Глава 17

В ноябре исполняется девять лет после моей операции, и я осмысляю тот факт, что провел больше года жизни в космосе после обнаружения и лечения рака. Я не считаю себя «выжившим раковым больным» – я просто человек, у которого возникла опухоль простаты и ее удалили. Но я буду рад, если моя история послужит другим, особенно детям, примером того, как можно многого достичь несмотря ни на что.

Мы с Челлом опять посвятили много дней подготовке скафандров и оборудования, повторению процедур и совещаниям с земными экспертами. У этого выхода в открытый космос будет две цели. Во-первых, нужно восстановить первоначальную конфигурацию системы охлаждения, чтобы сохранить незадействованный радиатор в неприкосновенности для использования в будущем. Во-вторых, долить в нее аммиак (электрооборудование космической станции охлаждается концентрированным аммиаком). Звучит скучно, во многом так оно и есть. Однако сама история обеспечения охлаждения космической станции – летящего в космическом пространстве гигантского куска металла, ничем не защищенного от жесткого солнечного излучения, поджаривающего его в течение 45 минут из каждых 90, пока громадные солнечные батареи вырабатывают электричество, – это история инженерного триумфа с важными последствиями для будущих космических полетов. Работа, которую Челл и я проделаем сегодня, чтобы система охлаждения продолжала функционировать, является маленьким фрагментом общей картины, как и усилия других астронавтов и космонавтов, осуществивших сотни выходов в открытый космос за годы существования станции.

День нашего второго выхода за пределы МКС начинается почти так же, как и первого: ранний подъем, короткий завтрак, десатурация, одевание. Сегодня я решаю надеть очки, потому что при первой вылазке линзы Френеля на смотровом щитке себя не оправдали. Когда запутался фал одного из инструментов, я видел узелок недостаточно четко и не мог его распутать. К счастью, он распутался сам. Использование очков связано с определенным риском – если они сползут, у меня не будет ни малейшей возможности их поправить, пока надет гермошлем, поэтому я предусмотрительно прикрепляю их к голове. Мой голый череп подходит для этого идеально. Жаль, что я не привык к контактным линзам.

Я надеваю шлемофон и напоследок чешу все, что чешется, прежде чем гермошлем будет закрыт. Мы с Челлом входим в шлюзовой отсек. Теперь ни один из нас не включит циркуляцию воды раньше времени, а мне не придется воевать с крышкой люка – это обязанность ведущего оператора ВКД.

Наша сегодняшняя рабочая зона находится в самом конце фермы в 50 м от шлюза – так далеко, что приходится использовать полную длину обоих наших страховочных фалов, чтобы туда добраться. Когда мы отправляемся в путь вдоль поручня, переставляя руки, я снова замечаю, как сильно станция снаружи повреждена микрометеоритами и орбитальным мусором. Поразительную картину представляют собой сквозные отверстия в металлических поручнях, похожие на следы от пуль. Это вновь шокирует меня.

Сегодня наземный оператор, обеспечивающий поддержку внекорабельной деятельности, – Меган Макартур, ветеран астронавтики, которую я знаю 15 лет. Хотя при поступлении в отряд она была одной из самых молодых, всего 28 лет, но всегда отличалась спокойной уверенностью в себе даже в стрессовой ситуации. Сегодня она направляет нашу работу, и с ее помощью мы с Челлом добираемся до места и доставляем туда инструменты.

Первая задача – снять чехол с металлической коробки и вывернуть болт, открыв клапан, контролирующий циркуляцию аммиака, – требует участия нас обоих. Челл и я входим в размеренный ритм, словно читая мысли друг друга, и, кажется, Меган находится здесь же, работая с нами плечом к плечу. Мы трудимся сообща с потрясающей эффективностью. Почти прижавшись друг к другу смотровыми щитками, мы с Челлом неизбежно встречаемся взглядами, и в такие мгновения я чувствую, что он думает, как я. Я не суеверен, но боюсь сглазить случайным «все идет отлично» или «оказывается, это проще простого». Нужно продолжать в том же духе, пока не закончим работу.

Вернув чехол на место, мы на некоторое время расходимся выполнять отдельные задания. Челл продолжает перекраивать аммиачные трубопроводы, а я тружусь над системой вентиляции на обратной стороне фермы МКС. У каждого сложная задача, и мы погружаемся в них с головой. Этот не тот аммиак, который бабушки, бывало, хранили дома под умывальником, а в сотню раз более концентрированное и летальное вещество. Если этот аммиак проникнет внутрь станции, все мы можем погибнуть в течение нескольких минут. Утечка аммиака – одна из аварийных ситуаций, к которой мы готовимся особенно тщательно. Поэтому работу с системой охлаждения и аммиачными трубопроводами особенно важно выполнить правильно с первого раза. Мы должны убедиться, что ни капли аммиака не попало на скафандры.

Я подтверждаю наблюдение, сделанное при первом выходе в открытый космос, – концентрация на своих действиях за бортом должна быть абсолютной. Каждый раз, когда я регулирую положение фала, передвигаю инструмент на малом рабочем месте или просто смещаюсь, то должен сосредоточивать все свое внимание на том, чтобы правильно совершить нужное действие в нужный момент, проверяя и перепроверяя, что не запутаюсь в страховочном фале, не улечу от станции и не упущу инструмент.

Через несколько часов я направляюсь к тележке СЕТА (Crew and Equipment Translation Aid) – средству перемещения экипажа и оборудования. Внешне напоминающее ручную дрезину, которые когда-то использовались на железных дорогах, это устройство помогает перемещать вдоль фермы крупное оборудование. На этапе подготовки к этому ВКД я высказал сомнение в целесообразности задания – подвязывания рукояти тормоза, чтобы невозможно было случайно заблокировать тормоза. Это намного менее важно, чем наша главная задача – изменение конфигурации аммиачного трубопровода, что заставляет меня сильно удалиться от Челла. Возникни у него проблемы, я окажусь слишком далеко, чтобы помочь ему, как это было в моем сне о скайдайвинге. Ведущий руководитель полета настаивал, чтобы мы оба одинаково хорошо умели выполнять и то и другое задание.

Я вожусь с рукояткой тормоза, сверяясь с процедурами, закрепленными на запястье. Я работаю по большей части самостоятельно, поскольку Меган сосредоточена на помощи Челлу в его значительно более сложной задаче. Слышно, как Челл воюет с соединениями трубопровода. Эти детали требуют максимального напряжения сил даже от такого крепкого человека, как он, к тому же являются технически сложными: на соединение и рассоединение каждого может понадобиться до 20 шагов, и все это время нужно внимательно следить, чтобы аммиак не начал бить наружу и не попал на скафандр. Каждый раз, слыша, как выполнение очередного шага вызывает у него трудности, я задаюсь вопросом, почему занимаюсь тележкой, вместо того чтобы ему помогать.

Я заканчиваю и еще раз напоследок осматриваю свою рабочую площадку, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем вернуться к концу фермы на помощь Челлу. Перехватывая поручень то одной, то другой рукой, я добираюсь до него за несколько минут. Осматриваю его скафандр в поисках желтых пятен аммиака. Несколько пятнышек вызывают подозрения, но при ближайшем рассмотрении я вижу в местах с нарушенной окраской волокна материала, из которого изготовлен скафандр, что исключает аммиак. Хорошо, что я решил надеть очки, которые не сползли и не запотели, иначе вряд ли сумел разглядеть эту разницу. Мы готовимся продуть аммиачный трубопровод. Челл открывает клапан и поспешно отодвигается. Аммиак под высоким давлением вылетает из космической станции гигантским облаком снега. На наших глазах огромный шлейф окрашивается лучами солнца, частицы замерзшего газа сверкают в черноте космоса. Этот момент неожиданно дарит нам изумительное зрелище, и мы парим рядом, поглощенные им.

Когда продувание закончено, Меган велит нам разделиться. Челл остается очищать инструмент, используемый для стравливания аммиака, а я возвращаюсь к поворотному шарниру альфа солнечной батареи, чтобы снять и убрать на хранение ранее установленную мною перемычку-соединение с системой циркуляции аммиака. Поворотный шарнир СБ постоянно вращается в одном направлении, чтобы панели все время были обращены к солнцу, совершая полный оборот каждые 90 минут и передавая электричество потребителям. Меган руководит мною во время работы. Одно из соединений не желает поддаваться.

– Слушай, Меган, если ручка отведена до упора назад, белая полоса должна быть видна или нет? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает Меган, – белую полосу спереди должно быть видно.

Я тружусь еще несколько минут, добиваясь правильного расположения, и отчитываюсь:

– Готова. Белую полосу спереди видно.

– Отлично, Скотт, принято: белую полосу спереди видно. Убедись, что рычаг фиксатора поднят.

– Поднят.

Когда Меган снова начинает говорить, ее голос меняется.

– Сейчас, ребята, я попрошу вас сделать паузу и выслушать нашу информацию.

Она не объясняет, зачем нужна эта пауза, но мы с Челлом понимаем: Меган только что узнала от других сотрудников в Центре управления нечто, требующее быстрого принятия решения руководителями полета. Возможно, нечто опасное для нас. Она не заставляет нас долго томиться ожиданием.

– Так, ребята, на данный момент руководству представляется, что мы близки в ситуации потери управления ориентацией в пространстве.

Силовые гироскопы, управляющие пространственным положением станции, оказались загрязнены аммиаком при продуве трубопровода. Скоро мы лишимся возможности управлять своей ориентацией в пространстве, после чего быстро потеряем связь с Землей. Как мы и предполагали, ситуация действительно опасная.

Меган продолжает:

– Нужно, чтобы Челл бросил все и отправился к радиатору. Вам предстоит его снова раскрыть.

Если скрепить радиатор как следует не получается, его необходимо вернуть в прежнее, выдвинутое положение.

– Принято, – решительно отвечает Челл.

– Вы, наверное, по циклограмме можете судить, что мы намерены делать, – говорит Меган. – Ты, Челл, очищаешь инструмент стравливания. Ты, Скотт, заканчивай с перемычкой, но крепить радиатор и надевать на него чехол мы сегодня не будем. Это слишком долго.

Мы оба подтверждаем прием информации. Ситуация с гироскопами достаточно серьезна, чтобы поменять планы. Даже в наилучших условиях риск загрязнить гироскопы вызывает мысль: «Вот дерьмо!» Станция не начнет неуправляемо вертеться, как карусель, но остаться без связи с Меган и всеми специалистами на Земле – невеселая перспектива. Сейчас, когда мы двое находимся за бортом, потеря связи делает и без того рискованное положение еще более опасным. В ходе подготовки к этому выходу в открытый космос мы ни разу не рассматривали возможность утраты управления пространственным положением станции из-за продувки аммиачного трубопровода.

В Хьюстоне обсуждают, не передать ли целиком управление ориентацией российскому сегменту МКС. Российские двигатели могут, пусть и не столь элегантно, управлять положением станции в пространстве с помощью ракетного топлива. Но передача управления займет какое-то время, и, пока это делается, мы можем остаться без связи с Землей. Кроме этого, в российских двигателях используется самовоспламеняющееся горючее, очень токсичное и с установленным канцерогенным эффектом. Если гидразин или динитроген-тетроксид попадет на наши скафандры, мы можем занести эти химические вещества внутрь станции.

Однако поддерживать пространственную ориентацию исключительно важно. Если мы не сможем говорить с Землей, то лишимся доступа к знаниям тысяч специалистов в Хьюстоне, Москве и других местах по всему миру, досконально разбирающихся во всех системах, поддерживающих наше существование на орбите. Наши скафандры, система жизнеобеспечения внутри станции, «Союз», который должен благополучно вернуть нас на Землю, научные эксперименты – главная причина нашего пребывания здесь… Система связи – наше единственное средство сообщения с экспертами по всем этим вопросам. Единственная ниточка между нами и Землей. Выбора нет, придется рисковать.

Я думаю, насколько мы с Челлом одиноки здесь, в космосе. Земля хочет помочь нам, но мы, не исключено, не сможем ее услышать. Члены экипажа, оставшиеся на борту станции, сделали бы все, чтобы обеспечить нашу безопасность, но им до нас не добраться. У Челла есть только я, а у меня – он. Наши жизни зависят от нас самих.

Выполняя указания, мы снова вытягиваем запасной радиатор, не тратя времени ни на его фиксацию в сложенном виде, ни на установку теплозащитного чехла. В этом положении он благополучно дождется следующего выхода астронавтов в открытый космос. Мы здесь почти семь часов и по плану должны возвращаться в шлюзовой отсек, но находимся далеко от него, и нам еще многое предстоит сделать. Мы начинаем наводить порядок на своих рабочих площадках, а также проверять сумки с инструментами и малые рабочие места, чтобы ничего не забыть. Когда все уложено и проверено, мы пускаемся в утомительный обратный путь к отправной точке, чередуя руки на поручне.

Примерно на полпути к шлюзовому отсеку я снова слышу в наушниках голос Меган.

– Скотт, если ты не против, нужно, чтобы ты вернулся к клапанам стравливания и убедился, что они находятся в правильном положении. Специалистам не нравятся кое-какие данные.

Это простая просьба, но голос Меган выражает намного больше: она дает мне понять, что это не обязательно и что я могу, ничем не рискуя, отказаться. Эту задачу без проблем можно передоверить астронавтам, которые следующими выйдут в открытый космос, – они прилетают через месяц. Меган знает, что мы уже давно за бортом и очень устали. У меня болит все тело, стопы окоченели, костяшки пальцев на руках ободраны до крови (некоторые астронавты даже остаются без ногтей из-за высоко давления, которое мы испытываем во время выходов в открытый космос). Я обливаюсь потом и страдаю от обезвоживания. А нам еще столько всего предстоит сделать, прежде чем мы окажемся внутри в безопасности, особенно если случится еще что-нибудь непредвиденное.

Я отвечаю сразу, подбавляя в голос бодрости, которой не испытываю:

– Конечно, запросто!

Весь день я убеждаю себя, что прекрасно себя чувствую и у меня в запасе еще много сил. Жизнь Челла и моя собственная зависят от нашей способности преодолевать границы своих возможностей. Я так преуспел в самовнушении, что сумел убедить и наземные службы.

Я снова отправляюсь на обратную сторону фермы проверять клапаны. Мы вошли в тень, становится холодно. Я не трачу силы на настройку системы охлаждения своего скафандра – даже это простое действие вызовет слишком сильную боль в руках. Лучше померзнуть.

В темноте я разворачиваюсь вокруг своей оси и вверх ногами. Видно только то, что находится прямо перед носом, как при погружении в мутной воде, и это совершенно дезориентирует. Во тьме все кажется незнакомым. (Одно из отличий российского подхода к выходам в открытый космос состоит в том, что, когда станция входит в тень, русские прекращают работу. Космонавты просто прикрепляются к боковой стороне станции и отдыхают, дожидаясь очередного восхода солнца. Это безопаснее – снижается риск совершить ошибку и переутомиться, – но они тратят в два раза больше ресурсов и совершают в два раза больше ВКД, потому что работают только половину времени, проводимого за бортом.)

Я начинаю двигаться в направлении, которое кажется мне правильным, затем понимаю, что ошибся, но не могу понять, ориентирован ли в нужную сторону ногами или головой. Я читаю вслух отметки дистанции – цифры на поручнях – в надежде, что Меган поможет мне сориентироваться.

– В темноте все выглядит непривычно, – сообщаю я.

– Поняла тебя, – откликается она.

– Неужели я не продвинулся достаточно далеко назад? Знаешь, дай-ка я вернусь к своему страховочному фалу.

Я предполагаю, что, найдя место крепления карабина фала, смогу сориентироваться.

– Мы работаем над тем, чтобы подогнать тебе солнце, – шутит Меган, – но это займет еще минут пять.

Я смотрю, как мне кажется, в направлении Земли в надежде уловить отблеск огней крупного города в 400 км подо мной. Если бы я знал, где Земля, то разобрался бы и в собственном местонахождении на ферме МКС. Я осматриваюсь, но вижу только черноту. Возможно, я смотрю прямо на Землю, но не обнаруживаю ни огонька то ли потому, что мы пролетаем над безграничными просторами Тихого океана, то ли потому, что мой взгляд устремлен в космос.

Я проделываю обратный путь туда, где прикреплен страховочный фал, но, оказавшись там, вспоминаю, что карабин моего фала крепил Челл, и я не знаю, какая именно это часть станции. Я совершенно дезориентирован. Минуту я просто парю в полной растерянности, раздумывая, что делать дальше.

– Скотт, ты видишь PMM?

Я не вижу, но не хочу сдаваться. Замечаю фал, по-моему, Челла, – если я не ошибаюсь, то смогу выяснить, где нахожусь.

– Скотт, – говорит Меган, – мы собираемся отправить тебя обратно, никакой срочности нет, так что просто возвращайся к точке крепления своего фала и оттуда к шлюзовому отсеку.

Она говорит бодро, словно сообщает хорошую новость, но знает, что я буду разочарован, – в меня не верят.

Наконец я замечаю над собой отблеск. Сначала я не уверен, что́ это, поскольку считал, что там должна быть космическая чернота, но огни фокусируются, и я понимаю, что это города – однозначно узнаваемые ближневосточные огни Дубая и Абу-Даби, растянувшиеся вдоль Персидского залива и ярко выделяющиеся на черном фоне воды и песков пустыни.

Это помогает мне сориентироваться – то, что я принимал за низ, оказалось верхом, – и я испытываю странное ощущение, словно мой внутренний гироскоп возвращается в нормальное состояние. Я вдруг понимаю, где нахожусь и куда двигаться.

– Вижу PMM, осталось недалеко, – говорю я Меган. – Я справлюсь. Предпочитаю сделать эту работу, если вы, ребята, не против.

Пауза. Я знаю, что Меган совещается с руководителем полета, разрешить ли мне продолжать или отдать приказ возвращаться на станцию.

– Хорошо, Скотт, мы тебе доверяем. Мы очень рады, что ты делаешь это.

– Отлично. Я в норме.

Когда я добираюсь до нужного места, сияние солнца, наконец, появляется над горизонтом. Меган шаг за шагом подсказывает мне, как придать правильное положение выпускному клапану резервуара с аммиаком. Когда с этим покончено, Меган отдает нам распоряжение возвращаться в шлюзовой отсек.

Я размышляю, не подшутить ли над Землей, назвавшись Магелланом, – в ВМС мы так называли заблудившихся. Но шутку вряд ли поймут, к тому же Магеллан погиб, так и не вернувшись домой.

Я прибываю к шлюзу, забираюсь внутрь, на сей раз первым, и закрепляю свой страховочный фал, чтобы Челл мог последовать за мной. Он протискивается внутрь позади меня. Пока он воюет с крышкой люка, я пытаюсь подсоединить к своему скафандру фал коммуникаций подачи кислорода и охлаждения, но руки так устали, что не слушаются меня. Ко всему прочему, очки закреплены на мне в таком положении, что я всматриваюсь в соединение между шлангом и скафандром через самый краешек стекол, и искажение мешает ясно видеть. Я вожусь добрые 10 минут, в течение которых Челлу удается извернуться и увидеть коннектор моего скафандра. Совместными усилиями мы подсоединяем шланги. Вот почему в открытый космос выходят парами.

Челл закрывает крышку люка, и вокруг нас начинает свистеть воздух. Судя по показаниям, в скафандре Челла повышено содержание углекислого газа, поэтому, когда наддув шлюзового отсека завершается, Кимия и Сергей спешат в первую очередь снять с него гермошлем. Через смотровой щиток я вижу, что он в норме, кивает и разговаривает. Пройдет еще 10 минут, прежде чем Кимия снимет гермошлем с меня. Мы с Челлом прикреплены к противоположным стенкам шлюза лицом друг к другу, на месте нас удерживают стойки, фиксирующие наши скафандры. Мы пробыли в них почти 11 часов. Пока я вишу в воздухе, дожидаясь, когда с меня снимут гермошлем, нам с Челлом не нужно говорить – достаточно обменяться взглядом, как если бы мы ехали по знакомой улице, болтая о том о сем, и на долю секунды разминулись с прибывающим поездом, который раскатал бы нас в лепешку. Это взгляд понимания, что мы разделили опыт, выходящий за пределы наших возможностей и грозивший нам гибелью.

Когда Кимия снимает мой гермошлем, мы с Челлом наконец видим друг друга не через слои пластика. Слова нам по-прежнему не нужны.

Челл улыбается из последних сил и кивает мне. Его лицо, залитое искусственным светом, бледное и в поту.

Спустя несколько часов мы с Челлом направляемся в американский «Лэб».

– Никакого матча-реванша, – говорю я словами героя фильма «Рокки».

– Я и не хочу, – отвечает Челл и оглушительно хохочет.

Мы еще не знаем этого, но лишь один из нас полностью разделался с выходами в открытый космос.

Через несколько дней я, проснувшись, обнаруживаю в списке задач мероприятие по связям с общественностью: Комитет палаты представителей США по науке, космосу и технологии, с одной стороны, и мы с Челлом – с другой. Нам не дали времени на подготовку и даже не предупредили об участии в таком важном событии, а из-за очень плотного распорядка дня и у меня не будет возможности подготовиться. Хуже того, когда Челл и я выходим на связь, то обнаруживаем, что участвуем в слушаниях комитета и что наши слова будут считаться показаниями. Я в бешенстве, что отдел по связям с общественностью не предупредил меня о предстоящем выступлении перед комитетом, члены которого контролируют деятельность НАСА и определяют размер его финансировании. Приходится держать себя в руках и изображать готовность.

Мы отвечаем на вопросы о том, как живем и чем занимаемся на станции: описываем биомедицинские эксперименты, выращивание латука. Один из представителей замечает, что мы находимся «в сложной геополитической ситуации» с русскими, и спрашивает, делимся ли мы всеми данными с коллегами-россиянами.

Я объясняю, что международное сотрудничество – это преимущество космической станции. «Этим летом я шесть недель был здесь единственным американцем рядом с двумя русскими, – отвечаю я, – и если бы со мной что-то случилось, я бы, не раздумывая, доверил им свою жизнь. У нас замечательные отношения, и я считаю, что международный аспект этой программы всегда являлся одним из ее главных достоинств».

Космический центр имени Джонсона относится к избирательному округу одного из членов комитета – дантиста д-ра Брайана Бэбина. Доктора очень интересует состояние нашей ротовой полости; мы заверяем его, что регулярно чистим зубы щеткой и нитью. Последний вопрос посвящен Марсу. Представитель штата Колорадо отмечает, что в 2033 г. установится благоприятное расположение планет для полета к нему, и спрашивает: «Как вы думаете, это осуществимо?»

По моему личному мнению, осуществимо, отвечаю я, главная проблема в полете на Марс – это деньги. Он понимает меня без дальнейших объяснений: мы сможем это сделать, если его комитет обеспечит финансирование НАСА. «Думаю, такое путешествие стоит вложений, – замечаю я. – По-моему, инвестиции в космос дают нам как материальную, так и нематериальную отдачу, а Марс – достойная цель. И, я совершенно в этом убежден, достижимая».

Недели через две во время нашего завтрака раздается сигнал пожарной тревоги. Хотя за то время, что я нахожусь здесь, было уже много ошибочных срабатываний сигнализации, этот звук все равно приковывает наше внимание. Через несколько минут мы обнаруживаем его источник – европейский модуль, где в ходе биологического эксперимента с вращающимися инкубаторами наблюдается небольшое повышение уровня углекислого газа. Мы обесточиваем экспериментальную установку и убеждаемся в отсутствии других мест с повышенной концентрацией углекислоты. Затем проверяем эксперимент на предмет признаков горения – и видим их. Настоящее пламя!

Странно, но сигналы тревоги даже развлекают меня, если только не раздаются среди ночи, когда я сплю. Тогда я их ненавижу. Тревога – прекрасное напоминание о риске, с которым мы живем, а также возможность оценить и отработать наши действия в аварийных ситуациях. В данном случае пожарная тревога позволила обнаружить ошибку в процедуре, которую мы впоследствии устранили.

6 декабря успешно запущен грузовой корабль Cygnus. Это первый полет усовершенствованной модели с увеличенным герметичным отсеком, позволяющим доставлять на 25 % больше груза. Корабль носит имя «Дик Слейтон II» в честь астронавта программы «Меркьюри» («Дик Слейтон I» взорвался при старте в прошлом году). Помимо пищи, одежды, кислорода и других обычных ресурсов, Cygnus везет экспериментальное оборудование и материалы для проведения исследований в области биологии, физики, медицины и геономии, а также устройство для развертывания микроспутников на орбите и первый микроспутник для выведения с МКС. Важной только для меня частью груза является костюм гориллы, отправленный братом взамен того, что взорвался вместе с SpaceX. Cygnus успешно выходит на орбиту – после неудачных запусков этого года мы уже не считаем, что это гарантировано, – и Челл захватывает его роботом-манипулятором, выполняя эту работу впервые. В принципе, была моя очередь, но я решил уступить ее Челлу и лишился последнего шанса выполнить захват автономного спутника – одно из немногих действий в космосе, которые я не совершал.

Спустя несколько дней, 11 декабря, мы собираемся вместе, чтобы проводить Челла, Кимию и Олега. Помню, как они прилетели сюда около пяти месяцев назад – кажется, что прошла целая вечность. Челл и Кимия, сначала беспомощные, как свежевылупившиеся птенцы, улетают настоящими орлами. Теперь они опытные космические жители, легко перемещающиеся по станции, управляющиеся с любым оборудованием, ставящие эксперименты во многих научных областях и способные справиться почти с любой проблемой без моей помощи. Я имел редкую возможность наблюдать за их становлением. Одно дело – знать, какой колоссальный объем знаний получают астронавты и насколько совершенствуются за одну долгосрочную экспедицию, но другое дело – увидеть это своими глазами от начала и до конца. Я прощаюсь, зная, что у меня впереди еще три месяца. Мне будет не хватать этих ребят.

Юрий Маленченко, Тим Копра и Тим Пик стартуют с Байконура 15 декабря в 11 утра по времени МКС и стыкуются после шести с половиной часов полета. Я наблюдаю из «Купола», как приближается лобастый черно-белый «Союз», раскинувший солнечные панели, словно крылатое насекомое, – этой картиной мне никогда не пресытиться. Сначала капсула кажется игрушечной, уменьшенной моделью самой себя, и словно оказывается в пламени всякий раз, как от ее поверхности отражается солнечный свет, но постепенно увеличивается в размерах и медленно превращается в настоящий космический корабль.

Следя за его приближением, я осознаю какую-то неправильность в угле, скорости или обоих факторах. «Союз» слишком смещен относительно своего стыковочного порта. Всего в нескольких метрах от станции он останавливается, выбрасывая в нашу сторону струи тормозных двигателей для фиксации положения в пространстве. Это ненормально.

Малые двигатели «Союза» обдают иллюминаторы «Купола» несгоревшим топливом, и я поспешно закрываю защитные крышки. Шарики топлива, переотражаясь, скачут между иллюминаторами и крышками, вызывая странное и тревожное ощущение. Я спешу в русский служебный модуль узнать у Сергея и Миши, в чем дело.

– Сбой автоматической системы стыковки, – отвечает Сергей.

Причины не знает никто. Юрий, командир «Союза», берет управление на себя и после нескольких минут выравнивания успешно стыкует корабль всего на девять минут позже расписания. Это наглядное объяснение того, почему мы так долго готовимся к маловероятным событиям. Автоматическая система надежна, но сбой может стоить экипажу жизни, если никто не сумеет заменить автоматику действиями в ручном режиме.

После проверки герметичности, которая всегда кажется более долгой, чем в действительности, – на сей раз потребовалось около двух часов – мы открываем крышку люка и приветствуем на борту МКС новых членов экипажа. Как всегда, первый день для них оказывается очень насыщенным. Я сознаю, что в последний раз принимаю вновь прибывших, и, как ни странно, испытываю грусть, словно меня заранее одолевает ностальгия.

Я не очень хорошо знаю Юрия, хотя он один из самых опытных космических путешественников в истории. У него репутация блестящего технического специалиста, и то, как он осуществил ручную стыковку в нештатной ситуации, эту репутацию только подкрепляет. На его счету пять полетов в космос, в том числе длительная экспедиция на «Мире», полет на шаттле и три предыдущих долгосрочных пребывания на Международной космической станции – в общей сложности 641 день в космосе. Кроме того, он единственный человек, который женился, находясь в космосе. Во время его первой экспедиции на МКС они с невестой Екатериной обменялись клятвами на видеоконференции: он – на станции, она – в окружении друзей и родственников дома в Хьюстоне. (Зная Юрия, я сомневаюсь, что он был без ума от этой идеи, просто решил не возражать.) В его четвертом полете в 2008 г. «Союз» с Юрием оказался так далеко от предполагаемого места приземления, что казахи-пастухи, наткнувшиеся на его дымящийся космический корабль, не имели представления, что это такое. Когда Юрий и остальные члены экипажа – две женщины, Пегги Уитсон и Ли Со Ён, – выбрались из капсулы, казахи приняли его за инопланетное божество, прилетевшее с неба с собственным гаремом. Если бы не прибытие поискового отряда, думаю, пастухи объявили бы его своим вождем.

Тим Копра – бывший армейский летчик и инженер, в 2000 г. поступивший в группу подготовки астронавтов НАСА. Он выпускник Вест-Пойнта и полковник армии США, получивший несколько магистерских степеней: по авиастроению в Технологическом институте Джорджии, по стратегическим исследованиям в Армейском военном колледже и по бизнес-администрированию в рамках совместной программы Колумбийского университета и Лондонской школы бизнеса. Он является астронавтом 15 лет, но это лишь второй его полет. Его экспедиция 2009 г. на МКС была необычайно короткой, чуть больше месяца. Второй раз он должен был лететь на шаттле в 2011 г., но за несколько недель до старта упал с велосипеда и сломал бедро.

Тим Пик, бывший летчик-испытатель вертолетов, стал первым официальным британским астронавтом, выбранным Европейским космическим агентством. Это его первое путешествие в космос, и он единственный новичок в экипаже. Для Великобритании Тим одновременно Юрий Гагарин и Алан Шепард. Это ко многому обязывает, но в ходе нашего совместного полета я смогу убедиться, что он более чем соответствует этим высоким стандартам.

Едва ли не первое, что делает Тим Пик, оказавшись на борту станции, – вскрывает привезенную упаковку с добавочным пайком, выбирает сэндвич с беконом, салатом и помидором и вгрызается в него. Кусочки бекона, разлетаясь во все стороны, причиняют нам адовы муки. Тиму в голову не приходит, что этот сэндвич от Европейского космического агентства никому из нас не доступен. Мы много месяцев не видели нормального сэндвича (лично я – девять месяцев), и смотреть, как он его ест, – это изощренная пытка. Заметив, что мы пожираем глазами его полдник, Тим предлагает нам с Мишей откусить, и мы досматриваем представление, истекая слюной, словно два пса, глядящих на кусок мяса.

Как и все новички на космической станции, оба Тима неуклюжи и неловки, как малые дети. Бывает, я пытаюсь направить их в нужное место или отодвинуть с собственного пути, и оказывается, что самое лучшее – просто обхватить человека за плечи или бедра и передвинуть, как громоздкий груз. Судя по всему, их это не напрягает.

На следующий день во время утреннего DPC – конференции по планированию – я узнаю, что у нас проблема. Заело мобильный транспортер, соединенный с тележкой СЕТА, с которой я работал во время нашего с Челлом второго выхода в открытый космос. Операторы полета стали передвигать транспортер на другой участок возле середины фермы, чтобы можно было использовать робот-манипулятор для некоторых ремонтных работ перед прибытием очередного «Прогресса» на следующей неделе, но его вдруг заклинило в таком положении, что прилетающие корабли не смогут пристыковаться. При этих словах у меня сжимается сердце. Я сразу же понимаю, в чем причина: работая с СЕТА, я, видимо, случайно заблокировал тормоза, когда подвязывал рукояти тормоза.

– Думаю, я знаю, кто напортачил, – сообщаю я Хьюстону.

Позже я разговариваю по телефону со сменным руководителем полета и сообщаю ей, что почти уверен – дело в рукояти тормоза.

На другом конце линии связи повисает пауза.

– Насколько ты уверен? – уточняет она.

– В очень большой степени.

Я понимаю, что означает мой ответ: мне придется совершить незапланированный выход в открытый космос, прежде чем прилетит и пристыкуется «Прогресс», до старта которого остается одна неделя. У нас чудовищно мало времени на подготовку как в космосе, так и на Земле.

Я считаю важным сразу признавать ошибки и не делаю исключений. Мысленно, однако, отмечаю, что на меня вообще не следовало взваливать эту работу, к которой я не мог отнестись с достаточным вниманием. Идея работы с тележкой появилась задним числом, что неприемлемо в открытом космосе.

Если бы в неправильном положении оказалось любое другое оборудование, мы могли бы дождаться ближайшего планового выхода, даже если бы до него оставалось несколько месяцев. Но мобильный транспортер застрял в неудачном месте и недостаточно надежно закреплен, чтобы выдержать нагрузки при стыковке «Прогресса». Мало того, что мы не можем принимать прибывающие корабли, заблокированная тележка не дает нам перемещать саму станцию во избежание столкновений с космическим мусором, включать двигатели для уменьшения углового момента гироскопов и использовать робот-манипулятор. Я начинаю мысленно готовиться к третьей прогулке за борт. Я делюсь новостью с российским экипажем, и мне обещают всяческое содействие. На следующий день НАСА принимает официальное решение: мы совершим экстренный выход в открытый космос и попытаемся решить проблему с транспортером.

Готовиться к выходу трудно даже в идеальных условиях и намного труднее – в спешке и с коллегами, еще не совсем адаптировавшимися к необычной среде обитания. Тим Копра, опытный астронавт, провел на станции всего несколько дней и до сих пор осваивается. Ему придется надеть скафандр и предпринять вылазку вместе со мной. Тим Пик, который еще учится самым простым вещам, например есть и спать в космосе, станет оператором поддержки нашего выхода в открытый космос. У обоих будут сложные задачи практически без права на ошибку.

Я пишу Амико, что должен буду на следующей неделе выйти в открытый космос, и кляну себя, тупицу, за заблокированные тормоза. Она сочувствует мне, зная, как никто, за исключением разве что Челла, какими испытаниями, физическими и психологическими, стали для меня предыдущие выходы. Я также рассказываю о странной привычке Тима Копры все за мной повторять. Если я говорю: «Интересно, есть сегодня футбольный матч?», Тим скажет, будто я ничего подобного не произносил: «Интересно, есть сегодня футбольный матч?» Как-то я сказал Тиму, что у меня за время пребывания на станции сильно усохли икроножные мышцы, и он тут же откликнулся: «У меня тоже сильно усохли икроножные мышцы».

– Но, Тим, – удивился я, – ты же только что прилетел.

– Да, но у меня вообще очень маленькие икры.

Я не замечал за Тимом ничего подобного, работая с ним на Земле, и сейчас не раздражаюсь по этому поводу. Я пробыл здесь очень много времени, ни к кому не испытывая раздражения, что свидетельствует об исключительной терпимости. Амико предполагает, что Тим чувствует себя неуверенно в моем обществе, поскольку я уже очень давно на орбите. Я соглашаюсь и добавляю, что просто хотел убедиться, что ничего странного в таком поведении нет.

Следующие несколько дней русские набивают мусором «Прогресс», который скоро улетит и сгорит в атмосфере. У них остается свободное место, и они предлагают избавиться от части мусора нам. Как многое другое в космосе – кислород, вода, пища, – возможность удаления мусора является ресурсом, которую наши страны используют как валюту. Я передаю пару огромных мусорных мешков, не сообщая об этом Хьюстону. Людям на Земле придется очень много возиться, запрашивая разрешение, которое, скорее всего, не будет получено. Я поступаю так весь год, спихивая мусор со станции, если у русских есть место, и мы оказываем им ту же услугу, когда можем. (Это оборачивается проблемой позднее, когда мы загружаем Cygnus и Хьюстон не досчитывается мусора – у нас должно было скопиться 10 мешков. После долгих расспросов я говорю: «Должно быть, в полночь прилетала мусорная фея». Больше эту тему не поднимают, и прекрасно.) 19 декабря я наблюдаю в русском служебном модуле, как Сергей и Юрий следят на мониторах за убытием «Прогресса», почти незаметно – сантиметр за сантиметром – отдаляющегося от станции. Как и в случае «Союза», они могут перейти в режим ручного управления при сбое, но все идет по плану. Когда «Прогресс» уходит, у нас освобождается место для очередного «Прогресса», который будет запущен через несколько дней. Я осознаю, что в следующий раз, через два с половиной месяца, покидающий станцию корабль будет увозить меня.

Утром я нахожу в электронном почтовом ящике письмо с предложением составить список присутствующих при моем возвращении на Землю. Ограниченное число людей получат доступ в Центр управления полетами в Хьюстоне, чтобы увидеть на большом экране, как «Союз» приземляется в казахских степях. Я начинаю составлять список: Амико, Саманта и Шарлотт. Мой отец, Марк и Гэбби. Начальница секретариата Гэбби Пиа. Сыновья Амико, Корбин и Тристан. Мои друзья Тилман, Тодд, Роберт, Джерри и Алан. Сара Брайтман. Я представляю себе зрительскую конференц-комнату в Центре управления: кресла с пологими спинками за стеклом и толпа моих друзей и родственников, следящих, как наша капсула несется вниз сквозь атмосферу и – надеюсь, благополучно – приземляется в пустынных степях Казахстана.

Меня вдруг озаряет, что составление этого списка – первое, что я делаю, готовясь к возвращению на Землю. Отныне я буду все активнее заниматься подготовкой: выбрасывать ненужные вещи, укладывать нужные, составлять все новые списки, обдумывать, чем займусь дальше в жизни. Мне предстоит еще долго пробыть в космосе, но, начиная с сегодняшнего дня, частичка моего разума уже пребывает на Земле.

Менее чем через три месяца, когда я улечу, Тим, второй Тим и Юрий останутся на МКС. Когда до конца уже близко, остаток моего срока на станции начинает словно бы растягиваться, как тянучка. Я прошел три четверти дистанции, самое трудное позади. Когда я разрешаю себе думать об этом, то вспоминаю первые три месяца: как чувствовал себя, проводив первую группу улетающих, как мне казалось, что я здесь уже вечность, и как давно это было. Я едва помню, как выглядели Терри, Саманта и Антон, какие у них были особенности поведения, голоса, как Саманта мурлыкала себе под нос. Теперь они лишь тень воспоминания, словно старые друзья, с которыми нас давно развела жизнь.

Бегать под дождем, водить машину, сидеть в уличном кафе, чувствовать запах свежескошенной травы, отдыхать с Амико, обнимать детей, решать, что надеть, – я едва могу вспомнить обычные действия достаточно отчетливо. У меня больше не осталось сенсорных напоминаний о них. Я – полностью приспособившееся к своей среде обитания космическое существо, и возвращение кажется не более близким, чем в начале срока. Я еще не один месяц проведу здесь, в этих тесных пространствах.

Вскоре, отвечая на электронные письма, я нахожу приглашение выступить на конференции в апреле. Открыв календарь, я понимаю, что заношу в свое расписание первое событие, которое состоится уже после возвращения на Землю.

В понедельник 21 декабря я просыпаюсь рано утром, надеваю памперс и в третий раз облачаюсь в костюм водяного охлаждения. Мы с Тимом Копрой дышим чистым кислородом, проходя процедуру десатурации; час спустя Тим Пик помогает нам надеть скафандры. Этот выход в открытый космос будет короче предыдущих. Мы расклиним тележку CETA и мобильный транспортер, выполним еще кое-какую работу, которая рано или поздно должна быть сделана (так называемые опережающие задачи), с тем чтобы с пользой распорядиться ресурсами, требующимися уже только на то, чтобы одеться и выйти за дверь в космосе. Тим Пик прекрасно работает в качестве оператора поддержки ВКД (при содействии Сергея). По мере того как он проходит процедуры, помогая нам подготовиться, исчезают все мои опасения, справится ли он с этой ролью, проведя на станции всего лишь шесть дней. Он действует эффективно и уверенно, скоро мы оказываемся в шлюзовом отсеке и начинаем проверку герметичности.

На мне снова скафандр оператора-1 экипажа ВКД – с красными полосами. Когда воздух из шлюза полностью откачан, мы с Тимом Копрой включаем на своих скафандрах электропитание от батареи и выход официально начинается. Для Тима он второй, но первый был давно – еще в 2009 г. Когда мы выбираемся наружу и проверяем скафандры друг друга, я перемещаюсь к тележке СЕТА и пытаюсь передвинуть ее по ферме. Никакой реакции. Тогда я отжимаю рукоять тормоза, и тележка свободно движется в обоих направлениях. Земля довольна.

Как ни странно, но основная задача выполнена всего за 45 минут. Мы заканчиваем некоторые работы, которые нам с Челлом пришлось бросить на полпути, – главным образом, прокладываем кабели до мест, где их позднее можно будет подсоединить к новому оборудованию. Мы возвращаемся через 3 часа 15 минут, и, хотя я не настолько изнурен, как после предыдущих выходов, мое тело все равно ломит от усталости. Усталость ближе к той, что я чувствовал после тренировочных погружений в скафандре в бассейне-гидролаборатории Хьюстона. Сегодня было легче, но все же нелегко.

По возвращении я разговариваю с Амико и проверяю электронную почту. Есть письмо от Челла с сообщением, что он наблюдал за моим выходом в открытый космос по NASA TV. Странно представлять его в Хьюстоне: он смотрит трансляцию в предрассветный час, сидя на стуле или другом предмете мебели, удерживаемом на месте гравитацией. «Ребята, вы отлично справились!» – пишет он. Он выспрашивает подробности со знанием дела и увлеченностью человека, совсем недавно побывавшего на нашем месте. Я в ответ пишу, что этот выход длился менее половины самого короткого из наших, а усилий потребовал в пять раз меньше. Или усталость находится в экспоненциальной зависимости от времени, проведенного в открытом космосе, рассуждаю я, или наши с ним выходы были в разы более тяжелыми.

«Как там Земля? – пишу я под конец. – Ты уже начал забывать, что такое космос? Счастливого Рождества!»

До самого конца экспедиции я временами поглядываю в иллюминатор на ту зону в конце фермы, где мы с Челлом трудились во время второго выхода в открытый космос. Кажется, до нее очень далеко, дальше, чем до дома, отчего у меня возникает странная ностальгия – нечто подобное я испытываю, когда навещаю окрестности своего старого дома в Нью-Джерси. Это не просто место, где я провел какое-то время; это – особое место, неразрывно связанное с сильными переживаниями, знакомое и в то же время далекое, уже недостижимое.