Глава 11. Принцесса и демон

В час коктейлей в Мужской гостиной дым висел коромыслом, стоял крепкий запах табака – пряные восточные сорта перемешивались с острым кубинским, сладким бразильским. Ада втянула носом воздух: до чего прекрасный аромат, лучший на свете. От мужчины с сигарой веет надежностью, стилем. А от хлыща с сигаретой – грязными привычками. И какое счастье, что мужчины Дома Гильяно не забывают про своих женщин, в их сигарных шкафах всегда есть дамские сигариллы. Марк вечно бурчал, недовольный тем, что она курит. Ради него она бросила. Хоть и верила в то, что цвет лица портят только дешевые сигареты. Но в Доме Гильяно привычка заявила о себе с новой силой. Здесь курили так, будто это самое безопасное удовольствие и тебе не грозит рак легких, при котором ты будешь умирать от удушья, захлебываясь кровью.

Марк не любил по вечерам находиться в Мужской гостиной. И сейчас его не было видно, хотя из-за дыма легко можно было ошибиться. Молодежная компания уже засела в гостиной, надымила, накурила и изрядно хватила крепкого алкоголя. Анжелин и Андре де Кавальканти были единственной парой с детьми в компании юнцов. Те, кто должен был через несколько дней венчаться, в буйном веселье не участвовали, сидели по углам, держались за руки, обсуждали планы на будущее.

Антонио Аменти всерьез устроил дегустационную битву шотландского виски (27 сортов) против кокосового арака (8 сортов), при этом он настаивал, что победа не важна, а участие обязательно. Служитель смешал для Ады и Анжелин коктейль из арака с содовой и имбирным элем. Ада смаковала душистую сигариллу, следила, как дым взбирается под балки потолка, смеялась шуткам, прихлебывала коктейль, ощущая, как алкоголь и имбирь разжигают костры по всему телу.

Ада вспомнила, что забыла в спальне запонки Яна. Поискала его глазами в полупьяной толпе, но не нашла. Решила все равно подняться наверх, ведь к обеду он объявится, таковы правила Дома, не станет же он их нарушать. Ей почему-то не хотелось, чтобы ее что-то связывало с Яном, даже такой пустяк, как ювелирная побрякушка. Она вернет ему запонки – и забудет о нем.

На верхней ступени лестницы, ведущей на Женскую половину, сидела Элен с зажатой между колен бутылкой текилы. На дне плескалось ровно на два глотка.

– Привет. – Ада осторожно присела рядом с ней. – Что-то случилось?

С Еленой Юрьевной отношения у нее были натянутые. Конечно, мадам с вечной ниткой повседневного жемчуга на шее считала, что ее прекрасного сына не достойна ни одна девушка на свете, ну, может, только принцесса.

Вопреки своему царственному имиджу Элен глупо хихикнула:

– Хотела спокойно напиться, но свою спальню не нашла. Пришлось здесь. Хочешь? – протянула она Аде бутылку.

– Нет, спасибо. Давайте я вам помогу.

– Чем ты можешь помочь? – внезапно озлобилась Елена Юрьевна. Напускная вежливость и фальшивый аристократизм слетели, как последние осенние листья с дерева. – Ты можешь только подгадить. Выбрал девушку без роду без племени. Без обид, милая… Это же какие гены у тебя? Алкоголиков и проституток? И слова ему не скажи! Обижается! Как же, любовь! Будь она неладна. А дети какие у вас будут, не думала? Нет ничего хуже больного ребенка.

Слова Элен задели ее, хоть Ада и не сомневалась, что мама Марка так о ней думает. Но одно дело – думать и помалкивать, а другое – заявлять в лицо, пусть и с пьяных глаз.

– Как же я намучилась с ним, – продолжала откровенничать Элен. – Невозможный ребенок. Не поймешь, плохо ему или сносно. Бред, вспышки ярости, глухое безразличие – все я видела. Как врачи говорили, так и происходило. Ни малейшего просвета. Никакой надежды. Агрессивен, опасен. За себя не отвечает. Себя не осознает.

– Но Марк ведь здоров, – возразила Ада, решив подбодрить скисшую Элен.

– Марк… – Уголки губ горько опустились вниз. – Марк здоров, – тоскливо повторила Елена Юрьевна. – Ничего-то ты вокруг себя не видишь. А еще замуж за него собралась! Где же здоров, когда он терзается от зари до зари так, что разум вскипает? Не видишь, как ему плохо? Как он мучается? Всю жизнь я боялась, что он последует прямиком по дорожке за братом. И кажется, дождалась.

– За братом? – переспросила Ада.

Но Элен несло в море откровений. Она не снисходила до того, чтобы объяснять детали случайной собеседнице.

– Безумие – как печать на семье, как проклятие. Ее не смоешь, не затрешь, не вытравишь кислотой или что там врачи засовывают в таблетки? Сколько на него лекарств извели! Килограммами в рот засыпали. А толку? Да, жив. Да, не полный идиот. Но от нашего мира он так же далек, как и прежде. Что мне было с ним делать? Как воспитывать? Как любить? Как можно любить, когда твоя любовь раз за разом наталкивается на стеклянную стену? Врачи говорили, что он меня не узнает, что я ему безразлична, что он не знает, кто такая мать. Нет в его воспаленном мозгу такого понятия! Я им верила, потому что они врачи, они таких, как Ян, повидали. Больные вроде него – их профессия, их хлеб. Они лучше знают. Но каждый раз надеялась, а вдруг они ошиблись? И каждый раз убеждалась – нет, они правы. Он не желал знать меня. А я… как же я боялась его.

– Ян Каминский ваш сын? Брат Марка? Он тоже сын Ашера? – и осеклась, потому что назвала Ашера по имени без обязательного прибавления фамилии. Вышло слишком интимно, будто они с Ашером старые друзья.

– Он тоже сын Ашера, – задумчиво повторила Элен вслед за Адой. – А вообще, знаешь… – Элен вытрясла последние капли из горлышка на ладонь, слизнула. – У нас с тобой много общего. – Истина точно таилась на дне бутылки. – Я тоже барахталась на самом дне, как и ты в своем Выборге. Не видела просвета. Ашер вытащил меня. Правда, тут же в другой чан грязи окунул, но здесь уж я сама виновата. Жаль, что поздно поняла. Так была на него обижена за то, что он сына своим не признает. О Яне ему и не рассказывала. Боялась. Я ведь ничего не знала об Ашере. Была глупой девчонкой. Не понимала, что он ведет жизнь, в которой нет места семье и детям. Не видела ничего, кроме своего горя. Больной ребенок – это огромное горе, оно закрывает для тебя все горизонты. Но ведь надо как-то жить дальше. Я не сразу смогла. Но когда получилось, наши отношения с Ашером наладились, правда, они так и не стали прежними.

Ада вспомнила, как Антонио говорил, что Ашер видел в Элен свою жену Амриту. С момента знакомства она присматривалась к Елене Юрьевне, стараясь понять, что в ней привлекло Ашера, что заставило думать, что она «та самая»? И терялась в догадках, потому что Элен уже не была прежней. Если когда-то на ее лице и бушевали сильные чувства, то теперь оно превратилось в маску холодного безразличия и скупой светской вежливости. Лишь бутылка текилы смогла развязать ей язык, завязанный в обычное время тройным морским узлом.

– Моей ошибкой было то, что я призналась ему в любви, набросилась с радостными вестями о ребенке. Такие мужчины, как Ашер, не терпят, когда их связывают. Любые обязательства, «которые он не выбирал», означают для него отказ от сделки. Но мне казалось, мы пара. Я была без ума от него. И как камень в мои хрустальные мечты – Ян-шизофреник, а вместе с ним и Марк, стоящий на границе безумия, грезящий об убийстве брата. Понимаю, это наследственность… Гильяно – кровожадная семейка. Но Ашер хоть и убивал, однако не терял разума.

«Неужели?» – хотелось крикнуть Аде. Четыре трупа и один обезображенный человек – это называется «не терять разума»? Это нормально – вершить собственное правосудие, ни с кем не считаясь? Но, как всегда, при воспоминании об Ашере у нее заныло сердце, а слезы подбежали близко-близко к глазам.

– Может, мы сами не в себе, раз нам дороги убийцы? – еле слышно предположила она.

Элен взглянула на нее с интересом:

– А ты забавная малышка. Возможно, мы даже подружимся, – и шаловливо провела пальцем по щеке Ады.

Запал Элен прошел. Она больше не могла говорить связно. Ее развезло, как тесто на дрожжах. И она была готова улечься спать прямо здесь же, на ступеньках. Ада подхватила ее под руку. Надо было отвести Элен в спальню, но Ада и понятия не имела, где комната Елены Юрьевны. На этаже столько дверей, что можно заблудиться. А если Элен по трезвости не нашла свою дверь, то по пьяни от нее тем более не стоит ожидать внезапных озарений. Тело Элен тяжелело с каждой секундой. Аде было все труднее удерживать ее. «Помогите же кто-нибудь», – в отчаянии взмолилась она. И тут же, как ответ на ее мольбу, на лестнице раздался шум, кто-то поднимался. Юная Служительница в черной униформе прыгала со ступеньки на ступеньку, но, завидев Аду, перешла на степенный шаг.

– Помогите, – обратилась к ней Ада, – не можем найти комнату.

Взваливать тяжесть на такую кроху было бесчеловечно, но девочка безропотно подставила плечо, она отлично знала, где разместили Элен.

Дети-Служители вызывали у Ады любопытство и жалость. Возмутительно заставлять ребятню так тяжело трудиться. Им бы в игрушки играть… А ведь Дом Гильяно такой большой, вряд ли детям выпадает хотя бы час свободного времени. И хоть Анжелин объясняла ей, что дети с пяти лет несут в Доме послушание, такова традиция и никакой жестокости в этом нет, Аде каждый раз хотелось броситься на помощь, когда она видела, как пятилетний карапуз в черной курточке тащит башню тарелок выше своей головы.

– Вам, наверное, трудно справляться с работой, – посочувствовала Ада.

Девочка лишь пожала плечами. Служители почти не разговаривали, обходились молчанием или жестами, произносили слова в крайнем случае, когда без них ситуация оставалась двусмысленной.

Они с девочкой уложили Элен в постель. Ада с удовлетворением отметила, что спальня Элен меньше отведенной ей. Значит, Елену в Доме считают залетной гостьей, бесполезным приложением к Марку и его невесте.

За обедом заговорили об искусстве. Марк очень подробно объяснял даме, своей соседке по столу, как делаются долгосрочные арт-инвестиции и как можно на одной картине заработать целое состояние, а иногда еще больше, если устроить скандал и объявить шедевр подделкой. Привел в пример недавние русские торги Christie’s в Лондоне: «Одалиска» Кустодиева ушла за полтора миллиона фунтов стерлингов. Ходили слухи, что картина не совсем безупречна и может оказаться подделкой. Не уверен – не покупай, но выигравший торги алюминиевый магнат оказался не из тех, кого легко обмануть или запугать. Кустодиев оказался самым дорогим лотом, причем покупатель заплатил за него почти в восемь раз больше верхней границы оценки. Если слухи о подделке окажутся правдой и нечистоплотность Christie’s докажут, то аукционный дом выплатит ему почти вдвое больше той цены, по которой была приобретена картина. Так делается арт-бизнес.

– Картина «Пьеро и дама» Сомова на тех же торгах стартовала со 150 тысяч фунтов, а ушла за миллион 150 тысяч. А серия рисунков Джакомо Кваренги? Архитектор Смольного дворца в Петербурге. Бывали в Санкт-Петербурге? На аукционе были представлены два десятка его зарисовок, оцененные в суммы от двух до пяти тысяч фунтов. Но торги велись так долго, что некоторые лоты уходили по 40 и даже 50 тысяч фунтов! Однако и это не предел тех сумм, которыми оперируют в купле-продаже произведений искусства. Скоро ожидается бум на импрессионистов. Вспомните мои слова через год-два.

Дама недоверчиво качала головой. Марк не терпящим возражений тоном принялся доказывать свое право делать прогнозы:

– «Железнодорожный мост в Аржантее» Клода Моне. Семья американского арт-дилера Давида Нахмада купила полотно в 1988-м за 12,5 миллиона долларов. У меня есть сведения, что скоро оно поступит в распоряжение нью-йоркского отделения Christie’s. И думаю, что уйдет не меньше чем за 35 миллионов. А «Пруд с кувшинками» того же Моне будет выставляться за 40 миллионов, но продадут в два раза дороже, верьте мне. На импрессионистов через пару лет будет огромный спрос.

– Это глубокий пруд? И много в нем кувшинок? – вдруг подал голос Антонио Аменти, который сидел рядом, все слышал, но в беседе пока участия не принимал. – Мне кажется, и сорок миллионов дороговато за пруд, пускай даже и глубокий. Пусть даже кувшинок в нем – прорва! – Антонио взглядом обратился за поддержкой к Аде. Марк, изумленный дремучим невежеством, не мог вымолвить ни слова.

Ада бы улыбнулась или даже хихикнула, если бы у Марка не был такой растерянный вид. На святое в его жизни покусились.

– Ну есть и кое-что подешевле, – с серьезным видом нашелся Марк. – Например, «Графин (бутылка и стакан)» Пабло Пикассо, начальная цена – 6 миллионов.

– А! И вправду дешевле! – обрадовался Антонио, но тут же вновь засомневался: – За бутылку и стакан 6 миллионов? И только потому, что они принадлежали какому-то Пабло? Он что, мексиканец? Знаменитость какая-то? Вроде Майкла Джексона? – задумался он над нелегкой задачей. – Но отдавать за какие-то грязные стаканы уйму миллионов? – Антонио покачал головой. – Нет, не готов я осчастливить этого Пабло такими деньгами и тебе, Марк, не советую. Пусть идет работать, уголь там разгружает или посуду моет. С чего это мы должны его обеспечивать?

– Пабло Пикассо – художник, он умер, – робея, решила просветить Антонио та самая дама, любительница дорогой живописи.

– Так на что ему деньги, если он умер? – резонно возразил Антонио. – Нет, я хочу посмотреть на эти стаканы. Кажется, дело нечисто.

Отсмеявшись, Антонио заметил:

– Пару лет назад Дом Гильяно через одну из своих компаний приобрел «Мальчика с трубкой» Пикассо. Если ты уж такой знаток, то помнишь: мальчишка в синем костюме, с трубкой, в венке из роз. И если тебя так уж интересуют цены, то дай-ка я вспомню, сколько же мы за нее заплатили… Деньги – такой пустяк в Доме Гильяно.

– Сто четыре двести… – без запинки отчеканил Марк.

– Миллиона долларов, – подхватил Антонио. – Ну и память у тебя! И если тебя когда-нибудь пригласят в кабинет дона Гильяно, найди две минуты, обернись, увидишь эту картину, посмотри на нее очень внимательно – может, поймешь, что именно на этом свете не купишь за деньги.

Марк помрачнел, он почувствовал, что Антонио издевается над ним, дает понять всем и каждому за столом, в пределах слышимости, что Марку вход в кабинет дона Гильяно заказан. Он второсортный гость, приглашенный из милости внебрачный сын. Всю жизнь Марк чувствовал, что он лишний, у него нет семьи, он не получил того, что могло бы быть его по праву рождения. Он не виноват в том, что родился вне брака. И винить мать он в том не мог. Отец для него был единственным виновником. И в глазах Марка, и в глазах дона Гильяно Ашер был преступником, предателем. А с точки зрения этих людей, в чью семью он хотел войти, Марк оставался плодом немыслимого мезальянса. Странно, что к Яну здесь иное отношение.

Ада хотела послушать сказки, которые рассказывал дон Гильяно детям и их мамам на ночь. Но боялась нарушить какие-нибудь правила Дома Гильяно, а потому обратилась за советом к Анжелин.

– Вообще-то ты не принадлежишь Дому, – задумчиво протянула та. – Но вот что… проще простого: бери моего Альфи – и иди в Мемориальную гостиную.

– А разве можно?

– Конечно, нельзя! – даже возмутилась Анжелин. – Но в Доме Гильяно есть одна незыблемая традиция: нарушать Законы Дома Гильяно. – И добавила: – В том случае, если тебе не грозит за это смертная казнь, но некоторые шли даже на этот риск – и получили по заслугам. – Увидев, как вытянулось лицо Ады, она улыбнулась: – Не бойся, послушать сказку – это безобидно, тем более что мы все с нетерпением ждем, когда ты присоединишься к Дому Гильяно.

Дон Гильяно любил этот вечерний час в Мемориальной гостиной. Обычно несколько первых минут он расспрашивал детей о том, как прошел их день, разбирал мелкие ссоры и огорчения; большие обиды и преступления подлежали суду в Кабинете, а самые страшные выносились на всеобщий сбор, зачитывался приговор, и следовало наказание, вплоть до смертной казни.

Каждый вечер в камине Мемориальной гостиной разжигали огонь, и неважно, где находился Дом – в тропиках или на севере, дон Гильяно рассказывал сказки из Книги только под треск огня. Он обводил взглядом детские и женские лица. Все дети до пятнадцати лет должны были каждый вечер слушать сказки Дома Гильяно, а вместе с малышами сказки слушали их матери. Раньше вместе с детьми Гильяно здесь сидели и дети-старички с седыми волосами и ярко-синими сияющими глазами. Они рождались взрослыми, а умирали детьми. И седина их была как серебро. Но сейчас среди детей в гостиной не было ни одного лилу, ни одного Гильяно.

Истинные Гильяно больше не могли иметь детей. Большинство тех, кто слушал сказки по вечерам в гостиной, принадлежали Дому, хоть и носили разные фамилии. Были те, кто Дому не принадлежал и по достижении совершеннолетия, пятнадцати лет, должен был выбрать свою судьбу – принять или отклонить предложение присоединиться к Дому Гильяно. «И они согласятся», – думал дон Марко, вглядываясь в детские лица. Эти дети с ранних лет привыкли подчиняться своему дону, они любят Дом, и каждый готов отдать за него жизнь – человеческую жизнь, единственную и короткую.

Сложнее с теми, кто приходит в Дом уже взрослым, с ними нужно быть осторожным – они не привыкли подчиняться, они получили чуждое воспитание и ненужное образование, в них сильна глупая гордость, они жадны до денег, до власти, их испортил мир, в котором они жили. Дон Гильяно был рад, когда мальчики Дома Гильяно (или мальчики Гильяно, как их называли, независимо от фамилии) выбирали себе жен из Дома, но и не был против, когда они приводили женщин со стороны. «Жена принадлежит мужу, и если муж принадлежит Дому Гильяно, то и его жена становится принадлежностью Дома. И это Закон». Но случалось, что и девочки Гильяно влюблялись в посторонних. И если их не удавалось образумить, перед доном Гильяно стоял выбор: потерять дочь (а все дети считались сыновьями и дочерьми не только своих родителей, но и дона Гильяно) или пригласить ее избранника в Дом и предложить ему присоединиться к Дому.

Но никогда такое приглашение не делали чужеродным парам, тем, которые до недавнего времени и понятия не имели о существовании Дома Гильяно. И сейчас дон Марко смотрел на такую невесту, на Аду Боронину. Его бы воля – не было бы ни ее ноги, ни ноги ее жениха в Доме. Марк Вайнер и его мать – каждодневное напоминание о позоре одного из Гильяно, о его предательстве, о преступлении против крови.

Дон Гильяно напряг зрение. Вот она опускает глаза, румянец играет на щеках, младенец теребит россыпь сверкающих камней на ее платье. Что в ней такого? Почему именно ее пожелал лилу?

Иногда дон Гильяно заранее знал, какую сказку он будет рассказывать детям. Бывало, сказка бродила в нем с утра, и в течение дня он открывал Книгу, чтобы освежить память. Но иной раз, как и сейчас, история вырывалась из его чувств. Сейчас она росла из раздражения на Яна, на Аду, на Ашера и на свое бессилие. Нынче эта сказка была мерой его горя, его отчаяния и данью восхищения смелостью той, кто самовольно проникла на один из священных ритуалов Дома Гильяно.