Глава 21

Во сне Алан Тьюринг вскочил с постели, будто разбуженный неким таинственным зовом. В голове – остаток невыветрившегося сна – били колокола и стучали барабаны. Было душно и тихо, как бывает перед грозой.

Алан поднял белую, негнущуюся руку и угловатым движением вытер пену в уголках рта. Теперь он хотел что-то сказать. Но, как ни напрягался, Корелл не мог разобрать ни слова. Губы математика дрожали, и Леонард наклонил ухо к его лицу. Теперь он стал понимать отдельные слова и фразы. Толку от этого было немного, тем не менее он достал тетрадь в клеенчатой обложке. Писалось тяжело, Корелл сам с трудом разбирал проступавшие на бумаге буквы. Он старался, нажимал на ручку, но в результате буквы поплыли, словно вымытые с листа.

Тогда Корелл ушел к железнодорожным путям и морю. На берегу стоял одинокий стул. Напряжение в руке осталось, словно она запомнила состояние, в котором выводила буквы…

В первые секунды после пробуждения Леонард искал в постели тетрадь с записями. Она нашлась на ночном столике. Первая страница блокнота оказалась смята. Там и в самом деле стояло несколько слов, но это был обрывок вчерашнего разговора с Фредриком Краузе, а не весть из потустороннего мира. Интересно, который час? Должно быть, рано. За окном щебетали птицы. Голова болела с похмелья. Корелл натянул на лоб одеяло. В памяти проступали воспоминания вчерашнего дня. Усилием воли Леонард вытеснял их из бодрствующего сознания, стараясь как можно дольше оставаться в своей теплой капсуле.

Сколько себя помнил, Корелл видел яркие, прописанные до мельчайших деталей сны. Часть их представляла собой фантастическую трансформацию пережитого за день, причем соотношение реального и фантастического могло быть различно. Действительность оставалась узнаваемой, но как бы не имела реального веса.

День выдался погожий. Да и вчерашний вечер, несмотря ни на что, получился замечательный. Они с логиком хорошо побеседовали. Сколько лет ждал Корелл подобного разговора! Конечно, не обошлось без шероховатостей, это так. И услышал Корелл не только то, что хотел. Но пиво развязало ему язык, тем самым вернув утраченную частичку его собственного «я». Под конец они заговорили…

Леонард сел. Взял блокнот. Разобрать вчерашние каракули оказалось не так просто, и то, что он смог прочитать, ему не понравилось. То, что вчера казалось таким важным, при свете дня выглядело пустяком. На самом деле главный интерес представляли вовсе не машины, а теоретизирования Тьюринга вокруг них. Вчера это звучало иначе… А это что? Знак вопроса… Он спросил логика о том же, о чем и Глэдвина в архивном отсеке: куда поместили всех этих математических гениев вовремя войны? И под всем этим – еще одна мысль Краузе, высказанная им в связи с чем-то другим: «Логические парадоксы – вопрос жизни и смерти в буквальном смысле».

Что он хотел этим сказать? Этого Корелл не понимал. Он только помнил, что после этих слов Краузе словно замкнулся в себе и стал выражаться туманно и неопределенно. И все косился на блокнот. Жизнь и смерть… Корелл не стал уточнять, потому что боялся разрушить сложившуюся за столом атмосферу доверительности. Лекция из истории математической логики, которую читал ему Краузе, была для него не менее важна. К тому же Корелл не мог поверить в бескорыстность намерений Краузе. Что за удовольствие для профессора из Кембриджа пьянствовать в компании обыкновенного полицейского? Но если логик стремился что-нибудь выведать у него таким образом, то что это могло быть?.. Леонард напряг память. Как ни странно, он не мог вспомнить лица Краузе. Оно представлялось расплывчатым пятном, на котором выделялись лишь живые, блестящие глаза.

Только прощание получилось ярким. Они обнялись, и Кореллу стало не по себе. Ведь Краузе был другом Тьюринга, но так толком ничего и не сказал о нем. Потом профессор оставил Леонарду свой кембриджский адрес и телефон и вышел на дождь, нимало не заботясь о своем костюме.

Помощник инспектора оглядел комнату. Вещи разбросаны, повсюду мусор. Стоило ему поставить ногу на пол, как под подошвами захрустели крошки. Как ни странно, за всем этим чувствовался уют. При этом стул эпохи королевы Анны казался попавшим сюда по недоразумению и совершенно не гармонировал с радиоприемником.

Странно, что до сих пор Леонард этого не замечал.

Здесь было его убежище. Эта квартира являлась чем-то вроде продолжения его тела, панцирем, защищавшим Леонарда от внешней среды. Мысль о ее убогости впервые пришла Кореллу в голову, когда ему захотелось соблазнить Джулию. Тогда он понял, что не сможет привести ее сюда.

Снаружи дом выглядел вполне пристойно – кирпичное строение, окруженное яблоневым садом. На клумбах благоухали пионы. И всё – стараниями хозяйки, миссис Харрисон, возившейся там едва ли не каждое утро весной и летом. Миссис Харрисон была приятной женщиной, но при встрече с ней Корелл чувствовал себя неуютно; все боялся, что она начнет попрекать его беспорядком в квартире. Поэтому всегда старался уйти из дома раньше ее.

День выдался погожий, и люди на улице как будто никуда не спешили. Корелл купил номер «Манчестер гардиан». Усердный читатель прессы, на этот раз он пролистнул первые страницы, не заглянув даже в раздел последних новостей. Так и есть, вот оно… Левая колонка на восьмой странице… «Вчера вечером было окончательно установлено, что Алан Мэтисон Тьюринг из Холлимида, Эдлингтон-роуд, Уилмслоу, покончил собой, приняв яд. Причина – кризисное душевное состояние».

Они слово в слово воспроизвели то, что сказал Фернс. О выступлении Корелла не было ни слова. Собственно, с какой стати? Автор статьи не ставил перед собой задачи проинформировать публику о несостыковках в материалах расследования. Тем не менее Леонард был разочарован. Он-то надеялся, что журналист хотя бы упомянет помощника инспектора, поставившего под вопрос выводы комиссии… Только потом Корелл заметил в статье и свое имя. Оно называлось в связи с обстоятельствами расследования, в частности с обнаруженным в доме на Эдлингтон отравленном яблоке.

Тьюринг был непредсказуем, и невозможно было предугадать, что взбредет ему в голову в следующий момент. Отсюда вывод – его смерть была результатом намеренного действия, то есть самоубийством.

«Идиоты», – подумал Леонард. Получается, что импульсивность действия доказывает его намеренность… Чушь. Тем не менее ему полегчало. «По словам помощника инспектора криминальной полиции Корелла…» «Как сообщил нам помощник инспектора Леонард Корелл…» Все это была пена – не более. Главный выпад Леонарда против выводов судьи замалчивался. Однако это было нечто. Во всяком случае, этого оказалось достаточно, чтобы к Леонарду вернулось хорошее настроение.

Он повернул с Грин-лейн, прошел мимо детской площадки и пожарной станции. На другой стороне улицы молодая женщина читала книгу и толкала перед собой детскую коляску. Кореллу не нравилось, когда люди читают на улице. Но на этот раз он оглянулся. Колесо коляски напомнило ему вчерашний вечер и слова Краузе.

Логик говорил, что до войны машина Тьюринга существовала разве в набросках. Эта идея механизма, способного считывать символы и прокручивать внутри себя математические высказывания, была не более чем вспомогательным средством в одной чисто теоретической дискуссии. Тем не менее уже в 1945 году Алан Тьюринг стоял на пути создания полноценной электрической имитации человеческого мозга. Что-то произошло за годы войны, но что? Машина создавалась явно с практической целью. Вопрос с какой.

Какая польза могла быть на войне от логико-математического аппарата?

В участке на него налетел Ричард Росс. Он встал перед столом Леонарда – красный как рак, руки уперты в бедра, ноги на ширине плеч. Комиссар оскалил зубы, как будто собирался покусать подчиненного.

– Чем это вы занимаетесь, позвольте спросить?

– Я только что…

– Вчера, я имел в виду! После заседания комиссии.

– Не понимаю…

– Прекрасно понимаете. Джеймс Фернс звонил мне и сказал, что вы выставили его на посмешище перед толпой журналистов.

– Ну… так много их там не было…

– Не важно, сколько их было. Что вы о себе возомнили, Корелл? Вы представляете…

– Я знаю, – оборвал Леонард Росса. – Но слышали бы вы, что за чушь нес этот Фернс.

– Мне плевать, что он нес, так я вам скажу, – зашипел Росс. – Кроме того, я с вами не согласен. Чушь несли вы. Я давно наблюдаю за вами, Корелл… Вы слишком высоко задираете нос. Это все «мальборовские штучки»… Оставьте их. Я не потерплю их ни в каком виде, учтите! Не мое дело учить ученых, но вы должны оперировать фактами и только фактами… Об остальном молчите, вам ясно?

– Да, – ответил Корелл.

– Что с вами случилось, не могу понять, – уже мягче продолжал Росс. – Должно быть, здесь какая-то ошибка… недоразумение.

– Что вы имеете в виду?

– Не перебивайте! Держите рот на замке. Будем считать, что у вас был трудный день… И потом, у вас появилась возможность загладить вину. Да, как бы странно это ни звучало, но у вас есть защитник в верхах… Я имею в виду Хамерсли. Ему понравился ваш рапорт… Только не хорохорьтесь! Оставьте эти свои великосветские штучки… Есть дело. Вы немедленно отправляетесь на задание, по приказу суперинтенданта.

– А что случилось? – насторожился Корелл.

– Дело, говорю, и крайне деликатное.

«Деликатное» должно было означать «грязное», и этот случай не стал исключением.

Собственно, речь шла о деле двухлетней давности. Подозреваемый, некто Дэвид Роуэн, сорока пяти лет, был владельцем ателье по пошиву одежды в Манчестере, но до того занимался хореографией и танцами. Роуэн жил на Пайнвуд-роуд, в Дин-Роу, с женой, уроженкой Глазго, и двумя дочерьми, шести и восьми лет. Жена, иначе называемая в протоколах «бедной женщиной», имела привычку ездить на выходные в Шотландию с детьми.

В один из ее отъездов Роуэна навестил некий молодой человек, несколько женоподобной наружности.

– По мне, водись этот Роуэн хоть с чертом… – горячился Росс. – Но тут так уж вышло, что их заметили…

Это была соседка, миссис Джоан Даффи. В тот день она, как на грех, заблудилась в саду и в щель между гардинами роуэновского дома увидела такое… чего, по ее уверению, инспектор Росс не мог себе и представить.

Проблема состояла в том, что миссис Даффи работала поварихой в школе, а мистер Роуэн был «джентльмен, в полном смысле этого слова». Ни миссис Даффи, ни полиция не желали ему зла. И потом, жена, дети…

– И что, теперь мы снова за него возьмемся? – недовольно переспросил Корелл.

– Хамерсли считает, что самое время… Тем более что с Тьюрингом мы преуспели.

– Я не стал бы этого утверждать.

– Бросьте разводить демагогию! Я говорю об обвинительном приговоре, а не о самоубийстве. Если уж получилось с Тьюрингом, получится с кем угодно, разве не так? Вы знаете, что он сидел в Королевской Академии? Знаете, как же… И вам это очень импонирует… Так вот, Корелл, что я вам скажу. Мне наплевать, где кто сидит, если парень шляется по всей Европе в поисках задниц…

– Факт преступления – единственное, что имеет для нас значение. – Корелл кивнул.

– Так оно должно быть, – подхватил Росс. – Нельзя позволять орденам и титулам сбить себя с толку… Но о чем это мы?.. Я хочу больше знать об этом деле.

– Меня всего лишь интересует зачем… – робко начал Корелл.

– Оставьте это.

– Но здесь, должно быть, дело нечисто.

– Прекратите, – прошипел суперинтендант. – Вы задаете слишком много вопросов. Вы получили новое задание, Корелл. На вашем месте я немедленно приступил бы к его выполнению. Видит бог, сейчас это то, что вам нужно.

Но единственное, что было нужно Кореллу, – пересидеть как-нибудь в участке до вечера и не грузить больную голову разной ерундой. Отправляться на задание, да еще на такое, – последнее, что ему было нужно. У него еще оставалась гордость, в конце концов. Не с каждым полицейским профессора Кембриджа ведут задушевные беседы в пабах. Кореллу хотелось сказать, что ему жаль, что комиссар не имеет права разговаривать с ним в таком тоне. Но, каким бы идиотом ни был Росс, он принес Леонарду радостную весть: его доклад понравился «в верхах». Сам Хамерсли оценил литературный опыт Корелла. Что, если в этот самый момент суперинтендант говорит самому полицмейстеру: «А знаете, в Уилмслоу есть один молодой человек, очень одаренный… Он просто потрясающе пишет рапорты! Несомненный литературный талант, вы должны ознакомиться с его творчеством».

– Ну, так что?

Это был Росс.

– Я сделаю все, что смогу. – Корелл кивнул.

– Нам нужно признание – ни больше ни меньше. Материалы дела хранятся в архиве, у Глэдвина.

Собственно, материалов оказалось не так много. Плохо представляя себе, что ему делать дальше, Корелл решил брать быка за рога. Позвонил телефонистам и попросил соединить его с мистером Дэвидом Роуэном. В квартире Роуэна трубку сняла женщина и сказала, что тот будет дома после пяти. Ни о чем больше не спрашивая, Леонард заявил, что зайдет, «чтобы задать мистеру Роуэну несколько вопросов».

– Что за вопросы? – удивилась женщина.

– Я все объясню мистеру Роуэну, – ответил Корелл.

И тут же зауважал себя за решительность.

В половине второго на участке объявилась миссис Даффи, свидетельница. Помощник инспектора ожидал увидеть старую грымзу с маслеными глазками, но встретил нечто прямо противоположное. Миссис Даффи оказалась пышной женщиной чуть за тридцать. И с таким призывным взглядом, что он невольно опустил глаза. Кто знал, какое впечатление на судей может произвести эта вульгарная привлекательность…

– Добрый день, – приветствовал свидетельницу Корелл.

– Добрый день. Рада вам помочь.

– Мы хотели бы попросить вас еще раз рассказать о том, что вы увидели в тот день… по возможности не пропуская деталей.

Детали посыпались в таком изобилии, что Корелл успел не раз пожалеть о своем предупреждении. Ему пришлось даже выслушать лекцию о работах в саду – муж миссис Даффи был садовником.

– Настоящий профессионал… Почти художник в своем деле. Честно говоря, я многому у него научилась.

– Ближе к делу, миссис…

– Как будто я не о деле… Ах, видите ли, у нас с мистером Роуэном общая изгородь. Она разделяет наши участки, и забота о ней лежит на мне – за что миссис Роуэн мне благодарна… Ах, бедная, бедная миссис Роуэн…

– Вот ее точно можно было бы до поры оставить в покое.

– Конечно, инспектор, конечно…

– Я – помощник инспектора.

– Увлекательная, должно быть, работа…

– Когда как… Рассказывайте, прошу вас.

– Конечно, конечно… Но вы должны понимать… прошло два года. Я к вам тогда приходила.

– Я знаю.

– Но не думайте, что этим все и закончилось… Это продолжалось еще долго.

– Рассказывайте.

И снова все началось с изгороди. Как-то раз миссис Даффи решила подровнять ее садовыми ножницами и была вынуждена ступить на территорию Роуэнов, потому что «только с той стороны можно было сделать все ровненько и аккуратно».

Кроме того, у миссис Даффи были свои уважительные основания для любопытства: она опасалась за собственных детей. «У меня ведь глаза на месте», – повторяла женщина. Переступив границу соседского участка, миссис Даффи услышала странный звук. «Воспитанная в порядочной семье», она долго не могла понять, что же это могло быть. Наконец – «Бог да простит меня» – решилась заглянуть в окно соседского дома – и «тут же отвела глаза»…

– Ну, разумеется… – усмехнулся Корелл.

– Знаете… мне очень неприятно обо всем этом рассказывать.

– Не смущайтесь. Спасибо, что пришли.

– Но сегодня здесь, по крайней мере, выслушали меня, не то что в прошлый раз.

– На этот раз мы выведем его на чистую воду, не сомневайтесь.

– Полагаете, мне не о чем беспокоиться?

– Вам не о чем беспокоиться.

– Но что, если он решит отомстить… Вы сможете защитить меня?

Защитить? Корелл поднял глаза на свидетельницу. Неожиданный поворот, что и говорить.

– Теперь мы возьмемся за него основательно, – заверил он ее вместо ответа. – Но нам нужно больше свидетелей.

– Я поговорю с соседями.

– Только осторожно, – предупредил полицейский.

– Конечно, конечно… я всегда осторожна, – женщина закивала.

– А имени того молодого человека вы, случайно, не расслышали?

– Клаус как будто… Что-то иностранное.

– Что ж, благодарю вас, миссис.

Он протянул ей руку. Леонарду показалось, что на прощание женщина многообещающе улыбнулась ему и кокетливо поправила волосы. Или это опять были шутки его не в меру разыгравшейся фантазии?