Глава 13. Ночь Фортуны

С пляжа Хиккадувы они вернулись к позднему обеду. Ада вздрогнула от неожиданности – жуткий крик разгневанного существа, рык льва раздался сверху, с верхнего этажа башни дона Гильяно:

– Ян!

Антонио тут же наябедничал, задрав голову:

– Он остался на пляже. Медитации какие-то на закате. Совсем очумели буддисты-ботаники. А вот с Адой где-то весь день гулял.

Дубовая дверь наверху захлопнулась с таким треском, что Ада вжала голову в плечи – вот-вот посыплются потолочные балки.

За столом дон Гильяно указал Аде место рядом с собой. Она повиновалась. Антонио Аменти был указан стул по другую руку. Тот со смиренной почтительностью сел, руки сложил на коленях, даже не прикоснулся к салфетке. Мол, бейте меня, казните, рубите пальцы. Но что-то хитрое, бесовское притаилось в его позе.

– Куда вы отлучались? В деревню? – спросил дон Гильяно у Ады. Антонио вскинул голову. Глаза Аменти так и сверлили: соври или умри. И Ада знала, как врать так, чтобы говорить одну лишь правду:

– Ян знакомил меня с местной кухней. Мы дошли до главной дороги. И ели блинчики «ротти» в кафе. По мне так это ужасная забегаловка. Но блинчики были вкусными.

Дон Гильяно смотрел на нее своим особым взглядом: его не выдерживали лжецы и клятвопреступники. Они начинали плакать, как дети, и сознавались во всем. Но Ада отвечала ему ясными глазами, ни одна морщинка не пролегла у нее между бровей. Она смотрела на него, как сама невинность, хоть он доподлинно знал, что она лжет.

– О чем вы говорили?

– О литературе. Кажется, вы, дон Гильяно, дали ему рассказы Сэлинджера из своей библиотеки? Об американской классике мы и говорили.

Дон Гильяно дернул за угол свою салфетку так, что она хлопнула, как парус.

После обеда в Мужской гостиной Антонио и Андре чествовали как великих героев, которые не побоялись нарушить правила Дома. Анжелин снисходительно улыбалась, девчонки смотрели на нее и Аду с восторгом, но открыто высказать свое восхищение не решались.

– Почему же нас не наказали? – спросила Ада у Антонио, когда тот освободился от восторженных поклонников.

– А! – закричал победно Антонио. – Хочешь, чтобы тебя наказали? Давай я тебя накажу. Я, знаешь ли, мастер по порке! Есть отличные позлащенные розги! Почти новые, XVII столетия, королевских особ ими секли, между прочим. Вступишь в королевский клуб. Есть ремень с шипами и клепками. Могу и на цепях подвесить, если надо. Отличные цепи у дона Гильяно в подвале завалялись. А еще есть испанские сапоги, и дыба там стоит не при делах – уже два века. О кандалах и колодках я вообще молчу – там их столько, как в модном магазине, – только размер подбирай.

Ада терпеливо выслушала его тираду, понимая, что без ерничанья Аменти не будет собой. Выдав весь запас скабрезностей про пытки и садомазохизм, Антонио стал серьезен:

– Если честно, то все дело в количестве нарушителей. Думаешь, для чего я тебя пригласил? Запал на тебя? Нет. Просто по случайности ты оказалась в гостиной в то время, когда мы собирались сбежать. Если бы мы пошли вчетвером, то схлопотали бы (конечно, в Ночь Фортуны никто на дыбе тебя не вздернет, в другое время – запросто, ну-ну, шучу), а так нас было пятеро. Священное число в Доме Гильяно. Что-то вроде Божественного провидения. Впятером можно много дел натворить – и выйти сухими из воды. И смотри еще, какая фигня… – Антонио присел и на полу, усыпанном пеплом, пальцем начертил четырехугольник. – У четверых из нас имена начинаются на «А», мы образовываем собой квадрат с точками-вершинами, а пятый, который отличается от нас, – это точка в центре квадрата. Старинный алхимический символ. Для тебя это, понятно, козья береста или как?

– Филькина грамота, – подсказала Ада русскую идиому, которую, похоже, в свою интернациональную речь только что попытался ввернуть Тони. – Или «китайская грамота». Важен смысловой оттенок. А может, ты хочешь сказать: «как баран на новые ворота»? – Чтобы понять речь Антонио, нужно было быть полиглотом, потому что он на бешеной скорости сыпал итальянским вперемешку с английским, старофранцузским, русскими идиомами, пословицами и поговорками, даже японские словечки проскакивали. Но Ада его прекрасно понимала.

Позже она его спросила, откуда у него такая любовь к старофранцузским глаголам, почему он не пользуется современными эквивалентами, они проще и спрягаются по правилам, а эти – сплошные исключения. И Антонио ответил: «Ты ведь не поверишь, что я в средневековой Франции жил? Был уважаемым человеком, монахом? Нет? Так я и думал. Тогда держи другую сказочку: долгое время вел дела в Квебеке, последнем оплоте настоящего французского языка, где сохраняют прежние обороты и глаголы, если говоришь иначе – не то что ни одного процесса не выиграешь, даже экзамен на адвокатскую лицензию не сдашь. Да что там! Элементарных вещей не поймешь – что тебе в кафе говорят».

– Филькина грамота, – с особым удовольствием повторил Антонио, похоже, лингвистические упражнения для него были чем-то вроде десерта. – Сам Бог тебя к нам послал. Зажать бы тебя в углу и взять пару уроков русского разговорного. Такой динамичный язык, я за ним не поспеваю. Так вот, квартернер: четыре линии образуют четыре прямых угла; далее смотри седьмую теорему Джона Ди из его учебника «Иероглифическая монада»: четыре угла – четыре стихии. И если из центральной точки провести к углам прямые линии, то как раз мы эти стихии и обозначим. – И нарисовал в квадрате четыре луча. – Нужно ли тебе объяснять, что мы отметили две линии – женскую и мужскую? В компании было двое мужчин и две женщины.

Ада всматривалась в рисунок. Простой вроде. Обычный квадрат. Ничего сложного. Но удивительны были те взаимосвязи, которые отметил Антонио. Неужели, прежде чем пригласить Аду сбежать из Дома, он все прокрутил в голове и сделал какой-то вывод? Но какой?

– А смысл в чем? – шепотом спросила она.

– Смысл! – поднялся с пола Антонио. – Смысл ей подавай. Он есть. Если что-то идет не так, это означает, что природные стихии находятся далеко от своего изначального местоположения, они рассинхронизированы, первоначальная гармония утрачена. Экспериментальным путем доказано, что при таком раскладе, – носком туфли он снова показал на квадрат, – по этим линиям можно вернуть все четыре стихии на свои места. И что бы ни случилось внутри этого квадрата – все правильно. Потому что в данном случае в действие вступают космические законы, а не только Законы Гильяно, которые хоть и весомы, но, как ни крути, вселенскими их не назовешь. Ну а дальше… Ай, не буду тебе голову забивать, – отвернулся он с намерением уйти.

– А есть еще что-то дальше? – удивилась Ада.

– А как же! – крайне довольный сам собой, вернулся Антонио и снова присел над рисунком. – Две пересекающиеся под прямым углом линии – это что? Крест. А если взять циркуль и провести через верхушки квадрата круг? Это будет солнечный круг со вписанными четырьмя стихиями, магическим центром, тернером, «крестом», который поддерживает Солнце – круг и Луну – полукруг. В общем, тут можно вписать еще несколько важных планет Солнечной системы, пару зодиакальных знаков. Весь наш микрокосм, – увлеченно продолжал чертить Антонио по сигарному пеплу. – Вот заразы, Служители, отлынивают и ни фига не убирают. Что теперь перед нами? Источник зарождения новой жизни. Солнце – отец, Луна – мать. Снова прослеживаются мужская и женская линии, ну и… тут еще несколько магических формул следует, они не секретные, просто не буду их писать, чтобы тебя не путать, в общем, в результате они дают новую душу.

– Новую душу? – переспросила Ада. Она стояла, согнувшись над рисунком Антонио, чтобы ничего не пропустить из его молниеносных комментариев. И вдруг резко выпрямилась. Дом Виджая, комната («Четырехугольник, между прочим», – отметила для себя Ада), мужская линия, женская. Умирающая девочка. И странные слова Яна о том, что он забрал ее душу. – А где же она? Новая душа?

– Она должна воплотиться в новом теле. Его создание я тебе тоже нарисовать могу. – Ада приготовилась к новой трансформации картинки, но Антонио подошвой стер начерченное. – Но, думаю, ты и без меня знаешь, как создаются новые тела. Для этого сакрального действа, конечно, тоже надо взять мужскую линию, женскую, сделать так, чтобы они пересеклись в одной точке. Это уже крест. Нам нужно добавить энное количество фрикций, – с серьезным видом продолжал Антонио. – Зависит от возможностей мускулатуры мужских ягодичных мышц, а именно задницы, а также глубины влагалища женщины или, выражаясь по-простому…

Но по-простому Ада выразиться Антонио не дала:

– Так ты все это время прикалывался надо мной? Какие-то иероглифы приплел, квадраты, кресты, леди Ди или Джон Ди…

– Ну, Джон Ди, положим, существовал, – запротестовал Антонио. – Умный был мужик. Не до всего, конечно, докопался. Но книжка его ценная. Получена в результате мистического откровения. Только так появляются стоящие книжки. Всеми остальными можно подтереться. Поиздевался над тобой немного. Что ж, запрещено? Эк ты рот раскрыла! Хоть ложкой тебе ерунду вливай. Ведь не понимаешь же ни черта, проверить не можешь, так зачем слушаешь? Зачем веришь? А вообще, алхимия – это великое искусство, его знаешь как в классах Гильяно в голову вбивают: зубрежкой и тростью! Основа основ. До сих пор эти знаки дьявольские перед глазами стоят, как будто вчера только из класса, – Антонио аж передернуло. – Захочешь – не забудешь. Ладно, не переживай, – хлопнул он ее по плечу. – Не наказали тебя – радуйся. Кому охота настроение всей семье накануне Ночи Фортуны портить? Глупые вопросы не задавай, а если задаешь, будь готова выслушивать всякую ересь, за которую инквизиция таких умников, как я, на кострах сжигала.

Марк разобиделся на Аду в тот вечер – и не только за то, что она сбежала на пляж с компанией нарушителей во главе с Яном, но и потому, что дон Гильяно удостоил ее великой чести – личного разбирательства, усадил рядом с собой за стол и задавал ей вопросы.

Ту ночь Ада провела в своей спальне на Женской половине, Марк так и не пригласил ее, даже ни разу не взглянул в ее сторону за всю Церемонию. И кого он наказал? В спальне Ада даже и не вспомнила о нем. Лицо Яна стояло перед глазами. Ей было стыдно. Кто она была для Ашера? Случайная любовница. Ашер ей ничего не обещал и так и не узнал, что она полюбила его.

В канун Ночи Фортуны украшали Дом. Мамочки Гильяно, гордясь своим вкусом, бегали с гирляндами в руках, висели на стремянках, украшали стены и колонны, лестничные перила и потолочные балки; вокруг женщин вертелись дети: подавали шары, звезды, шутов в разноцветных камзолах, саламандр с крохотными коронами на головах, серебряных и золотых змей. Некоторые игрушки, на беглый взгляд Ады – а он ее никогда еще не подводил, – были отделаны драгоценными камнями. Она могла спорить на миллион, которого у нее не было, что сверкающие белые шары украшены бриллиантами, а красные звезды – рубинами, зеленые треугольники – изумрудами, а самые красивые синие кресты – сапфирами. И это были кашмирские сапфиры, их ни с чем не спутаешь, на них будто лежит иней, и синий огонь светит сквозь призрачную дымку.

Бальный зал к Ночи Фортуны всегда убирали розами. Но их срежут только перед закатом, когда аромат цветов наберет силу. Сейчас в зале настраивали инструменты – репетировал оркестр. Среди Гильяно было немало талантливых музыкантов. Всех детей учили играть на музыкальных инструментах. А у некоторых взрослых были поставленные оперные голоса.

Ада не занималась подготовкой к празднику: во-первых, она не принадлежала Дому, а во-вторых, кое-кого искала. Яна она видела за завтраком на террасе. Он прошел мимо, не поздоровался. Бледный, невыспавшийся. Его глаза едва мерцали и походили на темно-синие льдины. Он будто смотрел внутрь себя и ничего не замечал вокруг. Дон Гильяно хмурился, даже Антонио не удавалось его развеселить. Ада хотела подойти к Яну сразу после завтрака. Но ее отвлекли, заговорили, и она упустила момент.

– Где мне найти Яна? – спросила она у Анжелин.

Та пожала плечами:

– Он или в Саду, или с детьми.

В Саду розы, как часовые, цвели, отмечая еще одну Ночь Фортуны Дома Гильяно. Ветерок шепотом гулял по рядам. Розы примиряли людей с жизнью. Самые красивые и наверняка самые счастливые. Если они и чувствуют что-то, то только свою красоту и свой аромат. Если они и видят что-то, то лишь обращенные на них восхищенные взгляды. Если они и знают что-то, то только то, что они прекрасны. Для роз всегда неожиданность, когда их срывают или ломают. «Как? Кто посмел? Ведь я – совершенство», – недоумевает роза. Но цветам в Саду Гильяно повезло больше других. Их не срезают на букеты, не топчут ради баловства. Их жизнь полна. Если их касаются, то нежно. Если вдыхают их аромат, то осторожно. За ними ухаживают, перед ними склоняются. Их любят. «Да, их любят», – подумала Ада. Но многие из них, самые красивые, не доживут сегодня до заката.

Яна не было в Саду. И Ада отправилась туда, куда еще ни разу не ходила, – в классы. Если пройти Мужскую гостиную насквозь, не заходить в столовую, а повернуть и следовать по длинному коридору в крыло первого этажа, как раз туда попадешь. Ада заглянула в первую же открытую дверь.

Высокие парты со скошенными столешницами, за которыми ученики не сидят, а стоят перед учителем. Дети Дома Гильяно всегда стояли перед Учителями, потому что их учили лучшие наставники из рода Гильяно. По домашней традиции обучение велось именно так, считалось, что стоя дети лучше запоминают и при этом учатся почтительности и смирению, ведь в жизни им придется (и не раз!) смиренно стоять перед доном Гильяно.

Ада оглянулась: не подсматривает ли кто? Шмыгнула в класс, прикрыла дверь. В глаза бросилась фреска на дальней стене: два дерева, на одно из них указывает ангел, который прижимает к сердцу три розы: черную, белую и алую. Ей хотелось погрузиться в атмосферу, разобраться в своих чувствах. Казалось, она откуда-то знает это место.

У черной ученической доски Ада взяла шелковый на ощупь кусок мела. Что там Антонио рисовал? Квадрат, четыре линии из одной точки. И круг вокруг. Ада отступила, полюбовалась на свое творчество. Надо быть осторожнее с шутками. В самом деле, глупо думать, что это может что-то значить. А она стояла возле него, как дурочка. Как он говорил? Четыре буквы «А»? У каждой вершины квадрата она, постукивая мелом, начертила по букве «А». И подумала совсем некстати: «А ведь в букве этой заключен треугольник. И что? И что?» – возмущалась она шепотом. Хочешь сбрендить от выдуманной геометрии Аменти? Он ведь нарочно нагородил ереси, чтобы ты раскисла, посчитала его первым мудрецом на подворье. У него язык без костей, он мелет все, что в голову придет. Алхимия – он говорил? И что могут значить буквы «А» в алхимии? Ну, кроме обозначения самого этого слова, конечно… Немного подумав, она записала в столбик: aurum – золото, argentum – серебро. Их стремились добыть алхимики в своих опытах. Что там у них еще было? Ртуть? Argentum vivum. Сера? Sulphur. Правда, есть Sulphur aethereum – небесный огонь. Чушь. Несусветная чушь. Закрылась в классе и упражняется в латыни!

В центральной точке квадрата поставила русскую букву «Я» – Ян. Зачем-то рядом приписала на латинском ROSA и обвела первую букву. Если она отразится в зеркале, то получится «Я». И тут же машинально рука записала: in rosa – увенчанный розами, multā in rosā – на ложе из роз, quum regnat rosa – когда царят розы, in rosā jacere – жить среди вечных наслаждений, sub rosa dictum – сказано под розой (то, что надлежит хранить в тайне). Ада подняла голову – на потолке цвела алая роза в обрамлении венка из трав и полевых цветов.

Одним махом ладонью стерла написанное. Потерла рука об руку, отряхивая их от мела. И поскорее выскочила из класса.

Откуда-то доносились детские голоса, Ада пошла на звук вдоль закрытых дверей. Галдеж усилился, Ада одним глазком заглянула в приоткрытую щель. Парты сдвинуты, дети на полу нанизывают бутоны роз на нитки. Две полные корзины цветов стоят перед ними. Значит, какие-то красавицы уже поплатились своими головами за Ночь Фортуны. А вот и Ян: без пиджака, галстук закинут за спину. Настоящий мальчишка. Что-то мастерит из деревянных перекладин. Рядом девочки в белых платьях – рисуют, лежа на животах.

– Мой ангел лучше!

– Нет мой! Мой улыбается.

– А Шива – злой бог? – спрашивает одна, с задумчиво перекрещенными в воздухе ножками в белых носочках и розовых туфельках.

– Это как посмотреть, – отвечает Ян. – У него много имен. В том числе его называют Шива Разрушитель. Но он не только вечно разрушает Вселенную в своем божественном танце, но и вечно творит ее. А с санскрита его имя переводится как «милостивый», «податель счастья». Разве может такой бог быть злым? Он может быть яростным. Но ярость не злость.

– Посмотри, у меня похоже получилось? – подвинула к нему свой рисунок девочка. – Не помню, сколько ему рук рисовать, и нарисовала побольше. Ведь ему лишняя пара не помешает?

Ян рассмотрел рисунок, кивнул:

– Очень здорово. А еще одна пара рук никому не помешает: ни богу, ни человеку. А вы знаете, как Шива познакомился со своей женой? Мне очень нравится эта легенда. Сначала его жену звали Сати, но ее отец невзлюбил Шиву. Не нравился ему зять, что уж тут поделаешь?! И он не пригласил Шиву на очень важное жертвоприношение. Тогда Сати разгневалась на отца, отреклась от него и испепелила себя огнем. А позже родилась в другой семье под именем Парвати. И уже в новой жизни вновь завоевала любовь Шивы. У них было два сына: бог войны Сканда и бог мудрости Ганеша. Некоторые очевидцы утверждают, что у них была еще и дочь Манаси.

– Ты нам сказки рассказываешь, прямо как дон Гильяно, – восхитилась девочка и тут же прихлопнула рот ладошкой.

– У Шивы пять ролей, прямо как у Дома Гильяно, – вдруг заявил мальчик постарше, который трудился над гирляндой из роз. – Создание, поддержка, растворение, сокрытие и дарование благодати.

«Ого, да у них тут секта!» – подумала Ада и неосторожно скрипнула дверью.

Ян, который сидел спиной к двери, обернулся. И все дети, как по команде, уставились на Аду. Не просто невинное любопытство на детских мордочках, а изумление, даже непонимание. Видимо, взрослые в классы так просто не заходили. Ян поднялся с пола, нашел свой пиджак, отряхнул и, надевая его на ходу, повел Аду в соседнюю комнату. Здесь на стене была иная фреска: человек с множеством мужских и женских лиц – все с разными выражениями. И книгу держал в правой руке.

– Это кто? – спросила, показав на фреску, Ада, а сама подумала: «Может, Шива и есть?»

Ян взглянул мельком:

– Это Данталион – Великий и Могущественный Герцог. Он обучает любого всем искусствам и наукам, ему ведомы мысли мужчин и женщин, и он их может менять по собственному усмотрению.

– Какой-то неприятный герцог, – отметила Ада и замолчала. Молчал и Ян. Не сердитый, не злой – грустный. Тогда она спросила:

– А что ты мастерил там?

– Лестницу Иакова. Вечером увидишь. Грандиозное зрелище.

Она все еще никак не могла собраться с духом:

– Ты любишь детей? – И снова она говорила совсем не то, что хотела сказать.

– Мне жаль их. Они одинаково склонны к добру и к ненависти. Для любого духа дети – привлекательная добыча. Сколько смелости нужно, чтобы прийти в этот мир. Они отважны, но так беззащитны.

– Думаю, они не выбирают, – горько усмехнулась Ада.

– Нет, мы все выбираем. Просто не помним о том, когда выбрали. – Его сапфировый взгляд, точно скальпель, пронзил ее душу, и Ян тут же опустил глаза.

Ада почувствовала себя маленькой растерянной девочкой. Зачем она искала его? Зачем она здесь? Все, что случилось на берегу и в деревне, так хорошо укладывается в геометрическую схему, потому что все было правильно, все так и должно было случиться. Дон Гильяно не наказал их за своеволие, потому что он рассчитывает на нее, Аду. И она, как ни странно, играет здесь одну из главных ролей. «Глупости, – тряхнула она головой, прогоняя навязчивые мысли. – Явные глупости».

Она так прекрасна, эта девочка. Ян смотрел на нее и думал: было ли в самом начале имя у розы? Нарек ее розой Адам или в ней самой уже содержалось имя? А он только вспомнил его или даже нет, не вспомнил: оно вдруг встало перед ним, встало как крепостная стена. И он не смог пройти сквозь стену знания, чтобы назвать розу иначе, так как бы ему хотелось. Отец воздвиг перед ним стену. Из благих побуждений, как всегда поступает Отец наш Небесный, он предписал тебе называть души живых, так реши сам, живая душа эта роза или нет. Имеешь ли ты право назвать ее? Имеешь ли ты право назвать ее иначе? Адам задумался. А роза осталась розой. И никого не спрашивала, как розой быть.

– Ты услышала, – с непонятным удовлетворением произнес Ян. – Я звал тебя.

– Ничего я не слышала. Никто меня не звал, – возразила она. – Просто хочу поговорить.

– Поговорим, – он сделал приглашающий жест в сторону низкого подоконника. Это было единственное место, где можно было с удобством усесться в классе.

Едва Ада сделала шаг к подоконнику, как за ее спиной Ян пробормотал, как в горячке:

– Я люблю тебя. Я тебя не отпущу. Никому не отдам.

Она обернулась резко, подозревая шутку с его стороны:

– Как ты можешь любить меня? Мы пару дней как познакомились. И ты обо мне ничего не знаешь.

– Я все знаю про тебя, – продолжал он, как в трансе. – Знаю, как тебе страшно и одиноко. Знаю, в детстве ты воображала себя принцессой под стенами замка. Знаю, как ты смотрела на Остров мертвых. И то, что тебя предала родная мать. Мы очень похожи, Ада.

– Кто тебе рассказал? Марк?

«Но он и сам этого не знает». И чуть было не произнесла запретное имя: Ашер?

– Он ничего мне не говорил, – с расстановкой отвечал Ян. – Он очень не хотел, чтобы я узнал о тебе. Когда мы стояли с ним в оливковой роще, он закрыл свои мысли от меня. – И Ада с ужасом поняла, что Ян отвечает не на ее вопрос о Марке, а на тот незаданный вслух вопль об Ашере. – Но я сам все понял. Я увидел тебя. И вспомнил, что когда-то давно мы были вместе, пока не появился он.

«Когда мы были вместе? Когда?» – кричал ее разум.

И Ян отвечал на этот безмолвный крик:

– Очень давно. Люди тогда всерьез поклонялись синелицым богам в причудливых храмах.

Этот бред пора было заканчивать, она искала его лишь с одной целью: вызнать, правда ли он может сделать то, что обещал.

– Ты сказал, что можешь вернуть его.

– Кого? – прищурился Ян.

Под его пристальным взглядом она поперхнулась именем, едва смогла выговорить:

– Ашера Гильяно.

Брови его гневно сошлись:

– Ты любишь его?

– Я хочу, чтобы он вернулся.

– Если он вернется, то уже не будет прежним.

– Мне все равно. Я хочу, чтобы он вернулся.

– Хорошо, – ответил он просто. – Так и будет.

Ада непроизвольно втянула голову в плечи. Она ждала грома и молнии. Ведь что-то должно сопровождать договор с дьяволом. Или сейчас он вытянет из кармана старый пергамент и велит ей расписаться кровью?

Но он молчал, и это молчание напрягало.

– И что мне теперь сделать? Переспать с тобой? – спросила она нервно. Мужчины такие болваны – думают, что постель – гарантия всего.

– Пойдем, – он протянул ей руку, пышущую жаром, как факел.

Там, куда они пришли, было холодно. Ада поежилась в тонком платье, обхватила себя за плечи. Не подозревала, что в Доме Гильяно под вечным солнцем может быть так холодно. Ян дернул хвост притаившейся под потолком лампы, и она залила помещение слабым светом. «Холодильник», – сразу поняла Ада. Огромный, как в ресторанах. Стены отливают металлом. Вдаль тянутся стеллажи с провизией. Рыба плывет в глыбе льда.

– Я не хочу рисковать. Тебя мне никто не вернет, – повернулся к ней Ян.

Она кивнула, будто его слова что-то объясняли. И он воспринял это как согласие. Двумя пальцами осторожно приподнял ее лицо за подбородок. Сапфировые волны побежали по стенам. Она ничего не видела, кроме ослепительного света. Ян целовал ее самозабвенно. Впервые до конца отдаваясь чувству. Он нашел то, что искал. Он получил главный приз в игре.

Ада начала задыхаться, жар пустыни опалял горло, высушивая и пробираясь в легкие. Она не могла вздохнуть. «Как тогда, на костре», – почему-то вспомнила она девушку с рыжими волосами в рваном платье, под ногами которой разгоралась куча хвороста. И черный дым заползал в нос, в рот. Она отворачивалась, но руки и ноги были надежно прикручены к столбу. Она пыталась вдохнуть чистый утренний воздух, задержать дыхание. Бесполезно. Ада закашлялась. Все ее тело сотрясалось.

Ян отстранился. С тревогой спрашивая:

– Тебе больно? Страшно?

Она мотала головой: нет, нет.

Но он твердил свое:

– Могу сделать так, что ты не будешь чувствовать боли, но тогда я не буду знать, когда мне остановиться.

Одну руку он, словно невзначай, положил на ледяной куб. Лед потек под рукой. Рыба соскользнула с пьедестала и отправилась в последнее плавание. На полу стремительно собиралась лужа. И он ледяной рукой, которая стремительно нагревалась с каждой секундой, провел по ее груди.

Раскаленные трубы теплотрассы. Левая сторона – сплошной ожог. Почему ей суждено постоянно умирать в огне?

– Пожалуйста, не надо, – взмолилась она.

– Передумала?

– Нет, но…

– Больно?

– Еще нет, – под его пристальным жгучим взглядом она не могла врать. – Но будет… будет… У меня уже так было, – содрогнулась она.

Громыхнула железная дверь, огромный силуэт заслонил проем:

– Что вы здесь делаете?

Фамильные черты лица, как высеченные в скале, высокомерный взгляд. Гильяно.

– С лилу? – И Ада увидела, как брезгливая гримаса ползет по лицу вошедшего. – В жизни не видел подобного извращения. Выметайтесь!

Перед закатом все вышли в Сад срезать белые розы. «Время Великой Жатвы…» – провозгласил дон Гильяно. Целые корзины восхитительной «Морской пены» с цветками белыми по краям и перламутровыми к середине, их нанижут на нити и растянут по бальной зале. «Колониальную белую» – любимицу дона Марко – свяжут в букеты и укрепят на стенах, одна из них проведет праздник в петлице дона Гильяно. Крохотные розочки, полудикие, больше похожие на шиповник, чем на окультуренных, выведенных с любовью, выращенных дорогих красавиц, их рассыплют по всему дому. Розы сорта «Карт-Бланш» украсят дам Гильяно – безупречно белые, ароматные. Сама невинность под ножом. Цветы срезали не садовыми ножницами, а родовыми ножами Дома Гильяно – такова была традиция.

Ада бродила по Саду и удивлялась: как прекрасны розы в поместье Гильяно! Столепестковые, как взрыв; строгие высокие бутоны – прямо модницы-секретарши; бесшабашные, разворошенные, как девчонки после сна, с растрепанной прической; загадочные, с резным краем, путаные, как лабиринт.

– Тони, не ходи по корням, ты же мне все цветы вытопчешь! – возмущался Ян.

– Не ходи, не дыши, не плюйся… – ворчал Антонио. – Что прикажешь, святым духом на небо подняться? «Великий Садовник лишил нас вечной жизни…» – заблеял он, переминаясь с ноги на ногу, не мог он спокойно стоять с охапкой роз в руках, а Ян все срезал и срезал розы.

– Хватит! – неожиданно для себя крикнула ему через невысокую живую изгородь Ада. – Жалко ведь.

– И то верно, – поддержал ее Антонио, – я уже еле дышу от этих роз. Вот начнется у меня аллергия, узнаете тогда, что значит артиллерийский чих! – И он потащил охапку в дом.

– Это тебе, – Ян протянул Аде белую розу. – Ее зовут Афина. Немецкий сорт.

Ада всматривалась в розу, как в зеркало: в ее кристально белых лепестках готово было отразиться и небо, и Ада. Посередине бутона – как шарик сливочного мороженого, туго стянутые друг другом нераскрывшиеся лепестки.

– Очень красивая.

– Похожа на тебя.

– Спасибо, – растерянно шепнула Ада. Никто еще не сравнивал ее с белой розой.

А Ян, чтобы сгладить неловкость, объяснил:

– Белая роза – самая сложная задача для селекционеров, очень трудно добиться чистоты цвета, он так и норовит соскользнуть в оттенки: желтый, кремовый, розовый. По-настоящему белая роза – это редкость.

Он должен понять, он должен твердо запомнить и выжечь в сердце: она никогда не будет любить его так же, как он ее. Любовь демона невозможно вынести – ни как дар, ни как бремя. Но как же ему хотелось, чтобы его любили! Пусть тише, меньше, без надрывов, без трепки сердца в лохмотья. Просто любили.

Она ведь никогда не полюбит его так, чтобы об этом сказать вслух. И уж конечно, не полюбит его настолько, чтобы молчать об этой любви. Молчать, как молчит камень.

– Опять вы милуетесь? – гаркнул Антонио у Ады над ухом. – Скоро твой жених от тебя откажется, помяни мое слово. Ян, нам еще «Double delight» срезать надо, и побольше. Никто не хочет заниматься этим гнусным делом, придется нам с тобой, как «ближайшим наследникам»… – скривился он в жуткой гримасе.

– Что за гнусное дело? – поинтересовалась Ада.

– Американский сорт, бело-красные розы. Ими выстилают дно бассейна в холле, – нехотя пояснил Ян.

Зато Аменти был более словоохотлив:

– Раньше смешивали алые и белые, но с 1978 года, как вывели «Двойное наслаждение», дон Гильяно требует только их. Они колючие – смерть. Пока нарежешь – весь исцарапаешься. Но слово его, как ты знаешь, – Закон! Ну, иди в Дом, готовься к балу, не мешай мужчинам делать их работу, – ласково отправил ее Антонио.

Дом превратился в сад. Запахи чая, корицы, мирры перемешивались и создавали один общий – бурный, пенный, особый аромат Ночи Фортуны. Только вот убранство Дома хоть и было роскошным, но больше напоминало прекрасную невесту-покойницу. Красиво, а чувствуется тление. Наверное, потому, что, хоть и стоят срезанные розы отлично, все равно уже умирают и отдают Дому последнюю дань – свой аромат.

Тому, кто красив, украшения не нужны, хватит и одного бриллианта на пальце и безупречной розы в волосах.

Служительницы в черном не раз сталкивались с тем, что беспечные женщины рода Гильяно изжарятся на солнце до черноты, а к Ночи Фортуны требуют кожу белоснежную, как их розы. Для таких случаев готовили особую ванну, что уж туда сыпали, что лили, Ада не знала, но после долгого терпеливого лежания (девочки подливали горячую воду) она вышла из медной ванны, как Афродита из морской пены, белее снега.

– Мне нужны духи «Шалимар», винтажные, – попросила Ада, не особо рассчитывая на успех. Почему-то захотелось завершить образ насыщенным ванильным ароматом.

Служительница принесла флакон – застывший в хрустале фонтан. И это был тот самый аромат – далекий, прекрасный, уже не существующий в современном мире. Запах из прошлого, аромат странствий. Флер их с Ашером первой встречи.

Платье в пол без бретелек: тесным перехватом подчеркнута грудь, облегающий силуэт, расширяется книзу и летит длинной сверкающей волной. Жемчужно-серое, мерцающее. Отполированный лист металла отобразил лишь ее силуэт. И как ни всматривалась она в искаженное изображение, которое, казалось, вот-вот станет четким, стоит лишь приблизиться еще… и еще… но оно в последний момент расплывалось мутным пятном. «Эта роза просыпалась в разных садах…» – повторяла про себя Ада внезапно пришедшие на ум слова.

Когда вышла на галерею, глянула вниз: людское море колыхалось, разбивалось на пары, плескалось смехом, взрывалось хохотом. Под потолок уходила винтовая деревянная Лестница Иакова, подножие ее утопало в бассейне с бело-красными розами. На ступеньках Лестницы были расставлены терракотовые фигурки богов и богинь, а также приклеены разноцветные рисунки ангелов и других небесных созданий.

Ада спускалась. К перилам через толпу пробрался Марк. У него дрожали пальцы, когда он протягивал ей руку, у него дрожали губы, когда он руку ей целовал. Запах духов неприятно поразил его. Марк поморщился. Страсть невесты к тяжелым восточным ароматам виделась Марку неприятным, но легко устранимым недостатком. Он надеялся, Ада сама поймет, что для астматика ее парфюмерия – удушливая слезоточивая завеса. Но Ада не замечала недовольных гримас жениха. «Придется с ней серьезно поговорить», – подумал Марк.

Были традиционные проводы солнца, хотя, по ощущениям Ады, время заката давно миновало, были замороженные коктейли и поздний обед. Столовая тоже была украшена розами. Стол сервирован с особой изысканностью. По центру проложена цепь из роз, которые могли соперничать в белизне со щеками Белоснежки. И Ян сидел напротив. Ада не помнила, как сменялись блюда. Неужели они ели змею на праздничном обеде? Ведь это змею, огромную змею, настоящего морского Змея, внесли на серебряном блюде. Она не помнила, ела ли она? Пила ли? Иногда поднимала глаза на Яна – и тут же опускала их, будто обжигалась. Свет его глаз жег немилосердно, но никто, кроме Ады, этого не замечал.

Распахнулись двери в Белую Залу, ветер ворвался в зал и взметнул со старинного паркета облако лепестков роз. Оркестр играл то быстрые, то медленные вальсы. Наблюдая за танцующими парами, Аде, как тогда на Церемонии приглашения в спальни, пришло в голову, что ее может пригласить Ян. Она даже предчувствовала исходящий от него огненный жар, который плавит тебя, как лед в бокале.

Ведь танец – это не страшно. Это позволительно. Это ни для кого и ничего не будет значить. Он может смело приглашать ее. И Ян точно услышал ее мысли или прочел по ее лицу… И вот он уже идет в их с Марком и Элен сторону. «Он пригласит меня», – стучало в висках. Ада сжалась от страха и ожидания. Она будто оглохла в тот момент и даже не слышала, что он приглашает Элен. Увидела только, как выходит на середину зала с ней и они становятся в пару.

«Ты не должна, это неправильно», – постепенно трезвея, убеждала себя Ада и старалась сдерживать дрожь от схлынувшего наваждения.

– Потанцуем? – предложил Марк.

– Мне что-то не хочется, – еле слышно произнесла она. – Жарко очень. И голова кружится.

– Ты сядь лучше, посиди, – заволновался он, провожая ее к стульям у стены. Смотрел с тревогой: – Ты не заболела? Может, тебе воды?

– Да, воды, – сказала она, только чтобы он убрался куда-нибудь, хоть на пять минут, дал бы ей отдышаться.

– Почему ты никогда не говорил, что у тебя есть брат? – спросила его Ада, когда Марк вернулся.

Марк весь нервно передернулся, лицо исказила гадливая гримаса, стакан выскользнул из ослабевших пальцев:

– Он больной человек. Он сумасшедший. Прогрессирующий шизофреник. Он бредил в детстве и бредит до сих пор дикими историями о разрушителях Вселенной, о Бронзовых дворцах, о кровавых жертвах, бог знает еще о чем. Полный список есть у его лечащего врача.

– О Бронзовом дворце? – Как отдаленный звон колокольчиков, что-то призрачное всколыхнулось в памяти. Она слышала где-то или читала: «Ты в Бронзовом дворце. Его держат тысяча шестьсот колонн. В нем тысяча комнат. И все они пусты. Но для тебя они полны до краев».

– О Бронзовом, о Мраморном… не все ли равно. Ян может влиять на людей. Он заражает их своими фантазиями, и на какой-то момент даже мне может показаться, что он говорит нечто стоящее. Он точно под гипнозом всех держит. Но чары развеиваются, и мы остаемся собой, а Ян – безумцем.

Раздались первые аккорды призывов к Фортуне. Ада узнала вступление к кантате Карла Орфа «Кармина Бурана». Мгновенно подобрался хор: женщины в черных платьях, мужчины – во фраках, с белыми галстуками-бабочками. Они проникновенно запели «Судьба – властительница мира». «Omnia Sol temperat» («Солнце согревает все») вступил неожиданно приятным, глубоким баритоном дон Гильяно. Когда он исполнял «Estuans interius» («Жжет внутри» или, как еще называли эту партию, «Злобное покаяние»), Ада задержала дыхание и, честное слово, две с половиной минуты не дышала. А когда он запел «Ego sum abbas» («Я – аббат»), стало понятно, что пахнет чертовщиной.

Ада и предположить не могла, что за вечным дневным бездельем, веселыми вечерами и попойками скрывается столь тщательная подготовка к празднику. Ведь когда-то должны были эти люди репетировать! И чем ближе к Ночи Фортуны, тем, по идее, тщательнее и дольше! Ведь так петь… нет, это не домашняя самодеятельность, а полноценное оперное выступление на высоком уровне.

В знакомой кантате, которую исполняли на латинском и немецком, Ада различала неизвестные ей вставки. Возможно, существовала иная, расширенная версия. На те же стихи XIII века, найденные в том же баварском бенедиктинском монастыре… Гильяно пели так, как будто молились самой Судьбе. Звук лился с потолка, со стен, обступал со всех сторон. О, боже, не могут люди петь такими голосами. Это нечеловеческие голоса! Не иначе хор демонов в мужских и женских обличьях, в черных и белых одеждах!

И закружился вихрь, кантата Орфа – это снежный вихрь из лепестков белых роз. Снегопад, лавина, стихийное бедствие. Скабрезные песни пьяных выпивох, закликающих весну: на поляне, в церкви, в таверне. О Фортуна, ты приходишь только к сильным духом! К тем, кто веселится без оглядки и убивает недрогнувшей рукой. Кто знает свое право на вечную жизнь. Кто поднял его с земли, это право, этот нож, обагренный кровью родного брата. И заявил Небу и Земле во всеуслышание о том, что отныне он – Бог. И на месте убийства в одну ночь расцвела самая совершенная, самая прекрасная роза.

Отрывки быстрого, как нож, вальса, кружение хороводов, возгласы до небес, топот, грохот – все пустились в пляс.

Тони подскочил к Аде и возопил:

– Станцуй со мной! Откажешься – защекочу! – И затащил ее за руку в беснующийся хоровод. Обрывки звуков, шепот со стен… Казалось, Белая Зала качается в ритме танца. Безумного танца, вакхического. Музыка кружит, мутит разум. Она пьянит, как шампанское. И этой музыкой – одной из стихий – управлял сам Повелитель стихий. Пятый в алхимическом квадрате. Он дирижировал общим весельем. Он не веселился сам, но не спускал с них, с резвящихся детей, глаз. Он давал им силы, заряжал фейерверком восторга. Пьянил их и заставлял пускаться в пляс. Они рукоплескали себе, а на самом деле – ему! Он создал этот праздник, в один миг закрутив вокруг себя целую Вселенную.

И вот уже слетели с лиц строгие маски, приличествующие празднику, лица искажались в плотоядных гримасах. Люди извивались в чудовищных позах. И все бегом, по кругу, цепью, в ряд… И Ада кружилась вместе с ними в странном танце, в котором задействовано все тело и даже пальцы рук. Особенно пальцы рук. Ада не понимала, в чем тут фокус, но вдруг стены залы рухнули, а она оказалась в классе без зеркал, где до боли в руках отрабатывала эти сложные движения. Сколько длился этот танец? Как и все в Доме Гильяно – целую вечность. Внезапно она остановилась – и тут же, ни секундой позже, стихла, резко оборвалась музыка, даже эхо последних звуков не вернулось из-под кафедрального свода.

На нее смотрели со всех сторон. Молчание ледяным душем окатило ей спину. «Что я сделала?» – хотела спросить Ада. Она танцевала вместе с ними, она знала все шаги и движения.

Она дала Антонио Аменти увести себя. Он усадил ее на диван в Мужской гостиной. Сам придвинул пуф и сел близко-близко, чуть ли не сжимая ее ноги коленями. Она не сразу поняла, что именно говорит Антонио:

– Откуда это в тебе? Кто ты такая? – И всматривался в нее, стараясь за видимым разглядеть сокровенное. – Как у тебя получилось?

– Что? Что? – спрашивала она, стараясь выкрутиться из его плена.

– Как ты смогла сбежать из Дома Гильяно? Тебя не настигло их проклятие? Они не рассекли твою душу на десятки кусков и не раздали по одному каждому из своих демонов? Как? Мне ты можешь сказать, я не такой, как все Гильяно…

– Ты спятил, Тони! Я месяц назад узнала, что Дом Гильяно существует!

– Ты уже была здесь. Голову даю на отсечение. Когда такое заявляют в Доме Гильяно, эта фраза звучит не метафорически, а вполне себе натурально! Но если тебе удалось сбежать, то весьма опрометчиво было так «подставляться» перед всеми Гильяно. Они ведь уже не отпустят тебя. Откуда ты знаешь этот танец?

Ада недоумевала:

– Танец?

– Этот танец исполняли в Ночь Фортуны, чтобы души павших воинов могли вернуться домой. – Понимая, что Ада почти не слушает его, а то, что слышит, – не понимает, он повелительно воскликнул: – Посмотри же на свои руки!

Она очнулась. Руки как руки… Ада смотрела на них, но – хоть убей – ничего необычного не видела. Тем временем Тони положил свои растопыренные лапы ей на колени. Она хотела возмутиться. Но что-то…

– Пять пальцев, – произнесла она неуверенно. – У нас по пять пальцев на руках! – повторила она уже радостно, как ученица, которая в своей пустой голове отыскала ответ на каверзный вопрос строгого учителя.

– И на ногах, если быть точным, – ухмыльнулся Тони.

– По пять человек сидят за столами на террасе. И ты не шутил тогда, когда говорил, что мы сбежали впятером?

– И у человека пять конечностей. Руки, ноги и голова, если она, конечно, на плечах.

– Звезды, – сказала Ада, а взгляд ее, блуждавший по разноцветному оформлению гостиной, задержался на рубиновых звездах. – Пятиконечная звезда.

– Пентаграмма, – подтвердил Тони. – А ты на крест посмотри. – Она перевела взгляд на сапфировый крест. – Он образован пятью точками. Четыре на концах, одна посередине. Это то, что я тебе, дурище, вдолбить вчера пытался. Пять праздников в календаре Гильяно. Ну? Ну? – Что он от нее требовал, Ада никак не могла понять.

– Пентаграмма, – произнесла она шепотом. – Они что, Сатане поклоняются?

Он грохнул, хлопнул руками, захохотал самым настоящим сатанинским смехом:

– Ну ты даешь!

Ада сбросила руки Тони со своих коленей, попыталась оттолкнуть его и встать, но он сжал ее ноги своими, заставив сидеть на месте.

– Число пять – священное число Розы, число идеальной материальной формы. Нашей формы. Мы такие, с пятью конечностями и пятью чувствами, потому что ели что ни попадя в Райском саду. А раз мы обладаем этой формой, то можем быть вхожи в Пятый Дом в Круге Жизни. В Дом Гильяно. В Дом асуров.

– Кого?

– Асуров. Ревнивых богов, титанов. – Антонио шарил глазами по ее лицу, искал хоть искру понимания и сам себе не верил. – Не может быть, чтобы ты не знала! – воскликнул он и беспощадно потребовал: – Вспоминай!

Но Ада не могла ничего такого вспомнить, морщинка, прорезавшаяся над левой бровью, углубилась, две складки залегли на переносице. Антонио сжалился над ней:

– Асуры обладают силой претворять свои мечты в жизнь. Сквозь густую листву древа желания они тянутся к его сочным плодам и срывают их, не задумываясь. Нужно много смелости, чтобы наслаждаться плодами древа желания. Они сладкие и горькие одновременно. Они не насыщают, а распаляют голод. Иногда последствия поглощения этих плодов ужасны для самих богов. Никогда не знаешь, чем обернется сорванный плод, исполненное желание – радостью или горем. Зато так асуры добиваются в жизни всего, чего хотят, даже невозможного. Не веришь мне?

Ада смотрела на него недоверчиво, кусала губы.

– Ты ведь слушала сказки Гильяно в Мемориальной гостиной? Если кто-то решит претворить сказку в жизнь, то любое его желание исполнится.

– А это касается обычных людей? Например, если девушка встретит демона с сапфировыми глазами? – Она затаила дыхание.

– И полюбит его? – подхватил Антонио. – Да, она сможет просить у демона все, что пожелает. Эта магия действует на всех, кто попал в Дом Гильяно. Если тебя сюда пригласили, ты не совсем обычный человек.

– Ада! – раздался гневный оклик Марка.

Антонио тут же отъехал назад вместе с пуфом, схватился за графин с коньяком. И прямо из горлышка плеснул себе в лицо, для отрезвления.

Пришло время жечь Лестницу Иакова. Вся семья Гильяно собралась в холле. Дону Гильяно поднесли зажженный факел, и он со словами: «Вот лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; вот Ангелы Божии восходят и нисходят по ней», – подпалил Лестницу. Зверский огонь взметнулся по деревянным ступеням, поглощая терракотовые фигурки, бледноликих ангелов и раскрашенных божеств. «Мы же сгорим!» – чуть не закричала Ада. Здесь дерево кругом! Гирлянды из цветов! Но взметнувшийся кверху столб огня неожиданно втянулся под крышу и осыпался густым черным пеплом на розы.

И вновь грохнули аплодисменты.

– В эту ночь Дом Гильяно поглощает огонь! – провозгласил дон Марко. И это был завершающий аккорд празднества.

В Ночь Фортуны мужчины не приглашали дам в спальни. Женщины расходились к своей лестнице – налево, мужчины – направо. Элен тянула Аду за собой. Последнее, что услышала Ада в холле, были негромко сказанные слова дона Гильяно. Он потрепал Яна по плечу:

– Ну спасибо тебе, давно я не праздновал настоящую Ночь Фортуны. После такой ночи единственное правильное решение, которое может принять дон Гильяно, – умереть.

Она не уснет, она ни за что не уснет этой ночью. Кровь бежит по сосудам, по капиллярам, как стая гончих, сердце гонит ее, гонит – толчками, рывками. Она чувствует пульсацию в каждом пальце. И что за глупость отправляться в спальни, когда совсем не хочется спать? Не лучше ли бродить до утра по Саду, по пляжу? Пить шампанское. Встретить рассвет.

А что, если, выйдя за порог Дома Гильяно, ты обнаружишь, что снаружи минула вечность? Прошла неслышными шагами, отшелестела одеждами: сменились эпохи, написана новая история, новые люди смотрят на тебя удивленными глазами, а ты, простоволосая, в уже давно не модном платье, доказываешь, что когда-то жила здесь, на этой улице…

За дверью послышался шорох, будто кто-то провел по деревянной резьбе ладонью. Не постучал, потому что боялся – посторонние могут его услышать. На Женскую половину из мужчин мог входить только дон Гильяно. Уж он-то точно не стал бы осторожничать в собственном Доме.

Ада спрыгнула с кровати. Она и не думала ложиться, даже не раздевалась. На галерее стоял Ян, он едва не рухнул через порог, потому что прижимался лбом к двери, навалился на нее всей тяжестью.

– Я сделал то, что обещал.

Она выглянула на галерею:

– И где же он? – Ни о ком, кроме Ашера, думать она не могла.

– Только это тебя волнует? Он будет спать всю ночь, чтобы с рассветом проснуться.

Ян шагнул в спальню, с обиженным стуком захлопнул за собой дверь:

– Я не хотел, чтобы Ашер Гильяно возвращался. Он хитрый и бесчестный. Он отдал мне свою душу, но я не смог использовать ее. Конечно, я сам виноват. – Ян торопливо мерил комнату шагами. – Не нужно мне было пробовать его кровь. Она привела меня сюда, в этот проклятый Дом. Но как мне сделать так, чтобы они не захватили меня? И взять то, что мне нужно? То, что мне необходимо. То, без чего так трудно жить в этом мире. Они отвлекали нас песнями, танцами, красивыми женщинами. Они заставляли нас забыть, как заставляют забывать о жизни цветы в своем саду. И я знаю, что даже его душа… она крепче, чем все остальные, но… Я так держался, я так держался. Я не делал этого. Хотя вокруг меня было так много умирающих, я бы не спас их, но уничтожил их души. Это невыносимо. И ты никогда не полюбишь меня, если у меня не будет…

– Чего?

– Если у меня не будет души.

– Но душа есть у каждого.

– У меня нет.

– Ты ошибаешься, – ласково возразила она, пытаясь его успокоить. – У каждого, кто рождается, есть душа. Это же очевидно.

Но Ян не мог успокоиться, он метался от стены к стене:

– Ты потому и ушла от меня, что у меня ее не было. Ушла за ним, за сильной душой. Я до последнего верил в то, что ты это сделала не случайно, что ты не бежала от меня, что ты поможешь мне. Мы заодно. Но оказалось, что ты против меня. Ты была моей матерью и была против меня.

Ада раньше не сталкивалась с сумасшедшими, но поняла: то, что говорит Ян, – бредовые фантазии. Как усмирить его? Она не знала. Звать кого-то на помощь? Она не могла решиться. Ян нарушил одно из строжайших правил Дома Гильяно – зашел на Женскую половину, его ждет наказание, если кто узнает. Ей придется рассчитывать только на собственные силы:

– Ян, сядь, посиди. Не мельтеши, – как к малому ребенку, взывала она.

Внезапно Ян застыл, буравя синими глазами пространство.

Он вздрогнул от щелчка по лбу. Это Дан отвесил ему «леща»:

– Опять заснул так, что тебя не добудиться.

Ян снова был в гостиной, где над камином висели фотографии. Только он теперь знал, что это – Мемориальная гостиная Дома Гильяно. На ковре по-прежнему была разложена игра – картонное поле, расчерченное на квадраты, красные стрелы возносили игрока вверх, к новым уровням пробуждения, коварные зеленые змеи вели его вниз, во мрак материального мира и беспробудного сна. Ян увидел свою фишку, сброшенную змеей на первый нижний уровень.

– План желаний, куда ты попал через пасть змеи неведения. Видишь, что случается, когда ты засыпаешь слишком глубоко? Ты перестаешь видеть цель, забываешь, кто ты и зачем здесь. С пятого уровня падаешь на первый, – с сожалением покачала головой Дина. – Бросай кости, чем дольше ты здесь стоишь, тем желания, твои и чужие, сильнее затягивают тебя.

Ян, щурясь от боли, принял в ладонь от Дины теплый кубик и уронил его на поле. Выпал «змеиный глаз» – двойка. Ян двинул фишку на один квадрат вверх и на один влево.

– Теперь ты артист, фокусник? Балаганный шут на ярмарке? – насмешничал Дан. – Перешел на второй уровень, а толку?

Ян готов был обидеться, да и голова гудела после крепкого щелчка, как пустой чугунок. Но Дина подала ему игровую карточку. И Ян прочел короткое стихотворение на санскрите о том, что если ты попал на эту клетку, то перешел из разряда небесных музыкантов в обычные земные лицедеи, которые развлекают толпу.

– Аттракцион «Оживший мертвец»? Веселее ничего не мог выдумать? – продолжал издеваться Дан. – Завязывай с этой тухлятиной. Займись чем-нибудь полезным.

Ян разозлился. Эти детки его достали. Жил он без них отлично и еще проживет. Никто не звал Дана и Дину. И не просил у них совета. Ян не разрешал им появляться в его голове.

– Кто вы и что делаете в Доме Гильяно? – спросил он резко. – Никто вас здесь не знает. Даже дон Марко говорит, что такие дети, как вы, давно у них не рождались.

– Ах, дон Марко говорит! – коверкая каждый звук, прогундосил Дан. – Ну, если старый жирдяй так говорит, то, пожалуй, правда. Давненько мы не рождались. Пора навести шороху в этом дрянном домишке.

– Почему ты думаешь, что мы из прошлого? – с улыбкой спросила Дина. – Может, мы из будущего?

– Или даже так – может, мы и есть ты? Только моложе и сообразительнее, – расплылся в ухмылке Дан.

Ян возразил:

– Но вы ведь не похожи на меня.

– Мы-то как раз похожи. Это ты не хочешь быть похожим сам на себя. С чего ты взял, что знаешь, как выглядишь? Вспомни, ведь у тебя нет лица.

Ян вздрогнул, уже не в первый раз он слышал, что его внешность меняется. Вернее, внешность его остается прежней, но люди видят его по-разному, в зависимости от их настроения, времени суток. Вспомнил Ян и о том, что он часто кому-нибудь напоминает близкого друга или покойного родственника. Обычно в такие моменты он думал, что люди сентиментальны, повсюду готовы видеть отражение своего прошлого, но что, если у него и вправду нет лица, а его внешность для каждого встречного лишь спонтанно пришедшая на ум аватарка?

Дан бросил кости, склонился над полем, переставляя фишку:

– Знаю, носить чужую душу очень приятно, она греет изнутри, но быстро изнашивается. Особенно душа ребенка. От слабой души в объятиях демона вскоре остаются одни лохмотья. Она мутнеет, перестает преломлять свет. Иногда даже начинает гнить, и демон может заболеть. Не так сильно, как люди. Но тоже мало приятного. И место такой душе на помойке, она уже ни на что не годна.

– Ты в этом мире лишь по одной причине. Вспомни свою цель, – сказала Дина.

– Вспомни свою цель, – повторил за сестрой Дан.

Ада обняла Яна за плечи. Уложила его – деревянного, негнущегося – в свою постель. Прилегла рядом и попыталась заставить его закрыть глаза. Но те пылали, как две газовые горелки. И она натянула ему на голову черную маску для сна с нарисованными глазами и сросшимися бровями – сувенир из музея Фриды Кало. Она все еще не верила, что Ян способен взглядом прожигать дыры в стенах. Маска осталась целехонькой. Она взяла его за руку. Странно, но пальцы не обожгло крутым кипятком. Его рука была теплой, как обычная человеческая рука.

Ей было жаль его, непонятного мальчишку. Она чувствовала: между ними есть то, что можно назвать родством душ. Если бы Ян так отчаянно не кричал о том, что никакой души у него нет. Они оба с ним были одиноки, несчастны. Его не принимала семья – и у нее не было никакой семьи. С ним было легко, интересно, он не унижал ее своим превосходством, как Ашер. Конечно, Яна нельзя назвать здоровым человеком. Его странные фантазии, его дикие поступки… А вдруг его можно вылечить?

«Ты бы даже, наверное, могла полюбить его, – сказала она себе. – Если бы могла полюбить хоть кого-то, кроме Ашера». И решила, что завтра же поговорит с Марком, нельзя дальше тянуть. Сколько можно его обманывать?

Ян задышал глубоко, сонно. И прежде чем нырнуть с головой в сон, Ада вспомнила слова дона Гильяно:

– В эту ночь Дом поглощает огонь.

Наверное, даже такой огонь, как у Яна.

Ашер не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, повернуть голову или даже скосить глаза тоже оказалось невозможно. Он был в состоянии смотреть только прямо и даже не в силах был опустить веки – они застыли, точно каменные. Ашер смотрел на роскошный зал с высоты.

«Бронзовый дворец прорастает сквозь тебя. Он строится из твоих клеток, из твоей крови, грозди сосудов украшают карнизы. И это не тысяча шестьсот колонн держат его своды, это кости твои стоят на месте колонн. И не бронзовые листы покрывают кровлю, а твоя кожа натянута на стропила». Каждое слово из сказки о Бронзовом дворце Ашер Гильяно ощущал собственной кожей. Он – украшение в одном из залов. Скульптура, черт побери.

Лучи солнца скрещивали мечи на мраморном полу. Свет лился из витражных окон под самым потолком, по его причудливой игре можно было предположить, что несколько светил встают и никогда не заходят за его стенами. Цветные стекла витражей были так густо окрашены, что нельзя было разглядеть, что творится снаружи. Иногда сквозь витраж просматривался очередной зал из бесконечной вереницы залов дворца.

«Надо выбираться», – подумал Ашер. Пока не атрофировалась воля, пока дворец не взял над тобою верх, нужно выбираться. Он напряг мускулы, сосредоточился – и прочертил в воображении ломаные трещины, которые рассекают мрамор, сковавший его руки. Он – часть колонны, атлант, держащий свод. Заботливый резец скульптора постарался над головой, торсом. Приложил максимум усилий, даже таланта, постарался придать мрамору рельеф и тепло кожи. Но ниже пояса он – сплошная колонна. Тяжело будет материализовать себя целиком. Время против него, он должен спешить. Но спешка – как раз то, чего он не может сейчас себе позволить. Клетка за клеткой он должен мысленно восстановить тело, не забыть ни ноготь, ни волос. Нужно пройтись ревизией по всей поверхности, спуститься под кожу и еще глубже, тормоша, оживляя каждую мышцу, каждое нервное окончание. Заставить остановившуюся кровь вновь заструиться по капиллярам, артериям, включить насос сердца, дождаться первого оттока, первой венозной волны, чтобы вместе с ней сделать движение к свободе, первый шаг.

Он рванулся всем телом, выдирая себя из каменных объятий колонны, сорвался вниз с огромной высоты, чувствуя, как слепки-колодки сваливаются с ног. Спохватился – не забыть прогнуть пол, иначе он разлетится по нему осколками костей и кровавой губкой мозга. Лучше пол превратить в бассейн. Вода отлично гасит энергию. Он быстро в уме начертал прямоугольник, добавил формулу объема, знак воды и понадеялся, что чудо свершится. И тут же головой вперед вошел в прозрачную недвижимую воду.

Ашер вынырнул, ладонью согнал капли с лица, чтобы осмотреться. Зал не изменился – это был хороший признак. Он лег на спину и постарался расслабиться, растворить остатки онемения в теле. Оно потребуется ему послушным, отзывчивым на малейшее движение мысли. Только люди, плоть и кровь, имеют право на суд в Зале двух Истин или на выход из Бронзового дворца, все остальные создания стихии или чудовища разума остаются здесь навечно, украшают залы и стены.

Он выбрался на мраморный пол. Сотворенный бассейн сразу не исчез. Вода плескалась на одном уровне с полом, постепенно застывая, как желе. Еще несколько ударов сердца – и она, как рябью, покроется мозаикой, затвердеет прежними плитами. Дворец всегда стремится вернуть себе и тебе прежнюю форму, поэтому нужно двигаться, не останавливаться. И здесь снова ждет противоречие – нельзя хаотично перемещаться по Бронзовому дворцу. Нельзя бежать из комнаты в комнату – «множить пролеты». Нужно открывать лишь те двери, которые тебе необходимо открыть. Ты должен знать путь, чтобы пройти дворец. Но знать ты его не можешь. Ты его не знаешь.

Вода превратилась в желе и скатывалась густыми каплями, они ползли медленно, как улитки, оставляя слякотные дорожки на коже. Ашер растер руками плечи. Его не стесняла нагота. Где-то здесь должен быть его одеревеневший двойник, снаряженный по всем правилам похоронного обряда. Конечно, если тело не сожгли в печи крематория или не оставили голым в железном выдвижном ящике морга. Привычка Гильяно – полагаться на семью. Если ты Гильяно, ты никогда не будешь одинок.

Его не прельщали красоты дворца, он старался не смотреть на изящную резьбу карнизов или искусную роспись стен, лилу украсили дворец специально, чтобы души терялись в нем, забывали сами себя. Пересечь зал по вертикали, потом по горизонтали, сделать две диагонали. И если все правильно, в пятом от себя треугольнике он найдет свое тело. Пять – число Дома Гильяно. Главное, не ошибиться и не слишком задумываться о результате.

Помост внезапно возник перед ним, Ашер наткнулся на него, ушиб колено. Но он ли это: с закрытыми глазами, сомкнутыми губами, присыпанный «пеплом розы», порошком, который предотвращает гниль тела? Горбатый карлик с вывернутой набок головой и грустным лицом лежал перед ним.

На щеках покойного пробивалась щетина. По привычке Ашер провел ладонью по своему подбородку. Но нет, он не был отражением смерти. Кожа гладкая. Ашер привык бриться без зеркал. Он терпеть не мог обязательных «гильянских» помощников в этом деле. И даже когда размышлял о своем будущем дона Гильяно, с сожалением вздыхал – помощь придется принять, ведь дон Гильяно отдавал жизнь и облик в руки домочадцев, служителей. Дона одевали, мыли, брили, стригли ему ногти, выщипывали волосы в носу. Становясь доном, ты терял последнюю иллюзию независимости от Дома.

Но там, на воле, изгнанному и проклятому, часто приходилось сталкиваться с зеркалами, этой выдумкой лилу. Не самой остроумной выдумкой, но, безусловно, вредной. Благодаря зеркалу человек ассоциирует себя с внешним обликом и стремится его поддерживать. Не знает, какой он на самом деле, зато в курсе, как выглядит. И все делает для своего зеркального двойника. Одевает его, украшает. Этот образ, в котором даже право и лево поменялись местами, не может быть истинным. Это ложь. Но человек верит в эту ложь, она заменяет ему – часто неудобную, злую – правду.

Людское поверье о том, что душа после смерти может застрять в зеркале, – отголосок прежнего знания, недоверия к игрушкам лилу. Душа уходит в зазеркалье не после смерти – ты расстаешься с ней всякий раз, когда восхищаешься, насколько ты красив, или сокрушаешься, насколько уродлив. Ты судишь о себе по собственному телу, закрепляешь образ в сознании. Связь нарушается, твое тело становится ловушкой, временным прибежищем тонкой субстанции, которая отныне мечтает вырваться на свободу.

Он, Ашер, выполнил все, что хотел. Нет смысла продолжать Игру. Он может уйти вглубь Бронзового дворца, может остаться бродить в его залах или попытаться найти выход, приблизиться к престолу Владыки Сияния и его брата-близнеца Принца Ночи и Кромешной Тьмы.

Но ему не дали выбрать, кто-то другой решил его судьбу за него. «Пепел розы», кроме того, что был отличным консервантом, помогал душе заново зажить в теле. Давал ощущение «дома», позволял не чувствовать себя чужаком, облаченным в незнакомую плоть.

Когда Ашер открыл глаза, над ним был деревянный потолок, а не выгнутый купол дворца. Он лежал, как жук, перевернутый на горбатую спину. Тело одеревенело, пальцы на руках дрогнули и сжались в кулаки лишь со второй попытки. Ноги лежали мертвыми колодками. Голова едва двигалась на толстой короткой шее.

Он едва смог поднять правую руку на уровень глаз, чтобы рассмотреть ее. Увиденное его не порадовало: распухшие вялые пальцы, синюшная кожа. И это его руки, главный инструмент Первого Стража! Он попытался повернуться на бок и долго с натугой кряхтел, раскачиваясь, чтобы придать телу силу инерции. Свалился на пол. Больно стукнулся носом и лбом. Из носа закапала кровь, на лбу вспухла шишка. Координация движений нулевая. Что уж говорить о даре предвидения!

Сидя на полу, он попытался наладить связь между мозгом и частями тела. Дела пошли. Руки и ноги слушались через раз. Но Ашер знал нехитрый секрет – сила воли поднимает с постели даже паралитиков. Беда в том, что воля бывает недостаточно сильна, но это речь о людях – не о Гильяно.

Ашер отдал телу приказ – и поднялся на ноги. Шатаясь, хватаясь за кровать, за кресло, он двинулся по комнате. Надо было привыкать к новому росту. Раньше он смотрел девушке на портрете прямо в глаза, теперь едва доставал лбом до рамы. Он прижался к теплому дереву: «Здравствуй, Ами».

Портрет он тайком, без спросу вынес из подземной галереи: не мог пережить, что она там среди чужих ей людей, в темноте и сырости. Мягкие складки старомодного платья, длинные, роскошные темные волосы, которые он мог гладить и расчесывать без устали. На руке яркий браслет – единственное напоминание о том, кем она была в прошлой жизни. На пальце обручальное кольцо огранки «ашер».

Над кроватью же висел один из вариантов «Острова мертвых» Бёклина. Ашер подолгу смотрел на эту картину. Когда он приехал в Выборг, чтобы наказать директора интерната за то, что тот покрывал насильников, случайно узнал о настоящем острове мертвых, об острове-некрополе Людвигштайн. Ашер, стоя на берегу, глядя на скалу, последнее прибежище мертвецов, окончательно убедился в том, что не ошибся, он нашел ту, которую искал, свою жену, бессмертную Амриту.

Все-таки в Доме с ним считались. Его комнату воссоздали в прежнем виде. Картины оставили, хотя могли бы снести в галерею или дон Гильяно забрал бы их в свою коллекцию. Бёклина, в принципе, могли повесить где-нибудь в Доме, а портрет Амриты – и вовсе сжечь. Она была для них чужой – зачем хранить о ней воспоминания? Ящики его стола набиты записными книжками. И на каждой странице тоже она, Амрита.

Он выдвинул верхний ящик. Чтобы дотянуться до нижнего, нужно было скрючиться, испытав приступ боли. Негнущимися пальцами вытащил первую попавшуюся книжку. Раскрыл там, где она сама раскрылась, и попробовал читать вслух, нараспев, чтобы восстановить голос и оживить память.

Марк Вайнер не стал дожидаться конца праздника. Когда взметнулся столб огня, поглощая Лестницу Иакова, он пробрался на галерею второго этажа. Гости стояли, распахнув глаза и рты, и ему удалось ускользнуть незамеченным. Марку нужно было попасть в спальни раньше всех. Он прокрался мимо двери своей спальни и двинулся дальше по галерее, в крыло второго этажа. Там, почти в самом конце, притаилась комната Яна. Марк заранее выяснил ее расположение. Он торопился устроить засаду.

Весь праздничный день Марк Вайнер потратил на поиски подходящего оружия. В голове стучала одна мысль: «Нож. Ты должен добыть нож». Но ничего похожего на нож не попадалось ему на глаза в Доме Гильяно: тяжелый четырехгранный графин с виски, резная хрустальная пепельница – при хорошем замахе проломит череп. На ужине он с сожалением вертел в руке серебряный нож, ловя отсветы ламп в его полированной поверхности. Этой игрушкой даже не ткнешь под ребро.

Но в Белой Зале Марк наблюдал за Яном, и с приливом крови к вискам к нему пришла неожиданная, но простая мысль: «У Яна есть нож». И возможно, нож спрятан в его спальне.

Найти нож, дождаться Яна, а там полностью положиться на Фортуну, призыв к которой все еще звучал у Марка в голове. Он тихонько напевал мотив одного из Гимнов, когда приоткрыл дверь в комнату Яна. Спальни не запирались, но никто посторонний, кроме Служителей, не имел права входить внутрь. В мужских спальнях разрешалось присутствие «гостий», женщин, которых мужчины выбирали на Церемонии приглашения, в женские спальни, кроме хозяек, мог входить лишь дон Гильяно.

Спальня Яна – крохотная, тесная каморка. Марк не поверил своим глазам, что в Доме Гильяно гостей могли селить в углы, поросшие плесенью. Ремонта стены не видели лет двести. Выщербленные половицы, лишаи облупившейся краски на стенах, старый скрипучий шкаф, узкая железная кровать. Марк обыскал комнату, перетряхнул вещи, но ножа так и не нашел. Значит, Ян носит его с собой. Оставалось одно – напасть на брата неожиданно, отобрать оружие, действовать быстро, не задумываясь. Марк оглядел комнату: ни стола, ни стула – здесь даже спрятаться негде. За неимением лучшего укрытия он встал за дверцу шкафа. Мучился и переживал, что в просвете видны ботинки. Успокаивал себя тем, что, возможно, Ян примет их за свои.

Шли минуты, Ян не появлялся. Марк переминался с ноги на ногу. Рискнул выйти из засады, присел на кровать. При малейшем шорохе готов был сорваться с места, чтобы вновь спрятаться. Где-то вдалеке хлопали двери, домочадцы Гильяно расходились по спальням. Марк устал напряженно прислушиваться, расслабился, даже прилег на подушку. И только сейчас почувствовал, как сжатое в пружину тело медленно распрямляется. Болела каждая мышца, каждая косточка, как будто у тебя грипп в начальной стадии, и вирус безжалостно «крутит» суставы. «Перенервничал», – решил Марк.

– Немудрено – покушаться на брата… – отчетливо произнес чей-то холодный безжалостный голос.

Марк с трудом разлепил склеенные дремой веки, но не смог повернуть голову, чтобы выяснить, кто с ним говорит. Голова – свинцовая болванка – продавила жесткую подушку, уютно устроилась во вмятине, ее было не приподнять ни на миллиметр.

– А он сам? Он сам? – возражал кому-то невидимому Марк. – Ян все это начал.

– Ян не в себе. Стоит ли за ним повторять? – резонно возразил голос.

– Но тогда дон Гильяно так и не пригласит меня в кабинет. И не предложит присоединиться к Дому.

– Зачем тебе Дом? – насмешливо спросил голос.

– Дом – единственное, ради чего стоит жить… – начал было Марк, но понял, что голос издевается над ним. Смеется, как и все в этом Доме. Он считает, что Марк не достоин обрести семью, стать частью великого и могущественного клана. Нет, он ему покажет! Марк резко перекатился к краю кровати, сел рывком, до хруста скручивая шейные позвонки, завертел головой. Комнатка маленькая – невидимке не спрятаться. Но обладатель таинственного голоса словно растворился в воздухе. Марк на пробу выкрикнул: «Эй!» Испугался собственного крика, понизил звук до свистящего шепота: «Эй! Где ты?» Тишина наваливалась на него каменноугольными пластами, он чувствовал себя костлявым динозавром, погребенным под культурными слоями тысячелетий. Но он еще поборется за свое существование!

Марк сдернул с кровати простыню. Он накинет ее на Яна, как только тот войдет. Ошеломит его, собьет с толку – и сразу получит преимущество. И в доказательство правильности его шага, как подтверждение того, что он разгадал головоломку этой комнаты-ловушки, дверь скрипнула, открываясь.

Марк всем телом, вздымая на вытянутых руках простыню, бросился на вошедшего. Он не видел, кто именно зашел в комнату. Был ли это Ян? Серп ножа мелькнул, разрезая простыню. Бездушным покровом она упала на пол. С фамильным ножом в руке к Марку шагнул дон Гильяно. Марк отступил, опасаясь мести. Но дон Гильяно выглядел растерянным. Он никак не ожидал найти в спальне Яна его брата, но также он знал, что Фортуна никогда не ошибается.

Дон Гильяно огляделся, но в комнате не было даже стула, придется разговаривать с избранником Фортуны стоя.

– Если я не зову тебя в свой кабинет, Марк, мой мальчик, это не значит, что я не замечаю тебя, – начал он и, будто ненароком, заложил руку с ножом за спину.

Марк часто моргал, пытаясь «переключить» картинку, он подозревал, что человек с чертами дона Марко ему только мнится, перед ним стоит кто-то другой, может быть, даже Ян.

– Ты знаешь, зачем я здесь?

– Вы искали Яна, – осторожно ответил Марк, решив подыграть фальшивому дону Гильяно. А самого свербила мысль: «Он пришел с ножом». Марк мечтал о ноже, молился о нем, жаждал, и вдруг нож сам материализовался в комнате. «Этот человек всего лишь передатчик!» – чиркнуло молнией у Марка в голове от уха до уха, минуя всякие окольные пути, замыкая цепи сразу в обоих полушариях. Утвердительным стоном догадка отдалась в правой лопатке, и правая рука сама собою сжалась вокруг предвкушаемой рукояти. «Но почему? Почему? – вопил воспаленный мозг. – Почему бы ему сразу не отдать мне нож? Ты плохо выполняешь свои функции, передатчик».

– Нашел я больше, чем искал, – туманно выразился дон Гильяно. – Знаешь, в Доме принято считать, что мечты всех детей одинаковы. Все мальчики мечтают стать доном Гильяно. Но я мечтал стать Стражем. Занять место дона Гильяно теоретически может любой. Но место в Доме ты занимаешь в соответствии с кровью и дарами. В раннем возрасте все мальчики проходят проверку. Дон Гильяно и Первый Страж ищут тех, у кого есть способности. Путь Стража сложнее любого другого пути. Он должен обучаться искусству работы с Таблицами МЕ, познать смерть и воскрешение. Но ни в коем случае не перерождение, будущий Страж должен прийти к служению в своем единственном теле, потому что кровь очень важна. Меня проверял Первый Страж Ашер Гильяно. Да, не удивляйся, – хотя Марк не выказал ни капли удивления, дон Гильяно все же счел необходимым пояснить: – Мой приемный сын Ашер намного старше меня. Я по примеру других мальчиков протянул ему руки, развернутые ладонями вверх. Он провел большими пальцами по центру моих ладоней. И тут же отбросил их в сторону: «Нет. Смотритель. Слабый». И тут же к нему подошел следующий мальчик. А я отошел в сторону. В восемь лет меня забраковали. Назвали слабым. Определили мое будущее. Будущее, которого я не желал. Я хотел стать таким, как Ашер. Я боготворил его. Ладони мои еще горели от прикосновений его изрубцованных пальцев. Я хотел, чтобы у меня были такие же. Но я не подходил – ни по крови, ни по дарам. С той минуты я знал одно – мне незачем жить, раз моя мечта в этом воплощении недостижима. И тогда, как был, в одежде, я бросился в бассейн, чтобы сидеть на дне, пока легкие не взорвутся кровью. Мне не нужно тело и судьба слабого Смотрителя. Я хочу быть Стражем. Служители вытянули меня из воды. И, как щенка, позорно мокрого доставили в кабинет дона Гильяно. «Ты заболел?» – спросил меня дон Асад, казалось, он больше волнуется за меня, чем сердится. «Нет», – ответил я. «А что случилось?» – продолжал допытываться он. – «Меня проверяли». Я не мог сказать вслух, что не гожусь быть Стражем, поэтому молчал. Дон Асад велел позвать Ашера. Я не знал, куда деться от стыда. Жалкий, трясущийся, в мокрой одежде. С меня натекла лужа на персидский ковер. Ашер лишь мельком взглянул на меня. Они перебросились парой ментальных фраз. Конечно, я ничего не понял.

Ашер наклонился ко мне:

– Я ошибся. Ты не Смотритель. – И на какой-то миг я поверил в то, что он ошибся и хочет извиниться передо мной, но то, что я услышал дальше, могло убить меня быстрее хлорированной воды в бетонной яме. – Ты просто слабый. Слабые не выдерживают видения, они не выдерживают знания. Видеть истину и, тем не менее, жить и сражаться – это подвиг. Так живем мы. Если ты не желаешь принимать на себя ответственность за свою судьбу, совсем не обязательно топиться в бассейне, дон Гильяно всегда может казнить тебя по первому требованию, а твоя душа послужит лакомством несчастным лилу. Так ты принесешь Дому больше пользы.

«К чему эта болтовня? – кричал внутри Марка черно-лиловый бес, словно проросший изнутри, как сорняк, вцепившийся пальцами в голосовые связки, чтобы использовать их как струны для передачи своих сообщений. – Скажи ему – пусть отдаст нож и убирается!»

– Ирония в том, что Дом губит сильный, а не слабый. От слабого вреда меньше. Может, поэтому я оказался лучше него, – задумчиво прибавил дон Марко.

И с ворчанием горы, сдающейся под взрывной силой динамита, выплевывая слова, как тяжелые глыбы, дон Гильяно пообещал:

– Я передам тебе нож, Марк. После завершения ритуала ты снимешь с моего пальца кольцо – перстень дона Гильяно. Утром ты встанешь во главе Дома.

Сбывалось то, о чем Марк не смел и мечтать. Поистине чудная ночь за окном. И бес снова начал кружиться – на этот раз от радости, используя его позвоночник как пилон.

– Я не сомневался… Всегда знал… Чувствовал… Предвидел, – заикался от счастья Марк. – Я обладаю даром, я не такой, как все. Вернее, я такой, как вы… Могущественный… Нет, таким мне еще предстоит стать. Я волшебник. Нет, чудотворец. Нет, – он почти рыдал от напряжения и от того, что вдруг оказался неспособен донести самую простую мысль, сформулировать фразу, слова стеклянными осколками осыпались, царапали язык и губы, срывались и устремлялись к земле дождем невысказанных смыслов.

«А вот и безумец…» – думал дон Гильяно, разглядывая Марка, пропуская сквозь пальцы его словоохотливый бред. Наконец, сморщившись, он прервал мутный поток излияний спятившего младенца:

– Ты слишком много мнишь о себе. Не видишь истины. Это меня печалит.

– Нет, нет, нет, – заторопился Марк. – Вы не возьмете свои слова назад. Вы обещали мне нож. Мне нужен нож. Но как?! Но как?! – вдруг закричал Марк невпопад, тонко и пронзительно. В его душе происходил диалог, который не мог пробиться на поверхность, он вел беседу сам с собой и не замечал этого. – Как же так? Разве я не прозрел? Место в Доме заслуживается только убийством. Я узнал! Узнал! Ко мне пришло это от стен и от потолка. Я понял, я догадался!

Дон Марко и не думал лишать его уже предложенного наследства:

– Ты прав. Убийством разрушается зло. И ты убиваешь того, чье место хочешь занять. Ты убьешь меня, мой мальчик.

В бассейне красно-белая пена роз, теряя невинность, корчилась под ногами. Марк до крови искусал пальцы и продолжал зубами отдирать полосы заусенцев. Он боялся, что дон Гильяно не сдержит своего слова. Но тот протянул ему нож. А сам, тяжело сгибаясь под властью ревматизма, опустился на колени посреди розовых россыпей. Марк рассматривал нож с глупой улыбкой. Хищный полумесяц скалился ему в ответ. И Марк догадался, что оскал ножа – это вызов. Он сможет, он не маменькин сынок. Всего-то нужно провести лезвием по горлу пассивной жертвы. Дон Гильяно не станет сопротивляться. «Как баран на заклании, ей-богу», – хихикнул Марк. Но смех вышел как бульканье, и он в испуге заткнулся. «Наверное, будет много крови», – озабоченно подумал он.

Марк обошел понурую фигуру дона, встал за спиной. Дон закинул голову, освобождая горло от тесноты воротника и галстука. И Марк неожиданно для себя уперся взглядом в открытые настежь глаза дона Гильяно.

– З-з-акройте глаза, – попросил он.

– Гильяно встречают смерть с открытыми глазами, – спокойно ответил дон Марко.

Ладно, неважно. Один взмах ножа. Как смычком по виолончели. Хриплый звук расщепленной глотки. Толчки крови, стремящейся на свободу. Живые глаза станут стеклянными, как у рыбы. Тело тяжелым мешком осядет на пятки или завалится в сторону, сминая лепестки роз.

Марк застыл, он медлил. Перстень дона Гильяно, снятый с мертвой руки, охватит его палец кольцом всевластия и несвободы. Он будет лишен права покинуть Дом иначе чем через этот гнусный бассейн с тошнотворной массой красно-белых роз. Однажды он должен будет выбрать того, кто убьет его. И этот кто-то точно так же занесет над ним, над Марком, нож и будет надеяться, что Марк не станет сопротивляться.

Зачем он так смотрит? Будто не понимает, что Марку нужно сосредоточиться. Он не привык размахивать ножом, лишая жизни направо и налево. И вспомнил, как в детстве на лугу деревянным мечом сшибал желтые головки одуванчиков, даже тогда ему казалось, что цветы вопили от боли. А вдруг и дон Гильяно закричит? И крик это будет преследовать Марка всю жизнь? Он будет просыпаться ночью, в поту, от рвущегося из сна крика.

Сейчас, вот сейчас… Он даже зажмурился, мысленно повторяя все свои простые, как ноты, действия. Это быстро. Раз – и ты уже убийца. И каждый человек в Доме знает это. И каждый целует твою руку, которая несколько часов назад держала в руке нож и была обагрена теплой кровью.

Что-то теплое капнуло ему на руку, Марк вздрогнул. Капля крови. Еще одна. И еще. Кровавый дождь заколотил по руке, держащей нож. Он провел кулаком левой руки по лицу, стирая кровь, но фонтан не унимался. Кровь текла из носа, он чувствовал ее металлический привкус во рту, он захлебывался ею. «Убийца, мерзкий убийца, умойся своей кровью!» – кричал откуда-то голос.

Марк испугался, что кто-то видит их. Есть свидетели. Он отбросил от себя нож. Упал на колени, схватил охапку роз и прижал их к лицу, стараясь унять кровь. Но от их сладковатого запаха у него еще больше помутилось в голове. «Посмотрите на него! – надрывался голос. – Он хочет стать убийцей! Больше всего на свете он хочет стать убийцей! Как некоторые мечтают стать врачом или адвокатом, так он хочет быть убийцей!»

Дон Гильяно давно держал Марка за плечи, пытаясь его утихомирить, но тот кричал, затыкая себе рот горстями роз, выплевывал их, снова кричал. Служители связали несчастного и доставили в спальню. Но и там Марк, завернутый в простыню, извивался всем телом, рычал, вгрызался зубами в кляп, на лбу у него проступили жуткие вены, похожие на рога дьявола.

На лужайке столы были расставлены как попало, но Марк Вайнер все равно угадывал в этом хаосе систему, такую же, как на террасе Дома Гильяно. Он следил за тем, кто и как садится за столы, и радостно отмечал, когда за одним столом оказывалось пять человек, значит, все было правильно, эти люди тоже, как и он, соблюдали правила и знали Законы.

В этом Доме Гильяно, чтобы тебе открыли дверь, нужно было с силой постучать. И каждый раз, когда Марк слышал стук, на ум ему приходила фраза: «Стучат – открывай ворота». И он улыбался в кулак, чтобы никто не заметил, как много он знает об этом месте.

«В доме Отца моего обителей много», – бормотал Марк, расхаживая по длинному коридору жилого этажа его нового Дома Гильяно. По обеим сторонам выстроились двери в комнаты. В каждой двери было окошко со стеклом, защищенным сеткой, чтобы дон Гильяно в любое время дня и ночи мог узнать, что делают его домочадцы.

Когда он только приехал, дон Гильяно вызывал его к себе, задавал много вопросов. В тот раз поверх своего обычного костюма дон Гильяно накинул белый халат. Марк сразу понял, что это символ святости, и проникся еще большим почтением к тому, что происходит в Доме. Он обстоятельно отвечал на все вопросы. Дон Гильяно хотел убедиться, что Марк понимает, куда он попал, знает, какой на календаре год и день недели. Марк к своим ответам благоразумно добавлял, что «время течет иначе в Доме Гильяно». Когда дон Гильяно спросил его о стоимости последней картины, приобретенной для коллекции, Марк уже знал, что второй раз он в одну и ту же ловушку не попадется, и гордо отвечал, что «деньги так мало значат в Доме Гильяно». А когда дон Гильяно спросил: «А что же тогда имеет значение в Доме Гильяно?» – Марк ответил: «Кровь». И это был правильный ответ, потому что дон Гильяно что-то записал в огромной книге, которая лежала у него на столе.

И когда его навещала Элен, Марк спрашивал ее: «Тебя тоже пригласили в Дом Гильяно? Нам так повезло, правда? А Ян, глупец, говорил, что не останется в Доме». Элен прятала слезы, комкала в кулаке платок. Разум не возвращался к Марку. И он ничего не мог рассказать о той ночи, когда он его утратил.

Элен слышала от врача одно и то же:

– Ярко выраженный бред сохраняется. Он до сих пор не понимает, где находится. Не ориентируется во времени. Вы как-то можете объяснить, что это за Дом, которым он бредит?

– Нет, не могу, – отвечала Элен. – Я ничего не знаю о Доме Гильяно.