печатного станка. Сейчас же текст из незыблемого бумажного целого превратился в электронный набор знаков, без определенного места прописки, – то, что можно править и улучшать согласно собственному вкусу. Киты захвачены волной новых технологий, водовороты новой реальности кружат их в омутах виртуальных материй, они глотают воду и идут ко дну. Моя тетка утверждала, что старым добрым китам можно дать кислород Всемирной паутины, подлечить гаджетами и заставить посылать во все концы ультразвуки поисковых запросов. Но Виктория с ее прикладными методами была скорее исключением, подтверждающим правило, а правило состояло в том, что кит гуманитарных наук в наше время медленно, но верно идет ко дну.

Как только мы вернулись домой после суда, я открыл на ноутбуке папку с лаконичным названием ДЕЛА. Оказалось, что последнее обновление проходило больше года назад.

«То ли лыжи не едут, то ли я…» – забавное дело про публичное оскорбление одного известного городского чиновника.

«Дело о запятой» – триллер, разыгранный родственниками владельца строительной корпорации. Запятая решала судьбу наследства. До смертоубийства тогда не дошло, но младшая сестра и ее муж продержали старшую сестру в подвале дома до тех самых пор, пока не был окончательно выяснен смысл этой самой запятой. Виктория догадалась, что исчезновение женщины связано с наследством, и дала ложное заключение о том, что большая часть состояния завещана младшей сестре. Нас пожурили за нарушение процедур, но благодаря этому удалось предотвратить убийство молодой женщины, и в итоге Вику даже наградили поездкой в Сочи в ведомственный санаторий.

Вместе с названиями перед глазами вставали люди, которые, казалось бы, не имели к нам никакого отношения, но теперь были связаны с нами навсегда невидимыми словесными нитями.

«Любители лобстеров» – здесь хранились записи по делу об убийстве. Я вспомнил ухоженную блондинку Светлану, мечтавшую о красивой жизни, как на рекламном плакате, ее мужа – потомка известной научной династии, который в прямом смысле слова задушил собственными руками эту красивую дурочку после нескольких лет совместного праздника жизни.

«Дело о персонаже» – громкая история плагиата.

Ностальгия накрыла меня с головой. Текст нашей с теткой жизни напоминал текст детектива с элементами то мелодрамы, то водевиля.

Я закрыл глаза, скидывая наваждение, и создал новую папку «Дело о профсоюзе».

– Пять трупов за пять лет. Это не шутка, согласись!

За перегородку просунулась голова Виктории.

Я лениво оторвался от монитора.

– Какие еще пять трупов, Вик?

– Менеджеры высшего и среднего звена «Русского минерала», – проговорила она и исчезла на своей территории.

– Что ты сказала? – Не веря своим ушам, я вышел к ней и сел на диван.

Вика уже восседала в кресле, откуда была видна вся созданная ею аппликация из газет. На тетке был костюм для занятий аэробикой, в зубах – карандаш. Она подняла голову.

– Пять трупов, я сказала! В самой газете «Рабочая сила» об этом, конечно, ни слова. Зато официальная профсоюзная газета регулярно публикует некрологи. Я подняла сводку криминальных новостей за десять лет, и оказалось, что среди управленцев завода в последние пять лет наблюдается чудовищная смертность. А среди тех, кто отвечал за безопасность и отгрузку готовой продукции, просто мор.

В голове у меня застучало и заскрипело, как в старом часовом механизме, усиленно ворочающем шестеренками, но никак не способном догнать время. Я не догонял.

– Они что – умирали по одному в год?

– Зачем умирали? Их убивали. Причем можно сказать, что это самые настоящие ритуальные убийства – одного арматурой забили у проходной, другому сбросили на голову кирпич, третий попал под конвейер, четвертого задавил погрузчик, пятого облили кислотой. Ритуалы промышленного города.

– И убийства не раскрыты?

– Нет, конечно.

– Почему «конечно»?

– Потому что за профсоюзом и господином Жильцовым, который тебе так симпатичен, стоит самая настоящая мафия. А в мафиозных структурах обычно много кто подвязан. «Наше дело правое», – говорят они. А знаешь, как будет «наше дело» по-итальянски?

Я не знал.

– Cosa nostra! – Вика махнула рукой. – Ну это так, милые совпадения и домыслы. А вот тут у меня кое-что реальное. Досье на Жильцова. Хочешь взглянуть?

Это был риторический вопрос, потому что досье уже летело в мою сторону.

На первой странице красовалось фото Мальчика-Носа. Небольшие глубоко посаженные глаза смотрели прямо, но как будто немного с испугом. Рубашка застиранная настолько, что видно даже на фото.

«Жильцов Алексей Иванович, 1960 г. р. незаконченное высшее образование (три года на отделении марксизма-ленинизма в пединституте).

С 1985 года начал работу на заводе «Русский минерал» в должности помощника заведующего складом технического инвентаря.

В 1986-м переведен на должность заведующего складом технического инвентаря.

В 1989 году, в связи с многочисленными жалобами работников на конфликтное поведение, переведен на должность аппаратчика.

В 1990-м вступил в заводской профсоюз. Активист.

Три попытки восстановиться в прежней должности по профсоюзной линии.

В 1995 году вышел из заводского профсоюза. В связи с реорганизацией завода и переходом завода из государственной в частную собственность. Уход по идейным соображениям.

В 1995 году переведен на склад инвентаря в должности заведующего.

В 1996 году организует независимый профсоюз «Единым фронтом». Состав профсоюза: Жильцов А. И. (председатель), Коновалов А. Д. (заместитель председателя), Смирнова Е. Н. (заместитель председателя).

В 2000 году у профсоюза появляется собственная газета «Рабочая сила». Тираж 200 экземпляров.

В 2000 году в профсоюз «Единым фронтом» вступает 15 человек.

В 2001-м – в профсоюзе «Единым фронтом» 37 человек.

В 2002-м – в профсоюзе «Единым фронтом» 40 человек.

В январе 2003 года профсоюз выпускает газету «Рабочая сила» тиражом 2000 экземпляров.

В декабре 2003 года в профсоюзе состоит 75 человек.

В 2006 году решением суда Центрального района газета «Рабочая сила» въезжает в одно из помещений магазина «Минерал», принадлежащего заводу.

В 2009 году тираж газеты насчитывает 5000 экземпляров. Число членов – 97.

В 2009 году «Русский минерал» подал в суд заявление с иском о клевете к газете «Рабочая сила»…

Далее шел огромный, отчасти уже известный нам, список судов по фактам ущерба деловой репутации, клеветы и оскорблений.

– Странная биография, да? – спросила Виктория, пока я листал дело в попытке добраться до конца списка.

– Да уж, вся жизнь борьба, – пожал плечами я, вспомнив изможденное лицо несчастной жены Жильцова, которая умоляла меня не ввязываться. Женщину было жаль, но и Жильцова я по-своему понимал. Неужели такой человек стал бы работать с бандитами? Что-то не сходилось.

Однако Вика была другого мнения.

– Борец, – сыронизировала она. – Давай читать внимательно. Во-первых, ясно, что никакой конкретной профессии у борца за права рабочего класса нет. Все, что он знает о работе завода, – это как сидеть на складе и швабры уборщицам выдавать. Но и там товарищ Жильцов умудрился нажить врагов в силу склочного характера, что даже зафиксировано в деле, а это вообще-то нетипично для деловых бумаг. Во-вторых, созданный им профсоюз отвечал только одной задаче: не дать уволить лиц, его создавших…

– А это ты с чего взяла?

– С того. – Она покачала головой, дав понять, что я не замечаю очевидного. – С того, дорогуша, что девяносто шестой год – это год массовых сокращений на заводе. Сам смотри – с девяносто шестого до двухтысячного года профсоюз никакой работы по факту не выполнял. Отсюда вывод, что опытный профсоюзник Жильцов создал свою организацию, зная, что по закону Российской Федерации его нельзя уволить, если он будет председателем профсоюза. Кстати, также нельзя уволить и его ближайших заместителей.

– Ну ладно, а дальше?

– А дальше самое интересное. В двухтысячном году у профсоюза появляется загадочный спонсор. Почему спонсор – потому что у неработающего профсоюза нет членских взносов, а соответственно, нет денежного актива. Но именно в двухтысячном году тираж газеты «Рабочая сила» вдруг подскакивает до двух тысяч экземпляров. Из чего я делаю вывод, что деньги на издание поступили извне. Значит, кто-то вложился в профсоюз. Потом в две тысячи девятом году при сравнительно незначительном приросте членов организации тираж профсоюзной газеты вырастает в два с половиной раза. Ясно, что цель спонсора – газета, для ее издания и содержится профсоюз.

– А почему спонсор загадочный? – спросил я.

– Потому что цели его пока не совсем ясны, – пояснила Вика, делая большие глаза. – Вроде бы денег дал. Но дал немного. После двух тысяч тираж увеличивался постепенно, как бы прощупывалась почва. То есть спонсор либо не богат, либо хотел остаться незамеченным, чтобы прирост профсоюза выглядел как естественный процесс. Как бы то ни было, судя по цифрам, к две тысячи третьему году газета обеспечила приход людей и профсоюз начинает обретать подобие организации, выпуск газеты становится на поток. А вот в две тысячи шестом году спонсор являет себя уже в полный рост.

Тут с Викой нельзя было не согласиться. За сухой констатацией факта о том, что профсоюз по суду получил от завода помещение, стояли, безусловно, немалые деньги. Завод не дитя, чтобы отнять у него конфету, а тем более целое помещение. На взносы девяносто пяти человек трудновато нанять юриста, который способен переиграть Селиверстова.

– Ну а дальше идет по нарастающей, – продолжала Вика. – У газеты появляется собственная площадь, настоящая редколлегия, статьи становятся все ядренее, тираж все больше, появляются статьи специалистов в узких областях, юридическая и административная поддержка…

Слушая Викторию сейчас, я подумал о том, что зря был так резок с ней по возвращении с практики и даже подозревал в сумасшествии. Многое из того, что Вика говорила о профсоюзе, выглядело довольно угрожающе. Только сейчас мне стало понятно: она выглядела измученной потому, что спешила узнать, кто стоит за профсоюзом, как можно скорее. Разобраться с этим вопросом требовалось до начала судов, потому что суд для эксперта – это выход из тени, и если подозрение о связи профсоюза с бандитами верно, то следующей жертвой могла оказаться она сама.

Однако, как только я вспоминал о Жильцове, концы с концами снова расходились. Даже не будучи уверен, что мне нравится этот странный человек, готовый ради своих высоких идеалов подставить под удар бедности собственную семью, язык не поворачивался обвинить его в явной подлости. Жильцов как будто перепутал время и случайно сошел к нам с советского плаката над проходной «Русского минерала». То, что было «очевидно» Вике по газетным статьям и сухим документам из отдела кадров, было совсем не очевидно мне, человеку, лично общавшемуся с профсоюзником, видевшему кухню редакции и работников, которым профсоюз по-настоящему помог.

Виктория выслушала меня внимательно и, как только я закончил, засыпала вопросами:

– А что ты скажешь про склочность и попытки вернуть себе лакомую должность по профсоюзной линии? А внезапные денежные вливания? А отсутствие опыта реальной работы?

– Ну борцы всегда неудобны. Отдел кадров мог подделать записи, – вставил я, на что удостоился долгого внимательного взгляда.

– Не атакуй мой мозг! – наконец протянула Вика капризно. – Если из теории выпадает слишком много фактов, то эта теория ошибочна. Кстати, давно хотела спросить, чем тебя зацепил этот Жильцов, что ты так отчаянно его защищаешь, вопреки очевидному?

Ответил я не сразу. Являясь немного филологом, я тоже кое-что могу сказать о человеке по его речи. Жильцов не был достаточно образован, чтобы постоянно носить маску. Он действительно писал сумбурно, читал много, понимал не все и часто превратно, у него не было денег на второй стаканчик кофе и на новое платье для дочери, но его голос действительно дрожал от гнева и обиды, когда он привел меня в жалкую каморку редакции и рассказывал об их борьбе. Когда же мы пили водку у спасенного от нищей старости Митрича, глаза Жильцова светились настоящей неподдельной радостью, которую невозможно сыграть даже ведущим актерам мира, где уж тут тягаться простому заводскому работнику в серых подшитых валенках «прощай молодость».

Наше с Викой кардинальное несовпадение состояло в том, что она отрицала важность всех этих деталей, называя это эмоциональной надстройкой текста. Неважной надстройкой, факультативной. Мне же это все казалось намного красноречивее бумаг и слов.

– По просьбе Селиверстова у одной из сотрудниц редакции «Рабочей силы» пытаются забрать детей, – выложил я последний аргумент.

Виктория нахмурилась и удивленно проговорила:

– С чего ты взял, что по просьбе Селиверстова?

Как такое вообще можно организовать по чьей бы то ни было просьбе? Ты хоть понимаешь, что такое забрать детей?

Ответить я мог только одно: Жильцов сказал. Но этот аргумент явно не работал с Викторией.