Глава 23

Оскар Фарли в задумчивости бросил ручку на махагоновый стол. Собственно, чего стоила эта его писанина? Не более чем бесплодная попытка понять, что там все-таки произошло. Его личное мнение, не подкрепленное фактами. Он поднес к глазам бумаги из дома на Эдлингтон-роуд. Но и они, как и все имевшиеся в его распоряжении материалы, не давали ни малейшего намека на главное.

Кто-кто, а Алан Тьюринг не производил впечатления страстного патриота. Он ненавидел подозрительность в духе нового времени и вмешательство в личную жизнь. Когда Оскар в первый раз пытался завербовать его, речь зашла о недовольстве народа женитьбой Эдуарда VIII на мисс Симпсон. «Это его личное дело! – горячился Тьюринг. – Ни епископы, ни кто-либо другой здесь ни при чем». И это о королевском браке! Можно представить себе, как взъерепенился математик, когда его собственные амурные похождения стали объектом внимания спецслужб. Когда «чертовы политики», как выражался о них Тьюринг, потеряв всякий стыд, проникли и в его спальню.

Но сейчас Оскара Фарли волновало другое: как обошелся Алан Тьюринг с доверенной ему государственной тайной?

При всех особенностях Тьюринга, Фарли знал его как ответственного человека. Профессор умел держать язык за зубами и страшно раздражался, когда кто-то выдавал чужие секреты. А после суда в Натсфорде Оскар и вовсе встал на его сторону, защищал Тьюринга перед коллегами и превозносил до небес. Но существовало нечто, что крайне смущало Фарли в этом человеке. Некое непроницаемое ядро, которое и было самим Тьюрингом. Общаясь с ним, Фарли каждый раз словно оказывался перед запертой дверью.

Только что, размышляя за столом над раскрытой тетрадью, Оскар вспоминал, как Тьюринг ходил к психоаналитику, как вел дневники снов – три толстые тетради, которые, конечно, уже дошли до его брата. И его, судя по всему, первый и единственный литературный опыт. В доме на Эдлингтон-роуд Фарли обнаружил рукопись рассказа об инженере ракетных установок, который встретил на улице парня нетрадиционной сексуальной ориентации, но, прежде чем затеять с ним нечто серьезное, погрузился в свои мысли и ушел. Вне сомнения, автобиографическая вещь.

И все-таки откуда этот порыв к покаянию? Похоже, Тьюринг пережил некий кризис и испытывал потребность разобраться в себе. Но в последние годы он как будто пришел в норму. Бредил новыми идеями, был полон планов и жизни. А потом вдруг – яблоко, яд, кабели с потолка…

Чем дальше, тем больше. Число деталей, смущавших Фарли, множилось с каждым днем. Взять хотя бы импровизированную пресс-конференцию у здания суда в Уилмслоу. В группе журналистов оказался Фредрик Краузе – логик, которого Фарли знал еще до войны. Он долго не показывался, и Оскар был не прочь поболтать, но Краузе ограничился коротким рукопожатием и парой-тройкой вежливых фраз.

И потом, этот молодой, элегантно одетый полицейский… что заставило его идти ва-банк? На какое-то мгновение Фарли показалось, что он общался с Тьюрингом – во всяком случае, знал о нем больше, чем остальные. Но все оборвалось так нелепо, и полицейский удалился по улице, пристыженный и подавленный. Странная вышла сцена, что и говорить. И не только потому, что никто не ожидал от молодого человека столь дерзкого выпада. Когда Фарли повернулся к Краузе, собираясь сказать нечто вроде того, что «а ведь он прав», логика уже не было на месте.

Краузе как ветром сдуло. У Фарли были основания насторожиться: один из коллег Алана по военному бараку внезапно появляется в Уилмслоу и так же быстро исчезает, не узнавая старых знакомых. С другой стороны, в профессии Оскара всегда оставался риск углубиться в дебри, взяв ложный след. Дома, перед тем как идти обедать с Робертом Сомерсетом, Фарли еще раз перечитал «Баладу о Редингтонской тюрьме» Оскара Уайльда. Как будто боль человека, наказанного за то же преступление, что и Тьюринг, могла добавить что-то к пониманию происходящего.

«Она не замужем, она не замужем…» – повторял про себя Леонард, словно строчки заезженного шлягера. Некоторое время он просто бродил по улицам, чтобы выплеснуть накопившуюся в теле энергию. На миг его посетила мысль направиться в «Харрингтон и сыновья» и немедленно взять быка за рога. Но потом сомнения снова взяли верх. Леонард был чувствительной персоной, из тех, кто, будучи полон самых добрых намерений, отступает в последний момент, используя для этого малейший предлог. Почему же на этот раз должно было быть по-другому? Нет, нет… он не пойдет ни в магазин, ни в участок.

Выход был найден, когда Корелл свернул в сторону библиотеки. Разве еще сегодня утром он не планировал поискать там кое-что касательно дела?

Молодой человек в круглых очках, которого Леонард видел здесь впервые, как будто не понял вопроса.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, выпучив глаза, словно Корелл потребовал чего-то неприличного или повел себя неподобающим образом.

– Их еще называют дигитальными аппаратами, – пояснил полицейский. – Или вычислительными машинами, я точно не знаю. Был когда-то такой проект в Манчестере…

– Ах да, что-то припоминаю. – Лицо молодого человека сразу просветлело. – Одну минуту…

Он посоветовался с коллегой и спустя несколько минут принес черную брошюру, похожую на рекламную. Судя по тексту, издание предназначалось для детей, что-то вроде школьного пособия.

Леонард сел на свое место возле окна и пролистнул брошюру. На развороте обнаружилась вкладка со старыми фотографиями, одна из которых заставила Корелла вздрогнуть, прежде чем он успел что-либо понять. На снимке два пожилых господина сидели перед чем-то отдаленно напоминающим телефонный аппарат. Но самым интересным был третий человек, молодой темноволосый мужчина, склонившийся над прибором с правой стороны. Несмотря на нечеткость изображения и то, что молодой человек был снят в профиль, Корелл узнал в нем Алана Тьюринга.

В остальном же ни в тексте брошюры, ни в подписях под снимками фамилия Тьюринга больше не упоминалась. Тем не менее Кореллу посчастливилось вычитать много интересного. Словно бы в подтверждение того, что книжка рассчитана на детей, указывалось, что машину называли «Голубой поросенок». Почему – не объяснялось. Аппарат не был голубым и совсем не походил на поросенка. Возможно, он издавал звуки, похожие на хрюканье или поросячий визг. В одной из радиопрограмм машина пела детскую песенку. Под аккомпанемент, отдаленно напоминающий джаз, механизм скандировал стишки следующего содержания:

Но машина умела не только развлекать. Решая сложнейшие математические задачи, она использовалась и в промышленном производстве, и в службах государственного управления. За ней было будущее. Ожидалось, что она вернет Великобритании подобающее ей место в мире. Автор намолол еще много вздора, его тон не понравился Кореллу сразу. Но интересней обещаний светлого будущего представлялась история вопроса.

Леонард прочитал о кембриджском математике Чарльзе Бэббидже, жившем сто лет назад, в эпоху промышленной революции. Корелл слышал много хорошего о том времени от отца и тети, увлекавшейся марксизмом. Он и раньше подозревал, что не все было так радужно, а теперь узнал больше.

В городах мануфактуры и фабрики уносили больше жизней, чем рождалось детей. Люди умирали возле станков – не в последнюю очередь из-за многочисленных ошибок в инженерных расчетах. Эпоха зарождения индустриального общества была эпохой аварий и технических катастроф. Поезда сходили с рельсов, корабли сбивались с курса – и во всем был виноват пресловутый человеческий фактор. Требовалась масштабная автоматизация вычислений. Чарльз Бэббидж взялся решить эту проблему. «Он был человек эпохи Ренессанса», – писал автор брошюры, имея в виду разносторонние интересы математика. Помимо прочего, Бэббидж взломал «шифр Виженера», что считалось большим прорывом в криптоанализе, интересовался паровыми двигателями. «Во всем, что касается паровых машин, можете смело рассчитывать на меня», – шутил он.

Но, судя по всему, паровые двигатели оказались лишь временным увлечением. В историю науки Чарльз Бэббидж вошел как изобретатель первой вычислительной машины. Ему же принадлежит идея аналитической машины, с более широким спектром возможностей, нежели автоматические вычисления. Бэббидж первым разработал метод, позволяющий переводить информацию в пригодную для машинной обработки форму. Увы, технологические возможности эпохи не позволили воплотить эту идею в жизнь. Аналитическая машина Бэббиджа так и не была построена.

Корелл прочитал еще об одном человеке, Германе Холлерите. Это он выиграл объявленный в конце XIX века североамериканскими властями конкурс на лучший метод катологизации огромного потока иммигрантов.

Холлерит изобрел автомат, работающий с перфокартами. В историю науки он вошел как автор табулятора – электромеханической машины для обработки числовой и буквенной информации при помощи бинарной системы. Бинарная, или двоичная, система – способ представления информации в виде кода, состоящего всего из двух элементов. Только «да» и «нет», «нуль» и «единица»… Именно этот язык лучше всего понятен машинам. За его кажущейся простотой кроются безграничные возможности. Холлерит основал компанию для продвижения своего аппарата. В 1923 году она была продана и вошла в конгломерат, созданный Чарльзом Флинтом. В 1924 году табулирующая электрическая машина Германа Холлерита получила название IBM.

И все-таки относительно простая конструкция Холлерита была далека от манчестерского универсального аппарата, который умел петь детские песенки. И чем больше Корелл углублялся в тему, тем вернее убеждался, что наиболее значительный скачок в развитии цифровой техники приходился именно на тридцатые-сороковые годы двадцатого века. Но об этом в брошюре почти ничего не говорилось.

Последнее могло означать что угодно. Но Корелл, не особенно склонный принимать на веру очевидные объяснения, почти не сомневался в причине замалчивания. Результаты экспериментов времен войны не предназначались для публикации в школьных пособиях и рекламных брошюрах. При этом оставался нерешенным главный вопрос: для чего именно понадобились военным эти чертовы машины?

Похоже, не все было так просто с этой математикой, и Харди с Витгенштейном ошибались на сей счет… Что там говорил Краузе? Ни теорема Ферма – будь она доказана трижды, – ни положения Гольдбаха не принесут победы на поле сражения. Но тогда что?.. Мысли мешались. Корелл старался рассуждать здраво, хотя и сомневался, что здравый рассудок – лучшее подспорье при решении подобных задач. Речь шла о чем-то в высшей степени иррациональном, с чем имеет дело современная физика… Иррациональное? Глупости! Это не его уровень. Тем не менее Кореллу казалось, что ответ лежит где-то на поверхности. Парадокс лжеца и стратегические цели… Но какое ему, Леонарду Кореллу, может быть дело до всего этого? И какую практическую пользу может принести ему эта работа – ему и Джулии?

В конце концов он сдался. Все равно ему этой задачи не разрешить. Машины – это машины, они выполняют то, для чего их конструируют. Черт… с какой стати это должно его заботить? Дело закрыто, нужно идти дальше. Но Корелл не мог. Эти машины и таинственным образом связанный с ними логический парадокс будили в нем старые воспоминания, еще времен Саутпорта. Несбывшиеся надежды, мечты… похоже, все дело было в них… В том, что Корелл никак не мог отпустить.

Он закрыл лицо ладонями, на некоторое время отдавшись странному состоянию между бодрствованием и сном. Потом встряхнулся, встал и направился к молодой женщине за библиотекарским столом. Принимая у него брошюру, она твердила что-то невнятное о «девочке и бритве» – или это был его не до конца выветрившийся сон? А Корелл стоял, ничего не понимая, и думал, стоит ли просить ее повторить сказанное или спросить, что это значит. В конце концов повернулся и вышел за дверь.

Он слушал хруст гравия под ногами и чувствовал, что в жизни что-то ломается. Куда теперь? Корелл занимался совсем не тем, что считал для себя важным. Он лгал себе и другим. Леонард понимал, что не сможет помочь Дэвиду Роуэну. Сэндфорд займется им лично, как только вернется из отпуска. Но думать об этом было свыше его сил. Может, стоило зайти в паб, пропустить кружку-другую для восстановления душевного баланса? К сожалению, не получится, нужно возвращаться в участок. Он и без того потерял слишком много времени.

В этот момент Леонарду пришла в голову одна мысль. При всей своей внезапности, она имела долгую историю, которую Корелл без труда мог бы проследить. Начиная с раннего детства, когда он увлекался тайными шифрами и переставлял буквы своего имени и фамилии: «еллорк еоларнд», – похоже на имя какого-нибудь арабского мага. Но сейчас Корелл думал о другом. О Чарльзе Бэббидже, отце так называемой «аналитической машины», чьи функции не ограничивались механическими расчетами. И в большей степени – о таинственном шрифте на букву «В», который Бэббиджу посчастливилось разгадать.

Да, Чарльз Бэббидж взломал код. «Человек эпохи Ренессанса», он имел широкий круг интересов, но, помимо всего прочего, изобрел аналитическую цифровую машину и взломал шифровальный код. Сама собой напрашивалась аналогия с Тьюрингом. Ведь коды нужны для тайнописи и обмена информацией, не предназначенной для посторонних глаз и ушей. А когда это актуально, если не во время войны? Взломать код вражеских шифровок – это дорогого стоит. Не в этих ли целях использовала Британия своих гроссмейстеров и математических гениев?

От тайного кода – к шифровкам, а от них – к машинам, своего рода материализованной логике. Вполне разумное предположение, особенно если учесть, что проблема не утратила актуальности до сих пор. Новая война – холодная – вербует новых агентов. Разоблаченные шпионы-гомосексуалисты бегут в СССР. Взлом шифровального кода чреват утечкой информации, что равносильно проигранной битве или победе – с какой стороны смотреть.

Эксперт по криптологии представляется важной персоной. И не только потому, что умеет взламывать коды, как гангстер – сейфы, но и из-за всего того, что мог услышать или прочитать во время работы. Не таким ли образом Тьюринг получил доступ к государственным тайнам? Возможно, он знал имена советских шпионов или места утечки информации… И при этом ходил на Оксфорд-роуд… Не он ли рассказал Альфреду Мюррею об электронном мозге?

Корелл мысленно ставил себя на его место. Доступ к государственной тайне – верный козырь в любовной игре. Смог бы он сам остаться в рамках дозволенного? Насколько велик был бы его соблазн распушить хвост перед Джулией?.. Нет, нет и нет… Ему не хотелось об этом думать. Корелл привык считать себя человеком ответственным и умеющим держать язык за зубами. Или все-таки…

Лишь на подходе к участку Леонард заметил, что припозднился. Начинало темнеть, большинство коллег уже наверняка успели вернуться домой. Во дворе двое парней в серых комбинезонах сметали в кучу мусор и собирали бутылки. У одного горели щеки, будто кто-то только что надавал ему пощечин.

– Там еще, смотри…

Ричард Росс собственной персоной наблюдал за уборщиками. Он стоял наверху лестницы, ведущей к дверям участка, – насупленный, грозный, будто божок на алтаре языческого храма. Копошащиеся внизу парни придавали его виду авторитетности. Россу не было необходимости ни упирать руки в бедра, ни кривить рот в презрительной усмешке.

– Ну? – спросил он, уставившись на Корелла.

– Что случилось? – Леонард кивнул на парней.

– Чертов идиот опять взялся за свое…

– Похоже, у него целый склад бутылок.

– Ладно… – Росс нахмурился. – Как у тебя с тем геем? Надеюсь, ты его расколол?

Корелл покачал головой.

– Нет? – возвысил голос шеф. – Неужели он такой упертый?

– Да нет, не особенно…

– Но он не признался?

– Все оказалось не так, как мы думали…

– Не так?!

– Мне не за что было уцепиться.

Росс выпучил глаза.

– Что ты такое несешь?

В детстве, окажись Леонард в подобной ситуации, он непременно наплел бы что-нибудь в свое оправдание. Ему и сейчас не составляло труда сочинить какую-нибудь вполне правдоподобную историю. Его фантазия оставалась при нем, но недоставало храбрости. Поэтому Леонард сам удивился, когда неожиданно для себя выпалил:

– Роуэн репетировал танец со своим молодым коллегой.

– Танец? – переспросил Росс.

– Миссис Даффи неверно поняла ситуацию.

– Танец?! – повторил начальник.

– К сожалению, ее показания не слишком заслуживают доверия…

– Дэвид Роуэн – гей, и не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы увидеть это. Уже одно то, как он двигается…

– Это ничего не доказывает, – перебил начальника Корелл. – Посмотрите на Хамерсли, в конце концов. Он тоже двигается… вы никогда не замечали?

Некоторое время комиссар выглядел озадаченным, а потом внутри его будто что-то взорвалось.

– А ведь вы правы, Корелл…

Он заметно повеселел, и Леонард подумал, что с его стороны было бы глупо не воспользоваться такой возможностью, но как именно, он не знал.

– В конце концов, к Роуэну мы можем послать еще кого-нибудь, – продолжал Росс. – Проблема в том, что после того, как осудили Тьюринга, геи стали осторожнее… Ну, да к черту их. Не хватало нам еще брать на себя проблемы Хамерсли… А ведь каков, а? И говорит, как проповедник. Что он может понимать в работе полиции? Ха-ха!.. А вы смелый, Корелл… Ладно, сейчас мы занимаемся уборкой. Здесь еще, мальчики, смотрите… под лестницей…

– Ну…

Корелл как будто собирался что-то сказать, но осекся. Кивнул Россу, сочувственно посмотрел на «мальчиков», вздохнул и, как ему показалось, по крайней мере, поймал в ответ робкий благодарный взгляд одного из них.

Поднявшись к себе в отдел, он долго сидел за столом и пялился в одну точку. В архивном отсеке старина Глэдвин пыхтел своей трубкой. Они обменялись приветственными кивками. Корелл вытащил из ящика письмо Алана Тьюринга и долго вчитывался в него, строчка за строчкой. Как будто выискивал скрытый смысл в словах, которые знал чуть ли не наизусть. Или рассматривал письмо как шифровку. Робин… Милый Робин… «Иногда мне кажется, Робин, что все, чего они хотят, – это сжить меня со свету…» Робин Ганди, где его искать? В письме упоминается Лестер… Корелл поднял трубку, попросил соединить его с университетом и поинтересовался у мужчины на том конце провода, не работает ли у них Роберт Ганди.

– Вас соединить? – спросил тот.

– Нет, нет… – ответил Леонард.

Потом ему на память снова пришли парадокс лжеца и мыслящие машины. Похоже, он углубился в тему, но не как детектив или ученый. Задаваясь теми или иными вопросами, Корелл пытался разобраться в самом себе. Главное, он хотел понять, с какой стати все это так его интересует.

Выйдя на улицу, Леонард все еще прокручивал в голове текст письма. Потом вдруг подумал о том, что оно и есть его билет в настоящую жизнь. Его пропуск на свободу, подальше от Уилмслоу и Ричарда Росса.

И он должен им воспользоваться.