Звезда возвращается на Землю

Мик Браун. 14 декабря 1996, «Telegraph Magazine» (Великобритания)

На протяжении всех 70-х годов у Боуи не было фэнов. У него были приверженцы, ученики, одержимые фанатики; тинейджеры и люди за двадцать, которые покупали каждую его пластинку, следили за каждым его движением, копировали его одежду, его прически — высоко зачесанная пылающая купина Зигги Стардаста, челка соул-боя с обложки Young Americans, — его манеру.

Для моего университетского друга Тони Дэвид Боуи был кумиром. В конце 60-х, еще до того, как Боуи узнали во всем мире, Тони даже встречался с ним раз или два. Боуи тогда жил на окраине Лондона, в Бекенхэме — начинающий поп-певец, увлекавшийся пантомимой, театром кабуки, изобразительными искусствами и основавший Бекенхэмскую художественную лабораторию. Несколько раз Тони бывал у Боуи в гостях — выкурить косячок-другой и поговорить.

Это было еще до того, как Боуи записал The Man Who Sold The World — альбом, который создал ему репутацию. The Man Who Sold The World был примечателен по двум причинам: обложка, на которой Боуи раскинулся на кушетке, одетый в премиленькое шелковое платье — первое проявление сексуальной двусмысленности, которая станет его фирменным приемом; и тексты песен, в которых открыто говорилось о тонкой грани между психическим здоровьем и безумием — в семье Боуи были шизофреники — и о том, что Боуи «предпочтет остаться здесь с этими безумцами / Потому что меня вполне устраивает, что они так же здоровы, как я» («would rather stay here with all the madmen/For I’m quite content they’re all as sane as me»).

Тони очень понравился The Man Who Sold The World — возможно, потому что эта музыка не только показывала, словно в зеркале, прораставшую в нем самом болезнь, но и легитимизировала ее. В начале 70-х у Тони диагностировали шизофрению, и его поместили в больницу. Я навещал его там пару раз. На дверь своей палаты он повесил огромный плакат с Боуи в роли Разумного Аладдина/Безумного Юноши — с зигзагом молнии, вспыхнувшим поперек напоминавшего посмертную маску лица. Я легко представил себе, как Тони, сидя в палате, вглядывается в этот постер и извлекает из него одному ему ведомые, неясные смыслы и послания — Безумный Юноша (A Lad Insane). Плакат звал его, и однажды Тони дошел по длинной дорожке до ворот психбольницы и сел на автобус, шедший в Бекенхэм, чтобы повидаться с Боуи.

Найти дом было непросто, но в конце концов Тони это удалось. На звонок в дверь никто не ответил, поэтому Тони открыл калитку заднего двора, разбил окно кухни и забрался в дом. Ничего, Дэвид все поймет.

Тони огляделся. Мебель фирмы G-Plan и ковры с закрученными вихрем узорами показались ему незнакомыми, но какого черта — у Боуи всегда были эксцентричные вкусы. Тони сидел в гостиной перед электрическим камином и пил чай, когда наконец вернулись хозяева дома, респектабельная пара.

Тони в течение часа вернули в больницу.

Конечно, к тому моменту Боуи давно не жил в Бекенхэме и, вероятно, уже не помнил Тони. Точно датировать эту историю нелегко, но когда Тони разбивал кухонное окно, Боуи был уже Монстром Рока и окопался в отеле «Пьер» в Нью-Йорке. Он снял два номера-люкс за 700 долларов в неделю: в одном номере он жил сам, а другой превратил в студию, где строил макеты сценических декораций для своего кошмарно-апокалиптического тура в поддержку Diamond Dogs и снимал этот процесс на кинокамеру.

— Это так круто, — говорит Боуи, подавшись вперед; он сидит на диванчике в нью-йоркской студии звукозаписи, где мы с ним беседуем. — Я никогда ничего не выбрасываю и на днях нашел эту съемку — она такая смешная.

— Тогда меня навещал Джон Леннон, и иногда он попадал в камеру: видно, как он сидит где-то сзади с гитарой, играет тогдашние хиты и говорит: «Какого черта ты творишь, Боуи? У тебя получается очень негативная байда. Все это дерьмо про собак-мутантов. Ха-ха-ха».

— Джон мне нравился. Помню, как однажды я спросил его, что он думает о глэм-роке, и он сказал, — Боуи переходит на правдоподобный ливерпульский выговор, — «Это просто, мать его, рок-н-ролл с губной помадой». Очень лаконично, но не совсем точно. Ха-ха-ха.

Боуи со смехом откидывается на спинку кресла. Он много смеется. Это первое, что в нем замечаешь. Смех и дружелюбие с первого момента знакомства. В нем нет ни намека на застенчивость или скрытность, ни следа таинственности. Наоборот: дружеское рукопожатие, типичная для южного Лондона манера общаться запросто, веселая и расслабленная откровенность — все это элементы великого социального фокуса: через пять минут знакомства ты думаешь, что знаешь Боуи всю жизнь.

Это неожиданно, потому что во времена наибольшей славы Боуи мы привыкли ждать от него намеренной мистификации. Он лучше кого бы то ни было понимал, что поп-музыка требует неоднозначности и перемен — что по движущейся цели труднее попасть. В рок-музыке 60-х превыше всего ценилась «аутентичность» — обращение к корням в виде «чистого» блюза. Талант Боуи заключался в межвидовом скрещивании, в том, чтобы ловко апроприировать идеи авангарда и популяризировать их.

Он также понимал силу секса в поп-музыке. Мик Джеггер в The Rolling Stones выставлял напоказ свою женственность; Боуи пошел дальше, у него пугающая и манящая сексуальная двусмысленность была криком души: «О, вы, прелестные создания, — пел он в одной из своих самых популярных песен, — вы же знаете, что сводите своих мамочек и папочек с ума».

Но основой творчества Боуи были маски. Он постоянно сменял вымышленные, театральные идентичности и музыкальные стили, и это завораживало публику и одновременно заставляло ее все время гадать: кто же такой Дэвид Боуи на самом деле?

Эта игра сделала Боуи одним из самых изобретательных рок-музыкантов своего поколения, а также одним из самых успешных, пока он не выдохся где-то в середине 80-х: ему, казалось, изменило чутье, и всем стало плевать, кто такой Боуи.

Так кто же такой Дэвид Боуи сейчас? Через месяц ему исполнится пятьдесят. От первого брака у него есть двадцатипятилетний сын, Джо. Он четыре года женат на Иман, бывшей модели, у которой теперь своя косметическая фирма. У них дом в Швейцарии, где Боуи живет с 1981 года, хотя он постоянно ездит работать и отдыхать в Нью-Йорк, Лондон, Париж и в Азию (он влюблен в Индонезию).

Его можно назвать универсальным арт-дилетантом. Он записывает пластинки; он играет в кино (последняя роль — Энди Уорхол в «Баския», фильме его друга, художника Джулиана Шнабеля); он коллекционирует живопись (немецкий экспрессионизм и современных британцев) и пишет картины сам; он создает дизайн обоев; он входит в редколлегию журнала Modern Painters и пишет для него статьи. Сам себя он называл «популистом среднего искусства и буддистом-постмодернистом, несущимся по волнам хаоса конца XX века», и это может объяснить, почему многие сейчас считают, что главный порок Дэвида Боуи — претенциозность.

На самом деле его главная слабость — то, что он не может устоять перед цунами собственного энтузиазма. Брайан Ино, бывший несколько раз продюсером альбомов Боуи и остающийся его близким другом, называет его «неукротимым человеком интуиции — я хочу сказать, что он вдохновляется собственным энтузиазмом. Он способен быстро рождать неожиданные идеи, ведущие в направлении, которого ты не мог себе представить».

То же самое можно сказать о его манере разговаривать. Речь Боуи это большой, многословный поток, он перескакивает с темы на тему, делает отступления, внутри этих отступлений делает новые отступления — словно у него в голове слишком много мыслей для одной беседы.

Слова «немецкий экспрессионизм» (Боуи часто их произносит) становятся поводом для пространной лекции о Пабсте и Фрице Ланге, о группе художников «Синий всадник» и о том, как, словами Боуи, «кустарный дух немецкого экспрессионистского театра порождал эмоциональную яркость, которая так разительно отличалась от гладко-профессиональной американской сценографии». Хотите обсудить перформанс? Боуи будет подробно говорить о том, какой художественный интерес представляют телесные выделения и нанесение себе порезов, и о творчестве «венских кастрационистов», чей лидер Рудольф Шварцкерглер, рассказывает Боуи, «в ходе своего перформанса отрезал себе яйца и умер в сумасшедшем доме».

Что насчет оккультизма?

— Ни одного человека, объявляющего себя знатоком темных искусств, — твердо говорит Боуи, — нельзя принимать всерьез, если он не знает латыни или греческого. Знаю, знаю, — вздыхает он: вероятно, он уже давно привык к обвинениям, в лучшем случае, в самообразовании, а в худшем — в том, что никому не дает слова вставить. — Если у меня новое увлечение, я без конца говорю об этом и рассказываю, откуда оно происходит и как появилось…

Он говорит, что если бы у него не было способностей к искусству, то он был бы «абсолютно, совершенно счастлив учиться и учить».

День нашей встречи уже содержал что-то вроде экскурсии по предметам, которые сейчас вызывают у Боуи энтузиазм. Мы встретились в центре, в студии его приятеля — художника Тони Оуслера, специализирующегося на «инсталляциях», в которых видео-портреты проецируются на тряпичные куклы. В углу искаженное изображение Боуи болтало с самим собой, а тем временем живой Боуи с воодушевлением носился по студии и развивал идею включить «говорящие головы» Оуслера в свое шоу в качестве поддельных бэк-вокалистов.

Выйдя из студии Оуслера, мы заворачиваем за угол и совершаем паломничество к какому-то особенно живописному граффити, появившемуся ночью; Боуи решительно шагает по Хьюстон-стрит, не обращая внимания на глазеющих прохожих («Это же Дэвид Боуи!»), а за ним тянется небольшой хвост: я; его пиар-агент; его личная ассистентка Коко; телохранитель. Затем мы возвращаемся (Боуи в черном лимузине, я за ним на такси) из центра в студию, где он работает над новым альбомом.

Тощий, как палка, он одет в облегающие коричневые штаны, полосатую спортивную толстовку и мешковатый черный вельветовый пиджак, украшенный тремя брошками в виде летающих тарелок — своего рода марсианский каламбур на тему «хрен на блюде». Его волосы странным, атавистическим образом вернулись к тому вздыбленному огненно-рыжему ежику, который он носил в начале 70-х, и подчеркивают бледность лица и его точеные черты.

Он усаживается обратно на диванчик и закуривает третью подряд сигарету «Мальборо-лайтс».

— В моей жизни были периоды, — говорит он, — когда я так плотно замыкался в своем мире, что уже ни с кем не контактировал. А я люблю общаться. Сейчас я больше, чем когда-либо, ощущаю себя социальным животным — я таким раньше не был. И мне очень нравится эта свобода, мне нравится радость, которую это приносит. И мне нравятся столкновения и споры, которые идут в одной упаковке с жизнью активного члена общества.

Эта вдохновляющая тирада меня немного смущает. Как будто говорящий одно время не принадлежал к роду человеческому, а теперь вернулся в его лоно. О Боуи, вероятно, написано больше книг, чем о любой другой поп-звезде его поколения. К его пятидесятилетию вышли еще две биографии. Он ни разу не сотрудничал с авторами этих книг. Он шутит, что однажды издаст их все под одной обложкой — получится исчерпывающая неавторизованная биография.

— А потом, если она будет пользоваться успехом, я смогу подать на себя в суд и выиграть целое состояние.

Вместо этого Боуи любезно набрасывает для меня краткий, грубый очерк своей жизни. Из него следует, что он дважды терял себя: сначала он потерял себя «эмоционально и духовно» в 70-е, погрязнув в болоте наркотической самоизоляции; потом он потерял себя «как художник» в 80-е, когда по иронии судьбы творчески выдохся во время своего наибольшего коммерческого успеха.

Этот беглый очерк подразумевает, что теперь Боуи снова обрел себя — кем бы он, собственно, ни был. Боуи всегда есть что рассказать о себе, даже если он не всегда говорит правду. Например, в 70-е он любил сравнивать свое брикстонское детство с испытаниями, выпадавшими на долю юных обитателей злых и опасных улиц Гарлема; правда заключается в том, что когда ему исполнилось шесть лет, его семья переехала в Бромли, где извилистые улицы были усажены деревьями и в окнах висели тюлевые занавески, а отрочество его было отупляюще серым. Жутковатую разницу между двумя глазами — его левый зрачок так расширен, что напоминает вареную майку хиппи — объясняли инопланетным происхожденим Боуи, его шизофренией или перманентными изменениями молекулярной структуры из-за наркотиков: прозаическая правда состоит в том, что ему повредили глаз в школьной драке из-за девушки.

Подобные безобидные выдумки, разумеется, обычное дело в шоу-бизнесе, но Боуи пошел дальше в мифологизации своего образа и создал череду альтер-эго, построив таким образом карьеру на кризисе идентичности.

— Думаю, моя проблема заключалась в том, что я всегда был застенчив и довольно неловок в обществе, — говорит он. — В юности при помощи бравады и маленьких хитростей вроде костюмов и вызывающего поведения я отчаянно пытался не затеряться.

Другими словами, так вам не нужно было быть собой?

— Точно.

Боуи тушит сигарету и берет новую.

— Это интересно бывает на вечеринках. Какая-нибудь простая игра в семейном кругу, например, шарады; когда дядюшка Билл или еще кто-нибудь показывает что-то пантомимой, ты видишь поразительную манифестацию его личности. Это позволяет тебе в утрированной форме показать, кто ты такой. И я использовал много таких штук.

Его первая шарада на публике, роль инопланетного андрогина Зигги Стардаста, была в некотором смысле пародией художника на рок-звезду: сверкающую, инопланетную, грандиозную. Она стала самосбывающимся пророчеством.

— О да.

Боуи подается вперед, тема начинает становиться ему интересной.

— И, наверное, я сделал немало для этого. Я создал этого персонажа, и после этого захотеть стать им было очень большим искушением. И я вызвался первым.

В странной череде превращений Зигги сменился иконой глэм-рока — Разумным Аладдином/Безумным Юношей, затем скучающим и бесстрастным Тонким Белым Герцогом, затем «белым соул-боем» на альбоме Young Americans, пока наконец создатель не перестал видеть самого себя в своих созданиях.

— В этом нет ничего плохого, — говорит Боуи, — пока ты контролируешь образ, как это происходит у живописцев. Но когда ты используешь сам себя как этот образ, это никогда не бывает просто. Потому что аспекты твоей собственной жизни примешиваются к образу, который ты транслируешь как персонаж, и получается гибрид реальности и фантазии. Это очень необычная ситуация. Тогда понимание того, что это на самом деле не ты и что тебе некомфортно притворяться, что это ты, заставляет тебя уйти в тень. Я так и сделал — очевидно, еще и из-за наркотиков, что не сделало ситуацию проще.

Это смятение достигло своего надира в середине 70-х — время, которое Боуи называет «своим первым периодом изоляции», — когда он жил в Лос-Анджелесе, где вел полуподпольное и в основном одинокое существование, замкнувшись в коконе из кокаина и мессианской мании величия. Запутанное время, размышляет он.

— Я чувствовал, что нахожусь в одиночестве в каком-то безумном путешествии, которое просто тянет меня за собой.

Среди книг, которые он читал, на первое место тогда выбилась оккультная литература — альбом Station to Station, записанный в 1976 году, был, как он говорит теперь, последовательной, шаг за шагом, интерпретацией каббалы, «хотя тогда совершенно никто кроме меня этого не понимал, разумеется», — что в свою очередь привело его к «мифологии Грааля» и затем к нездоровому интересу к роли черной магии в рождении нацизма. По своим собственным словам, он «был серьезно увлечен негативным».

Именно к этому периоду относится его заявление, что «Британии мог бы пойти на пользу фашистский лидер», и, по-видимому, он считал себя возможным кандидатом на эту роль. В конце концов дым галлюцинаций и кокаина его доконал. Широко известны его слова: «Однажды в Калифорнии я высморкался, и половина моего мозга вышла наружу».

Он передислоцировался в Берлин, где однажды его видели в кафе — он сидел, положив голову на тарелку, и умолял: «Прошу, помогите».

— Я переживал серьезный упадок, в эмоциональном и социальном отношении, — говорит он теперь. — Думаю, я тогда полным ходом шел к тому, чтобы стать очередным покойником в рок-н-ролле — вообще я совершенно уверен, что не пережил бы 70-е, если бы продолжал так жить. Но мне повезло: в глубине души я знал, что убиваю себя на самом деле, и мне нужно было совершить что-то радикальное, чтобы вытащить себя наружу. Мне нужно было остановиться, и я остановился.

В этом нет ничего нового. Идея, что путь крайней невоздержанности ведет к мудрости, была непременной частью представлений 60-х. Боуи говорит, что когда он в пятнадцать лет прочитал «В дороге» Джека Керуака, у него случилось прозрение. («Мне интересны только безумцы, люди, безумно жаждущие жить, разговаривать, быть спасенными, безумно жаждущие всего сразу, те, кто никогда не зевают и не говорят банальностей, но горят, горят, горят, как восхитительные желтые „римские свечи“…»)

Я высказываю предположение, что в жизни каждого тинейджера есть момент, когда они — сознательно или бессознательно — делают выбор: идти по рельсам или сойти с рельсов.

— Да, конечно, и я определенно выбрал второе. Думаю, я наотрез отказался жить в контролируемой среде — от той рутинной жизни, которая казалась мне отвратительной, которую я просто не мог принимать всерьез. Думаю, я никогда не чувствовал, что жизнь длится долго. Когда я постарел, это точно не застало меня врасплох. Не знаю, хорошо это или плохо, но я всегда остро сознавал, что жизнь конечна, и я всегда считал, что раз у нас есть только одна жизнь, с ней нужно экспериментировать. Мы знаем, что с нами может случиться: можно устроиться на работу, ходить на работу, можно следовать этим предположительно надежным курсом. Но я думаю, что есть другая надежность, и она заключается в том, чтобы довериться и жить по некоему кодексу: практически лететь по ветру. И почти тридцать лет я жил именно так: я всецело отдавался жизни на каждом повороте и смотрел, что получится. Я принимал наркотики; был целиком и полностью, безответственно беспорядочным в сексе… — усмехнувшись, он на секунду умолкает, — … насколько я был способен. Я просто оказывался в разных ситуациях и затем пытался из них выйти.

Сексуальные эксперименты были частью этого образа жизни. Его публичный «каминг-аут» в Melody Maker в 1974 году — признание в бисексуальности — означал либо головокружительную честность, либо прозорливое понимание того, как в то время сдвигались границы приемлемого в сексе: вероятно, и то и другое отчасти верно. В любом случае, сегодня никто бы не удивился, а тогда это был скандал.

Его первая жена Энджи — рок-н-ролльная жена из ада, — американская модель, на которой он женился в 1969 году и с которой (со скандалом) развелся семь лет спустя, написала книгу, в которой со смаком пересказала подробности развратных подвигов Боуи и сделала столько сенсационных заявлений, сколько смогла. Недавно она выступила по телевидению и назвала его лицемером за то, что он в конце концов решительно объявил себя гетеросексуалом.

Правда, как говорит Боуи, состоит в том, что его бисексуальность была временным явлением.

— Я перепробовал практически все. Я жадно стремился испытать все, что может предложить жизнь, от опиумных притонов до чего угодно еще. Думаю, я делал все, что вообще можно делать, за исключением по-настоящему опасных вещей, вроде серьезных экспедиций. Но то, что может предложить западная культура, — я испытал практически все.

В результате он пришел к выводу, что, по его словам, из него «не получился гедонист — я сделал все, что мог. Я был ничуть не хуже других. Я заставлял себя пробовать все подряд для эксперимента и из бравады, просто чтобы посмотреть, что получится. Но в конечном счете оказалось, что я не такой».

Теперь Боуи считает, что его опыты с наркотиками, гедонизмом и прочими приключениями — путь крайней невоздержанности — были частью «попыток узнать, какая духовная жизнь совершается во мне и как ее определить». Он ненадолго замолкает, понимая, что касается области, которую многие назвали бы «ужасно хипповской».

В юности его привлекал буддизм. В течение года он был учеником тибетского ламы и, как говорит, одно время подумывал стать монахом, «пока мой учитель не сказал мне, что я не был рожден для этого. Но очень многое из того, что изначально влекло меня в буддизме, осталось со мной до сих пор. Идея скоротечности, и что с прагматической точки зрения у нас нет ничего, за что следовало бы держаться; что время от времени мы должны отпускать то, что считаем самым дорогим для себя, потому что жизнь очень коротка. Пожалуй, главный урок, который я извлек для себя, состоял в том, что я реализуюсь через подобный духовный поиск. И это не значит, что я хочу найти религию, к которой смогу прицепиться. Это означает поиск внутренней жизни того, что меня интересует, — от того, как работает картина, до того, почему мне нравится ходить под парусом по озеру — хотя я не проплыву дальше, чем на пятнадцать гребков».

Я интересуюсь, поощрял ли он своего сына следовать тем же путем или советовал этого не делать. Его сын пережил распад семьи, обучение в Гордонстоне и имя Зоуи в свидетельстве о рождении, ему хватило здравого смысла поменять свое имя на Джо, и теперь он работает над докторской степенью по философии в университете Вандербильта в Нэшвилле, Теннесси.

— Я не знаю, что именно сыграло роль: то, что я поощрял его любопытство к жизни, или просто генетика.

Боуи сознательно постарался не давить на сына ни в чем — наркотики, сексуальность, выбор карьеры.

— Единственное, в чем я позволил себе проявить строгость, — и формулировка «позволил себе» кажется значительной, — это в вопросах базовой нравственности, что плохо наносить людям вред, красть, что нужно быть честным. Думаю, я в своей основе честный человек, и я знаю, что он очень честный человек.

После развода в 1976 году Боуи взял опеку над Джо, которому тогда было пять лет.

— Он видел меня, когда я был в абсолютной, полной агонии из-за своего эмоционального состояния; он видел мои подвиги с пьянством и наркотиками. Он видел предостаточно. Так что он получил полную дозу меня — больше, чем ему когда-либо понадобится.

Возможно, неудивительно, что сын совершенно не похож на отца. Джо не курит и не пьет; он уже пять лет находится в отношениях с одной девушкой; он любит играть в регби и американский футбол.

— Я иногда смотрю на него и поражаюсь тому, что мы одна семья. Но у нас совершенно замечательные отношения.

Путь от игровой площадки неумеренности и излишеств к умиротворяющим лугам трезвости в среднем возрасте — через публичное покаяние и отречение от грехов прошлого — являет собой идеальный учебный материал по поколению Боуи и по многим его современникам.

— Наверное, это и называется зрелостью, — говорит Боуи со смехом. — Просто я поздно созрел.

Его брак с Иман случился в то время, когда он, по собственным словам, впервые понял, что начинает действительно наслаждаться своей жизнью, «и я просто хотел разделить это с кем-то. И я хотел разделить это с одним человеком».

Некоторое время у него был роман с балериной по имени Мелисса Херли, которая была моложе его на двадцать лет, но он говорит, что разница в возрасте оказалась слишком велика.

— Я понял, что в будущем это может принести только неприятности. Так что я отпустил эти отношения. Затем, когда я встретил Иман, все произошло мгновенно. Это действительно произошло внезапно. Это было настолько внезапно, что мы знали: нам следует подождать пару лет, прежде чем пожениться, просто чтобы удостовериться в том, что мы сами себя не обманываем. И к счастью, мы не ошиблись. Это такое счастье.

Они поженились во Флоренции, устроив церемонию в современном стиле: на ней присутствовали только несколько близких друзей и группа репортеров из журнала Hello!

— Было невозможно отличить, что было искренне, а что было театром, — вспоминает Брайан Ино. — Это было очень трогательно.

Ино считает, что брак преобразил Боуи:

— С тех пор как он женился, он стал очень радостным человеком. В этом смысле рядом с ним стало очень хорошо.

Ино впервые начал работать с Боуи в период его выздоровления, в 1976 году в Берлине, и стал продюсером трилогии альбомов того времени — Low, Heroes и Lodger, — а также альбома Outside, вышедшего в прошлом году.

— Состояние Дэвида в конце 70-х, наверное, можно назвать слегка маниакально-депрессивным, — говорит он. — Ну то есть я не думаю, что у него были настоящие медицинские проблемы, но у него непредсказуемо менялось настроение, и он мог быть очень депрессивным. То вверх, то вниз. Теперь большую часть времени он определенно «вверх».

По словам Ино, Боуи словно «разобрался с нижней половиной своего графика».

Боуи хочет поставить мне несколько треков со своего будущего альбома, Earthling: название альбома («Землянин») недвусмысленно обыгрывает новый образ Боуи — обыкновенного и дружелюбного, пусть и склонного к эстетству, мужика. Звукорежиссер врубает песни на максимальной громкости. Слушать музыку, когда ее автор сидит рядом с тобой, всегда потенциально неловкая ситуация: как изобразить на лице гримасу одобрения, если песни никуда не годятся? На самом деле эти песни производят впечатление его самой сильной работы за много лет: они не только обладают очень насыщенной фактурой — «индастриал-рок», говорит Боуи, — но и богаты коммерчески привлекательными хуками, которых не было в его последних записях. Боуи всегда хорошо удавалось апроприировать различные музыкальные стили и делать их своими — «белый» соул Young Americans; эмбиентные электронные атмосферы Low. В этом году Боуи выступал на фестивалях с такими техно-группами нового поколения, как The Prodigy и The Chemical Brothers (для нынешних молодых музыкантов это отцы-основатели), и он умело инкорпорировал модный сейчас драм-н-бейс в некоторые из своих новых песен.

Самый коммерчески успешный альбом Боуи, Let’s Dance, был записан тринадцать лет назад, и успех, как это нередко случается, принес проблемы. Согласно общему мнению, до Let’s Dance Боуи всегда был на шаг впереди массового рынка. И именно с этим альбомом, который разошелся во всем мире тиражом шесть миллионов экземпляров, массовый рынок наконец догнал его. С тех пор Боуи всегда на шаг отставал.

Боуи признает, что середина 80-х была низшей точкой его карьеры. С успехом Let’s Dance он вдруг обнаружил, что, по своим собственным словам, играет для «аудитории Фила Коллинза», и тогда он впервые начал подгонять музыку под желания своей воображаемой публики, а не под собственные желания.

— В общем, я загнал себя в паршивую ситуацию.

Его спасло знакомство с американским гитаристом Ривзом Габрелсом.

— Ривз видел, что я иду на компромиссы ради массового признания и из этого не получается ничего хорошего. И он сказал мне: зачем ты занимаешься тем, чем занимаешься, ведь это совершенно очевидно делает тебя несчастным? Занимайся тем, что делает тебя счастливым.

С Габрелсом Боуи собрал группу Tin Machine, сознательно не акцентируя внимание на своей персоне, чтобы быть «наравне с остальными». Этот проект оказался, как он теперь признает, «катастрофой со щепоткой величия. Великолепной катастрофой». Критики были настроены враждебно, слушатели были в недоумении. Продажи были пренебрежимо малы.

— Но так или иначе, это помогло мне определить, что мне нравится и что мне не нравится в занятиях искусством. Я чувствую, что с помощью этого восстановился как художник. И я уверен, что в последние несколько лет снова обрел полный контроль над своим путем художника. Я работаю по своим собственным критериям. Я не делаю музыку, которой мог бы устыдиться в будущем или про которую я мог бы впоследствии сказать, что не вложил в нее душу.

Его теперь волнует не коммерческий успех, а, его словами, «чувство, что я все еще как-то участвую в диалоге» — и не только в поп-музыке, но в любой сфере, куда его приведет любопытство.

— Я чувствую, что сейчас во всех художественных сообществах — в музыке, в литературе, в визуальных искусствах — появилась атмосфера открытости. И я полон решимости писать картины, делать инсталляции или создавать костюмы, если мне этого захочется. Если я захочу написать о чем-то, я напишу об этом.

Недавно он открыл для себя радость сотрудничества — он практикует «живопись действия» с Дэмиеном Херстом, работает над инсталляциями с Оуслером и запланировал серию альбомов в продолжение Outside с Брайаном Ино. Кульминацией этой серии работ должна стать театральная постановка на Зальцбургском фестивале 2000 года, которую спродюсирует Роберт Уилсон.

Он говорит, что всегда был поглощен работой: «Я не люблю зря тратить время». Но теперь он внимательно следит за тем, чтобы это не мешало его отношениям с людьми:

— Я ужинаю с друзьями; я не забываю позвонить им!

В его голосе звучит свежее удовольствие от обыкновенных ритуалов дружбы.

— По-моему, внутренние и внешние ценности в моей жизни прыжками, как в чехарде, перестроились и заняли более позитивное место, — говорит Боуи, и, как мне кажется, это типичный для него окольный способ сказать, что он доволен своей жизнью.

— Быть таким хамелеоном, каким был Дэвид, по крайней мере, необычно, — говорит его друг Брайан Ино. — Самое худшее для человека это не иметь ясного ощущения своего «я» и ужасно переживать из-за этого. Но, мне кажется, он пришел к идее, что можно либо думать, что имеешь ясное ощущение своего «я», либо не беспокоиться о том, что ты этого ощущения не имеешь. Теперь он думает: кому какое дело?

— Это правда, — говорит Боуи. — Меня охватывает чувство благодарности за то, что я каждый день могу вставать с постели, что я сохранил все свои способности и что сейчас я стремлюсь к разумным, нормальным вещам. Этого достаточно.

Он со смехом откидывается на спинку дивана:

— Иногда я настолько счастлив, что люди расстраиваются.