Глава 24

Спустя несколько недель Леонард Корелл прогуливался по кембриджской Кингс-парэйд в новом красно-сером костюме. Он важничал, изображая собой не то светского льва, не то ученого мужа, и любовался городом. Кембридж был красив, Леонард чувствовал себя персонажем старинной картины. Он думал о том, что прохожие на улицах принимают его за молодого профессора – скорее в какой-нибудь гуманитарной области. Например, истории литературы, почему бы и нет? Леонард придал лицу воодушевленное выражение, какое, наверное, бывает у людей, которые много читают. Потом вдруг решил, что похож на приезжего из какой-нибудь южной страны. Оглянувшись на зеркало в витрине, он поймал взгляд стильного молодого человека и понял вдруг, что все это – не более чем фасад. Видимость, не столько раскрывающая, сколько скрывающая суть.

Корелл приосанился, но на подступах к Королевскому колледжу снова почувствовал себя маленьким и жалким. И не то чтобы оробел в предчувствии назначенной здесь встречи. Уже фасад здания являл собой нечто поистине грандиозное. Леонард словно вернулся в детство, когда бывал здесь с отцом.

Газоны на территории колледжа переливались всевозможными оттенками зеленого цвета. Тщательно подстриженная трава казалась мягкой, как бархат. В стороне от здания рос большой каштан, за которым высилась увенчанная башенками готическая часовня. По обе стороны ворот прямо на траве лежали велосипеды. Здесь же стояла часовая башенка с причудливым орнаментом на каменном столбе.

Светловолосый молодой человек, встретивший Леонарда в холле, не удивился вторжению. Помимо прочего, колледж был туристическим объектом, открытым для всех желающих. Несмотря на это – вероятно, виной тому были фонтаны во дворе и пышное убранство интерьеров, – Леонард почувствовал, что ступил на чужую территорию.

Сориентироваться по описанию, которое ему дали по телефону, оказалось затруднительно, и помощник инспектора поневоле пожалел, что рядом нет тети. Она, конечно же, смогла бы провести его куда угодно.

Ведь сама эта поездка – заслуга Вики. Это благодаря ей Корелл получил выходной.

– Скажи, что я при смерти, – посоветовала она ему.

– Но я не могу этого сказать, – испугался Корелл.

– Отчего же? – как будто даже удивилась она. – А потом придумаем чудесное выздоровление.

Дрожащей рукой тетя Вики написала Ричарду Россу нечто вроде прошения, где умоляла инспектора на денек овободить Леонарда от работы, дабы дать ему возможность проститься с умирающей тетей. Причина смерти – рак лимфатических узлов.

– Когда врешь, – учила тетя Вики, – важно быть точным. Главное – как можно больше деталей, и чем они неожиданней, тем лучше.

Прочитав послание тети Вики, Ричард Росс проникся сочувствием и даже зауважал Корелла.

– Хорошо, что она так много значит для тебя, – сказал он.

Но сейчас тети Вики рядом не было, и Корелл напрасно озирался, ожидая помощи.

Откуда ни возьмись, появились два мальчика.

– Могу я чем-нибудь вам помочь? – спросил один.

Корелл отчего-то так испугался, что лишь кивнул в ответ.

Озабоченный тем, как бы не уронить себя в их глазах, он едва слушал своих спасителей. Тем не менее, больше по наитию, отыскал то, что нужно.

Боудли-Корт оказался старым особняком из красного кирпича. Стены до уровня окон увивал плющ. На черепичной крыше торчали три трубы. На лужайке перед особняком стояли несколько деревянных скамеек. На одной из них сидел темноволосый молодой человек в черной кожаной куртке с металлическими пластинами на плечах, как у мотоциклиста; он что-то писал в тетради и курил трубку.

Корелл напрягся – это мог быть Робин Ганди. Всю дорогу до Кембриджа Леонард был полон решимости. Куда она вдруг подевалась? Он растерялся, будто его вытолкнули на сцену. Но разговор, начатый по телефону, так или иначе надо было завершить. И то, что он представился полицейским, также задавало беседе определенный тон.

– Доктор Ганди?

– Помощник инспектора Корелл?

– Да.

Леонард слишком нервничал, чтобы перейти сразу к делу, поэтому завел разговор о погоде. То, что они встретились в Кембридже, само по себе было удивительно, ведь Ганди работал в университете в «кишащем любовницами» Лестере. Но, когда они по телефону выбирали место встречи и Ганди упомянул Кембридж, Корелл сразу ухватился за его предложение. Этот городок придавал их встрече особый настрой. И все-таки, прогуливаясь с профессором вдоль канала неподалеку от Королевского колледжа, Корелл чувствовал себя не вполне комфортно. Обстановка казалась ему слишком торжественной. Мимо прошли двое магистров – словно посланцы иного столетия. Доктор Ганди больше молчал и как будто замкнулся в себе. Кореллу самое время было объявить, что он приехал сюда как частное лицо, но смелости опять не хватило. Наконец Леонард решил, что для дела будет выгодней оставаться полицейским.

– Вы что-то хотели от меня?

Планки висячего моста заскрипели под их ногами. По лицу Робина Ганди словно пробежала судорога, и в нем проступило что-то птичье.

– Да… – Корелл пошарил во внутреннем кармане.

Больше недели он продумывал этот разговор о письме и все-таки оказался не готов. Да и сам предмет их беседы куда-то запропастился. Корелл похолодел – письма не было. Он искал во всех карманах, но нашел только пакетик с запасными пуговицами, какие-то квитанции и монету. Бледный от ужаса, Леонард едва не свалился в канал, но тут… слава богу, он держал его в руке. Корелл, как мог, распрямил скомканный листок и протянул его профессору.

Ганди поблагодарил и направился к скамейке возле кустов рододендрона. Она была грязной и обшарпанной, с комками птичьего помета на спинке. Профессор сел и углубился в чтение. Корелл успел по памяти дважды повторить про себя текст письма, прежде чем Ганди поднял глаза от бумаги. Руки его дрожали, глаза глядели в пустоту.

– Ну? – не выдержал Корелл.

– Что? – несколько раздраженно спросил Ганди.

С тех пор как ему позвонили из полиции, мысли о письме не оставляли его ни на минуту, даже ночью. И теперь, прогуливаясь по дорожкам парка рядом с полицейским в подозрительно дорогом костюме – неужели такой можно купить на их жалованье? – доктор Ганди чувствовал себя неуютно. Он представлял себе, как следователи читают это письмо, выворачивая наизнанку смысл каждой фразы. Разумеется, они нашли что-то подозрительное. Иначе этот тип не стал бы утруждать себя поездкой в Кембридж. Самое худшее, если Алан – будь то в порыве гнева или отчаяния – где-то проговорился. Или нет, здесь что-то другое. В конце концов, это обычный полицейский из участка. По крайней мере, так он представился… Не все так страшно. Да и Алан никогда не терял бдительности. Как бы ни были они близки, он ни словом не помянул свою секретную работу. Робин же был не настолько глуп, чтобы не догадываться, чем они там занимаются в Блетчли-парке, в Бэкингемшире. Но никогда не затрагивал этой темы в разговорах с Аланом, чтобы не смущать его.

И все-таки было в их отношениях нечто, что огорчало и даже обижало Робина, особенно в последние недели. Как бы он хотел сейчас хоть что-нибудь изменить! Он должен был проявить больше упорства. Наседать на Алана, пока не получит ответы на самые важные вопросы. Как он себя чувствует? Как спит? Что думает о своей жизни? С Аланом всегда было так: слишком много логики, науки и юмора. Он не шел ни на какие компромиссы – приходилось приспосабливаться. Но никем из своих друзей Робин так не восхищался. И ни с кем так не мучился.

Накануне встречи с полицейским Робин долго предавался воспоминаниям. Алан… везде Алан… Алан за шахматной доской в Ханслопе. На квартире физика Патрика Уилкинсона, где они спорили о политике. В домашней химической лаборатории в Уилмслоу… Алан на прогулке – сколько миль прошли они вместе, бок о бок… Алан во всех мыслимых ситуациях. Знал ли он своего Алана? Существовал ли на свете хоть один человек, который посмел бы утверждать о себе такое?

Когда Робин узнал о самоубийстве Алана, ему захотелось закричать: «Нет, этого не может быть! Я только что у него был, он чувствовал себя прекрасно!» Вне сомнения, это было убийство. Но кого винить: соседей, британские власти, американскую разведку – почему бы и нет? – Робин не знал. Разумеется, он читал об ужасном проекте «чистки» – смещения гомосексуалистов с ответственных должностей. Общество настраивают против таких, как Алан. Даже подростки, и те распоясались в последнее время.

С другой стороны, случай Тьюринга особый. Сколько бы ни бегал он за юношами, «чистка» не должна была его коснуться. Если, конечно, правительство заинтересовано в результативной работе. Но было еще одно – тень, все чаще туманившая голубой взгляд Алана… И Робин, как всегда, опоздал и теперь никогда не узнает причины.

– У меня кое-что для вас есть…

Полицейский напрягся. Это был молодой человек с внимательными темными глазами, которые он то отводил в сторону, то пристально смотрел на Робина. Длинные тонкие пальцы выудили из кармана письмо – боже, до чего мятое… Робин не желал его видеть. Он узнал изящные завитки заглавных букв, контрастирующие с нервным, прыгающим почерком. На мгновение Робин даже представил себе руку, которая их писала. Письмо обожгло ему ладонь. Сделав над собой усилие, Ганди сел на скамейку и принялся читать.

Его поразил мрачный тон первых строк. Это было не похоже на Алана. Если он и открывал в письмах душу, то обычно в конце. Здесь что-то не так… Робин просмотрел от начала до конца листок, но не обнаружил ничего подозрительного. Алан устал – вот, пожалуй, и всё, к чему сводился смысл послания. При этом оно ощущалось как личностное, интимное – в большей степени, чем другие.

И еще один момент озадачил Робина. Принимая от полицейского письмо, он никак не ожидал, что оно окажется годовалой давности. А это было так – даже в лучшем случае. Алан хвалил его диссертацию, делился планами съездить в Грецию. Это письмо было старше почтовой карточки под заголовком «Вести из невидимого мира», которую Робин получил от Алана в марте. Он так и не смог разгадать смысл этого послания. Понял только, что в нем в зашифрованной форме говорилось о Большом Взрыве. Карточка заканчивалась шутливым замечанием в адрес одного из последних открытий Паули: «Принцин исключения был придуман для блага электронов. Чтобы они не распоясались окончательно и не превратились в демонов или драконов».

Шутка показалась Робину остроумной. Не сразу понял он, что речь в ней шла не об электронах, а о самом Алане. После этого вся жизнь Тьюринга предстала перед Робином в виде одной сплошной загадки. И теперь стало окончательно ясно, что Робин так и не разгадал ее. Что все доходило до него слишком поздно – включая и это письмо, которое вручил ему полицейский.

Впрочем, и в нем содержалось нечто для Робина новое. Если о французском любовнике друга он знал и раньше, то информация о секретном задании – предположительно от Министерства иностранных дел – дошла до Робина впервые. Это задание Алан потерял из-за своей сексуальной ориентации. Интересно, что это было? Скорее всего, что-то вроде того, чем Алан занимался в Блетчли. «Принцип исключения придуман для блага электронов…»

Что за идиоты… Листок задрожал в его руках. Вокруг жужжали мухи. Робин злился. Насколько разумным со стороны Алана было писать об этом проекте, если человек с родимым пятном в форме «сигмы» действительно не спускал с него глаз? Ах, Алан, Алан… Робин чувствовал себя обессилевшим. Он настолько ушел в себя, что не сразу расслышал голос полицейского:

– Ну, что скажете?

Взгляд Робина Ганди затуманился. Корелл испугался: он тщательно готовился к этому разговору, а теперь понятия не имел, с чего его начать.

– Что вы обо всем этом думаете? – повторил Леонард.

– Ничего.

– Понимаю, как это трудно…

– Дело в том, что я не знаю, как растолковать вам это письмо, – пояснил Ганди. – Полагаю, профессор писал его в состоянии душевного расстройства. Было бы неосмотрительно с вашей стороны судить об Алане по этому тексту.

– Жизнь как спектакль, а спектакль как прикрытие другого спектакля… Что вы думаете по этому поводу?

– А вы?

Вопрос был задан явно не по адресу. Откуда Кореллу было знать о таких вещах?

– Понятия не имею, – пробурчал он. – Возможно, жизнь и есть театр, но совсем не обязательно одно действо играется для отвода глаз от другого.

– Совсем необязательно, – согласился Ганди.

– Доктору Тьюрингу, наверное, было что скрывать?

– Не знаю, – вздохнул Робин.

– Не думаю, что у него в шкафах хранилось так много скелетов, но кое-какие вещи приходилось скрывать. Поэтому он играл…

– Алан был плохим актером, – перебил Леонарда Ганди.

– Почему вы так говорите?

– Потому что это правда, – раздраженно отозвался ученый.

– То есть?

– Как бы это объяснить… Алан тяжело вписывался в любые коллективы. Он не мог играть в труппе. Всегда оставался вне.

– Тем самым привлекая к себе слишком много внимания?

Ганди вздохнул, тяжело поднялся со скамейки и пошел прочь:

– Он не играл… скорее таился, не показывал себя целиком.

– Но смотрелся вполне… – возразил Леонард.

– Что вы имеете в виду?

– Им восторгались, – пояснил Корелл. – Блестящий интеллектуал, разве не так?

– Пожалуй, – вздохнул Ганди. – Недостаток напористости у Алана кое-чем компенсировался. Он ни от кого не зависел, но это не делало его жизнь легче.

– То есть?

– Возможно, ему не помешало бы чуть больше актерства. Алан был чересчур искренним.

– Это делает ему честь, – заметил Корелл.

– Только не в глазах общества.

– Разве?

– Гомосексуалисту следует быть скрытней. Честность лишь усугубляет его преступление. Чем дольше он остается в тени, тем дольше остается незапятнан. Но Алан не был актером, к сожалению.

Робин Ганди сложил листок вчетверо и собирался сунуть в карман.

– Я должен вернуть это в участок, – сказал Корелл и задумался.

Что он, черт возьми, делает? Вместо того чтобы выложить на стол все карты, он еще глубже погружается в эту трясину. Зачем? Разве это ему нужно?

Но было нечто, что и в самом деле мешало ему потерять это письмо.

– Да, да, конечно… – виновато пробормотал Ганди.

– Большое спасибо, – сказал Корелл, принимая письмо. – Что касается актерства, здесь, вероятно, Тьюринг имеет в виду тайны…

– А тайны имеют одно свойство: никто не знает, что они скрывают, – подхватил Робин.

Корелл заслужил этот комментарий. Он уже не надеялся вытянуть из доктора Ганди что-нибудь стоящее. Стараясь скрыть нерешительность, полицейский стал задавать Ганди вопросы. Но ничего не прояснилось, кроме того, что Ханслоп – это название места. О чем Корелл, впрочем, уже успел навести справки.

Перед тем как проститься, Леонард решил рассказать Ганди о том, что видел в доме на Эдлингтон-роуд. Просто ради того, чтобы снять напряжение.

Доктор Ганди слушал его внимательно. Под конец их беседа приняла почти дружеский характер. Они повернули в сторону города. Где-то в отдалении послышались звуки трубы.

– Вы же были у него как раз перед тем…

– Был, – спешно оборвал Корелла Ганди, будто забыв, что разговаривает с полицейским.

Во время своего последнего визита Робин не обнаружил в поведении Алана Тьюринга ничего необычного. Профессор, как всегда, шутил, в том числе и на тему логики и математики. Он пытался синтезировать какой-то нетоксичный гербицид и возился с ведрами на втором этаже. Теми самыми, которые Корелл видел в доме. Робин Ганди не заметил никаких признаков душевного кризиса. Ничто не говорило о том, что Алан Тьюринг собирается покончить собой.

Хотя… Теперь, анализируя ситуацию задним числом, Ганди понимал, что ему было отчего насторожиться.

– Алан бросал странные взгляды… черкнул несколько строк на открытке. И потом, это яблоко…

– Яблоко? – Корелл вздрогнул.

– Когда мы с Аланом вместе работали до войны, он каждый вечер съедал по яблоку, – объяснил Робин. – В письме он об этом пишет.

Ученый замолчал. Корелл ждал.

– Я сразу вспомнил о Белоснежке, – неожиданно сказал Ганди.

– О Белоснежке?

– Да, о той, которая с гномами. Диснеевская версия этой сказки вышла как раз накануне войны.

Корелл не видел этого мультфильма. Накануне войны он жил в Саутпорте, и ему было не до кино. Он вообще плохо знал сказки. Путал Белоснежку с Золушкой. И потом это… «Свет мой зеркальце, скажи…» Это откуда?

– С какой стати вы вспомнили о Белоснежке? – спросил Леонард.

– Алан очень любил этот фильм, смотрел несколько раз.

– Детский фильм? – удивился Леонард.

– Алан был большим ребенком, – улыбнулся Ганди. – Тем более что это очень хороший детский фильм. Так вот, там есть одно место… Собственно, не стоит придавать всему этому большого значения, я просто вспомнил… И вот там в одном месте ведьма берет яблоко и окунает его в котел с ядом. Она еще бормочет какие-то стишки…

– Стишки, – задумчиво повторил Корелл.

– Да, да… «Яблоко, яблоко, в варево окунайся, смертный сон, начинайся…» После чего яблоко окунается в котел и превращается в скалящийся череп… И ведьма обращается к своему ворону – у нее еще был такой ручной ворон… «Череп-яблоко, смотри! Смерть у яблока внутри».

– Похоже, вы знаете этот фильм наизусть.

– Алан часто цитировал это место.

– И теперь вы думаете…

– Я ничего не думаю. Я понятия не имею, что там произошло и что можно обо всем этом думать. Просто говорю вам, что Алану нравилась эта сцена… И вот однажды, – лицо Ганди омрачилось, – однажды я получил письмо.

– От кого?

– От одного знакомого Алана, которому тот якобы рассказывал об отравленном яблоке как о способе покончить с собой. И при этом упоминал еще какие-то кабели… точно не помню, это было давно.

Корелл содрогнулся. Он вспомнил свисающие с потолка провода в доме на Эдлингтон-роуд и котелок с черным варевом.

– Было что-нибудь, кроме этой мистической галиматьи, что могло бы толкнуть его на такой шаг?

– Ничего из того, о чем я знал бы, – ответил Ганди.

– Если верить письму, которое я вам привез, доктор Тьюринг чувствовал себя загнанным зверем…

– Возможно.

Похоже, доктор Робин снова замкнулся в себе. Быть может, даже жалел о том, что успел сказать.

– Кроме того, он боялся, что его преследователи придут и за вами.

Леонард осекся, испугавшись последних слов. Он был уверен, что совершил ошибку.

Ганди улыбнулся – не сказать чтобы тепло, но и не презрительно. Это была скорее торжествующая улыбка, выражающая протест и гордость одновременно.

– Разве это не очевидно?

– Что именно?

– Я был членом коммунистической партии.

Корелл все еще не понимал, почему арест Ганди был само собой разумеющейся вещью.

– То есть вы…

– Пил джин-тоник с Гаем Бёрджесом. Да, да… Я рисковал. И наши честные друзья должны были прийти за мной, здесь Алан был прав. – Профессор саркастически усмехнулся. – Только не надо так на меня смотреть… Я ничего плохого не сделал.

– И вы все еще коммунист?

Корелл тут же застыдился своего наивного тона.

– Да… или нет. Все зависит от того, какое значение вы вкладываете в это слово. Когда я прибыл в Кембридж в тридцать шестом году, здесь повсюду были коммунистические ячейки… Студенты, профессора – все рвались в эту партию. А вы где были в то время?

Корелл вздрогнул. В конце тридцатых он был слишком молод, и если Ганди имел в виду политическую деятельность, похвастать было нечем. Поэтому Леонард ответил что-то неопределенное. Слава богу, Робин не слушал.

– В тридцатые годы коммунисты были наиболее приличной альтернативой, – продолжал он. – Им было что положить на чашу весов… И потом, мы не просто говорили, мы еще пытались действовать. Мой друг Джон Корнфорд подался добровольцем в Испанию. Он погиб в Кордове, не дожив несколько дней до своего двадцать первого дня рождения… Знаете, что мы о нем говорили?

Корелл ответил, что догадывается.

– Я тогда занимался физикой, – продолжал Ганди. – И новая физика учила нас, что мир не таков, каким мы привыкли его считать. Ничто не абсолютно – ни время, ни пространство. Прежние истины оказались опровергнуты. Естественно, это также касалось и политики.

– Они хотели сделать всё как в Советском Союзе?

– Некоторые, возможно… Но большинство не ставили знака равенства между коммунизмом и Москвой. Мы считали его вненациональной силой, способной привести население Земли к равенству и свободе. Кое-кто усматривал здесь даже религиозную подоплеку.

Они миновали небольшую церквушку и указатель «На Мэдингли» со стрелкой. Похоже, здесь проходила граница города. Далее тянулись желтые поля. Некоторое время шли молча.

– А вам приходилось сталкиваться с советскими шпионами? – спросил Корелл.

– Откуда я знаю? – улыбнулся профессор.

Он хотел добавить еще что-то по затронутой теме, но подумал и стал развивать ее в другом направлении. Сказал, что о шпионах в Кембридже, конечно, говорили. Точнее, шептались, что вон тот-то и тот-то работают на русских. А потом, когда означенное лицо так или иначе примыкало к реакционному крылу, шептались еще больше.

– Почему? – удивился Корелл.

– Потому что настоящий шпион, будучи завербован, первым делом отстранится от коммунистов и будет держаться линии правительства, чтобы сделать карьеру и получить доступ к секретным материалам… Черт, у них ведь нет на лбу клейма «Коммунист». Поэтому и удивительно, что так все вышло с Бёрджессом…

– Что удивительно?

– Он был слишком на виду… Коммунист, пьяница и гей… Не думаю, что он был хорошим шпионом.

– Но разве у него не было своей программы на Би-би-си, где-то в Вестминстере? Помнится, он приглашал туда самого Черчилля…

– Он был совсем не глуп, я не об этом… Просто слишком уж бросался в глаза.

– И был гомофилом, – добавил Корелл.

– Да, черт…

– Их, я слышал, там много.

– Где? Кого?

– Среди коммунистов, я слышал, много гомофилов, – пояснил Корелл.

– Не знаю, – процедил сквозь зубы Ганди.

– Многие из них подаются в политику, разве не так?

– Какая чушь…

– Но…

– Глупейший предрассудок, – возмутился Ганди. – Правда в том, что гомофилы чувствуют себя вне любого сообщества. Они изгои. Кристофер Ишервуд писал где-то, что от него постоянно что-то требовали – писать книги, заниматься политикой… Все – друзья, родители, коллеги – ожидали почему-то, что он должен перевернуть все с ног на голову. Похоже, это общее чувство для многих гомофилов.

– А Тьюринг?

– Да, он определенно был гомофилом.

– И коммунистом?

– Ни в малейшей степени. Алан был аполитичен до мозга костей. Ему было достаточно своих проблем.

– Понимаю…

– Понимаете? Для меня лично этот момент остается одним из самых непонятных. Что заставляло Алана идти против всех? Писать о человеческом мозге как о системе, которую можно смоделировать и сымитировать?.. Может, повернем обратно, как думаете?

– Простите? – не понял Леонард.

– Вернемся в город?

– Да, конечно… Что вы там говорили насчет системы, которую можно смоделировать?

Выступать в роли лектора – последнее, чего хотелось бы Робину Ганди. Его занимали другие, куда более тревожные мысли, поэтому он решил проигнорировать последний вопрос. Но полицейский упорствовал, и тогда Ганди начал осторожно вводить его в курс дела. Он был удивлен. Молодой человек, который только что раздражал его, а потом вдруг разбудил в нем почти отеческие чувства, был наслышан даже о работе Тьюринга «О вычислимых числах» и знаком с основами логики. Все, что говорил ему Робин, он схватывал буквально на лету – так, по крайней мере, казалось со стороны.

– Идея механического мозга не свалилась к нему из ниоткуда. Можно сказать, Алан шел к ней всю жизнь… Я задаю себе вопрос: не сыграла ли здесь решающую роль его давняя любовь? Знаете вы или нет, но в семнадцать лет Алан полюбил юношу по имени Кристофер. Он вспоминал, что благословлял землю, по которой ходил его друг.

– Кристофер? – переспросил Корелл.

– Да, Кристофер Морком. Действительно одаренный молодой человек. Это под его влиянием Алан наплевал на неудачи в школе и решил податься в Кембридж. Они поступали туда вместе, но вскоре после того Кристофер умер… Вроде какая-то форма молочного туберкулеза. Можете себе представить, какой это был удар для Алана. Он ходил сам не свой… До конца так и не смог смириться со смертью Кристофера.

Ганди вздохнул.

– Он готов был заплатить какую угодно цену, лишь бы Кристофер Морком продолжал жить. И, поскольку относился с большим недоверием к россказням о бессмертии души, нашел свой способ решения проблемы. Алан написал научное сочинение. Вы, конечно, наслышаны о проблеме свободы и предопределенности? Возможна ли свобода в мире, который управляется физическими законами? Вопрос казался решенным, когда в девятисотом году открыли законы квантовой механики. Элементарные частицы в ядре движутся будто бы по собственной прихоти, не подчиняясь никаким законам. Эйнштейн – неисправимый детерминист – никак не хотел с этим смириться. Он не принимал квантовой физики, хотел, чтобы и на уровне микромира вселенная сохраняла все тот же строгий порядок, приписываемый ей его теорией относительности. Но для Алана квантовая механика стала неисчерпаемым источником вдохновения. Душа, писал он, это атомная структура в мозге, в силу своей независимости управляющая всеми остальными молекулярными образованиями человеческого тела. После смерти она покидает тело и находит себе другое пристанище. В зрелом возрасте Алан, конечно, стыдился этого сочинения. Но интерес к молекулярным структурам мозга остался и повел его дальше…

– Куда же?

– К попытке математического осмысления биологических законов. Точнее, механического. В работе «О вычислимых числах» он разграничил вычислимые и невычислимые параметры, мозга в частности. То есть выделил параметры, которые можно вычислить, следуя относительно несложному алгоритму. Алан прекрасно осознавал ограниченность своего метода, но в первую очередь его интересовали…

– Его возможности, – подсказал Корелл.

– Именно! Исчисляемые числа мы можем запросто заложить в машину, и здесь открываются головокружительные возможности. Но идея мозга как механической структуры пришла не сразу. Во время работы в Принстоне Алан скорее склонялся к интуитивной природе мышления, то есть к индуцированию мыслей извне. Но потом переменил точку зрения, и это, как мне кажется, связано с его обращением к электронике. Он понимал, как много выиграет процесс, если будет проходить со световой скоростью.

– Неужели простейший контакт между полюсами способен запустить мыслительный процесс, со всеми его нюансами и психическими сложностями? – удивился Корелл.

– Да, задумка была такая. Когда после войны Алан продумывал устройство того, что мы сегодня называем вычислительной машиной, он почти не принимал в расчет практические последствия, которые может иметь его изобретение. С самого начала он стремился к другому.

– К чему же?

– К механической имитации мышления.

– Звучит безумно.

– Это так. Но поймите одну вещь. Чем больше Алан углублялся в изучение работы мозга, тем больше убеждался в его сходстве с механизмом. Не такое уж безумное сравнение, как кажется на первый взгляд… Миллионы и миллионы нейронов… как могла бы функционировать эта махина, не имей она в своей основе логической структуры? А логика тем и характерна, что делима на отдельные модусы и представима в виде моделей, которые можно имитировать. Не исключено, что существуют и квантовомеханические аспекты, усложняющие картину. И я почти убежден, что с годами Алан придавал этой стороне все большее значение. Но в те годы он был одержим идеей мышления как чисто механического процесса… Он не делал исключения даже для того, что мы называем художественным творчеством.

– Черт…

– Алан полагал, что мигу творческого озарения предшествует скрытый механический процесс. Возьмем, к примеру, выключатель. Мы нажимаем кнопку – свет загорается. Нам кажется, что все происходит будто по мановению волшебной палочки. На самом деле нажатие кнопки запускает процесс движения электронов по проводам. Но этот процесс от нас скрыт. Алан полагал, что мозг работает по такому же принципу. Идеи приходят будто бы ниоткуда, но за каждой из них – процесс, протекающий по определенной модели, которую можно описать. И то, что она работает быстро, не исключает ее механической природы.

– Невозможно… Он действительно так думал?

– Представьте себе. Алан говорил, что через пятьдесят или сто лет – он почему-то всегда называл эти два срока – люди изобретут мыслящую машину. Вернее, машину, которая сможет имитировать мыслительный процесс. Это многим не понравилось. Оппоненты возражали Алану, что, возможно, мозг и несет в себе структуру, напоминающую логическую, но сам по себе представляет собой нечто гораздо большее. В ответ Алан рассказывал известную байку о луковице. Представьте себе человека, который впервые держит в руках луковицу. Он начинает ее «разбирать», снимая один слой за другим. Сначала кожуру, потом то, что под ней… Он убежден, что в самой сердцевине должно обнаружиться «зерно» – нечто твердое, составляющее самую суть луковицы. Но, «разобрав» ее всю по слоям, так ничего и не находит. С мозгом примерно то же. В нем нет никакого таинственного «ядра». Весь он – его отделяемые друг от друга части и связь между ними. Алан не считал мышление чем-то специфически человеческим. То есть чем-то таким, что может породить, как он выражался, «только эта серая каша»…

– Какая каша?

– Именно так, полагал Алан, и выглядит наш мозг – серая, неаппетитная каша. Он полагал, что то, что называют интеллектом, может быть порождением и другой структуры – к примеру, бинарной логики электронной машины. Алан вообще отказывался понимать интеллект в узком значении этого слова. Он полагал, что человек на то и человек, чтобы не считать себя мерилом всего и вся.

– Как это?

– Алан привык чувствовать себя вне человеческого сообщества, как бы странно это ни звучало. Может, поэтому он и принял сторону машин.

Тут полицейский посмотрел на Робина с таким удивлением, что тот поспешил объясниться:

– Алан часто говорил о дискриминации машин. «Мы не должны подвергать машины дискриминции, когда речь заходит об интеллекте». Как-то раз я спросил его, не потому ли он так заботится о машинах, что не может создать собственную семью. Я не должен был ставить вопрос так, сейчас я сожалею об этом. Мечта о мыслящем аппарате была мечтой о ребенке. Притом что Алана никак не назовешь бездеятельным мечтателем. Он работал, и как… Но само его положение – вне общества, вне людей – задавало определенную перспективу видения. После публикации «Кибернетики» Ноберта Винера развязалась целая дискуссия о «мыслящих машинах». В каком смысле об этом можно говорить, если можно вообще? Нейрохирург Джеффри Джефферсон встал на сторону человечества. «Машины не умеют краснеть, писать сонеты и симфонии и пользоваться женской косметикой, – заявил он, утверждая уникальность человеческого интеллекта. – Они не чувствуют ни раскаяния, ни радости». Алан нашел эти аргументы несправедливыми.

– В каком смысле?

– Он сказал, что тоже не умеет пользоваться женской косметикой. Что же касается сонетов и симфоний… а кто умеет их писать? Вот вы, например, умеете? Интеллект надо понимать шире, повторял Алан. А сонеты, написанные машиной, лучше оценит машина. Джефферсон не должен навязывать ей свой вкус.

– Простите?

– Если машины умеют мыслить, их предпочтения просто должны отличаться от наших. Алан не хотел ставить человечество в центр мироздания. Машина может обладать интеллектом, принципиально отличающимся от нашего с вами. Ей совсем не обязательно любить клубнику со сливками. Кроме того, речь не идет о какой-нибудь высокоодаренной машине. Достаточно, если она будет вменяема и сообразительна на уровне директора американской компании. Алан даже разработал тест.

– Тест?

– Тест для машин на интеллектуальность. Он написал об этом статью в журнал «Майнд». Могу показать вам ее, если хотите.

Робин сам не понимал, что на него вдруг нашло. С какой стати он решил показать этому полицейскому статью Алана? Почему он так уверен, что ему можно доверять?

Последняя мысль вогнала его в холодный пот. Теперь доктор Ганди с минуты на минуту ожидал неприятного сюрприза. Но Леонард Корелл уж слишком не походил на полицейского. К тому же они успели достаточно углубиться в тему.

Это было в высшей степени удивительно, но это было так.