Глава 6. Сапфиры дарят, когда возвращаются…
Лето наступало на Флоренцию, как полчище варваров. Улицы плавились под тосканским солнцем. Потные толпы туристов роились у стен дворцов, перемещались за экскурсоводами, как неуклюжие гигантские насекомые с десятками разновеликих ног.
В воскресенье за ужином Ашер предупредил Аду:
– В пятницу – ежегодный прием у князя ди Конти.
Она с интересом уставилась на его бокал с вином. Всегда ее удивляло, как ему удается не оставлять мутных отпечатков пальцев на стекле? У Ашера много необычных талантов. Вот один из них. Совершенно непонятно, как он этого достигает… Разве что подушечки пальцев стирает пемзой до гладкости морской гальки.
– Ты идешь? – уточнила она. – На всю ночь?
Свободная ночь пятницы – подарок, о котором трудно даже мечтать. Успей она обзавестись друзьями во Флоренции, оторвалась бы по полной. С другой стороны, прикидывала Ада, можно и одной сходить в ночной клуб, она не неженка. Устала безвылазно торчать на вилле, культурные походы не в счет, как не идут в зачет и визиты к маникюрше. Но Ашер наверняка приставит к ней охрану, одного из своих мордоворотов размером с солидный шкаф на львиных лапах и с головой – пустой, как антресоль. А под конвоем не погуляешь.
– Мы идем вместе, – оторвал ее от планов пятничной вольницы Ашер.
Ада поперхнулась. Ашер не брал ее с собой «в свет». Они ходили в театры, в музеи, но всегда вдвоем и без повода. Там ни с кем не приходилось знакомиться.
И от внезапно нахлынувшей нервной горячки она выпила бокал до дна, выхлебала досуха. Заметила, что рука у нее дрожит, когда ставила бокал на стол. Спросила осторожно, будто шла на цыпочках:
– И как же ты представишь меня своим друзьям? Как случайную любовницу?
Ашер остался невозмутимым:
– Как свою девушку. Или ты против?
Ада заерзала, спрятала руки под себя – детский жест, с которым она боролась, а он «вылезал» всегда в самый неподходящий момент.
– Но мне нечего надеть… – сморозила Ада, а ведь хотела принять новость с достоинством, не каждый же день Ашер Гильяно называет тебя своей девушкой. И вот… все испортила.
– Купи что хочешь.
«Купи! Да для таких приемов платья шьют!» – чуть не крикнула она, но вовремя сдержалась. Ведь главное не это, правда? «Не забывай о главном, – одернула она себя. – Я его девушка. Значит, я выиграла. Можно себя поздравить». Если, конечно, на языке Ашера эти слова означали то же самое, что под ними подразумевают обычные люди.
В любом случае, девушка Ашера Гильяно не может появиться на приеме у князя в затрапезном платьице. Она что-нибудь придумает. Вот только драгоценности неоткуда взять. Может, напрокат? Или одолжить у кого-нибудь?
Она поделилась своими мыслями с Ашером.
– Что? – Возмущение в голосе Ашера поднялось, как ураган.
Ада подумала, что он посчитал ее меркантильной особой с большими запросами, поэтому поторопилась объяснить:
– Все женщины будут в бриллиантах. Не могу же я, как Золушка… – Она не договорила. Не станет она выпрашивать. Не хочет – не надо.
– Но Золушке больше всех повезло, – резонно возразил он. – Что же касается драгоценностей, завтра выберем что-нибудь. Брать напрокат?! Гильяно никогда ничего не берут напрокат.
Она и подумать не могла, что выбирать ей придется самой. Раньше Ада в руках даже дорогой бижутерии не держала. Так, дешевые побрякушки: пластиковые серьги-кольца и стеклянные бусы.
* * *
Глубокие кресла в ювелирных салонах обхватывают тебя со всех сторон, как бархатные медведи. Стоит сесть в такое кресло, провалиться до основания земли, как тебе уже никуда не хочется спешить. Хочется пить шампанское, сглатывая праздничные пузырьки. Покачивать ногой-маятником и делать вид, что придирчиво выбираешь украшения.
Девицы-консультанты, как змеи – хранительницы сокровищ, ползут к тебе, сгибаясь пополам. Они еле слышно пришептывают, объясняя достоинства колье и серег, словно боятся разбудить спящих в камнях джиннов – настоящих владельцев драгоценностей.
Аду и Ашера знакомили с ювелирами – мужчинами, потерявшими счет времени. Для этих ребят с линзой вместо одного глаза миллиарды лет существования Вселенной укладывались в спрессованные давлением слои углерода. Ювелиры рассеянно водили взглядом по сторонам, выискивая изъяны в реальности, ее черные, слепые точки. Они не сразу протягивали руку и не всегда ловко ловили твою ладонь, раскрытую для рукопожатия или расслабленно поданную для поцелуя. Они сомневались в себе, в окружавшей действительности, в людях видели тайных агентов, единственное, что они твердо знали, так это настоящую цену происходящему.
По мнению персонала, Аде шло все, что бы она ни примерила. Перед ней лебезили, расстилались ковром. Хвалили ее запястья, шею, ее лоб и глаза. Украшения подходили «к тонким линиям вашей фигуры», «к цвету ваших глаз», «к вашим прекрасным волосам». Аду уводили, наряжали, как наложницу султана, но не торопили с выбором. А она прятала глаза, бормотала, что «еще не определилась» и ей «надо подумать».
А что тут думать? Простая завязь бриллиантов делает тебя красивее в десятки раз, пускает огни, притягивает взгляд, набавляет тебе цену. На любом аукционе ты уже привлекательный лот, за тебя торгуются, вспархивают в воздух таблички, как отметки глубины посреди океана благосостояния.
Ашер был спокоен, он пил виски, который подносили ему с поклоном, безо льда, ведь здесь уже знали, какой напиток предпочитает Ашер Гильяно, и даже не пытались соблазнить его шампанским или минеральной водой. Он не вмешивался в процесс выбора, но наблюдал за происходящим зорко, как ястреб.
На улице, разгоряченная плотью роскоши, ее радужным блеском, Ада решила охладиться мороженым джелато.
– Я не виновата, – оправдывалась она, хотя Ашер не упрекнул ее ни единым словом, – мне не нравится. Что я могу поделать? Все очень красивое, но в каждом украшении что-то не то… – Она силилась объяснить свои ощущения, но не могла. В отчаянии развела руками и испачкала мороженым встречного пожилого синьора.
– Gracie, – рассмеялся тот, поймав ее смущенную улыбку.
Так они дошли до Понте-Веккьо. К счастью, этот старый мост с домами-лавками пощадили нацисты. Еще в Средневековье мост был поделен на 38 участков, арендная плата за которые вносилась в городскую казну, здесь торговали мясом и зеленью, пока великого герцога, чей дворец находился рядом, не начал смущать запах разложения и гнили, ведь холодильников в XVI веке еще не изобрели. Специальным указом кровавых дел мастеров, разрубающих туши с нескольких ударов, заменили ювелирами. Кровь жертв превратилась в камень и подавалась отныне под видом рубинов.
С некоторых пор Понте-Веккьо стал походить на барахолку, где туристы выбирали колечки на память, а бриллианты продавали, как семечки.
– Присмотрись, – предложил Ашер. – Не обращай внимания на витрины, все самое ценное торговцы не держат на виду.
Она заглянула в пару лавочек, там ее встретили любезные азиатки в деловых брючных костюмах, они имели представление об ассортименте, но Аде нужно было нечто большее.
Они шли через мост и были уже на середине, когда Ада вздрогнула и остановилась. Будто во внезапно сгустившихся сумерках мимо нее прошла девушка в бархатном платье со свертком в руках. Деревянный ящик с монограммой на крышке, завернутый в шаль. Картинка мелькнула перед внутренним взором, оставалось только догадываться, что это было. Галлюцинация? Призрак? Солнце пекло голову, был разгар дня. И туристы, как стаи ярких тропических птиц, перелетали от одного дома к другому, толклись, гомонили, вытягивали шеи и пихали друг друга под ребра. Кого-то дернули за волосы, у кого-то стащили кошелек.
Ада уставилась на фасад с запертой витриной. Мощная дверь, в которую можно пройти, лишь согнувшись, кованые лилии – украшение деревянного «колпака», надежно скрывающего витрину.
– Мне надо сюда. А здесь закрыто, – жалобно обратилась она к Ашеру. Но тут же заметила прямоугольник металла с гравировкой, надежно привинченный к двери. Адрес.
Магазинчик по указанному адресу больше походил на склад ненужных вещей: антикварной мебели, статуэток, побрякушек, попадались даже морские раковины и сушеные черепахи. А под стеклом прилавка были чинно разложены украшения. Ашер остался у входа рассматривать модели кораблей, свисавшие на нитках с потолка. Ада же повела с хозяином, синьором Стефано, долгий разговор за крохотной чашкой кофе: о погоде, о туристах, об экономике, о том, как идет торговля, и вообще, как обстоят дела со времен правления Медичи.
После опыта с чтением текстов на латинском и древнегреческом итальянский язык перестал быть для Ады тайной. «Итальянский – всего лишь испорченная латынь», – как-то обмолвился Ашер. Она начала улавливать в певучей речи на улицах, в кафе знакомые корни и слоги. Слова вдруг стали понятны, смысл фраз – очевиден. Но ведь одно дело понимать, другое – говорить. Ада сомневалась, что сможет внятно произнести хоть что-то. Но вдруг Ашер задал ей вопрос, и она машинально ответила. И больше в разговоре с ней он не переходил на русский.
Ада вместе с хозяином лавочки за время оживленной беседы выяснили, что итальянская экономика ни к черту и катится в бездну, политики – полные профаны, туристов мало, и все они наглые скупердяи, то ли дело в прежние времена…
Наконец речь зашла о драгоценностях. И снова Ада согласилась, что нынешние мастера никуда не годятся, штампуют жалкие подделки, камни уже не той чистоты и изумруды мелкие. А современные изделия из платины вызывают тягостное ощущение, будто гнилые зубы в перекошенном рту старика начистили до блеска.
Синьор Стефано начал выкладывать на бархатную подставку свои сокровища. Ада хвалила, прижимала руки к сердцу, но просила показать ей что-нибудь другое, и над каждым украшением театр повторялся. Ашер понял, что она ведет игру, и переместился ближе, теперь он изучал анатомию сушеных черепах в стеклянных банках.
И когда все было перещупано, перемерено, а глаз уже отказывался воспринимать блеск, синьор Стефано задал коварный вопрос:
– Что именно вы ищете?
– Даже не знаю, – честно призналась она. – Ящик розового дерева, такой потертый, что, кажется, насквозь просвечивает. На крышке инициалы… – Она прищурилась, пытаясь через слои пространства-времени разглядеть надпись. – К, или А, или V.
– А год?
– Год? – Ада растерялась. И как напоминание, в памяти снова мелькнул силуэт девушки. – Ужасно старомодное платье, – пробормотала она. – Средневековье? – пожала плечами и беспомощно улыбнулась.
– Тогда такой вещице место в музее, – резонно предположил синьор Стефано, но глаза его оставались серьезными. Средневековье! Разве с тех пор что-то могло сохраниться? Пережить войны, потопы, оккупацию, погромы, реконструкции? – Синьор Гильяно! – взмолился хозяин лавочки. Оказывается, и здесь Ашера знали, хотя и не спешили заявлять о своем знакомстве. – Объясните своей прекрасной спутнице, почему у меня не может быть той вещи, о которой она спрашивает.
– Средневековье для меня не такая уж и древность, – откликнулся Ашер. – А этой черепашке не меньше двухсот. – Он показал на стеклянный куб, в котором застыла плывущая в вечность черепаха.
– Посмотрим, что я могу для вас сделать, – туманно произнес хозяин и скрылся в глубинах магазина.
Когда синьор Стефано поставил перед ней тот самый ящик розового дерева, у Ады сердце подпрыгнуло до горла – так велика была радость узнавания. Синьор Стефано осторожно обеими руками приподнял крышку. Сапфиры в черненом серебре, будто затуманенные дыханием, как сквозь иней, мягко мерцали.
– Мой прапрапрапрадед был первым, кто приобрел ожерелье. Его много раз перепродавали, но оно всегда возвращалось в нашу семью. Иногда новые владельцы умоляли его забрать, говорили, что ожерелье проклято и притягивает несчастья. Мой долг вас предупредить. Никто не знает, чьи инициалы на крышке. Говорят, ожерелье принадлежало бессмертной принцессе с Зеленого острова, она и наложила проклятие, когда голландские завоеватели отняли у нее драгоценность. Но считается, что проклятие будет разрушено, если украшение попадет в руки сильной женщины, той, кто сумеет победить зло.
– Сколько? – спросила Ада и замерла, ожидая, что сумма сейчас начнет множиться цифрами, круглиться нулями. Ашер, чего доброго, пожадничает…
– Возьмите. Синьор Гильяно потом рассчитается со мной. Не беспокойтесь. Позвольте, я заверну.
Когда они выходили из прохладного полумрака лавочки на свет, Ашер что-то пробормотал из сбегающих, липнущих спинами согласных.
– Что? – переспросила Ада.
– Сапфиры дарят, когда возвращаются…
– Откуда это? – наморщила лоб Ада. Фраза показалась ей знакомой. Смутно, весьма смутно… Может, рекламный слоган из модного журнала, ведь там рекламы – ровно половина тома?
– Из одной старинной сказки, – ответил Ашер.
* * *
Могучая чернявая маникюрша Роза с тонкими усиками над верхней губой выслушала сетования Ады на то, что платья, подходящего к светскому приему, у нее нет и, похоже, не будет, с сочувственным, но немного встревоженным лицом. Наконец, закончив обрабатывать ногти клиентки стеклянной пилочкой, спросила:
– А вам обязательно идти? Видите ли, князь… о нем ходят слухи… – Роза нерешительно прятала глаза, но в то же время страстно желала поделиться сплетнями. – Подозревали даже, что он – Флорентийский монстр. Его вызывали на допрос, представляете? А все из-за его увлечений… ммм… не совсем приличных. Говорят, он устраивает оргии у себя в особняке.
– Оргии? – Ада почувствовала себя так, будто у нее отобрали новогодний подарок и при этом пнули ногой в живот.
Вполне в духе Ашера пригласить ее участвовать в оргии. Вот почему наряд не важен. Конечно, он назовет тебя своей девушкой, а потом передаст по цепочке десятку незнакомцев – так будет и веселее, и унизительнее. Злость колючим ежом встала поперек горла, в глазах солоно защипало. Как, наверное, веселился Ашер, когда она так тщательно выбирала драгоценности! Она бы тоже посмеялась – невероятно забавно наблюдать, как девушка готовится идти на прием, а попадает на разнузданную вечеринку. «И почему ко мне вся грязь липнет?» – думала она, а щеки уже начинали пылать от стыда…
– Князь оправдывался тем, что все его гости – совершеннолетние и участвовали по собственному желанию. Ну вы понимаете, без принуждения. И кто может запретить богатому человеку развлекаться так, как он хочет, в компании своих друзей? Но согласитесь, распущенность – это мерзко. И ведь вся беда в том, что аппетиты в этом деле растут. Сегодня все спариваются по доброй воле, а завтра силком потащат девственницу на черный алтарь. Разумеется, речь не о вас. – И она бросила на Аду такой выразительный взгляд, что та почувствовала себя униженной. – Вы-то, слава богу, давно не девственница.
Разговоры с маникюршей сначала не заходили дальше обсуждения погоды и газетных новостей, но Ада стала часто у нее бывать, а маникюр так располагает к откровенной болтовне…
– На увлечения князя смотрели сквозь пальцы. Все-таки он старожил, – продолжала заговорщически шептать Роза. – Много земли в городе и окрестностях когда-то принадлежало его семье. Он остался последним из рода ди Конти, а мы чтим традиции. Но знаете, это убийство молодой пары случилось как раз на границе его владений. Недалеко отсюда. У женщины вырезали сердце. А у мужчины начисто отрезали его мужское хозяйство. Представляете? – Кисточка с каплей красного как кровь лака замерла в воздухе. Ада издала звук, выражавший что-то среднее между паническим ужасом и удивлением. Удовлетворенная реакцией, Роза вернулась к работе.
– Но, если хотите знать, я никогда не верила в то, что князь причастен к убийствам Монстра. Все-таки слишком хлипок он, наш князь, чтобы убивать. Ведь здесь не только гнилую душу нужно иметь, но и особую жестокость. Я думаю, Монстр – совсем другой человек. – И она снова посмотрела на Аду, будто той все и так известно. – Часом, ничего не замечали странного за синьором Гильяно?
– Странного? – спокойно переспросила Ада. В то время как мысли бурлили: «Странного?! Вы что, шутите? В нем нет ничего нормального. Он сплошная аномалия!»
– Не подумайте, я ничего такого не имею в виду. Просто люди болтают. Они всегда болтают, конечно. Но стоило синьору Гильяно поселиться у нас летом 1983-го, как по осени начались убийства! А раньше у нас всегда было спокойно. Помню, той осенью мы вечером и на улицу-то боялись выходить. Как чуть стемнеет – прятались, будто это мы преступники, а ведь честные люди и не какие-нибудь пришлые.
– Ашер – серийный убийца? – Ада улыбнулась, но тотчас нахмурилась. Ашер может быть разным. В том числе неудержимо жестоким в темноте спальни. – А ему тоже предъявляли обвинение?
– Нет, не предъявляли. Ходили к нему, расспрашивали… Но ведь не всегда тот, кому удается вывернуться, невиновен… Давно вы с ним знакомы?
– С осени.
Вместо сушилки для ногтей Роза включила обычный фен. Разговор сдуло ветром – фен гудел, как натрудивший спину шмель. Ада тревожно размышляла. Не может Ашер оказаться маньяком. Это все городские сплетни. Она бы не прожила с ним так долго, ее бы уже выудили из сточной флорентийской канавы. Впрочем, тогда даже не было смысла ехать во Флоренцию, в Питере достаточно мрачных рек и каналов – Мойка, Обводный, Черная речка.
Нет, он не убийца. Он сильный, и это пугает людей. Но если ты рядом с ним, то тебе не страшно. Да, он жестокий. Но мир вокруг еще более жесток. Ашер может защитить ее от мира. Только ведь ты понимаешь, – напомнила она себе, – это не будет длиться вечно. Еще месяц-два – и ты надоешь ему. А может, у тебя уже нет и месяца, счет идет на дни?
Она не станет отказываться от предложения побывать на приеме у князя или на княжеской оргии, оденется как подобает, выйдет в свет в сапфировом ожерелье – и пусть только кто-нибудь попробует прикоснуться к ней пальцем! Она будет настороже. И пусть Ашер думает, что Ада ни о чем не догадывается, а она тем временем подпортит ему сладостные планы на пятничный вечер. Правда, пока еще не знает, как именно это сделает. И Ада спросила у Розы адрес хорошей портнихи.
* * *
Закусив измерительную ленту покрепче и набрав в горсть булавок, портниха клялась, что сошьет шедевр всего за сутки. Бледно-синее платье вышло легким, как облако, сапфировое ожерелье смотрелось с ним роскошно. Ада не могла оторваться от своего отражения в зеркале, как и от мыслей о предстоящем приеме. Вдруг все гости будут в черных шелковых полумасках, на мраморных столах раскинутся обнаженные женские тела, и мужчины, не стесняясь, станут наслаждаться ими, как сочными фруктами: розоватыми половинками манго, томной сладостью спелого инжира…
Но тут же пришло воспоминание о чужих липких руках на теле, о разгоряченной мальчишеской возне, в общем-то невинной, если ты расслаблена и согласна, но превратившейся в пытку, если тебя принудили. Что, если количество потных рук множится, они терзают тебя, рвут каждый – к себе, тебя тыкают носом в «молнии» и пуговицы, бьют по щекам, дергают за волосы, забывая о том, что ты живой человек, что тебе больно. Ведь и Ашер каждую ночь, что проводит дома, забывает о том, что ей больно. Или помнит слишком хорошо?
Аде казалось, что ее жизнь пошла по кругу. Самое страшное, что с ней уже случилось, вернулось и мучает ее вновь, словно тогда она не выучила урок, поэтому все вернулось, и сейчас от нее требуется правильный ответ, которого у нее нет.
Какого черта терпеть издевательства от Ашера? Она ведь уже сдала экзамен на прочность, доказала, что не боится взглянуть в лицо своему главному страху. Она готова жить с этим кошмаром. Просто рассчитывала, что однажды страх спадет, как пелена, и она наконец увидит утро и небо без тревожно нависающей грозовой тучи. Да только страх по-прежнему был с ней, как прижившийся бродячий пес. Так какого черта? Но, точно завороженная, не могла уйти от Ашера.
«Или ты, или он», – повторяла Ада, стоя перед зеркалом. Не совсем понимая смысл фразы, она въедалась глазами в отражение своих зрачков. Черная дыра словно втягивала ее в безмолвие пустоты. Как та тьма, что каждую ночь жесткой ладонью накрывает ее спальню. И вдруг Ада поняла: в этой черной дыре ее вертит и крутит, ломает и корежит, и у нее уже нет сил выйти, нет возможности повернуть назад. Ее путь – только вперед, до тех пор пока сжимающее со всех сторон, безжалостное пространство не захочет с ней расстаться, не выплюнет ее с другой стороны. Она рождается. Рождается вновь. И в этом Ашер – ее главный помощник.
Она спустилась вниз, в гостиную, одетая и накрашенная, полностью готовая к приему у князя. Ашер смотрел на нее так, что Ада вдруг почувствовала себя как на костре. Ты стоишь, привязанная к столбу, ветер рвет на тебе и без того разодранное платье, треплет рыжие волосы, предвосхищая пламя на твоей голове, хоть огонь, настоящий огонь, еще даже не лижет босые ступни. Но ты уже чувствуешь запах гари, сизый дым поднимается от вязанок хвороста. Ты задохнешься раньше, чем почувствуешь настоящую боль. «Ты не сгоришь заживо, – шептала она себе, потому что знала все об этой пытке, – ты будешь гореть мертвой. Может, тебе и повезло в том, что ты умерла…»
Ада стряхнула наваждение. Она мысленно говорила с кем-то, кто был ею и в то же время другой женщиной.
– Что с тобой? – спросил Ашер.
– Голова закружилась, – соврала она, направляясь к выходу.
Дом князя встретил их по-светски чинно. Позолоченная толпа гостей пила вино, шушукалась и раскачивалась в такт заунывному пиликанью струнного квартета. Тонкие каблуки впивались в мозаики на мраморном полу. Персонажи настенных фресок в молитве возводили глаза к выцветшему небу, лишь бы не видеть царящей вокруг суеты.
Явных признаков предстоящей оргии не наблюдалось. Князь ди Конти оказался сморщенным, как изюм, старичком. Трудно было представить, что он способен на лихие эротические игры. Сухими губами он по-старомодному клюнул Аду в протянутую для приветствия руку.
– Ба, Ашер! Наконец-то вы перестали быть затворником и решились кого-то признать своей девушкой. Поздравляю. Поздравляю. Может, в скором времени вы представите нам вашу жену? О, надеюсь, – он повернулся к Аде, – именно вы ею станете, дорогая.
– Не торопите меня, князь, – умерил его восторги Ашер.
– Жаль, откровенно жаль. – Личико князя еще больше скукожилось. – В моем распоряжении не так уж много времени, не заставляйте меня ждать слишком долго.
– Оставлю тебя. Развлекайся, – сказал ей Ашер.
Этакой подлости она от него не ожидала. Но не станешь же цепляться за спутника, как за спасательный круг. Ада лишь кивнула. Она найдет себе собеседника по душе. Тем более, прослышав о том, что она девушка Ашера Гильяно, с ней, казалось, хотели познакомиться и поговорить все приглашенные.
Ада давно поняла, что вести светские разговоры труда не составляет. Если ты хороша собой, достаточно внимательно смотреть на собеседника, а уж он сам решит, что ему приятнее: просвещать тебя или думать, что говорит с ценительницей. Мы лишь те, кого хотят видеть в нас другие.
– Что вы думаете о ван Виссеме? – спросил ее пузатик в едва сходящемся на круглом животе жилете.
Ада мысленно пробежала весь список имен тех, кому ее уже представили. Голландцев не наблюдалось, в основном итальянские и французские фамилии.
Она сделала вид, что из-за музыки не расслышала вопроса:
– Простите?
– О Йозефе ван Виссеме, композиторе, его пьесу исполняют.
Похоронное восточное треньканье, как ей показалось вначале, под воздействием шампанского вдруг преобразилось. Оно больше не казалось заунывным и назойливым. И Ада даже начала улавливать щемящую прелесть сочинения. «Это ведь о пустыне, – почему-то подумалось ей. – О пустыне, где полно песка, но каждая песчинка ужасно одинока. О пустыне, где веет ветер, но не приносит облегчения. Ветер переносит песок с места на место, но пустыня остается прежней. Эта музыка о пустыне, где все мы находимся».
Но ответила с легкой улыбкой:
– Немного однообразно.
– В этом весь ван Виссем, – многозначительно поднял бокал с шампанским пузатик.
И вдруг тон шума толпы поднялся выше, дамы засуетились, заоглядывались, мужчины приосанились, выпрямили скрюченные цивилизацией спины. А всего-то шороху, что появился новый гость. Ада заметила его краем глаза и повернулась, чтобы рассмотреть. Она сразу поняла, что этот гость – родственник Ашера Гильяно. Они выглядели как единокровные братья – тот же высокий рост, жесткий, как в скале вырубленный, профиль, темные вьющиеся волосы. В действительности Страж Винсент Гильяно был далек от Ашера по крови, но эти нюансы имели значение лишь в Доме Гильяно.
Винсент и Ашер не обменялись рукопожатием – они не хотели, чтобы дон Гильяно узнал об их встрече. Даже черная кожаная перчатка на правой руке Винсента не могла служить препятствием для передачи информации. Дон Марко был связан с каждым членом семьи. Он чувствовал «своих мальчиков» на расстоянии. Ашер Гильяно получил его отцовское проклятие, а значит, никто из Дома не смел приближаться к нему. Но то, что раньше не обсуждалось и почиталось как отцовское нерушимое слово, в современном мире потеряло безоговорочную власть. Крайне редко, но Ашер все же виделся с кем-нибудь из семьи. Наверняка дон знал об этих встречах, но смотрел сквозь пальцы. У Дома Гильяно проблемы были посерьезнее, чем тревога о том, что наказание Ашера Гильяно исполняется не так уж строго.
Гильяно не сказали ни слова, несколько взглядов – и они отлично поняли друг друга. Все заметили, что Винсент и Ашер исчезли из зала, вышли в одну из боковых дверей. Толпа гостей точно вздохнула свободнее, задвигалась, зашуршала. Аде показалось, что официальная часть вечера закончилась, теперь все смогут повеселиться, даже струнный квартет закончил пилить по нервам и разошелся на перекур.
Туалетная комната на первом этаже, размером чуть меньше зала для приемов, была разделена на зоны арками. Мраморный пол, мраморные стены, медные краны-загогулины. В воздухе запах клубники и сладкого табака. Ада хотела здесь спрятаться, перевести дух, подумать. Но на банкетке сидела девица, платье обтягивало ее худую спину, как перчатка, был виден каждый позвонок. Девица курила аномально длинную сигарету (без мундштука), игнорируя хрустальную пепельницу, стряхивала пепел на поднос со свернутыми в трубки полотенцами.
Ада сделала вид, что поправляет макияж у мутного зеркала в резной раме. Возможно, это зеркало видело всех членов княжеской семьи ди Конти, а может, их призраки еще жили в мире зазеркалья. Пытаясь поймать свое отражение в неровной поверхности, она то отступала назад, то наклонялась ближе к зеркалу. Девица обернулась к ней и, прищурившись, едко спросила:
– Вывез тебя на бал?
Ада промолчала. Не цапаться же с первой встречной дурочкой.
– Вывел в люди?
Снова молчание.
– Эй, да ты говорить умеешь?
– Что тебе нужно? – Ада отметила, что тон выбрала верный: немного усталый, чуть раздраженный.
– Хочу познакомиться с новой подстилкой синьора Гильяно. Будешь? – По мраморной столешнице к Аде заскользил серебряный портсигар, на крышке плясали сатиры среди цветущих ветвей, а маленький Амур ел яблоко, забыв про лук и стрелы.
Ада толкнула портсигар обратно:
– Не курю.
– Правда? – искренне восхитилась девица. – Ну, даешь! Как же ты справляешься? Чем снимаешь стресс? Ведь ОН, – она округлила глаза, – ужасный извращенец.
– Бывают и хуже.
– О, а ты, я вижу, опытная особа. И как оно?
– По-разному.
Девица покачала головой, мол, меня не обманешь:
– Я-то сначала думала, что это игры такие, ну садомазо. Но ведь удовольствия никакого, одно мучение. Наконец до меня дошло – он просто садист, каких мало.
– И что? Ушла? – Ада усмехнулась.
Девица врать не стала, пустила дым вверх по стене:
– Мне казалось, что он убивает меня каждую ночь, а утром я чудом воскресаю – и то лишь потому, что его не оказывается рядом. А если он хоть раз уснет в моей постели, я уже не проснусь.
– Бред! – фыркнула Ада.
– Бред? – Девица сощурила зеленые, как у змия, глаза. Она и впрямь походила на золотую змейку в своем сверкающем ламе. – Многие его подчиненные понятия не имеют, как он выглядит, узнают его только по костюму и отсутствию часов на руке. Ты не замечала у себя провалы в памяти?
Ада задумалась: «Провалы в памяти? Как их отыскать?»
– Или в твоей голове так пусто, что она – сплошной провал? – издевалась девица. – Ты даже понятия не имеешь, с кем спишь. Скоро окажешься на улице с пустыми карманами. Его любимый трюк. Можешь проверить. Душка князь куда лучше, ты присмотрись к нему.
– Мне советы не нужны.
– Правда? А мне кажется, не помешают. Похоже, ты вообразила себя королевой. Ни одна у него долго не задерживается. А уходить надо было после первой ночи. Он как наркотик: понимаешь, что вреден, а отказаться уже не можешь. Теперь жди, пока он тебя не вышвырнет. А случится это тогда, когда ты меньше всего ожидаешь.
Ада собралась уходить. От откровений тощей стервы ей стало не по себе. Конечно, она знает, что у Ашера были и другие женщины до нее. Она знает: он расстанется с ней, как только ему надоест. Но разве это преступление – желать хоть чуточку особого внимания? И он ведь назвал ее своей девушкой. Вряд ли он говорил так о многих.
Девица всем корпусом повернулась к Аде, жадно потянулась к ней, платье натянулось как струна:
– Он ведь делает это с тобой в темноте? Всегда в темноте? Никогда при свете? Почему, как думаешь?
– Наверное, есть причины.
– Ха-ха. – Девица откинулась назад, с непониманием уставившись на Аду, будто сетуя на глупый ответ. – Неужели тебе не жаль, что он не любуется твоим телом? А может, у тебя плохая кожа, и ты счастлива, что он не замечает?
Ада уже взялась за ручку двери, когда услышала:
– Не вздумай влюбиться в него, будет еще хуже. Как-то мне надоел вечный мрак, я зажгла свечи – для романтики. Он потушил их все, кроме одной. И пообещал, что я это запомню. Смотри. – Аде ничего не оставалось, как обернуться. Девица стянула с левой руки длинную, выше локтя, перчатку. – Он выжег какой-то знак, свечой по живому. Думаешь, я хоть вскрикнула? Мне было так больно, что не передать. Но он пожелал, чтобы я молчала. Попробуй сопротивляться – увидишь, что это не ты решаешь не кричать от боли, а он мысленно приказывает тебе молчать. Словно некий повелитель в твоей голове. Прислушайся – ты поймешь, что он тобой управляет. И да, ту ночь я запомнила, зато поняла, что совершенно не помню все остальные. Конечно, он выгнал меня после этого. Зимой, под дождь. В одной сорочке.
Ада бесшумно прикрыла за собой дверь. Раздраженно хлопнуть – значит проявить слабость, показать, что тебя задевают откровения бывшей подружки Гильяно. Но в ее словах, наверное, была доля правды. Правда была и в том, что Ада не могла уйти от Ашера. Одна мысль об этом повергала ее в ужас. У этого липкого тошнотворного ужаса, который пропитывал пространство, был вкус и особый запах. Вкус скользких рыбьих внутренностей и запах сырой земли.
* * *
Стражи Таблиц МЕ почти не покидали Дом Гильяно. Раньше они часто выходили в мир, чтобы проверить последствия того, что написано в Таблицах. Но теперь лишь анализировали информацию, полученную от Адвокатов, Воинов и Смотрителей – тех, кто вынужден был покидать Дом Гильяно по долгу службы. В Доме время шло медленнее, а для Стража продолжительность жизни и память имели большое значение.
В малой библиотеке был сервирован поднос с закусками, бар приветливо открыт, графины полны, свет перебирал в гранях янтарную желтизну и бордовый бархат напитков. Похоже, князь ди Конти знал, что Гильяно понадобится уединение, и приказал создать подобающую атмосферу. Ашер тут же налил себе виски, сделал большой глоток, обернулся к Винсенту:
– Ты принес хотя бы одну Таблицу?
– Отличная шутка, Аш. Отличная шутка, – натянуто улыбнулся Винсент. – Вино из виноградников князя? Надо попробовать. – Он потянулся к графину.
Ашер предупредил:
– Ты будешь разочарован. Семья князя была искушена в накоплении богатств, но совершенно не смыслила в виноделии.
Винсент пригубил из бокала:
– Не самое большое разочарование. Так как твои дела, Аш?
– Неплохо, как видишь. Но я удивлен. Страж просит меня о встрече. Меня, изгнанного и проклятого. – Он щелкнул позолоченной гильотиной, обрезая сигару.
– Иногда приходится идти против правил, Аш. Мы надеемся на твою память. Ты помнишь все круги жизни.
– Моя память не такая уж крепкая штука, Винс. Здесь, в мире, ясность взгляда теряется очень быстро.
Винсент прошелся по комнате:
– Таблицы МЕ не работают.
– Что за ерунда? Как могут не работать ключи от этого мира? Он бы уже разлетелся на атомы.
– Они не работают, все, что мы пишем, не проявляется в мире. Или проявляется, но очень слабо. Люди упорно следуют по пути разрушения, по пути лилу. С тех пор как в Доме перестали рождаться Лучшие из Лучших, внешний мир прогрессирует в сторону этих уродцев очень быстро. Посмотри вокруг, Ашер, с тех пор как синеглазые ублюдки дали людям технологии, мало кто из простых смертных задумывается о душе. Целыми днями они изобретают искусственную реальность и все глубже в нее погружаются. Люди превращаются в бездушные машины. Становятся во всем похожи на лилу. Мир несется в пропасть. Все чаще рождаются дети, которые не могут ощутить связь со своей душой, она едва держится в них. Они чувствуют себя роботами, которые накапливают и перерабатывают информацию.
– Не скажи. Один из ваших проектов оценил даже я. Наркотик, напрямую воздействующий на душу. ЛСД.
– Ты пробовал? – Винсент постарался придать голосу полное безразличие, но сам жадно ловил ответ.
– Не настолько я жалок, Винс. Связь со своей душой я пока не теряю.
Винсент смущенно провел рукой по лицу:
– Провальный проект. Начались сильные искажения. Его быстро запретили. Люди бояться чувствовать свою душу. А ты что-нибудь улавливаешь из того, что происходит в Доме?
– Нет. Стена и тишина, – пояснил он Винсенту на языке знаков Стражей, чтобы тот лучше его понял.
– Проклятие действует. Иначе ты не был бы так спокоен.
– А что у вас происходит?
– В Доме умирают. Один за одним. УР.УШ.ДА.УР.
Смысл слова был так же ужасен, как и его звучание. Ашер опустил глаза. Самая страшная смерть. Когда тело перестает быть временным прибежищем души, а становится ее тюрьмой. Кара богов за продление человеческой жизни.
– Я сам стер знаки УР.УШ.ДА.УР с Таблиц. Вот этой рукой. – И Ашер поднял правую руку с бокалом виски. – Содрал кожу до крови, но стер.
– Ты стер. А стоило тебе уйти, они проступили заново, на прежнем месте. И я стираю их каждый день, а они появляются снова. Взгляни на мою руку. – Винсент стянул перчатку и протянул раскрытую ладонь Ашеру.
Сквозь остатки мяса просвечивали сухожилия и белели кости суставов. Но вид изуродованной руки не тронул Ашера:
– Ты стираешь? А почему не Аарон?
– Аарона больше нет.
И он показал Ашеру образ: человек в обрывках белья бежал к бассейну, приникал ртом к воде и пил, раздуваясь, увеличиваясь вдвое, втрое. Его начинало рвать кровавыми массами, кровь хлестала из ушей. Он вгрызался в край бассейна, вывихивая челюсть, грыз бетон, ломая зубы, а все потому, что не мог терпеть ту боль, которая раздирала его изнутри.
Аарон – Второй после Ашера Страж в Доме Гильяно. У Ашера дернулся угол рта:
– Неудивительно, что вы ничего не можете написать. Кто там остался? Ты – Третий, Четвертый и два Пятых.
– Никто из всего Дома не годится в Стражи, – поделился извечной головной болью Винсент. – Будь иначе, это тоже ничего бы не решило. Воспитать настоящего Стража сейчас нереально. У нас нет ни времени, ни крови. Без лилу наш срок ограничен.
– Ты предлагаешь мне вернуться?
– Это невозможно.
– Отчего же невозможно? Я полностью очищу память. Все равно этот мир не стоит того, чтобы я о нем помнил. Пусть только Марко возьмет назад свое проклятие.
– Он не возьмет его назад, – поспешил возразить Винсент и добавил, как будто это что-то объясняло: – Донна Кай умерла.
Это был сильный удар. Ашер любил свою мать. И она была одной из старейшин рода Гильяно. Но вслух сказал едкое:
– Выскочка Марко счастливо избавился от наследия дона Асада.
Винсент несогласно покачал головой:
– Ты напрасно так говоришь. Он не виноват, что дон Асад выбрал его в преемники. Марко делал то, что должно быть сделано. И ему повезло. Дону Гильяно нелегко далось решение о казни Шема. Или твоего изгнания. А у постели донны Кай он сидел днем и ночью.
Винсент не хотел показывать Ашеру посмертный образ донны Кай. К счастью, Страж не видел, как она умирала. Дон Гильяно никого не допустил к ней в спальню. Но Винс вместе со всей семьей стоял у ее гроба, провожая в последний раз. Ашер, как крючком, подцепил и поволок на свет картинку из памяти Винсента. Некогда прекрасное лицо как восковая маска, полысевший череп, ввалившиеся глазницы. Скрюченные пальцы раздирают горло. Руки так и не смогли разогнуть.
– Она звала меня?
Винсент и хотел бы соврать, но не мог:
– Да.
– Он даже не дал мне с ней попрощаться.
– Он всего лишь не нарушает своего слова.
Забытая сигара тлела в руке Ашера. Кай была его матерью, его близким другом, его первой любовью. Она поддерживала самые безумные проекты Ашера. Защищала его перед отцом, доном Асадом. Она сделала все, чтобы у Ашера и Шема было счастливое детство. Они вели себя как настоящие дети под ее крылом, хотя уже рождались несколько раз и столько же раз умирали. Теперь его одиночество сильнее, чем раньше.
Но Винсент вызвал его на встречу не для пустой болтовни и не для того, чтобы сообщить печальные новости:
– Какой ключ был на Таблицах, когда Гильяно заключали Завет с лилу? Ты должен помнить, Аш.
Ашер покачал головой и подумал, что Винсент напоминает ему голодного щенка, который ждет, что вот-вот ему бросят лакомый кусок.
– Ты был Первым учеником, дон Асад должен был передать тебе ключ, – настаивал Винсент.
Нет смысла скрывать от него. Хотя этот ключ – не его ума дело. И не Винсенту спрашивать о нем.
– Я помню ключ. Но ты же знаешь, прошлое нельзя повторить. Можно лишь вернуться в определенную точку, и от нее отсчет начнется заново. Будет соткана новая ткань времени. Дом Гильяно останется невредимым, а все, что вокруг него, – исчезнет и больше не появится.
Винсент и не надеялся, что уговорить Ашера будет просто:
– Ты сам только что заявил, что у тебя нет привязанности к этому миру, – заметил он и усмехнулся. Все знали, что Ашер привязан к миру, как никто другой.
Ашеру были неприятны насмешки Винса:
– Дон Марко никогда не приказывал мне использовать этот ключ.
Винсент скривился, будто ему на рану плеснули кислотой:
– Он жалел тебя. Он сочувствовал твоей утрате. Он верил, что ты сможешь все исправить.
– Он изменил мнение? Послал тебя за помощью? – Винсент сосредоточенно морщил лоб и молчал. – Знаешь, как это называется, Винс? Заговор.
– Оппозиция.
– Что случилось с последней оппозицией, Братством Аменти, в Доме помнят слишком хорошо.
– Дон Марко слаб. Он не способен принять верное решение. Кто-то должен сделать это за него. Ты можешь спасти Дом, передав ключ.
– Как ты хочешь, чтобы я передал тебе ключ, Винс? Диктовать вслух? Или наскоро набросать на салфетке? Даже при ментальной передаче он пойдет с искажениями. И потом… Колесо Времени не вращается лишь по одному желанию. Нужно поставить отметку. Разрушить цивилизацию. Запустить Великую Жатву. Освободить души. А это сброс на ноль. Даже те, кто добился многого, будут вынуждены начать все сначала. Не слишком ли большая цена за ваши ошибки, за вашу ложь? Ты хочешь принести этот мир в жертву Дому Гильяно.
Гримаса злобы молнией исказила лицо Винсента Гильяно. Но он тут же взял себя в руки. Лоб разгладился, будто только что рытвины-складки не вспахали его, как весеннее поле:
– Ашер, ты принес Дом Гильяно в жертву себе и своим интересам.
Но тот не желал выслушивать обвинения. Ашер знал, что виноват, но не поступил бы иначе, даже если бы мог. Он не оправдывался и перед отцом, доном Асадом, не оправдывался он и перед доном Марко. И подавно не станет ничего объяснять Винсенту. Он, Ашер, тоже делал то, что должно быть сделано. Просто ему не повезло.
– Дон Гильяно готов выбрать преемника. Он ждал слишком долго. Тебе все равно не удержать этот мир, Ашер. Но ты мог бы помочь нам, прежде чем исчезнешь под серпом Великой Жатвы.
Саркастичная улыбка искривила губы Ашера:
– Ты надеешься стать доном Гильяно, Винс?
– У меня столько же шансов, как у любого другого. Уж точно больше, чем у тебя.
Винс – мальчишка. Воображает, что сможет справиться с лилу. А ведь он не видел ни одного неприрученного лилу. Он даже не представляет, какими жестокими они могут быть. С Винса нужно было сбить спесь.
Ашер залпом допил виски и грохнул бокалом о неполированную поверхность стола XV века. От удара мелкие трещинки-морщинки побежали по волокнам высохшего от старости дерева.
– Ты уверен, что Дом Гильяно ждет то будущее, какое ты вообразил? Думаешь, что встретишь первого свободного лилу и заключишь с ним Завет? Или он просто так, ради удовольствия, отдаст тебе кровь? Для лилу нет прошлого и будущего, их родовая память простирается через время и пространство. Они будут знать, что мы не выполнили своей части Договора, и не станут подчиняться. Или у тебя есть иной дар, который можно им предложить?
– Мы умираем, Ашер! – сорвался на крик Винс. – Ты был Стражем! Стражем Таблиц МЕ и Дома Гильяно. Ты должен был защищать Дом. Вместо этого ты предал нас! И ради кого?
Не следовало произносить этих слов. Расслабленное безразличие на лице Ашера превратилось в хищный оскал:
– Осторожнее, Винс. Иначе ты рискуешь тоже никогда не вернуться в Дом Гильяно.
Винсент замолчал, кусая губы. Выпил воды. Судорожно пригладил волосы. В страшном сне он не мог представить, что однажды будет кричать на Ашера Гильяно.
– Прости, Аш. Я не хотел. Но тебе не может быть безразлична гибель Дома.
– Дом мне не безразличен. И я обещаю тебе, Винсент, что сделаю все возможное, чтобы спасти его. И если единственным шансом останется передать Стражам ключ, обещаю, я сделаю это. Но пока я вижу и другой выход.
– Ты видишь выход? – вскинулся Винс, и столько надежды прозвучало в его словах, что Ашер поморщился. – Поделись.
– Еще рано.
– Времени у нас немного. Мы не можем ждать. Каждый день я слышу стоны умирающих. Дом превратился в лазарет. В тебе нет жалости, Ашер. Даже к своей семье, даже к тем, кого ты любишь.
И в который раз Винс подумал, как считали многие в Доме, что именно Ашер, а не Марко должен был стать доном Гильяно. Даже изгнанный, проклятый, Ашер – и только он – в состоянии помочь Дому. Марко бессилен. Не сделал ли ошибку дон Асад, когда в Ночь Фортуны передал нож и кольцо Смотрителю Марко Шарпу?
Ашер Гильяно думал о том, что это его последняя жизнь, которую он проведет в полном сознании. В следующий раз он проснется беспомощным идиотом, который не будет знать себя и не будет помнить о Доме Гильяно. Он никогда не вернется в Дом, потому что забудет к нему дорогу. И с каждым сном его забытье будет лишь углубляться, ему никогда не вспомнить, что он был первым из людей, почти богом на этой земле.
Ашер не хотел смиряться со своей участью. Смирение было не в его характере, не в натуре Гильяно, не в его крови, которой он пока еще обладал. Он ждал одного-единственного шанса, он ждал чуда. Что было в характере всех Гильяно. Они всегда ждали, всегда надеялись, и когда видели малейшую возможность претворить свои желания в жизнь, вцеплялись в нее мертвой хваткой и меняли себя, меняли свою судьбу, меняли мир. Только у них на ожидание была вечность, а у него – всего несколько десятков лет.
Когда Элен призналась ему, что у них есть еще один сын, Ашер почувствовал – вот его шанс. Нож, которым брат пытался убить брата, был для него как пароль. Убийство – как примета истинности крови. Стеклянные синие глаза – хвала Великому Садовнику! – благодаря им он получит пропуск обратно, в вечность. Но мальчишка пропал, и следующие четыре года Гильяно потратил на то, чтобы найти его. Он готов был поверить и в Бога, и в черта, лишь бы найти мальчишку. Элен передала ему фотографии Яна. Черно-белые, размытые, они не могли подтвердить слова Элен о глазах мальчика. «По глазам узнаете их…»
Лучшие из Лучших не должны рождаться за пределами Дома Гильяно. Они не должны попадать в мир. Это клятва, которую он, может быть, нарушил. Нарушить главную клятву страшнее, чем получить проклятие отца. Что бывает, когда нарушаешь клятву? Рушатся основы Дома. Вернулась древняя чума – УР.УШ.ДА.УР. Уходят старейшины. Но Дом Гильяно пока продолжает жить, вернее медленно умирать, а у него, Ашера Гильяно, есть шанс все исправить, и он не упустит свой шанс.
Лучшие из Лучших бодрствовали, но выполняли свои обязанности строго по контракту: останавливали время, переселяли души в другие тела, сохраняли вечную молодость тех, кто находился под крышей Дома Гильяно, позволяли дону Гильяно читать мысли своих домочадцев и обеспечивали связь между членами семьи и Служителями.
Дон Гильяно всегда слышал голоса Лучших из Лучших, они были похожи на шум океана. Лучшие из Лучших бодрствовали, но не являли свою волю. До совершеннолетия дети в Доме Гильяно были лишены права выбирать свою судьбу. А до совершеннолетия Лучшие из Лучших не доживали.
Лилу походили на маленьких старичков: морщинистые, с асимметричными лицами, тела их были перекошены, они медленно передвигались. Словно ненастроенные образы людей… Волосы их отливали серебром, а глаза сияли небесной синевой. В то время как Ян Каминский выглядел вполне как человек. Без видимых физических недостатков. Может ли мальчишка выполнять то, к чему привыкли в Доме Гильяно?
Если Ашер все делает правильно, то он сможет вернуть драгоценность Гильяно обратно в Дом. И пусть за время отлучения он уже успел стать иным, но он любит Дом, он вырос в нем и прожил не одну жизнь, а самое бесценное сокровище для него, как и для всех Гильяно, – Дом и семья.
* * *
– Иди в спальню, – отрывисто бросил Ашер, стоило им добраться домой.
Она медлила, перед тем как раздеться. Как снять с себя вечер, ставший свидетелем твоего триумфа? Зеркало в гардеробной зорко следило за ее преображением: Ада расстегнула ожерелье, скинула туфли, распустила волосы; заведя руку за спину, потянула вниз молнию платья. «Возвращайся на кухню, милая Золушка, сейчас тебя вновь вываляют в золе и помоях, и ты узнаешь, где твое настоящее место».
Если бы сатиновая простыня могла стать стеной, она бы отгородилась от всего мира, и от Ашера – в первую очередь. Но нет, ее беззащитное, обнаженное тело от его всевластия отделяет лишь кусок невесомой ткани. Сейчас он погасит свет. Он всегда его гасит. Права была тощая курильщица. Что он скрывает от Ады? Есть слабая надежда, что ему тяжело видеть ее страдания. Но это вряд ли… Ему на нее наплевать.
Вот-вот погаснет свет. Ада сжалась, как в ожидании удара, зажмурилась. Ашер, глядя на нее, задержался у выключателя:
– Почему ты до сих пор со мной, если каждый раз тебе так больно? – раздался его голос. – Из-за денег?
Ада открыла глаза. Он не выключил свет, стоя перед ней в ожидании объяснений. Она подтянула простыню, сползшую с плеч, возразила:
– Легко рассуждать, когда деньги у тебя есть.
– Посмотри мне в глаза, – потребовал он. И она подняла голову. – Меня нельзя обмануть, я знаю, когда люди лгут.
Как тяжело вынести его прямой взгляд. Будто тебе в глазницы вставили по пудовой гире и запретили склонять голову. Ты держишься из последних сил, на пределе. И тут вес увеличивается вдвое… Ада сморгнула набежавшую слезу.
– Это не из-за денег, – холодно констатировал он. – Из-за чего? Тебе придется рассказать, я уже не вижу людей насквозь, как раньше.
Ада не могла сказать ему правду. Она и не была уверена, что эта правда существует:
– Не знаю.
– Что происходит ночью между нами? Ты помнишь?
Ада была уверена, что помнит каждую мелочь. Трудно забыть кошмар, когда утром тебе приходится маскировать тональным кремом синяки, чтобы надеть платье с коротким рукавом. Но стоило ей задуматься, как она поняла: воспоминания, как блик солнца, не поймать сетями. Тогда она попыталась действовать по-другому – вспомнить, что у нее болит сильнее после ночи с Ашером. Память тела порой глубже, чем обычная память, которая, похоже, отключается, когда боль становится непереносимой.
– Ты наматываешь мои волосы себе на руку и очень больно тянешь…
Он кивнул:
– Еще.
– Иногда на коже я вижу следы зубов. Ты терзаешь меня, как хищник жертву.
– Еще.
– Ты душишь меня, – сказав это, Ада ощутила, что даже сейчас – при одной мысли об удушении – ей не хватает воздуха.
– Еще.
– Твои пальцы такие сильные… Они будто проникают под кожу, а там становятся крючьями и рвут меня изнутри. А когда ты входишь в меня, от боли и ужаса я теряю сознание.
– Все?
На месте памяти о проведенных ночах чернел провал. Будто каждый день заканчивался часов в одиннадцать вечера, а дальше начиналось неизведанное нечто, обрывавшееся с рассветом.
– Это все, что я помню.
Ашер сел на кровать, и Ада инстинктивно отпрянула от него. Потом взяла себя в руки, села ровно. Но уже ничего нельзя было исправить. Он видел ее реакцию.
– Итак, я садист, а ты моя жертва? – Ему, похоже, доставляло удовольствие выговаривать эти противные слова. – Классический сценарий. Думал, нас обоих все устраивает.
– Меня устраивает, – пробормотала Ада. Она чувствовала, что откровенный разговор с Ашером не доведет до добра. Он выкинет такое, что она обязательно окажется в проигрыше. Почему? Потому что Ашер, как казино, всегда выигрывает.
– А что с другими мужчинами? С ними тебе было так же плохо, как и со мной?
Не нужно было долго думать, чтобы ответить:
– Мне всегда было неприятно. Больно, словно изнутри тебя тянут раскаленными щипцами. Впрочем, терпимо. С ними я притворялась. Но ты прав, тебе лгать я не могу.
С ним поддельная маска страсти никогда не оскверняла ее лицо. Спасибо темноте, вязкой, как битум.
– Наверное, я должен быть польщен, – язвительно ухмыльнулся Ашер. – Ты понимаешь, что мне нет смысла щадить тебя?
Она кивнула. Чего еще ждать? Она заводная обезьянка в его руках. Ашер продолжал:
– Веришь, что я говорю тебе только правду, а если не могу это сделать, то молчу?
Она кивнула еще раз. Да, так он всегда и поступает. Но чаще молчит. Видимо, правда настолько ужасна…
– Обычно я едва касаюсь тебя.
Ада ослышалась? Не так поняла? Не может быть, чтобы это было правдой. Ей не могло почудиться. И синяки…
– Иногда я могу быть жестоким. На это у меня свои причины. И так было раз или два. В основном все довольно скучно. Мне просто нужен секс. Я не считаю возможным злоупотреблять беззащитностью женщины, за которую я плачу. Считай – отвечаю.
– Почему тогда так больно?
– Ты мне скажи.
– А той женщины, которой ты сжег руку на свечке, ты тоже едва касался? – ехидно спросила она.
Он нахмурился, припоминая. Ада решила помочь ему:
– Она была на приеме у князя. Тощая блондинка в золотом ламе.
Ашер еще больше помрачнел:
– У нас с ней были другие отношения. Ты ничего о ней не знаешь.
– Она сказала мне: «Только не влюбляйся – будет еще больнее». Она осмелилась влюбиться в тебя? Нарушила спокойствие твоей крепости? Какое ужасное преступление она совершила, что ты выжег ей знак на руке, запрещая даже вскрикнуть от боли?
– Это чужая история. Зачем тебе тревожить ее?
– Потому что мне кажется, что история повторяется.
– Все не так, как тебе может показаться.
– А как же синяки и царапины на моем теле?
– Память тела глубже, чем память разума, – повторил он ее же недавнюю мысль вслух. Взгляд его буравил пространство. Как волны, вдаль уходили стены. Он смотрел сквозь время и видел прошлое. Приложил руку к груди, будто хотел унять биение сердца. Ада заметила, что на шее Ашера в распахнутом вороте рубашки серебрится цепочка. Наверное, он снимал ее каждый раз, прежде чем лечь с Адой в постель. – Я родом из Дома, который пробуждает душу. И эта способность переходит на всех, кто родился под его крышей. Поэтому людям очень непросто со мной. Они попадают в ловушку своих иллюзий. Ты боишься. Твой страх настолько силен, что проступает изнутри, оставляет следы на твоей коже. Не я заставляю тебя страдать, а ты сама ненавидишь себя за что-то. Я бы даже сказал, за что именно ты себя ненавидишь и чего боишься, но мое зрение – давно помутневший кристалл.
Ада перебирала складки на простыне. Она опустила голову и боялась поднять ее. Лучше бы Ашер молчал. Каждое его слово звучало похоронным колоколом для надежды, что когда-нибудь ей удастся избавиться от прошлого. Ада думала, что забудет свой личный ад. Надеялась, что боль пройдет. Обида притупится. Ведь даже зубы хищника стачиваются со временем. За давностью лет дело будет закрыто, рана в сердце затянется. И тело забудет. Но нет, тело, оказывается, помнит.
И она заговорила быстро-быстро, перескакивая с одной детали на другую. Выплескивала то, что копилось в ней годами. Ведь она никому не могла рассказать. Запрещала себе думать. Обрывала малейшие нити воспоминаний.
…За окнами мело белым-бело, снег хрустел под ногами, как квашеная капуста на зубах. На узкой стежке, протоптанной десятками торопливых, спешащих на остановку ног, среди сугробов стоял, загораживая дорогу, Димка, будто поджидал Аду.
– Мне было тринадцать. А ему шестнадцать. И он был такой… Взрослый, красивый, талантливый. Ты можешь смеяться, но я влюбилась в него. – Ада не уловила ни намека на насмешливую или сочувственную улыбку – Ашер внимательно слушал. – Я понимала, что никто для него, пустое место, детдомовская девчонка. Он из вежливости говорит со мной. Но я ничего не могла с собой поделать. Запоминала каждую его шутку, каждый жест. До сих пор помню, как он морщил нос перед тем, как рассмеяться. Или то, что у него на правой щеке была ямочка, как звездочка.
Тогда на тропинке Димка первый заговорил с ней. Он всегда заговаривал первым, для него не составляло труда сказать «привет», отпустить пару шуток. Веселые облачка пара из ртов поднимались вверх, смешивались и исчезали в молочном, затянутом суровыми облаками небе. Сначала Ада не чувствовала холода. Было даже горячо, словно волны жара прокатывали по телу.
– Я писала его имя во всех тетрадках. Не спала ночами, воображая, как мы гуляем вместе. Мысленно разговаривала с ним часами. Это напоминало наваждение. И я была так счастлива. Глупое, детское, первое в жизни счастье. Как кусок пирога, который никто не съест, не уведет тайком из-под носа. Только твой кусок пирога. Специально для тебя.
Рассказывая, Ада пыталась унять горячечную лавину слов. Умоляла себя замолчать. В виске стучал молоточек: «Это Ашер, он тебя не пожалеет, не поймет. Ему не интересно. Никому не интересно твое нытье. Ты выглядишь жалкой. Кроме страха ты получишь еще и унижение. Тебе же будет противно вспоминать о своей слабости. Заткнись, бога ради. Замолчи».
Но она слишком долго молчала и теперь не могла остановиться:
– Мы долго разговаривали и смеялись. И ему не надо было никуда бежать, он никуда не спешил. – Чем дольше Ада стояла на одном месте, в снегу, тем сильнее морозец покалывал пальцы в ботинках. Руки в варежках она давно спрятала в карманы пальто, но холод достал их и в карманах. Ветер студил, вымораживал нутро даже через толстый драп пальто и ватную подкладку. – И тогда он предложил спуститься в подвал одного дома. Там у него с друзьями был тайный штаб. – Ада судорожно вздохнула. Лопатки дрогнули, как крохотные крылья. Она рассказывала, уставившись на простыни широко раскрытыми сухими от напряжения глазами. Ни разу не взглянула на Ашера. Можно было подумать, что он вовсе и не сидит рядом, а она говорит сама с собой. – И я пошла.
Груша лампочки под низким потолком. Запах плесени и теплой гнили. Пара ободранных кресел и неродной им диван с выпяченной пружиной. Два деревянных ящика вместо стола. Газеты на полу – свежий слой, а под ним затоптанные вдрызг, до грязной каши, страницы городских новостей недельной давности. И Димкины друзья – трое парней. Один щуплый, похожий на цыпленка-переростка. Другой – большеголовый, с крутым лбом и расплющенным носом. И третий – высоченный малый, который задел головой лампочку и чуть не продырявил потолок, стоило ему резко подняться.
От труб теплотрассы несло жаром, и Димка помог ей снять пальто, вверх за помпон дернул шапку. Аду усадили в кресло, окружили со всех сторон, уговаривая выпить водки. Она слабо сопротивлялась:
– Я не пью.
– Конечно, не пьешь, потому что никто не наливает. Но за знакомство нужно выпить, – убеждал ее третий. Граненый стакан полностью прятался в его клешне.
Димка подмигивал ей – ничего не бойся. И она чувствовала: бояться нечего. Даже гордилась – он представил ее своим друзьям. Значит, он ее не стесняется. Считает равной.
Коса под шапкой ослабла, и Ада распустила волосы. За шутками-прибаутками Длинный вдруг протянул руку и убрал прядь волос ей за ухо, чтобы не загораживала лицо. Он сделал это так, будто она была его девушкой, будто он имел право ее касаться. Ада съежилась, ощутила, как тянет по ногам холод от неплотно прикрытой двери. Она встала, чтобы уйти, но две пары рук усадили ее обратно. Ее уже не уговаривали, не смешили. Теребили одежду, хватали за руки, щипали за щеки. Надеялись, что она согласится по-хорошему. Детдомовская девочка… Что ей терять?
– Держи ей руки! Руки держи! Царапается, черт!
– Ноги, ноги придави!
На шее Длинного болтался внушительный крест на цепочке, который он носил на удачу и целовал перед каждой игрой в баскетбол. Крест задевал Аду по лицу, бил по зажмуренным глазам, по стиснутым губам. А когда Длинный с недовольной гримасой сползал с нее, цепочка вдруг коснулась истерзанного соска. И немыслимое, невозможное возбуждение вдруг вспыхнуло внизу живота. Тело – главный предатель. В тот момент Ада бесповоротно возненавидела свое тело. К ней подступился Большеголовый:
– Ого! Да у нее тут прям курорт.
– Гадина, – разозлился Длинный и прибавил ругательство, – а мне давать не хотела.
Она уступила, сил не осталось сопротивляться. Думала, быстрее отстанут. Но, получив в руки беззащитную игрушку, они еще больше распалились. Пытка длилась и длилась. Но на этом бы все и закончилось, парни насытились бы и отстали. Если бы хилый кузнечик вдруг с размаху не ударил ее по лицу, рассек губу, тонкой струйкой по подбородку побежала кровь.
– Чтоб молчала, сука! – взвизгнул он. – Она ведь сдаст нас! Сдаст! – испуганно взвизгнул он.
– Не истери, как баба, – прикрикнул на него Длинный. – Ты никому не расскажешь? – спросил он Аду с обманчивой вкрадчивостью. Она затрясла головой. Она готова была пообещать все что угодно, лишь бы выбраться из подвала.
Но Длинный не поверил на слово. Удар в живот. Еще один в голову. По спине. Она упала на пол. Ее топтали. Они не помнили себя, как хищники, бегущие на запах крови. Их раззадоривала легкость, с которой ломалось человеческое тело. И бросили ее на трубах теплотрассы, без тени сознания.
Их было четверо, а она – одна.
Ашер смотрел на нее и думал, что Ада похожа на человека, который признается в тяжком преступлении. Она считала себя виноватой. Не потерпевшей – преступницей.
Избитое, окровавленное тело, левая сторона – сплошной ожог. После реанимации, капельниц, швов с Ады начала слезать кожа, вся, клочками и длинными полосами. На ее месте появилась другая, новорожденная: белая и тонкая. Новая кожа казалась настолько прозрачной, будто вот-вот через нее можно будет увидеть грозди сосудов, а вены проступали четко, как синие реки.
С тех пор по ночам ей снился один и тот же сон. Она сидела перед мутным зеркалом в старинной тяжелой раме. Тщательно всматривалась в глубины стекла, там мелькали лица, и она ждала, когда появится ее прежнее лицо. Но его не было. Оно показывалось разрушенным, сплюснутым, обожженным – и никогда прежним. Тогда Ада взялась за кропотливую работу, она отбирала возникающие в зеркальных глубинах похожие брови, глаза, губы, щеки, брала их прямо из зыбкого зазеркалья и прикладывала к своему лицу. Наклеивала, как кусочки мозаики.
Медсестры прозвали Аду «царевной-лягушкой». К ней водили студентов-медиков, смотреть на чудо.
– Ты легко отделалась. Могла бы и забеременеть от кого-нибудь из четверых. То-то был бы номер, – говорил, похохатывая, добряк-врач, будто смаковал неприличную шутку. – Скажи спасибо, что вернули тебя с того света, – почти потребовал он, лучась оптимизмом.
– Спасибо, – прошептала Ада бесцветными губами.
Психолог, молоденькая девушка в белом халате, с внешностью ангела и алыми когтями дикого зверя, назидательно произнесла:
– У женщины после изнасилования… А в твоем случае – после тяжелого изнасилования – остается страх перед мужчиной. Перед любым мужчиной. Женщина боится на уровне подсознания. Изменить это невозможно. Разве что с помощью глубокого гипноза. Но с этим можно научиться жить. Для такой девушки, как ты, это даже неплохо, будешь осторожнее.
– Меня никто не пожалел. Ни врачи, ни медсестры, ни следователь. Все лишь удивлялись, что я выжила. И все считали, что я сама виновата. Конечно, я дрянная, вот меня и позвали в подвал. – Она старалась не плакать, слезы перед Ашером – последняя капля. Но несколько слезинок скатились по щекам. Она лишь надеялась, что Ашер их не заметил. – Но я решила, что не буду бояться. Не стану прятаться и бегать от каждой тени. С мужчинами было противно, но не страшно. Они сами частенько трусят. Но с тобой… – Голос ее сорвался. – С тобой тот кошмар словно повторяется. И я думала, что если останусь, если смогу себя преодолеть, то страх отступит раз и навсегда. С меня снимут проклятие.
Она подняла голову, смело взглянула на Ашера. Чего теперь стыдиться? Она вытрясла карты из рукава. Среди них не оказалось тузов, так, разноциферная акробатическая шушера. Ашер сосредоточенно что-то обдумывал, его пальцы скользили по цепочке на шее. Ада заметила на ней женское кольцо с бриллиантом. Она умела безошибочно определять на глаз огранку любого камня, хоть и не знала, откуда у нее такие способности. С потайного дна памяти всплывали «розы», «принцессы», «радианты», «изумруды». Очищались от песка забвения «кушон» и «фландерс», блистали новорожденными гранями «люцер», «юбилей». Присмотрелась – бриллиант огранки «ашер». Даже не удивилась совпадению, подумала: кольцо матери или жены. Но никто не носит кольца живых на цепочке, значит, ее уже нет.
Наконец Ашер сказал:
– Твоя стратегия не работает. Страх не проходит. В чем причина, как думаешь?
Ада растерялась. Она не ожидала столь прагматичного подхода к своей истории.
– Наверное, страх действительно засел в подсознании, его не выгнать оттуда, – робко предположила она.
Ашер был неумолим:
– Ты дойдешь до полного саморазрушения, если будешь так думать. Нужно менять стратегию. Что было этим парням? Как их наказали?
– Никак. Я ничего не сказала следствию, и дело закрыли.
– Почему ты ничего не сказала?
– Вернее, я говорила, что ничего не помню. У меня ведь была черепно-мозговая травма. Почему? – Ада точно впервые задумалась о том, почему не сказала правду. – Ну, во-первых, мне нравился Димка. И я была сама виновата, что пошла за ним. А во-вторых, эти уроды бы все отрицали. Кто мне поверил бы?
– Понятно. Эта история всегда будет с тобой, пока не свершится правосудие. Люди должны нести ответственность за свои поступки – это Закон.
– Чей закон?
– Закон этой Вселенной.
* * *
Ашер пропал на две недели. Ада не знала, что и думать. Спросить домработницу Лючию? Но это значит – выдать себя, признать, что ты в этом доме последняя, кому Ашер сообщает о своих планах. Засыпать одной на пустой вилле было невыносимо. Изо всех щелей в штукатурке, из складок штор, из пыльных углов лезли ночные страхи. Призраки пели каждый на свой мотив: «Что ты будешь делать, когда он вышвырнет тебя? Вернешься к убогой серой жизни? На что ты растрачиваешь себя? Почему не думаешь о будущем?» Возможно, потому, что оно беспросветно… Ада забывалась сном лишь под утро, надвинув на глаза расшитую стразами маску.
Ашер вернулся однажды ночью. Ада сорвалась с постели. Она волновалась за него. Хотя… есть ли на свете человек страшнее Ашера Гильяно? В одной сорочке выбежала в гостиную. И тут же попятилась, чувствуя босыми ногами холодность мраморного пола. Ашер был не один. Его подручные отвели глаза, стараясь не смотреть на Аду. Коротенькая сорочка почти ничего не прикрывала ни вверху, ни внизу. Ашер накинул ей на плечи пиджак. И Ада почувствовала, что его пиджак, как надежное мужское объятие.
Из гостиной она отступила в маленький темный коридор, ведущий в столовую. Здесь стояли два кресла, а на тумбочке дичала ваза с цветами, про нее Лючия всегда забывала. Вода зацветала, цветы высыхали и опадали россыпью лепестков. Ада свернулась калачиком в кресле. Ей в грудь уткнулось что-то твердое, она нащупала в кармане ту самую книжку, которую постоянно читал Ашер и однажды показал ей. Ада потихоньку вытащила ее. Тонкие страницы, испещренные островерхими значками, шелестели, как палая листва. Смешно, что в тот раз она называла рисунки рыбьими костями или даже следами от когтей демонов. Сейчас они не казались ей страшными или уродливыми. Но они по-прежнему хранили тайну. С ними не получалось провернуть тот же самый фокус, что с монументальным латинским или червячками древнегреческого.
Листая страницы, Ада вдруг поняла, как должны звучать фразы, написанные на этом древнем языке. Величественно и совсем непривычно для слуха современного человека. Предложения выворачивались наизнанку, гудели как колокол, а смысла было не разобрать. В бессилии Ада закрыла глаза. И, будто на темном экране, перед ней вспыхнули образы, которые она могла перевести на привычный язык.
«Вся моя настоящая жизнь умещается всего в одну ночь. А та жизнь, которой я жила до сих пор, не настоящая, не моя. Это странно. И дико. И больно. И я снова боюсь, что через несколько дней забуду все, что здесь пишу, а когда вновь проснусь, ничего не буду помнить. А когда я проснусь, не знаю».
«Я никогда не говорила, что люблю тебя, Аш. Зачем что-то говорить тому, кто и так все видит и знает? Но иногда мне хочется, чтобы ты этого не знал. Чтобы я могла говорить тебе о своей любви, а тебе оставалось бы верить мне на слово. Ты же не веришь, ты знаешь. Ты видишь меня насквозь. От тебя я не могу утаить свои поступки, свои мысли. А иногда так хочется иметь тайну, пройти мимо неузнанной незнакомкой. Я сама для себя большая загадка, чем для тебя, Ашер».
«Я тут вот о чем подумала: все, что я знаю о себе, записано тобой, Аш. Ты не представляешь, что такое просыпаться – и вдруг узнавать, что у тебя за плечами большая жизнь, настоящая любовь. Мне кажется, никто не стал бы ждать меня так долго, как ты, Аш. Ты невероятно терпелив. И я теряюсь в догадках, чем я заслужила такое счастье?»
«Девочки-танцовщицы спросили, не страшно ли мне с тобой? Каково это – встречаться со Стражем? Откуда, мол, я могу знать, что ты мной не управляешь по своей прихоти? Я попыталась объяснить им, что такое поведение было бы слишком мелким для тебя, тебя недостойным. Но когда осталась одна, задумалась. Ты в самом деле никогда не влиял на меня? Даже чуточку? Иногда мне кажется, что мои чувства – лишь отражение твоих. Я не верю, что способна на такую любовь, которая есть у нас. Узнавать тебя, любить через время и пространство – и помнить об этой любви? Как моя душа может вмещать такую громаду? Или мы, люди, чего-то не знаем о своей душе, самого главного?»
Ада услышала шаги Ашера, быстро захлопнула книжку, спрятала в карман пиджака. Если Ашер заметит ее интерес, опять заставит читать, а она, даже под угрозой пыток, не станет зачитывать вслух то, что увидела и поняла сейчас. Это дневник, это личное. Ашеру будет больно знать, что его может прочесть кто-то посторонний.
– Тебя так долго не было, – сказала она.
– Дела, – ответил он неопределенно. – Но теперь я свободен на несколько дней. Можем съездить к морю. На Лигурийское побережье.
К морю! Она ведь даже не видела теплого моря, лишь пресные перекаты Финского залива и свинцовые волны залива Нью-Йоркского во время путешествия с Ашером.
– Думала, ты не водишь машину, – удивилась Ада, когда помощник Ашера сложил в багажник ее чемодан с курортными нарядами и тощую дорожную сумку – незатейливый багаж Ашера, который считал, что платиновая банковская карта – отличный способ ничего не потерять в путешествии. Помощник отошел на несколько шагов, очевидно собираясь поклониться на прощание.
– Гильяно не водят машину, – услышала Ада обычный ответ в стиле Ашера. Она уже устала от правил мифической семьи Гильяно – судя по словам Ашера, жутких снобов. – Всегда есть кому их водить. Но нет правил без исключений. – И он сел за руль.
Ада устроилась рядом с ним, на переднем сиденье. Ашер внимательно разглядывал кнопки и приборы на панели, ногами пробовал педали и очень неуверенно взялся за рычаг переключения скоростей.
«Так мы далеко не уедем», – скептически подумала Ада.
– Может, лучше с водителем, – робко предложила она.
– Сейчас вспомню, – отозвался Ашер.
И действительно вспомнил, что нужно повернуть ключ зажигания в замке. Пока выезжали из города, он был хмур и напряжен, Ада сидела тихо как мышка и молилась про себя, чтобы они не влетели ни в какую аварию, – на узких флорентийских улочках постоянно бились машины, что сопровождалось скандалами с экспрессивной жестикуляцией и набором отменных итальянских ругательств. Очень часто, израсходовав весь запас обидных эпитетов, и виновник, и потерпевший усаживались в ближайшем кафе и распивали бутылку вина.
На трассе Ашер уже так освоился, что дошло до выбора музыкальной волны по радио. Он, не советуясь, включил станцию классической музыки, и им повезло прослушать две сюиты Баха в исполнении испанского виолончелиста Пабло Казальса. Ада смотрела в окно, от хриплого баска виолончели клонило в сон. Как всегда, когда она оставалась с Ашером наедине, говорить им было не о чем. Обсуждать последние новости? Котировки акций? Наркоторговлю? Ашер молчал. Ада чувствовала, что, заговори она первой на любую тему, будет выглядеть глупо.
И тут раздались первые аккорды кантаты «Кармина Бурана». Ада однажды слышала ее в филармонии. Внимание привлекло название, непонятное и загадочное, потом захотелось узнать, о чем же так торжественно поет хор. Смысл выплыл из переплетений нот, из отдельных арий, сольных партий инструментов. Один раз прослушав произведение, она запомнила слова. И частенько напевала себе под нос любимые отрывки, когда занималась мелкой работой по хозяйству: убирала в комнате или пришивала пуговицу к платью. И, если спрашивали, смело называла кантату своим любимым произведением классической музыки. Хотя, если подумать, Карл Орф и не такой уж классик, жил и трудился в двадцатом веке, зато тексты песен старинные, найдены при раскопках в немецком монастыре.
Ада не удержалась, вполголоса подхватила гимн Фортуне – повелительнице мира, что изменчива, как Луна:
…statu variabilis,
semper crescis
aut decrescis;
vita detestabilis
nunc obdurat
et tunc curat
ludo mentis aciem,
egestatem,
potestatem
dissolvit ut glaciem.
И Ашер вслед за ней вступил со следующего куплета:
Sors immanis
et inanis,
rota tu volubilis,
status malus,
vana salus
semper dissolubilis,
obumbrata
et velata
michi quoque niteris;
nunc per ludum
dorsum nudum
fero tui sceleris.
Умолк, прикусив губу, – проклятый, изгнанный из Дома за преступление против крови, он не позволял себе так забываться. Эти гимны, правда на иной мотив, исполняли в Доме Гильяно в Ночь Фортуны. Ада все еще напевала, очень чисто, не заменяя ни единого трудного слова на универсальное «ля-ля-ля». Он ждал, когда она ошибется в произношении или в окончании. Или вдруг перейдет на другой мотив, известный лишь немногим, но понимал, что ждет невозможного. Ада продолжала исполнять бравурную, «орфовскую» версию. Если задуматься, мелодия знакома почти каждому, у кого есть уши; а все части произведения – лишь поклонникам музыки. Но слова? Кто на этом свете знает наизусть слова?
Она не соглашалась открываться, отдавать себя всю. Не готова была беспрекословно подчиняться его воле. Она была здесь и в то же время за стеной. Ему казалось, что он может коснуться рукой этой стены, но не ее самой. Он чувствовал – в ней есть то, что скрыто от него. Надежно скрыто. Он надеялся, что эта часть – сущий пустяк, ему и не захочется узнать, что таится в ларце. Но знал, что таким образом лишь утешает себя, знал, что неправ. В тайнике спрятано что-то, чего он даже не может себе вообразить. И наличие в этой женщине непознанного и непознаваемого съедало его изнутри.
Тем временем Ада перешла к тем словам, что болью отдались в его сердце, будто в нем проворачивали острый нож:
Via lata gradior
more iuventutis
inplicor et vitiis
immemor virtutis,
voluptatis avidus
magis quam salutis,
mortuus in anima
curam gero cutis.
Он решил прекратить это издевательство над самим собой и своей памятью, резко спросил:
– Что ты поешь?
Она вздрогнула. Похоже, музыка и впрямь ее захватила.
– Карл Орф, «Кармина Бурана». – Она сделала жест в сторону приемника. – Ты что, в театре ни разу не был?
– Странно слышать от тебя средневековый репертуар.
– Спеть тебе из Шакиры? Поймай другую волну.
Он почти успокоился. Не станет он поддаваться выдумкам. Все, что было, прошло. Но эта девчонка его удивляла, иногда – очень сильно. И он знал: не встречаются на Земле два человека просто так, байки о случайности можно оставить обычным людям, они в них свято верят. Встреча – всегда выполнение Закона притяжения, а притяжение не возникает на пустом месте. Всегда есть объяснение, просто нужно до него докопаться, а еще, что немаловажно, принять его.
* * *
Маленький скромный отель на берегу бирюзового моря. Такой цвет – пронзительный, чистый – бывает только на экранных заставках компьютера. Он словно призван напомнить офисным работникам, что рай существует. Не здесь, не сейчас, но где-то он есть.
Пустынный пляж, шум сосен… Чем-то пейзаж напомнил Аде побережье Финского залива. Но здесь песок был тончайшего помола, и солнце светило не лениво, будто делая огромное одолжение, а щедро, приветливо. И горизонт был не в тумане, не в дымке, а ясный, прозрачный. Вдалеке видны дрейфующие яхты. А чайки в небе не кажутся голодными хищниками, безмятежно парят в новорожденной синеве – сытые, свободные.
«Странно, что такой милый отельчик не пользуется популярностью», – думала Ада. Они с Ашером оказались здесь единственными гостями. Обслуга сгибалась в поклонах перед Гильяно, Аде тоже перепадали крохи внимания. Вокруг них ходили на цыпочках, предупреждая любое желание.
Ужинали в одиночестве на напоенной за день солнцем террасе. Ашер по привычке мрачно отсалютовал бокалом с вином заходящему солнцу. Солнце садилось в море, казалось, до пламенеющего диска можно дотронуться рукой и обжечься. Ада сделала вид, что ее не волнует поклонение Ашера закату, она наслаждалась pansotti, крупными равиолями, заполненными овощами и травами, с терпким соусом из грецкого ореха. Что касается Ашера, то он, несмотря на обилие разносолов на столе и готовность повара выполнить любой его заказ, безбожно бросал в рот лишь сырые анчоусы, запивая их белым вином.
– Расскажи о себе, – вдруг попросил Ашер. Ада даже растерялась… С чего начать? С анкетных данных?
– Ну-у-у, – протянула она, – родилась я в Выборге – городе неподалеку от границы с Финляндией. Собственно, раньше это была финская территория. И до сих пор финны не теряют надежды ее вернуть. Родителей у меня нет. Вернее, они есть, но я их не знаю… – И замолчала… Так дико звучал сейчас рассказ о несчастном сиротстве, в то время как они сидят на берегу теплого моря, под легким вечерним ветром, который шаловливо дергает углы белой до хруста отглаженной скатерти. – Что именно тебе хотелось бы узнать?
– Почему ты, когда спишь, обнимаешь себя за плечи?
Ада насторожилась:
– Откуда ты знаешь, как я сплю?
– Иногда по утрам я захожу в спальню, чтобы посмотреть на тебя.
– Посмотреть на меня… – повторила она, не в силах вот так сразу переварить неожиданную новость. Может, она ошибалась в нем? Не такой уж он и бездушный делец. Или она небезразлична Ашеру?
– Так почему ты обнимаешь себя? – настаивал он.
– Потому что никто больше меня не обнимает, – ответила она тихо и честно, но тут же спохватилась, что причина выглядит жалкой. – Я ведь выросла в интернате. Так легче было согреться. Привычка… Тебе не понять, – добавила она, потому что холеный благополучный Ашер, конечно, не может ничего знать о тяготах интернатской жизни.
– Думаешь, я не знаю, что такое холод? Я воевал. Замерзал и голодал. Всякое бывало.
Она улыбнулась. Трудно было представить Ашера в походной палатке.
– И где ты воевал?
– В последние годы – в Африке, на Ближнем Востоке. В пустыне только днем жарко, ночью температура ниже нуля. Замерзнуть там – пара пустяков.
Ада недоверчиво покачала головой:
– Ты убивал людей?
– Случалось.
– А за кого ты воевал?
– Гильяно бросают кости, чтобы выбрать сторону. Мы не заинтересованы в исходе войны, нам важна сама война. Для того чтобы считаться взрослым, юноша из нашей семьи должен научиться убивать.
– Немного бесчеловечно. Тебе так не кажется? – Иронией она пыталась замаскировать внезапный ужас, который вдруг пророс сорняком и пустил пышные побеги.
– Наоборот, это самый правильный, естественный путь. Люди созданы, чтобы бороться, убивать друг друга.
Ада возразила:
– Убийство – самое страшное преступление.
– Да, когда преступаешь Закон. Но если это жизненная необходимость, то убийство – право человека. Право того, кто сильнее.
– Какое-то нецивилизованное право. Так, наверное, поступали в каменном веке. Не оттуда ли ты?
– Цивилизация делает из людей слюнтяев, учит их быть слабыми, а чтобы выжить, человеку нужна сила.
– Но смысл? Мораль, религия учат милосердию. И ведь люди смертны. Сегодня ты победитель, ты выжил, а завтра тебе все равно приходится умирать. И во что превращается твоя сила, когда ты лежишь в гробу в белых тапочках?
– Вот именно… нам всем предстоит умирать. И очень важно, какими мы подойдем к этой черте. Со смертью многое только начинается.
Ада поняла, что Ашера не переспоришь. У него свое мнение. Да она и не спорила. Приятно иногда поболтать. Для разнообразия.
Ада думала, что «съездить к морю» означает выходные на пляже. Но они жили в отеле уже пятый день, и Ашер не упоминал об отъезде. Вечно занятой, он выкроил половину рабочей недели на отдых. И кто знает, сколько у него еще в запасе свободных дней? Аду пугало это неожиданное безделье, казалось, что еще чуть-чуть – и наступит конец света. Ашер приходил на пляж рано утром. Уплывал далеко. Проводил в воде несколько часов. В первый день его не было так долго, что Ада начала беспокоиться. Но, похоже, вода не могла поглотить Ашера Гильяно, у стихии не было права убить его.
В тот первый день, когда Ада ждала его возвращения, тревожилась и ощупывала взглядом морской горизонт, она подумала, что ни разу не видела тела Ашера, его всегда скрывала одежда или темнота. Он вышел из воды, и первое, за что она зацепилась взглядом, – татуировка на правой стороне груди. Клинописный знак, как те, которыми была испещрена его записная книжка. Она не могла отвести глаз. Очертания знака вдруг засияли, как солнце.
– Ты хорошо плаваешь, – запинаясь, пролепетала она.
– Умение плавать – это дань традиции, – откликнулся Ашер. – Жизнь зародилась в океане. Разумная – в том числе.
Это были последние слова, которые она слышала. Позже она сомневалась в том, что Ашер сказал именно их. Он мог сказать что угодно. Ей могло послышаться. Мгновение – и она провалилась в сияющий золотом колодец. Жгучий свет разъедал глаза даже сквозь закрытые веки. Солнце приблизилось к лицу и дышало смертью. Ада медленно приходила в себя. Она лежала на песке, Ашер стоял перед ней на коленях. Левой рукой он закрывал татуировку на груди, а правой помогал ей подняться.
– Не смотри на меня, – велел он. Убедившись, что она может сидеть без поддержки, натянул через голову футболку.
Ада сидела, ощущая соленый ветер на губах, она видела песок, уходящий под воду. Волны, которые терпеливо, но безуспешно пытались смыть пляж с лица земли. Но она не представляла, кто она и как здесь оказалась. Кто этот человек, который велит ей не смотреть на него? Он ее господин? Или раб? Она владеет этой землей или странствует по свету? Она была готова поверить любой истории, которую услышит. Но Ашер не стал с ней разговаривать. На ладони, ногтем, царапая кожу до крови, он в несколько штрихов начертил пять стрел с оперением. И тут же приложил мокрую от крови руку к груди Ады. Она так глубоко вдохнула, будто делала первый вдох в своей жизни. Память вернулась, как удар. Она вздрогнула, узнав Ашера.
– Теперь тебе надо поспать, – сказал он. – Жаль, что так вышло. Теперь едва ли ты меня забудешь.
– Не хочу тебя забывать. – Сил хватило лишь на слабый протест.
– Поверь, лучше забыть. – Он подхватил Аду на руки и понес в дом.
* * *
Каждый день на завтрак Ада ела фокаччо с молоком. Чудесное типично лигурийское блюдо. Простое как земля, вкусное как амброзия. Местные фокаччо – гимн из муки, воды и оливкового масла. Иногда с мощным соло выступает мягкий сыр, которым начиняют лепешку. Ада обмакивала кусочки хлеба в молоко, причмокивала от удовольствия и даже облизывала пальцы. Она жевала лепешки и на пляже, под кофе, или как закуску к фруктам. Ела – и не могла наесться. Ашер даже подшучивал над ее ненасытностью. Шутки у него были своеобразные, скорее обидные, чем смешные.
Постояльцев в отеле не прибавилось, и Ада начала подозревать, что Ашер зарезервировал весь отель для них двоих. В соседней деревне, куда они ходили гулять вечером, все гостиницы забиты под самые крыши, в ресторанах стоило только освободиться одному столику на улице, как его тут же оккупировала шумная курортная компания. Ашер морщился от шума, от наплыва туристов, и Ада лишний раз не настаивала на прогулке, хоть в деревне было веселее, чем торчать в пустынном отеле каждый вечер.
Дни уходили за горизонт, а Гильяно даже не приближался к ее спальне. Она и не подозревала, что он может забыть о сексе так надолго. Но здесь, кроме нее, не было других женщин. Пожилая жена владельца отеля не в счет. Неужели после откровений Ады он решил расстаться с ней и эта поездка – прощальный подарок?
Ночью она проснулась. Ей показалось, что Ашер смотрит на нее. Но вокруг была темнота и пустота. Ада откинула влажную от пота простыню. Она спустила ноги на пол. Деревянный пол так нагрелся, что еще не остыл после солнечного дня. Часы на телефоне мертвенным светом подтвердили – три часа. Шатаясь, приходя в себя от глубокого сна, Ада подошла к окну, скрипнули ставни. Круглый фонарь луны заглянул в лицо.
Волны вздыхали в темноте. Луна то показывалась, то пряталась за рваными клоками вдруг набежавших грозовых облаков. Пахло сыростью. На пляже кто-то был. В темноте белела рубашка, тлел кончик сигары. Ашер, догадалась она. Ада накинула на плечи индийский палантин.
Темная лестница напоминала горбатую спину чудовища. Ада ощупью искала ступеньки, боясь подвернуть лодыжку и загреметь вниз, и почти обрадовалась, когда ступила босыми ногами на холодный колючий песок.
– Не спится? – спросила она, приблизившись к Ашеру.
Он не ответил, лишь выдохнул дым. Вновь мощно затянулся сигарой. Искры на мгновение ожили по краям свернутого спиралью табачного листа и тут же опали, лишь огненный зигзаг тлел под слоем пепла.
– Можно? – Не дожидаясь разрешения, Ада села рядом.
– Вы, люди, прячетесь за спины своих богов, – заговорил Ашер, цедя каждое слово сквозь зубы. – Сначала это были истуканы со зверскими оскалами, потом – сверхлюди со звериными головами и птичьими крыльями, далекий Бог-Вседержитель, владыка Неба и, наконец, земной человек, который, по мнению ваших богословов, сам был богом. Но что могут ваши боги? Что они дают вам, кроме призрачной надежды, которая приходит, как эхо вашей же молитвы, отраженной от тюремных стен Вселенной? Вы в тюрьме на этой планете, вам не выйти за пределы этой реальности, вы обречены всегда рождаться людьми. Только людьми. У вас не будет вечной жизни. Ни здесь, ни там. – И он указал сигарой куда-то за пределы досягаемости взгляда – то ли на небо, то ли на воду. – Для высших сил, когда они снисходят к вам, вы не более чем занимательные игрушки, которыми можно вертеть, как хочешь. За тот короткий век, что вам отмерен, вы не успеваете ничего. Вы не успеваете даже оглянуться по сторонам. А ваша надежда – горький отчаянный крик тех, кто боится жизни и смерти. Вы думаете, что сможете оказаться в раю? Показал бы я вам, где находится этот рай. Знаешь, что с древнеиранского слово «pairidaêza» – «парадиз», «рай» – буквально переводится, как «сад, обнесенный стеной»? И он до сих пор существует. О, это вполне библейский рай: с садом, мужчинами, женщинами и змеями. Да, ангел с огненным мечом стоит на страже, но тот, кто мечтает о рае, разве убоится какого-то парня в куриных перьях? Как вообще можно жить в вашем мире? Сколько живу, никак не могу привыкнуть. Но я был готов просить любого из ваших богов, молиться всем сразу, приносить жертвы, лишь бы они вернули мне ее. Если бы они могли ее вернуть…
«Ее? О ком он говорит?» – терялась в немых вопросах Ада. «Дневник!» – догадалась она. Жало ревности впилось в мякоть сердца. А ведь Ада считала свое сердце закаленным, перенесшим многие разочарования, а потому укрытым панцирем цинизма. Оказывается, есть женщина, о которой Ашер думает постоянно.
– Ты был женат? Помолвлен? – робко спросила она, вспомнив кольцо, которое он носил на шее.
– Это? – Из ворота рубашки он достал цепочку. Подсветил сигарой бриллиант, камень отозвался, брызнул сотней разноцветных искр.
– Огранка «ашер», – машинально заметила Ада и смутилась, что в такой момент думает о бриллианте больше, чем о разбитом сердце Ашера.
– На. – Он дернул цепочку и, когда та порвалась, протянул кольцо Аде. Она приняла его в раскрытую ладонь. И вместо того, чтобы рассмотреть поближе или, чем Бог не шутит, примерить, медленно сжала его в кулаке, стараясь впечатать в кожу все грани первого в своей жизни бриллианта.
– Почему ты оставила меня? – отчетливо произнес он, глядя Аде в глаза. Именно этот вопрос ей всегда хотелось задать матери. Ада часто думала об этом. И сейчас, сжимая в руке чужое обручальное кольцо, думала о своей матери, у которой, может, даже простенького колечка никогда не было. «Почему ты оставила меня?» – спросила бы ее Ада с порога. Ее матери просто повезло, что не пришлось отвечать на столь сложный вопрос. Ашер словно прочел ее мысли.
Ашер вдруг припал губами к ее сомкнутым пальцам. Она робко щекой потерлась о его волосы, поцеловала в макушку, как матери утешают расстроенных детей.
Ада спросила шепотом:
– Что с ней случилось?
И он так же тихо ответил. Его слова прозвучали как шелест набежавшей и отступившей перед земной твердью волны:
– Она умерла.
– Как ее звали?
Он долго молчал, будто не решался доверить Аде ее имя:
– Амрита. Верни, – потребовал он кольцо обратно и протянул руку. Ада не стала возражать.
– Мне все говорили, что нужно забыть ее, – вновь раздался хриплый голос Ашера. – Хотя я не понимаю, почему перед лицом смерти ее нужно забывать, когда я помнил о ней перед лицом вечности. А может, они и правы – душу не должны удерживать незавершенные дела… Почему-то мне всегда казалось, что я снова встречу ее. Узнаю в любом обличье. Ведь Закон вечной любви существует и выполняется… Но, сколько бы я ни искал, она ускользает от меня, как тень. Она прячется от меня в Бронзовом дворце, перебегая из комнаты в комнату, таясь за колоннами, застывая на постаментах в образе статуй. Она одна, и я один. Почему же нам так трудно встретиться в этом проклятом мире? – почти рычал он.
И Ада поняла: он зол на весь мир. Он в бешенстве. Он разъярен так, что готов разрушить мир до основания. Мир, где нет его жены, его возлюбленной Амриты. Он ненавидит каждую живущую ныне женщину и ненавидит Аду – за то, что она жива, за то, что она рядом с ним. Из этого горького корня растет его жестокость. И если ты поняла его, то можешь вырваться и бежать… или пожалеть его…
Она первая потянулась к нему. Поцелуй пришелся в твердые, сжатые губы. Раньше она бы и не подумала целовать Ашера. В их отношениях он был законодателем, он был правителем. Он задавал тон, а она лишь следовала за ним. Но Ашер ответил ей. Он припал к ее губам и будто пил из них, забирая ее дыхание.
Она не ждала нежности. Останавливалось дыхание, она задыхалась в его руках. Ткань сорочки с треском разошлась под его пальцами. Песок царапал кожу, забивался под ногти. Кожа зудела, песчинки хрустели на зубах. Он языком подхватывал слезы, бегущие по ее щекам. Их соленый привкус напоминал ему вкус крови.
Ашер отстранился, тяжело дыша. А она вдруг увидела, что над ними звездное небо. Ветер унес тучи и обнажил созвездия.
– Чего ты хочешь? – спросил он. Наверное, за смелость ей полагалась награда.
– Хочу проснуться рядом с тобой… – Она сама не поняла, зачем его об этом просит.
Но он неожиданно согласился:
– Хорошо, остаток ночи мы проведем вместе. – И подхватил ее на руки.
В кровати он обнял ее, как океан обнимает и большие корабли, и маленькие лодки, Ада впервые в жизни почувствовала себя защищенной. Боль уходила, Ашер будто вбирал ее в себя, тело Ады словно расправлялось, становилось легким, невесомым. Запах Ашера – сигар и миндаля – дурманил голову, усыплял. «Осторожно, не влюбись», – предупредила она себя, но, наверное, предупреждать уже было поздно.
Сон рядом с Ашером был страшен. Кровавые куски мяса. Лохматые раны. Срезанная полосками человеческая кожа. Глаза, вытекающие из глазниц. Бег до изнеможения, до режущей боли в подреберье. Но даже тогда, когда силы на исходе, ты не можешь остановиться, не имеешь права. Тонкий свист копья, вспарывающего воздух. На адреналине ты не чувствуешь боли, ты еще бежишь и даже не думаешь о том, что твой бег скоро прервется. Холод рождается внутри. Движения замедляются. Тело охватывает паралич. Ты падаешь лицом в жидкую грязь. Рот полон кислой земли. Копыто животного ступает тебе на поясницу, ноги пешего воина переступают через тебя. Тяжелый сапог наступает на голову и проламывает нежную височную кость, как новорожденную ореховую скорлупку. Тишина, чернота. Но ты не умираешь. Ты лежишь с раздавленным черепом, с мыслями, вытекающими в грязные лужи, под ноги бойцам, но почему-то не умираешь.
Ада очнулась от кошмара, села в постели. Ее била дрожь, тонкое одеяло подлой змеиной кожей сползло на пол. Ногтями она впилась в колени. Стойкое ощущение чужих образов, не принадлежащих ей мыслей осталось в памяти, как мутные следы пальцев на чистом стекле. Она все еще чувствовала запах крови и сырой после дождя земли. Как затравленный зверь, которого хищник гнал несколько часов, но вдруг по милости неба отпустил, она оглянулась и натолкнулась на непроницаемый взгляд Ашера. От этого мужчины нечего было ждать сочувствия.
– Поэтому я и не сплю рядом с женщинами, они начинают видеть мои сны, – сказал он.
