В конце концов именно любопытство толкает меня в заброшенный дом напротив нашего. Я возвращаюсь после очередной рабочей смены; у меня болят ноги и ноют все мышцы. Войдя в прихожую, я вижу в окне напротив вспышку света – точно такую, какую мы с отцом видели накануне: есть – нет. И именно она привлекает мое внимание.

На провалившейся крыше сидит птица, обыкновенный гракл; голос у него похож на скрип несмазанной двери. Синяя голова птицы поблескивает в тусклом лунном свете. Гракл сидит на старой, прогнившей крыше, его черные глаза смотрят на улицу, на меня, и заостренный клюв нацелен в мою сторону. Я вижу все: блестящее оперение и искривленные лапки, сморщенные, словно старушечьи руки. Луна, идеально круглый шар, высоко поднялась в ночном небе, и мимо неспешно проплывают облака.

Прихватив кое-какие инструменты, я издали разглядываю дом напротив, прикидывая, как лучше проникнуть внутрь. Хочу знать, кто там живет и в самом ли деле дом захватили бездомные, как думает отец. Беру с собой несколько круассанов, которые мне дали в кафе. Круассаны с шоколадной начинкой. Обитатели дома напротив наверняка голодные.

Перехожу дорогу, ступаю на растрескавшийся тротуар. Под ногами у меня чьи-то имена. Несколько десятков лет назад их вывели в застывающем бетоне. Имена доказывают, что и здесь когда-то жили люди. Дом напротив не всегда был заброшенным.

Сумерки – такое время, когда весь мир приобретает синий оттенок. И заброшенный дом тоже синеет. Немногочисленные окна забиты фанерными щитами. Через окна в дом не забраться. Не собираюсь отдирать фанеру голыми руками. К тому же щиты приколочены старыми ржавыми гвоздями, так что я, наверное, умру от столбняка, если дотронусь до этих проклятых гвоздей. Мне не хочется думать о столбняке – судорогах, смерти – поэтому я беру захваченный из дома отцовский гвоздодер и надеваю толстые рабочие перчатки. Обхожу дом с тыла, где меньше риска, что меня заметит случайный прохожий, выдергиваю старые гвозди и аккуратно ставлю фанерный щит на землю.

Встаю на скамеечку, также захваченную из дома, чтобы удобнее было лезть в окно, Смахиваю с подоконника гвоздодером оставшиеся осколки. Внутри еще темнее – почти ничего не видно. Правда, луна светит как раз сюда. Уже очутившись в доме, я вижу, какого свалял дурака: шагах в десяти от меня есть еще одно окно, с которого уже сняли фанерный щит. И стекло там уже разбито. Сквоттеры!

Задираю голову. Потолок просел; весь пол в кусках штукатурки. Внутри темно, но, к счастью, я захватил с собой и фонарь. Щупаю стену в поисках выключателя. С удивлением – и вместе с тем без всякого удивления – отмечаю, что электричества нет. Скорее всего, его отключили много лет назад. Значит, нелегальные захватчики пришли со своим фонарем. Вот какой свет мы с отцом иногда видим в окно. «Есть – нет». Фонарь или лампа. А может, и свеча.

Осмотревшись, я понимаю: прежние владельцы поспешили все бросить.

Уходя, они, конечно, забрали все ценные вещи. И электроприборы, и почти всю мебель. Остались безделушки, мелочи, которые обладают ценностью не материальной, а скорее сентиментальной. И все же при желании за них можно было бы хоть что-то выручить. Ваза, шахматная доска, сломанные часы – стрелки навсегда застыли на 8:14. Со временем газ и свет отключили за неуплату; воду же отрезали только после того, как в доме замерзли и лопнули трубы. Банк пытался продать дом с аукциона, но не нашлось ни одного желающего его купить. Поскольку снос стоит дорого, про дом просто забыли. Соседи даже подумывали поджечь заброшенный дом – тогда хоть можно погреться в пламени и посмотреть на пожар. По-моему, в данном случае поджог – не такая плохая мысль. Но никто не хотел злить дух Женевьевы, то есть нечто несуществующее.

Внутри стены исписаны граффити. Какие-то вьющиеся растения проросли с улицы сквозь трещины в стенах. Лужайка заросла бурьяном, кусты так разрослись, что грозят разрушить фасад. На заднем дворе всюду спиленные деревья; их пеньки почернели от гнили. Внутри дома заметны какие-то признаки жизни: на шкафчике стоит стопка меламиновых мисок, покрытая паутиной и экскрементами грызунов. В тех местах, где крыша провалилась, на полу валяются куски сухой кладки. Снизу видна черепица. Получился импровизированный потолочный люк. Изоляция вываливается из стен, как набивка из рваного плюшевого мишки.

Передвигаясь на цыпочках по заброшенному дому, я ожидаю встретить сквоттера, может быть, даже небольшую семью сквоттеров, которые сгрудились на полу под одеялами. Или банду юных хулиганов, которые курят травку в таком месте, где, как им кажется, их никто не найдет. Не исключено, что тут поселился бродяга, который проходил через наш городок и искал сравнительно теплое и сухое место для ночлега.

Наверное, я все-таки не такой умник, каким меня все считают, потому что совершенно не рассчитывал встретить здесь Перл. Она стоит посреди заброшенной гостиной. Я замираю на месте. Вот она – во плоти. Я вижу ее разноцветные волосы, которые волнами спадают по спине; лицо разрумянилось, словно ей дали пощечину. Глядя на меня, она прижимает к красным щекам кончики пальцев; сразу видно, что пальцы у нее окоченели. Несмотря на то что она под крышей, осенней ночью в доме с разбитыми окнами совсем не жарко. Глаза у нее блестят – слезятся от холода? Из носа течет, от розовых губ идет пар. При каждом выдохе от нее словно отделяется облачко. Она стоит почти в темноте;

и тут с улицы снова доносится скрип гракла, а в разбитое окно светит полная луна. Перл поворачивается ко мне и улыбается.

– Ну привет, – говорит она. – А я все гадала, придешь ты или нет.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, и она отвечает голосом спокойным, как запруда у мельницы:

– То же, что и ты. – Голос у нее напевный, ритмичный; говоря, она поворачивает маленькие ноги в мою сторону. – Любопытствую. – Указательным пальцем проводит по слою пыли на каминной полке, какое-то время смотрит на испачканный палец и вытирает его о штанину.

В комнате темно – не кромешный мрак, но все же темно, хотя в окно и проникает свет полной луны. Она мерцает из-за пухлых облаков, ее свет становится то сильнее, то слабее, как луч фонарика в руке у Перл. Она снова и снова нажимает кнопку: есть – нет. Есть – нет.

Я думаю о том, как отец совершенно один сидит в доме через дорогу, смотрит на это мерцание в окно. Слышу его слова: «Сквоттеры гребаные… опять заселились». А оказывается, нет. Здесь никакие не сквоттеры, а Перл. Сквоттеры и Перл – взаимоисключающие явления, по крайней мере для меня.

Девушка, которая стоит передо мной, не может быть сквоттером, потому что… ну потому что не может, и все. Она заслуживает большего, лучшего, чем грязь, сажа и копоть. Она заслуживает лучшей жизни.

Я медленно вхожу в гостиную, не совсем понимая, что сказать или сделать. Да, мы в гостиной – здесь по-прежнему стоит диван, обитый тканью в клетку, а в дальнем углу виднеются остатки камина: чугунная вставка, а над ней мраморная полка, покрытая толстым слоем пыли. Перл водит по ней пальцем, словно изучает дорожную карту.

На полу у ее ног лежит одеяло, дырявое, побитое молью одеяло, и плоская подушка – догадываюсь, что она взяла ее с дивана, чтобы голове было помягче. Ткань такая же, как на диване, сине-белая клетка. В то, что такая ткань когда-то могла быть в моде, верится с трудом. И все же она когда-то была модной. Когда-то. Давно. Сердце у меня надрывается, когда я думаю, что Перл провела ночь на грязном жестком полу и клала свою хорошенькую головку на эту мерзкую подушку.

Она обхватывает себя руками и вздрагивает. В помещении, наверное, не больше десяти градусов тепла. Я кошусь на камин. Очаг пустой и холодный.

– Ты здесь ночуешь? – спрашиваю я, хотя ответ очевиден. Мне хочется рассказать ей о крысах, клопах, о табличках снаружи, на которых написано: «Вход воспрещен» и «Опасно для проживания», но я молчу. Скорее всего, о существовании табличек Перл и так знает. Вместо ответа, она смотрит на меня в упор, и ее ошеломленные глаза изо всех сил пытаются прочесть мои мысли, как и я силюсь понять, о чем она думает.

– Знаешь, говорят, что в этом доме живет привидение. – Гадаю, надо ли говорить больше, рассказывать о Женевьеве, о маленькой девочке, которая умерла в ванне, чей дух, как утверждают, преследует каждого, кто входит в этот дом.

Но я молчу. Просто не успеваю ничего сказать, потому что она улыбается мне уверенной улыбкой и, пожав плечами, решительно говорит:

– Я не верю в привидения.

Улыбаюсь в ответ:

– Ну да. Я тоже. – Машинально засовываю руку в карман и нащупываю шоколадный круассан. Но улыбка у меня вовсе не уверенная, и слова выходят вязкими и хриплыми, как будто я наглотался ваты. Голос у меня дрожит, как и руки.

Я достаю из кармана помятый круассан – вид у него жалкий – и нерешительно протягиваю Перл. Она качает головой и говорит:

– Нет.

Она стоит передо мной как инженю. Да, вот как она выглядит. Как девушка из соседнего дома, которая попала в беду. Что-то в этом роде – а может быть, я просто хочу, чтобы она была такой. Судя по виду, она устала, замерзла и, может быть, даже чуть-чуть испугана.

Вблизи я вижу, что одежда у нее мятая – не в стиле «потертый шик», а такая, какой ей и положено быть после того, как она несколько дней бродила по округе и провела ночь на грязном, пыльном полу.

Однако в присутствии Перл я превращаюсь в интроверта, асоциального одиночку, который совершенно не умеет разговаривать с девушками. И дело не в ней как таковой, а в том, что она девушка – женщина, к тому же красивая. Вот из-за чего у меня дрожат руки, вот почему мне так трудно подобрать слова, вот почему я то и дело смотрю на отвратительный пол под ногами, а не ей в глаза.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

– Алекс. – Я бросаю на нее взгляд и снова опускаю глаза в пол. Но когда, в свою очередь, спрашиваю, как ее зовут, она отвечает уклончиво:

– Мама запрещала мне разговаривать с незнакомцами. – И улыбка на ее губах говорит остальное. Она вовсе не так застенчива, как мне хотелось бы верить. В ней чувствуется игривость, возможно, даже хитрость. Правда, я совсем не против. Ее уклончивость мне даже нравится.

– Ты ведь уже говоришь со мной, – возражаю я, но понимаю: она по-прежнему не намерена мне представляться.

Я не настаиваю. Возможно, у нее целый ряд причин не называть свое имя. Она в бегах и прячется здесь. У нее неприятности с полицией – а может, и с каким-то парнем. Не мое это дело. Я думаю о ней и докторе Джайлсе, о том, как она глазела на него из окна кафе. И вспоминаю, как вчера, когда она уходила по улице вдаль, он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за холмом. Интересно, входила ли она в его синий домик, была ли у него на приеме? Не знаю. Догадываюсь, что ее пребывание здесь как-то связано с ним, может быть, она его пациентка, но сюда примешивается воспоминание о том, как она смотрела из окна кафе – завороженно и с любопытством, может, даже с тоской. Возможно, между ней и доктором Джайлсом нечто большее, их связывают не просто отношения врача и пациентки. Но это только догадка, я придумываю сказку на ночь. На самом деле ничего не знаю.

– Давно ты здесь? – спрашиваю я, и она пожимает плечами:

– Пару дней… наверное.

В нашем городке есть дешевый мотель, семейный пансион и отель, предназначенный для длительного проживания. Кое-кто из местных жителей сдает дома на лето, пляжные домики; есть даже один или два кемпинга. Но я догадываюсь, что подобные условия ей не по карману, поэтому ничего не говорю. Я бы помог ей деньгами, если бы мог, но денег у меня нет. Хотя в полумраке почти ничего не видно, я все же ищу признаки дурного обращения или насилия – синяки, кровоподтеки, переломы, хромоту. Что-то, способное подсказать, что она бежит от кого-то или чего-то. Ничего подобного я не вижу.

Но вскоре она снова обхватывает себя тонкими руками и вздрагивает от холода, и я смелею.

– Жаль, что здесь нельзя зажечь огонь. – Я показываю пальцем на полуразрушенный камин, больше похожий на грязную дыру в стене.

Сделав шаг в ту сторону, чувствую, как расшатались половицы. Я иду быстро, словно боюсь, что, если буду долго стоять на одном месте, меня засосет зыбучий песок, черная дыра. К счастью, ничего подобного не происходит. Когда ненадолго останавливаюсь, чтобы собраться с мыслями – и рассмотреть, как просел кусок пола под старым ковром, – радуюсь тому, что пришел сюда. Не зря незваных гостей предупреждают, что дом опасен для проживания. Нагибаюсь и стараюсь рассмотреть каминную трубу. Она совершенно забита птичьими и беличьими гнездами, сажей и всяким мусором. Я не трубочист, но готов поспорить, что кирпичная кладка расшаталась. Трубу не мешает укрепить раствором. Ну а металлическая вставка внутри так заросла грязью и сажей, что, наверное, сразу взорвется, если попробовать разжечь внутри огонь. Дом наполнится угарным газом, и мы, не успев ничего сообразить, уснем и умрем, присоединившись к Женевьеве в загробной жизни.

– Ты уверен? – спрашивает она, разглядывая камин.

Я снова думаю обо всем – огонь, угарный газ, смерть – и простодушно отвечаю:

– Да, топить камин не стоит.

Но я придумал кое-что другое.

Я расстегиваю молнию на своей спортивной куртке, снимаю и протягиваю девушке:

– Вот, надень.

Она не сразу берет куртку. Долго смотрит на нее и на мои дрожащие руки, и я чувствую себя полным идиотом, который только что перешел запретную черту. Уже собираюсь снова надеть ее и притвориться, что никогда ничего не предлагал. Чувствую, как она пытливо смотрит на меня, смотрит на куртку в моих руках. Но потом берет куртку и говорит:

– Как мило с твоей стороны. Правда, очень мило. А тебе самому разве не холодно?

– Нет, – отвечаю я, пожав плечами. Конечно, это неправда. Мне уже холодно. Но я скоро пойду к себе домой, лягу в мягкую постель, укроюсь одеялом. А термостат у нас выставлен на двадцать градусов. Скоро я согреюсь. А ей по-прежнему будет холодно.

Она останется здесь, всю ночь проведет в холодном полуразвалившемся доме.

Когда она надевает мою куртку поверх своего свитера с капюшоном, ее длинные растрепанные волосы оказываются поверх пухлого капюшона, руки закутываются в мягкий поношенный хлопок уже согретых карманов, я понимаю: мне нравится, что моя куртка будет согревать ее всю ночь.

Я не задерживаюсь надолго. Не хочу злоупотреблять гостеприимством. Утешает то, что я еще не наделал глупостей; надеюсь, что так будет продолжаться и впредь.

Я провожу с ней еще несколько минут. У меня на глазах она садится на пол и укрывается побитым молью одеялом. Она подтягивает колени к груди, садится по-индейски и начинает что-то тихо мурлыкать себе под нос. Я обхватываю себя руками – теперь на мне лишь тонкая футболка – и думаю, что у нас в гараже и то теплее, чем здесь. Как и в нашем деревянном сарае. Но эта девушка не знает меня с детства. Невозможно поверить, что она согласится провести ночь в нашем гараже.

Черт, да ведь отец, скорее всего, в полной отключке; я мог бы провести ее прямо ко мне в комнату, и там, в моей постели, она могла бы поспать в тепле и уюте – конечно, сам я устроюсь на полу. Я совсем чуть-чуть тешу себя такой мыслью.

Вслух я, правда, ничего подобного не предлагаю – она не выглядит настолько наивной. Она просто откажется, и все, а я буду считать себя дегенератом даже за то, что мне в голову могла прийти подобная мысль. Перл решит, что я – чудовище. Так что лучше промолчать.

– Ты здешняя? – спрашиваю я, и она отвечает довольно равнодушно:

– Вроде того… На самом деле нет.

Я робко улыбаюсь и интересуюсь, что она имеет в виду.

– Наверное, можно и так сказать. – Она пожимает плечами.

Я по-прежнему ничего не понимаю.

– Живешь ближе к Батл-Крик?

Я сразу соображаю, что сморозил глупость. В штате Мичиган больше тысячи больших и маленьких городов, может, и две тысячи. Почему именно Батл-Крик? И все же я спрашиваю, потому что, стоит мне открыть рот, как оттуда вылетают эти слова. К моему удивлению, она несколько раз кивает, и мне становится ясно: либо я угадал, либо она просто хочет, чтобы я поскорее заткнулся.

– Любишь плавать? – задаю я еще один вопрос, вспоминая позавчерашний день на озере.

Она отвечает вопросом на вопрос:

– А ты?

Я уже заметил эту ее особенность. Она старается ничего не рассказывать о себе. Не делится никакими сведениями.

– Очень люблю, хотя в это время года вода холодная.

– Думаешь? – спрашивает она, и я по-прежнему не могу понять, соглашается она со мной или нет; вспоминаю, как она плывет в холодной воде озера Мичиган и дождь падает ей на спину с бессолнечного неба. Непонятно, что она имеет в виду, и все же я киваю:

– Да. Сейчас холодно.

– Ты местный? – спрашивает она.

– Здесь родился и вырос, – отвечаю я, глядя, как она то и дело дергает на руке тесный жемчужный браслет – дерг, дерг, дерг, – из-за которого я про себя прозвал ее Перл. Понятия не имею, долго ли наблюдаю за ней.

Когда она кладет голову на подушку в сине-белую клетку, я прощаюсь и ухожу. К тому времени глаза у нее закрываются, и, если она и отвечает мне «До свидания», я ничего не слышу. Я ухожу, успев заметить, как она проваливается в сон. Возвращаюсь тем же путем, что и пришел сюда, вылезаю из разбитого окна на подставленную скамеечку. Точно знаю, что Перл сегодня будет занимать центральное место в моих снах – если мне вообще удастся заснуть. Неожиданно я понимаю, что пословицы не всегда верны. С глаз долой, но из сердца не вон.