Все что угодно
– Ты вообще читала, что он тут понаписал?
Одним движением ладони Рэм смахнул со стола бумажки, и те разлетелись по сторонам, как последние листья на злом ноябрьском ветру. Уля молча присела и начала собирать упавшие записки.
– Это какой-то бред! О таком только в бульварных романчиках и пишут, ты это сама-то понимаешь?
Листок к листку. Строчка к строчке. Вот здесь Артем начал свою охоту за неуловимым травяным запахом. Вот тут почти сошел с ума, одурманенный полынью. А тут – сошел, когда упал в ноги Гуса. Страх, сомнения, жажда, одиночество и торжество. Все, чем полнилась жизнь отца, тяжким грузом опустилось на Улины руки. А Рэм продолжал бушевать.
– Нет, ты только посмотри! – не унимался он, комкая в пальцах листок. – Гус пьет силу отданных ему вещиц, заключая мертвецов за стену, чтобы отравить туман их горем и болью…
Его губы насмешливо кривились, и сам он – дерганый, ошалелый от убийственной дозы обезболивающего, – кажется, плохо соображал. Лихорадочный блеск в коньячных глазах пугал Улю сильнее всего.
– Успокойся и сядь, – тихо попросила она.
– Маятник, толкающий мир из стороны в сторону! – Голос сорвался, и Рэм тяжело закашлялся, схватившись за ребра. – Черт.
– Не черти, – поморщилась Уля. – И сядь. Пожалуйста.
– Да не хочу я садиться! – Он выпрямился и посмотрел на нее сверху вниз. – Как ты можешь быть такой спокойной, когда твой долбаный папаша пичкает нас этой херней?
– Ничем он нас не пичкает…
– Ага. Только сравнивает с Гусом. По масштабу преступлений против мироздания. А так все хорошо, не стоит волноваться. – Он помотал головой. – Даже звучит дико. Нет, ты посмотри, что он тут понаписал! Хоть книгу издавай.
Уля поднялась, аккуратно вернула листочки в стопку и вышла из комнаты. Рэм что-то крикнул ей в спину, но она не обернулась. Пульс оглушительно стучал в ушах. Все процессы, поддерживающие человеческое тело живым, сами вдруг стали невыносимой обузой. Уля заставляла сжиматься и разжиматься сердце. Насильно заполняла легкие воздухом. Она сосредоточилась лишь на этом, только бы не дать себе думать. Но мысли, как раскаленное сверло, так и ввинчивались в мозг.
Дрожащими руками Уля взяла чашку, подставила ее под струю холодной воды из-под крана и медленными глотками выпила. По горлу пронесся холод. Внутри все сразу онемело, затихло.
И стало легче.
Уля умыла пылающее лицо. И только потом посмотрела на себя в зеркало.
Но увидела лишь поле. Бескрайнее седое поле. Туман собирался на горизонте. Ничего нового. Просто маятник, толкающий мир. Просто голодные, сошедшие с ума тени. Тени людей, прикованных к вещицам, как к могильным камням. Сто тысяч мертвецов.
Двое из них оказались там по ее, Улиной, вине. Красивый мальчик Глеб Ямской. Косматый подонок дядя Коля. И кто-то третий, еще не определившийся, еще способный увильнуть от настигающей его дурной гибели. Например, Вилка. Ведь это и правда могла быть она. Улю передернуло. Она представила, как бродит по колено в полыни красавица и умница Виолетта – социальный работник, мамина дочка, будущая жена. Стоило только остаться на месте, дать ей погибнуть, и тонкое колечко обрекло бы ее на вечность за серой стеной.
А ведь как назойливо снилась Уле стена все эти годы! Отец, исчезнувший в тумане, подавал ей знак. А она продолжала отмахиваться, делать вид, что побег от прошлого закроет полыни дорогу в будущее. И образ серого камня, крошащегося в худых пальцах, стирался из памяти, стоило только напомнить себе, что это все просто сон. Трава, стена, туман и смех Никитки. При мысли о нем Уля с хрипом вцепилась в волосы, натянула их, чтобы острая боль заглушила боль другую, боль невыносимую. Но было поздно.
Полосатая кепочка, мелькающая в седых зарослях. Смех, переходящий в отчаянный вопль.
Никита все это время был там. За стеной. Пока она тонула в сожалениях. Пока сетовала на судьбу, но продолжала дышать, ходить, есть, говорить.
Он был там. Прикованный к красной сандалии, которую так и не нашли.
– Наверное, вылетела на обочину, – говорил Алексей, хотя никто его об этом и не спрашивал. – Наверное, подобрал кто-нибудь.
Подобрал. Испуганный игрок. Равнодушный полынник. Скулящая от ужаса служка. Да какая, в общем-то, разница? Кто-то сделал это. Принес Гусу пыльную сандалию. Обрек маленького смешливого мальчика на годы туманного морока.
А она, виноватая во всем, продолжала жить. Жалея себя.
– Черт! – Уле хотелось выть, но получалось лишь хрипло чертыхаться, склонившись к раковине.
– Кто у тебя там? – Голос Рэма заставил ее выпрямить спину.
Он уже успокоился. Движения снова стали медленными и слабыми. Глаза поблекли, ввалились. Только красные пятна на смуглых щеках выдавали пылающую внутри болезнь. Смерть, стоящую на пороге. Рэм тяжело навалился на косяк двери и смотрел куда-то мимо Ули, за окно, на побелевший от снега мир.
– Брат, – выдохнула Ульяна, не позволяя себе закричать, хотя крик рвался из горла. – Мой брат.
– Тот парень из электрички? – равнодушно спросил Рэм. – Гус сказал, что ты принесла вещицу какого-то мальчишки… Это он?
– Нет, конечно, нет… Его звали Никита. Моего младшего брата. С него все началось.
Рэм не шелохнулся, только пальцы сжали пузырек с таблетками.
– Я должна была за ним следить… На прогулке. Но отвлеклась. И его сбил грузовик. – Уля сама поразилась, как легко было сказать это, будто за словами не скрывались годы боли и неизбывной вины.
– Полынь показала тебе его смерть? – Голос Рэма слышался далеким и безжизненным.
– Да… За минуту до. Я могла что-то сделать, но не сделала… и он погиб. – Она тяжело сглотнула, чувствуя, как свело губы, будто от анестезии в кабинете зубного врача.
– Но ты же не принесла вещицу. Если верить твоему отцу, так это не работает. – Рэм пожал плечами. – Так что твоего брата… – Он сбился. – Там его нет.
– Есть. Я слышала его смех, когда была у стены. – Уля медленно осела на табуретку. – Я уже несколько лет вижу ее во снах. И слышу, как Никита смеется. Или плачет. Он там. Кто-то другой принес его сандалию… Красную. С замочком. И Гус… Гус запер моего брата за стеной… – Беззвучный всхлип наконец сорвался с Улиных губ, мучительно сотрясая все тело.
Рэм остался стоять у двери.
– Моя мама тоже там, – сипло проговорил он. – Даша… эта сука… принесла ее крестик Гусу. Отдала как третий подарочек. Все это время… Мама была там.
– Мне жаль, – только и смогла выдавить Уля. – Рэм, мне так жаль…
– Нет. Я просто не могу… – Он мрачно покачал головой. – Если я поверю, значит, она и правда гниет за долбаной стеной. В долбаном тумане. Нет. Твой папаша просто свихнулся.
– Мы же не можем сделать вид, что этого нет? – На дрожащих ногах Уля поднялась со стула. – Что отец не писал ничего, а мы ничего не читали.
– Почему? – Рэм не мигая смотрел в окно. – Я останусь здесь, пока ты ищешь последнюю вещицу. И никакой полыни. Никакой стены. Никакого тумана…
– А если они и правда там? – чуть слышно спросила Уля, прикасаясь к его плечу. – Я не смогу жить, зная, где мой брат… – Она помолчала. – А ты? Ты сможешь?
– Пару часов, оставшихся до звонка Зинаиды? Как-нибудь справлюсь.
Уля застыла перед ним. Ее переполняли тоска и жалость. Рэм, бледный, изможденный, из последних сил смотрел мимо нее в страхе встретиться глазами, выдать бурю чувств внутри.
– Посмотри на меня, – попросила Уля.
Тишина. Только вода шумела в соседских трубах.
– Посмотри на меня.
Он мотнул головой, продолжая буравить невидящим взглядом стену напротив. Уля потянулась к нему, осторожно взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Отросшая щетина колола ей кожу. Коньячные глаза почернели от боли. Рэм молчал, сцепив зубы. В этот момент Уле отчаянно захотелось его поцеловать.
Прикоснуться губами к пересохшим губам. Прижаться всем телом к его груди, обвить руками плечи, то ли ища защиты, то ли самой защищая его от тумана, клубящегося вокруг. Но есть холод, который не прогнать ничьим теплом. Даже теплом сердца, изнывающего от жалости, которую так просто принять за любовь.
– Мы не можем сделать вид, что ничего не знаем. Помнишь, я обещала позвонить, если отец напишет о чем-то важном? Считай, что позвонила. А ты поднял трубку.
– Ну и идиот же я. – Рэм слабо улыбнулся.
– Идиот, – согласилась Уля, заставляя себя ответить на улыбку, и опустила руки. – А теперь нужно понять, что дальше…
– Твой папаша…
– Артем, – поправила она.
– Да, Артем. – Рэм прислонился к дверному косяку. – Тоже крепко об этом задумался. Но придумал он уж совсем неимоверную дичь.
– Еще хуже, чем маятник, толкающий мир? – Уля пристроилась у противоположного косяка. Теперь они стояли друг перед другом, почти соприкасаясь мысками ботинок.
– Куда хуже. – Рэм потянул драматическую паузу, дождался, пока Уля ткнет его кулаком в плечо, и продолжил: – Твой папаша… Прости-прости, Артем. Так вот, он решил пойти к стене. И разобраться со всем на месте.
Уля почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.
– Что? – переспросила она, борясь с тошнотой.
– Ага. Ты не ослышалась. Он решил сам уйти туда. В туман. Серийный полынник. Если верить во все эти бредни, его бы там развоплотили быстрее Гуса. И пылинки бы не осталось. – Рэм уперся в косяк затылком. – Говорю же. Херня это все.
– Осталась.
– Что «осталась»? – Он посмотрел на Улю. – Эй, ты чего побледнела так?..
– Пылинка осталась. И не только. – Она еле шевелила онемевшими губами. – Я видела его там. У стены.
– Черт. С вами свихнуться можно, – выдохнул Рэм и закатил глаза. – Быстрее бы уже Зинаида позвонила, а?
* * *
Когда они выходили из квартиры, мрачные и тихие, Рэм остановился на пороге.
– Тебе плохо? – спросила Уля, напряженно роясь в сумке, переполненной смятыми листами.
Весь свой ворох несвежей одежды она без сожаления оставила в углу комнаты. Когда собираешься на тот свет, глупо думать, а не пригодятся ли тебе следующей весной вот эти светлые джинсы. Но уйти, не забрав с собой отцовские записи, она не смогла.
– Это макулатура, зачем она тебе? – недовольно пробурчал Рэм и закинул в рот очередную капсулу.
– Притормозил бы ты с этим… – в тон ему ответила Уля, сгребая бумажки в прозрачный пакет с веселеньким логотипом супермаркета.
– Плевать. – Он встряхнул пузырек, чтобы проверить, сколько таблеток осталось. – Ну, до больнички хватит. А там обо мне позаботится подружка твоего папаши. – Он хмыкнул. – Не думала еще, как тебе ее теперь называть? Мачеха Зинаида? Мама Зина?
– Иди ты. – Уля нервно хмыкнула. – Я до сих пор не верю, что мы туда собираемся.
Они проспорили целый час. То переходя на крик, то понижая голос до сдавленного шепота, когда им вдруг казалось, что сами стены подслушивают, готовые передать каждое произнесенное слово Гусу.
– Ты не могла его там увидеть, это оптическая иллюзия, или его неупокоенный дух, или просто какой-нибудь свихнувшийся полынник вышел прогуляться, – доказывал Рэм, перекатывая на языке очередную капсулу.
– Именно. Полынник, мой отец. – Уля пыталась вспомнить, сколько таблеток было проглочено Рэмом за последний час, но терялась, досчитав до восьми. – Ты же сам об этом читал.
Последняя записка лежала между ними, сидевшими на разных концах скрипучего дивана.
«Немыслимо даже думать, – писал отец, – во скольких ужасающих преступлениях против самого мироздания я виновен. Сколько людей было убито. Сколько погибло при странных, нелепых обстоятельствах. Сколько закончило свой путь, сжимая в скользких пальцах лезвие. Просто потому что я служил своему хозяину, заставляя маятник толкать мир в сторону гиблой, несвоевременной смерти. В сторону крови, предательств и убийств. В сторону тьмы.
Я пытался, но не сумел вспомнить их количество. Я не знаю их имен, я не могу восстановить в памяти их образы, их черты. Сохранилась лишь вереница смертей, сливающаяся в одну. И только списки, длинные списки моих жертв, которые я вел, упиваясь собственным могуществом. Вот что от них осталось.
Больше всего прочего сейчас мне хочется сжечь бумаги. Распахнуть окно и позволить ветру унести пепел. Но я не посмею. Я обязан оставить каждое слово на месте. Я сам вел эту летопись. Я хвастался своими бесчинствами. Я был одурманен. Я был одурачен. Но это был я.
Дочь прочтет написанное и ужаснется. И возненавидит меня. Я стану ей противен. Мне больно думать об этом, но я заслужил. И это удержит ее на последнем рубеже. Она не шагнет во тьму под веками, как сделал это я. Она сумеет прожить лучше, чище, светлее. Иначе в чем смысл?
Когда дорога приведет ее сюда, в эту комнату, она прочтет мою жизнь – записка за запиской. Признание за признанием. А после отложит и это. Чтобы продолжить мой путь. Чтобы понять, как исправить все, что я успел натворить.
Ульяна, моя милая девочка. Моя красивая девочка. Моя смелая и честная девочка. Ты сумеешь разобраться во всем. Если все получится так, как я решил, мы еще встретимся. Ты придешь туда, где цветет полынь, за ответом на последний вопрос. И, зная его, я буду ждать тебя там.
Сейчас я закончу писать. Подвешу этот листок. И пойду через туман и седой цвет. К стене. К теням, ждущим меня за ней. Я вдруг понял, что они не жаждут справедливости, нет, им просто нужен покой. Ус-по-ко-е-ни-е. Как и мне, как и всем.
Если я приду к ним сам, если я шагну в туман, если я… Не знаю. Я просто постараюсь понять, как сделать так, чтобы все стало… правильно. И если нужно, то я разберу эту стену по камню. Но выпущу их. Никто не должен умирать так страшно, но если это случилось, перед ними были обязаны открыться новые пути. Или пелена последнего покоя должна была окутать их. Или Бог должен был протянуть им руки и увести в райские кущи. А может, все они должны были переродиться в новых телах и начать следующий круг? Я знаю лишь одно: никто не должен скитаться в полынном тумане. Так не должно быть.
И чем дольше они там, тем хуже становится мир. Язва на его теле растет. И все больше бед происходит с теми, кто должен был жить долго и счастливо. Рушатся судьбы, падают самолеты, автобусы пробивают ограждения и уходят под ледяную воду.
Это все маятник, качнувшийся не туда. Это все Гус, запирающий тени за стеной.
Я должен что-то сделать. И я пойду. И я сделаю, слышишь меня, Ульяна? А может, никто не слышит. Может, никто никогда и не прочтет эти строки. Может, сегодня туман унесет меня за стену и томящиеся там разорвут меня на части.
Все может быть. Но я должен попытаться.
И я попытаюсь».
Уля дочитала до последней точки. Сжала листок в побелевших пальцах и посмотрела на Рэма.
– Вдохновляет, правда?
– Перестань, – попросила она. – Хотя бы сейчас не надо делать вид, что все это кажется тебе забавным.
В горле першило. Горькая вода подступала к глазам откуда-то из самой глубины. Но слез не было. В Уле зрело решение, и Рэм понимал это, потому и пытался спрятать страх за натянутой улыбкой.
– Твоего папашу развоплотил туман. Мне жаль, правда. Но сколько лет назад это было? Двадцать?
– Что-то вроде того, – нехотя кивнула Уля.
– Ну, значит, ничего у него не вышло. Если ты говоришь, что видела стену, слышала, как они там… бродят. – Он поежился. – Получается, он отправился туда, и все. С концами.
– Ты меня не слышишь. – Уля устало прислонилась спиной к стене, в голове было гулко и пусто. – Мы ходим с тобой по кругу. Он там. Мой папа. Он ждет меня. Он…
– Пытается разобрать стену, да… Уль, никто не смог бы шататься по полю двадцать долбаных лет. Двадцать лет. По полю. Я молчу про туман.
– Он был там. Я его видела. Я точно это знаю. И пойду туда, – сказала она, и сердце тревожно замерло. – Он ждет меня двадцать лет. Я должна.
Только произнеся это вслух, Уля наконец осознала, какое решение она приняла. Но вместо страха ее наполнило поразительное, непривычное спокойствие. Словно весь путь, который она проделала, на ощупь пробираясь сквозь туман, уже закончился. И случившееся было лишь предисловием к чему-то большому и важному. К отцу, который ждет ее там, где цветет седая полынь.
– Хорошо. – Рэм усмехнулся, наблюдая, как расслабленно она выдохнула. – Тогда я пойду с тобой.
– Нет, тебе туда нельзя… – начала Уля.
– Почему? Если твой папаша спокойно дошел до стены и тусуется там двадцать лет, то почему нельзя мне?
– Но там ведь туман, ты же понимаешь, что будет.
– Меня унесет в прекрасную страну Туманию? – Он снова хмыкнул. – Артема же не унесло, а ведь на его руках куда больше крови, чем на моих. Скольких он отправил за стену? Двадцать? Тридцать? Сотню человек?
– Я не знаю.
– А я двоих. Как тебе уравнение?
Спорить с ним не получалось. Рэм излучал какую-то бесшабашную уверенность в собственных словах. Он улыбался, глядя, как сжимается под его взглядом Уля. Как хочется ей пойти туда, навстречу отцу, знающему все ответы. И как страшно ей сделать это.
– Ты совсем не боишься? – спросила она наконец.
– Нет. – Рэм пожал плечами. – Я тут понял, что если все это выдумки… – Он окинул взглядом бумажки на столе у окна. – Значит, я так и не узнаю, что сделает со мной Зинаида, стоит им только вспомнить о моем существовании. И это куда хуже, чем верить во все, что понаписал твой папаша. К тому же… За двадцать лет он и правда мог понять, что делать и со стеной, и с Гусом.
Уля вспомнила, какими безумными, слепыми глазами смотрел на нее встреченный у стены. Он совсем не выглядел человеком, познавшим истину. Скорее языком тумана, который обрел очертания иссушенной мужской фигуры.
– Мы просто сходим и посмотрим, – прервал ее воспоминания Рэм. – Сколько сейчас времени?
– Десять.
– Часам к двум ночи никого в больнице уже не будет. Я точно знаю, Гус сваливает оттуда ближе к полуночи. Торчит у себя на складе. Собирает подарочки с полынников, служек на планерках песочит. – Он оскалился, оголяя зубы. – Короче, в больничке будут одна Зинаида и парочка врачей. Мы проскользнем.
– Ты так уверен, что нас никто не заметит?
– Думаешь, вход на поле стерегут? – Рэм посмотрел на нее, как на умалишенную. – Да к нему близко никто не подойдет по собственному желанию. Особенно те, кого твоя милая мачеха уже прибрала к рукам.
Уля покачала головой, принимая, впрочем, заслуженность этой колкости. Представлять, как отец прикасался к Зинаиде, не хотелось совершенно. Хватало простого знания, что это когда-то происходило.
– Значит, мы просто пойдем туда.
– Да.
– На поле. Искать моего отца.
– Да. Ты же его видела. Не думаю, что он успел взять отпуск и уехать к морю.
– Но я не могу обещать, что он будет способен что-то нам рассказать.
Рэм помолчал, достал еще одну капсулу, сжал ее зубами и запрокинул голову. Уля подождала, пока он проглотит таблетку.
– Мне показалось, что он немного не в себе.
– Немного – это насколько?
– Совсем не в себе.
Рэм покачал головой и выудил из коробочки следующую капсулу.
– Если он и правда там, значит, все, что мы прочитали, правда. Как минимум в этом мы убедимся. А дальше посмотрим.
Уля помолчала, наблюдая за тем, как перекатывается капсула в его длинных пальцах с обкусанными ногтями.
– Спасибо, – прошептала она, не поднимая глаз.
Рэм хмыкнул и встал.
– Собирайся давай, у нас не так уж много времени.
И только на пороге квартиры они заговорили вновь.
– Тебе плохо? – спросила Уля еще раз, отыскав на самом дне сумки ключи.
Рэм продолжал стоять к ней спиной и смотреть в темноту коридора.
– Когда все закончится, – глухо проговорил он, – не продавай ее… квартиру эту. Живи здесь. Хватит уже мотаться по тухлым коммуналкам. Мне кажется, вот таким и должен быть твой дом.
– Пыльным и старым? – попыталась отшутиться Уля, но сама испугалась фальшивости тона. – Прости… я понимаю, о чем ты…
– Как будто эти стены все знают, – выдохнул Рэм. – И тебя, и твоего отца… и меня.
Уля сделала шаг и прикоснулась к его плечу. Он не скинул ее руку, но окаменел от прикосновения.
– Тебе не нужно прощаться. Ты сам говорил: мы идем, чтобы узнать, правда ли это все… а потом я найду вещицу, и мы вытащим тебя.
– Ага. – Рэм покачал головой. – Возьмемся за руки и убежим на закат.
– Если захочешь, так и сделаем.
Он на секунду прислонился щекой к ее руке, развернулся и решительно зашагал вниз по лестнице. Оставив Улю один на один со скрипучим замком и гнетущим предчувствием беды.
* * *
На улице было темно и морозно. Первый снег, хрустевший под ногами, окрасил все кругом в мерцающее серебро. Они шли по тропинке из двора к центральной улице в надежде поймать такси. Но по дороге лишь изредка ползли одинокие машины, никак не реагирующие на их поднятые руки.
– Может, автобусы еще ходят? – спросила Уля, кутаясь в шарф.
Когда-то Рэм завязал ей глаза этой колючей пряжей, чтобы тьма под веками приняла ее, слепую и испуганную. Но получилось плохо.
– Может быть. Доехать бы до центра, а там поймаем такси.
Баланс телефона, как нарочно, ушел в приличный минус, и звонок никак не желал проходить.
– Включишь свой? – в который раз спросила Уля, окончательно озябшая на холодном ветру.
– И мне сразу же позвонит Варя, – покачал головой Рэм, пряча подбородок в поднятый воротник куртки. – Просто пойдем вперед. Где-то же здесь должна быть остановка?
И они шли, смертельно продрогшие, но живые. Шли, перекидываясь ничего не значащими шуточками, почти забыв, куда и зачем идут. Шли, уверенные, что эта дорога никогда не закончится. Просто потому, что кроме спящих домов и хрустящего снега, и ветра, и плеча, прикасающегося к плечу, ничего в мире не существовало. Просто потому, что ничего больше и не должно было существовать.
Когда впереди замаячила остановка, подсвеченная фонарем, в лучах которого плясал снег, Уля замедлила шаг, но Рэм подхватил ее за локоть и потащил вперед.
– Сейчас посмотрим, ходят ли автобусы.
Автобусы еще ходили. Приближалась полночь, но на остановке собралось с десяток человек.
– Интересно, сколько из них доживет до конца года? – шепнул Рэм, прижимая к себе замерзшую Улю.
Она хотела что-то ответить, но тут подошла еще одна парочка. Кудрявый парень в цветастой куртке нес на плече гитару, за руку его держала тонкая девчушка в мешковатом пальто. На ее длинные русые волосы хлопьями оседал снег. Издали казалось, что это цветы, вплетенные в растрепанные косы. Она смотрела на мир из-за стекол очков, слишком громоздких для такого худого бледного лица. Только румянец от мороза слегка оживлял ее фарфоровую кожу.
– О, музыканты пришли! – пьяно воскликнул полный мужичок в зимней кепке. Стоявшая рядом с ним женщина громко цокнула языком. – Да погоди ты! – отмахнулся он. – Эй, ребятки, а слабайте нам чего-нибудь!
– Дима! – грозно начала женщина.
Остальные уже посматривали на них с интересом.
– Да я-то что? Я по-хорошему! – вскинулся мужик. – Я сам в стройотряде пел… Помнишь? Я пел!
– Пел… – примирительно кивнула женщина. – Вы нас извините, – попросила она парочку. – Он выпил немножко.
– Да ничего, – улыбнулся парень, а девушка вдруг потянула его к себе, поправляя съезжающие очки. – Что?
– Давай споем… – разобрала Уля ее шепот. – Нам же Степа говорил: надо учиться… Ну, чтобы людей не стесняться.
Они еще немного пошушукались. Наконец парень стащил с плеча гитару, провел по струнам ладонью и взял первый аккорд. Играл он не слишком умело. А девушка раскраснелась от смущения, пока он подбирал мотив. Но смотреть на них было приятно. Совсем еще молоденькие и, кажется, очень влюбленные. Но любовью, совсем не похожей на ту, что сжигала в истоме тела парочки из метро. Эти светились наполнявшим их чувством.
Раньше Уля никогда не задумывалась, какой разной бывает любовь. И как многое может скрывать человек за этим избитым, пережеванным словом. Те двое, готовые задушить друг друга, чтобы насытить плоть, считали, что любят. И эти ребята, смущенные до красноты, наверное, шептали слова любви, осторожно сплетаясь пальцами после репетиций. И Вилка с ее идеальным женихом были влюблены до одури, пусть эта дурь и была готова их погубить.
Но любила ли когда-нибудь сама Уля? Она попыталась представить лицо хоть одного из своих бывших парней. Но не получалось. Все они тонули в туманной горечи. Один лишь Рэм, тяжело дышащий рядом, поломанный, пустой, измученный, и приходил на ум, стоило Уле вспомнить, что кроме смерти в этом мире есть что-то хорошее, светлое и вечное.
– Кричи, и, быть может, что я не услышу, как дождь разбивается в капли о крышу, как снег забивается в окна и ставни… – напевно проговорила вдруг девушка, стянула очки и зажмурилась. – Кричи, это время собрать наши камни.
Уля встряхнула головой, думая, что ей это кажется. От этой странной, но такой нежной парочки она ожидала услышать что угодно. Что поют уличные музыканты? «Сплин»? «Радиохэд»? Какую-нибудь новомодную попсу? Все что угодно, но только не меланхоличные, обреченные стихи, которые даже не желают ложиться на аккорды, которые так отчаянно пытался выжать из гитары парень.
– Кричи, говори, уговаривай биться в окно твое темное глупою птицей – без крыльев и перьев, на проводе тонком. А вот бы ребенком, остаться ребенком… – продолжала девушка, не открывая глаз. – Не видеть, как поле туманом накрыто, и небо, как сито, как старое сито, все льется дождями, секрет этот давний: однажды придется собрать наши камни.
Еще до того как Уля поняла, что она услышала, Рэм за ее спиной сдавленно хмыкнул и полез за пачкой сигарет во внутренний карман куртки. Второй рукой он продолжал прижимать к себе Улю, и она вцепилась в его пальцы не в силах вдохнуть от страха. А может, восторга. Она так и не разобралась, чем переполнилось сердце в ее груди.
– И выстроить стену от неба до неба, кормить голубей нечерствеющим хлебом. А вот бы во всем у меня ты был первым, простым и понятным, любимым и верным… – Свет от фонаря подкрашивал волосы поющей и нежно лился на фарфоровое лицо, больше подходящее искусно сделанной кукле, чем живому человеку.
– Они меченые, – чуть слышно шепнула Уля.
– Парень – нет. – Рэм качнул ее в сторону играющего на гитаре. – Запястье чистое.
Тот и правда стоял совсем рядом, перебирая пальцами струны. Рукав задрался, оголяя совершенно гладкую светлую кожу. Парень не сводил затуманенного взгляда с распевно читающей строчки девушки и смущался, понимая, что лишь мешает ей своей игрой.
– Значит, она, – шепнула Ульяна.
– Может быть, – выдохнул Рэм и еще крепче прижал ее к себе.
– А вот бы мы вовсе во тьме не встречались, губами холодными, плечи плечами, при встрече молчали, не зная печали… Но если бы кто-то оставил мне выбор – забыть твое имя безмолвною рыбой… – Она вдруг замолчала, оборвав строчку, и открыла глаза.
Уля ожидала увидеть в них белесую пелену тумана. Но вместо этого разглядела лишь растерянную и немного смущенную девочку. Та поймала ободряющий взгляд парня и снова зажмурилась.
– Но если бы кто-то оставил мне выбор – забыть твое имя безмолвною рыбой… – повторила она, снова замолчала, сделала вдох и прошептала: – Я выбрала бы этот дождь, эти ставни и чертовы камни, могильные камни…
И воцарилась тишина. Никто из стоявших у фонаря не смог ни захлопать, ни сказать что-то ободряющее. Песня точно не подходила моменту, потому ушла в тишину. Спустя мгновение названный Димой принялся кряхтеть, слеповато щурясь в телефон, женщина сбоку него громко зашуршала пакетом. И это позволило остальным продолжить прерванную странной парочкой беседу. А те остались стоять, растерянно улыбаясь друг другу.
Рэм завозился за Улиной спиной. Уля же двигаться не могла. Она окаменела от услышанного. Стала тем самым камнем, который нужно собрать, чтобы построить стену. От неба до неба. Она нервно хмыкнула, борясь с желанием расплакаться.
Рэм тем временем осторожно разжал ее пальцы и направился к парочке. Он подошел к ним поближе, что-то сказал и протянул девушке тысячную бумажку. Та смущенно покачала головой, но Рэм настаивал. Наконец она кивнула и осторожно взяла купюру. Из-под мешковатого рукава пальто выглянуло светлое чистое запястье.
Плакать захотелось еще сильнее.
Рэм пожал руку парню, кивнул обоим и пошел обратно. Фонарь отражался в его коньячных глазах, делая их почти золотыми.
– Тоже нет, – сказал он, подходя к Уле слишком близко.
– Такого не может быть.
– Значит, может. – Он почему-то улыбался. – Значит, может быть все что угодно.
В его улыбке не было ни злобы, ни отчаяния. Он просто стоял совсем рядом с Улей, обхватив ее руками, и смотрел на нее так, будто уверился в чем-то очень хорошем. В чем-то, что спасет их.
– Если в мире может случиться вот так – мы с тобой просто шли и просто наткнулись на этих ребят, на эту песню чертову, – то может быть все что угодно.
– Не черти, – чуть слышно проговорила Уля, чувствуя, как томительно замирает все внутри.
– Не буду. – Казалось, Рэм с трудом сдерживает смех, прикусывая нижнюю губу с тонким шрамом, перечеркивающим ее. – А если возможно все что угодно… Значит, и это тоже.
Он притянул Улю еще ближе, не отрывая взгляда, не давая ей шанса отвести свой. Они почти соприкасались носами, капюшоны курток загораживали их от всего остального мира. Рэм все улыбался, закусив губу.
Уля чувствовала его запах – горький, живой, табачный, полынный, понимая вдруг, что любовь, наверное, может быть и такой. Пиром во время чумы. Минутой сна перед звонком будильника. Глотком воздуха за секунду до падения в омут. Гулким ударом умирающего сердца. Первым снегом, готовым сорваться с тяжелых небес. И эта любовь ничем не хуже прочих.
Она успела только почувствовать обжигающее дыхание Рэма на своем лице, уловить легкое прикосновение его обветренных губ, когда к остановке подошел пыхтящий паром автобус. Но и этого мгновения было достаточно. Рэм осторожно притянул ее к себе, откинул капюшон, поцеловал в макушку, замирая так на секунду, и шагнул на подножку автобуса. Они уселись в самом хвосте у мутного запотевшего окна. Уля протерла его рукавом, продолжая второй рукой стискивать пальцы Рэма.
Странная парочка осталась снаружи. Парень с гитарой помахал им, а девушка продолжала стоять неподвижно. Но Уля могла поклясться, что та смотрела прямо на нее, растерянно улыбаясь, словно знала что-то важное, но умела рассказать об этом только так – чуть растягивая напевные строчки никому не нужных стихов. И рассказала.
