Утро начинается как и во все остальные дни: я просыпаюсь на рассвете, выпиваю банку газировки «Маунтин-Дью» и иду на работу. Отец спит и ничего не слышит. Стараюсь понять, что за шаги преследовали меня вчера ночью, и все напрасно. Там кто-то был – а если был, то кто? Или просто у меня фантазия разыгралась? Не знаю. Заранее могу предсказать, как сложится день в кафе, и мне заранее тоскливо: Придди будет ворчать на меня за медлительность, спрашивать, почему я так медленно переодеваюсь и когда соизволю наконец приступить к работе. Мне предстоит перемыть горы посуды, которую повара оставляют в раковине. Вода такая горячая, что я ошпарю руки. Рыжик и Косичка будут ныть и жаловаться на скудные чаевые. Мне придется собирать с пола осколки разбитой посуды и еду. Восемь часов буду чувствовать себя полным лузером.

Бредя по берегу неспокойного озера Мичиган на встречу с Придди, я надеюсь только на одно: что Перл снова придет. Она будет сидеть за столиком у окна и смотреть на приемную доктора Джайлса. Только мысли о ней скрашивают монотонную, унылую дорогу на работу, только мысли о Перл помогают справиться с тем, что следующие восемь часов мне предстоит провести на ногах. Буду носиться по залу и собирать со столиков грязные вилки и ножи. И мыть посуду – горы посуды. И вытирать со столешниц и с пола пятна еды. День за днем, день за днем… А самое тяжелое – знать, что это никогда не кончится.

Я иду вдоль озера, мимо остановившейся карусели, а потом направляюсь в центр городка.

В нашем городке останавливаются поезда «Амтрак». Станция недалеко от пляжа, за парковкой. Станция совсем крошечная: зал ожидания и билетная касса да несколько велосипедных ячеек. Ранним утром они еще пустуют. Даже сортира и того нет. Поезд проходит станцию раза два в день, либо в сторону Гранд-Рапидс, на восток, либо в Чикаго, на запад. Сегодняшний поезд носит название «Пер Маркетт», и идет он в Гранд-Рапидс, Мичиган. Я еще ни разу там не был.

На станции никого нет, когда я прохожу мимо, направляясь на работу. На поезд садятся несколько пассажиров. Им предстоит ехать два с половиной часа. Еще один пассажир выходит; он только что прибыл из Чикаго. У всех пассажиров в руках дорожные сумки и чемоданы. Некоторые путешествуют с пустыми руками – только сумочка на плече или бумажник в кармане джинсов. И в ту и в другую сторону ехать недолго; такую поездку можно совершить за день, туда и обратно.

Похоже, именно так поступила Перл, догадываюсь я, глядя, как она спускается на платформу и идет по перрону. Опять!

Она уезжала, а теперь вернулась; похоже, знаю об этом только я.

Мои наблюдения ничему не помогают, потому что мне не дает покоя вопрос: зачем?

Все утро я жду, когда она появится в кафе.

В целом день можно назвать спокойным. Первая утренняя волна – это я просто так говорю «волна» – состоит главным образом из стариков, которым уже не надо спешить ни на работу, ни в школу. В свое время они исчезают; их сменяют водители школьных автобусов, которые в свое время тоже исчезают.

И тогда наконец появляется Перл.

Все как в тот день, когда она пришла впервые. Она робко ждет своей очереди, а потом просит посадить ее за столик у окна. Оттуда открывается вид на приемную доктора Джайлса через дорогу. Кроме того, можно наблюдать за немногочисленными пешеходами.

Я смотрю, как она разматывает шарф, снимает шапочку и кладет ее на пустой стул слева от себя. Снимает пальто и вешает на спинку стула, и я невольно подбадриваю ее, думая: «Не останавливайся» – и вспоминая, как она раздевалась до трусов на берегу озера. Но она, конечно, останавливается. Заказывает кофе, когда к ней подходит Рыжик, садится на стул и скрещивает лодыжки; сапожки-угги у нее мокрые, как будто она целый день бродила в них по озеру. Кроме того, угги облеплены мокрым крупным песком. Такой песок цепкий, как репейник.

Рыжик – девица крупная, руки у нее пышные, как тесто, и белые как мел; они спрятаны от солнца под марлевым полотенцем, и кажется, будто раздуваются, словно на дрожжах. Ее голос, ее манеры нарочито сексуальны и грубы. И еще от нее пахнет; мне кажется, что пахнет грязными ногами. Она сильно виляет бедрами при ходьбе.

Перл – полная противоположность Рыжику, пусть она даже безумна, как мартовский заяц. Она старше меня лет на пять или даже на десять, но в наши дни никто не обращает внимания на разницу в возрасте. Достаточно того, что в ней есть неуверенность и изящество, которыми не обладают большинство моих ровесниц. При этом Перл вовсе не такая старая, чтобы глазеть на нее было неприлично.

Когда Рыжик снова подходит к ней, Перл заказывает еду. Она говорит тихо, почти шепотом. Рыжик наклоняется поближе и переспрашивает. Навостряю уши, чтобы расслышать тихий голос Перл. В кафе, как всегда, очень шумно. Звякает касса, то и дело открывается и закрывается дверь, из динамиков льется музыка, хоть и приглушенно. Перл не производит впечатления застенчивой. Вовсе нет. Скорее, она тактична и тонка. Она не орет, стараясь перекричать шум, потому что это было бы грубо.

Рыжик отходит от ее столика и на ходу громко повторяет заказ повару – голос у нее сиплый, потому что она слишком много курит. Так же много, как Косичка; они вдвоем целыми днями по очереди выходят на перекуры – а Придди смотрит на меня убийственным взглядом и велит браться за работу. Ирония судьбы! Сексизм – вот как это называется. Могу пожаловаться на домогательства. Точно могу. И все же я послушно вытираю столы и складываю грязную посуду в лоток, слушая, как звякает столовое серебро.

Ноябрьское солнце заглядывает в окно, как часто бывает именно в это время, около полудня. Солнце проходит по высшей точке нашего меридиана. Я смотрю, как безмятежные лица завсегдатаев начинают светиться, глаза косят, руки приставлены к головам, словно они отдают честь. Свет их ослепляет.

Если бы не солнце, я бы вообще не подошел к окну. Но я подхожу, чтобы приспустить венецианские жалюзи, чтобы чуть приглушить солнце и вместе с тем не мешать Перл наблюдать за улицей. Меньше всего мне хочется лишить ее вида.

Я знаю, как ей нравится смотреть в окно, наблюдать отсюда за приемной доктора Джайлса.

Сначала я улавливаю запах ее шампуня – или лосьона, а может, лака для волос, откуда мне знать? Там есть нотки грейпфрута и мяты; они задевают мои обонятельные рецепторы. По правде говоря, от такого аромата у меня подгибаются колени. Я не из тех, кто падает в обморок. Но на сей раз, похоже, вот-вот упаду. Руки у меня дрожат, посуда в лотке звякает так, что я ставлю его на стол, чтобы ничего не разбить. Интересно, не она ли та девушка, то неземное создание, которое приходит в мои сны? Не она ли приходит ко мне по ночам и зовет: «Пойдем…»

– Я тебя уже видела, – говорит она, когда я подхожу к ней. Говорит негромко и равнодушно, даже не глядя на меня. Неужели она ко мне обращается? Я озираюсь по сторонам, чтобы убедиться наверняка.

Кроме меня, рядом никого нет.

Она повторяет те же слова, другим тоном, но те же:

– Я видела тебя позавчера.

– Знаю. – Голос у меня дрожит, прерывается, как лампочка, которая вот-вот перегорит. Внутренний голос напоминает: я трус. Я лузер. Я притворщик. Красивых женщин я до нее видел только в журналах, которые прячу в шкафу под одеждой, чтобы отец не нашел. На свидания я ходил всего с тремя девушками и ни с одной не встречался дольше двух недель.

– На пляже, – говорит она.

– Знаю, – отвечаю я. – Я тебя тоже видел. – Лучше ничего в голову не приходит.

Сзади слышу, как мать велит маленькому мальчику сесть как следует и есть. Я оборачиваюсь. Когда он тянется к ней и трогает ее за руку, она быстро отстраняется и резко говорит:

– Не трогай меня! – Она произносит это так демонстративно, что я сразу вспоминаю собственную мать. «Не трогай меня, Алекс!» Правда, эта мать добавляет: – У тебя руки в сиропе. – И протягивает сынишке салфетку.

Моя мать никогда не говорила, почему она не хочет, чтобы я ее трогал. Просто: «Не трогай меня».

– Мог бы и поздороваться, – говорит Перл, отвлекая меня от воспоминаний о матери.

На сей раз она оглядывает меня с ног до головы, замечая и черные спортивные туфли, и дешевые мятые рабочие брюки, и форменную рубашку, и галстук-бабочку, а я думаю: «Ну что тут ответить?» Логично было бы спросить, почему она купалась в ледяном озере в середине ноября. Почему у нее не было купальника, пляжного полотенца? Известно ли ей о том, как опасно переохлаждение? Неужели она не понимает, что могла замерзнуть до смерти? Получить обморожение? Но это было бы глупо.

– У тебя имя есть? – выпаливаю я, старательно изображая невозмутимость.

– Есть, – отвечает она, даже не взглянув на меня.

Я жду, извиваясь от волнения, когда же она скажет, как ее зовут. Пока жду, в голове рождаются всякие предположения: Мэллори, Дженнифер, Аманда?

Но тут ей приносят еду – Рыжик отпихивает меня с дороги, чтобы поставить горячую тарелку на стол. Девушка начинает есть, глядя сквозь грязное окно на пешеходов, совершенно не замечая ни солнца, которое светит в глаза, ни меня, стоящего на полшага позади нее и ждущего ее имени.

Имя у нее есть, но она не говорит, как ее зовут.