Глава 10

Сегодня прилетел экипаж 44-й экспедиции. После недавних отказов «Прогресса» их успешный старт вызвал общее облегчение, стыковка прошла идеально. Когда мы открыли крышку люка и новички вплыли внутрь станции, ошеломленные, как свежевылупившиеся птенцы, я вспомнил день, когда сам прибыл сюда в «костюме Капитана Америки» и мы с Мишей вместе протискивались через люк, словно сиамские близнецы. Кажется, это было несколько лет назад. Дни пролетают быстро, а недели едва тянутся.

Троим вновь прибывшим понадобится много помощи, чтобы привыкнуть к здешней обстановке, освоиться и научиться здесь работать. Опытные астронавты, впервые оказывающиеся на МКС, адаптируются дольше тех, кто уже жил здесь, а люди, впервые полетевшие в космос, как Челл Линдгрен и Кимия Юи, еще дольше. (Для Олега Кононенко этот космический полет уже третий.) Я по году готовился к каждому полету на шаттле, в деталях отрабатывая действия каждого дня двухнедельного полета. В эпоху МКС, огромного космического корабля и долгосрочных экспедиций, наша подготовка приняла более общий характер. Мы не знаем точно, что будем делать в каждый из дней. Это намного сложнее, и главные трудности представляет начало экспедиции.

Больше двух третей космических путешественников испытывают определенную степень двигательной тошноты, иногда изнурительной, с которой ничего нельзя поделать, только ждать, когда само пройдет. Челл и Кимия в первый день чувствуют себя довольно скверно и будут страдать от тошноты и ограниченной дееспособности до тех пор, пока их тела не приспособятся к дезориентации в условиях нулевой гравитации. Вплоть до полной адаптации они будут неуклюжими и неуверенными, как дети, которые учатся ходить. Им будет требоваться помощь в простейших вещах; даже перебраться из одного модуля в другой, ничего не сшибив со стен, – сложная задача. Им нужно будет помогать говорить с Землей, готовить еду, пользоваться туалетом. Поначалу содействие нужно даже для того, чтобы проблеваться. Чтобы полностью войти в норму, потребуется от четырех до шести недель.

Вскоре после того, как парни вплыли в люк, мы провели короткую видеоконференцию с Землей, и они поприветствовали свои семьи, все еще находящиеся на Байконуре. На большую часть вопросов с Земли можно дать один короткий ответ: «Я в порядке. Это было путешествие всей моей жизни». Мише приходит в голову мысль пустить яблоко и апельсин парить за спиной Кимии в качестве наглядного пособия, пока тот общается.

Я знаю, что в первую ночь Челл и Кимия будут спать плохо. Среди ночи я лечу в туалет и вижу Челла, роющегося в сумках с вещами в одном из складских модулей.

– Привет, что ищешь? – спрашиваю я.

Здесь практически невозможно ничего отыскать даже при включенном свете, а Челл из вежливости его погасил.

– Честно говоря, мне нужны еще пакеты для рвоты, – отвечает Челл. – Мои закончились.

– Где-то должны быть еще.

Я заглядываю в несколько самых вероятных мест, затем обращаюсь к компьютерной системе управления складскими запасами. Запрашиваю Хьюстон, где искать, и через минуту слышу, что заначки блевотных пакетов на борту не предусмотрено. Они не были включены в число отправленных на станцию запасов, поскольку обычно русские привозят их на «Союзе». Я ободряю Челла:

– Что-нибудь придумаем.

Как и все здесь, рвотные массы норовят разлететься повсюду, и не обойтись без мешка, который впитает их и удержит в одном месте. Хорошо также, когда есть чем вытереть лицо, поскольку поверхностное натяжение удерживает любые жидкости на коже в отсутствие гравитации, которая заставила бы их скатить вниз.

Порывшись в запасах, я мастерю для Челла требуемое из пакета с застежкой, выложенного прокладками-макси. Работает!

Что бы ни делали Челл и Кимия во второй день на МКС, я должен находиться рядом, подсказывая следующие шаги и предлагая содействие в освоении перемещений при нулевой гравитации. Первое задание Челла – инвентаризировать запчасти, прилетевшие на «Союзе», и разместить их на МКС. На Земле это было бы просто: ставишь сумку на пол, все из нее вынимаешь и отмечаешь каждое изделие в списке, кладя его обратно. В космосе, быстро убеждается Челл, стоит вам открыть сумку, как содержимое выскакивает наружу и разлетается. Только на то, чтобы вернуть вещи под контроль, может уйти все время, отведенное на работу.

Когда занимаешься всеми делами сообща, уходит много времени, но в перспективе это окупается. Я учу Челла универсальным приемам, которые понадобятся ему во время пребывания в космосе, например убирать вещи на место. Объясняю, что содержимое контейнера не выплеснется на него при открывании, если медленно вращаться на месте вокруг своей оси: центробежная сила прижмет содержимое к дну емкости и удержит его на месте. Сладить с запчастями при инвентаризации несколько сложнее, но я показываю, как зафиксировать их с помощью сетчатого мешка, не позволив разлететься по всему «Лэбу» и, возможно, кого-нибудь травмировать. После учета каждую вещь можно будет переложить из сетчатого мешка в тот, где она хранилась. Для мелких и хрупких предметов я советую использовать длинную полосу липкой ленты клеящим слоем вверх, прикрепленную к стене короткими отрезками того же скотча. Если лепить предметы на ленту, они не разлетятся. В нужных местах по всем стенам стратегически размещены полосы ленты-ворсовки велкро, и новые предметы часто доставляются на станцию с прикрепленными к ним квадратиками такой же ворсовки. Не описать, насколько они облегчают существование. Когда что-то прибывает без квадратиков велкро, я раздражаюсь настолько, что на Земле это, наверное, кажется чрезмерным. Однако каждый предмет, на котором нет ворсовки, притязает на мое время, терпение и изобретательность, а всего этого нам порой не хватает.

На сегодняшний день Челл демонстрирует отменный настрой и с энтузиазмом берется за любое дело, хотя и выглядит бледным, с темными кругами под глазами. То и дело он со смущенным видом, извинившись, исчезает – у него рвота. Первые дни в космосе сведут с ума любого, но Челл, судя по всему, ни на миг не забывает, что сейчас сбывается его детская мечта, и не утрачивает позитивного настроя.

Челл родился на Тайване, его мать – китаянка, а отец – американец шведского происхождения. Они переехали на американский Средний Запад, а оттуда в Англию, где Челл провел большую часть детства. Он вырос с мечтой стать астронавтом и в возрасте всего лишь 11 лет написал письмо в военно-авиационное училище с просьбой о приеме. Снова подав заявление в выпускном классе школы, он был зачислен и прекрасно учился. Его план был аналогичен моему: стать летчиком, военным пилотом реактивного самолета, летчиком-испытателем, поступить на работу в НАСА и летать на космических шаттлах.

Когда Челл окончил авиационную академию и поступил в летную школу, у него обнаружили астму, а это повод для дисквалификации. Челл не чувствовал никаких симптомов, но приговор летного врача был окончательным. Казалось, парню не суждено летать на военных самолетах. Он составил новый план жизни: стал ученым, исследующим влияние космических полетов на сердечно-сосудистую систему, и получил диплом врача. Окончил ординатуру по неотложной и авиакосмической медицине, защитил магистерскую диссертацию по здравоохранению населения. Пошел работать в НАСА врачом экипажа, следя за здоровьем астронавтов, готовящихся к полету.

Некоторые новые коллеги Челла удивлялись, что ему запретили летать, и даже высказывали сомнения в обоснованности этого решения. Он по-прежнему не испытывал никаких симптомов астмы, никогда не принимал лекарств, был завзятым бегуном и отличался превосходным здоровьем. Некоторые сослуживцы в Космическом центре имени Джонсона подсказали: хотя его отсеяли из военной авиации, в НАСА свои правила. Они убедили Челла подать заявку, когда был объявлен новый набор в отряд астронавтов. Медицинское освидетельствование не выявило ни малейших признаков астмы, и в 2009 г. Челл был зачислен в отряд.

Я познакомился с Челлом в Звездном Городке, когда он был врачом экипажа, а я готовился к 25–26-й экспедициям. Это искренний и увлеченный человек без тени фальши или расчетливости. Для астронавта он высоковат, отличается военной стрижкой и выправкой, но с его лица никогда не сходит улыбка. Челл религиозен, но терпим и уважает чужую веру. Он один из самых позитивных людей из всех, кого я знаю.

У Кимии Юи за плечами путь, который планировал пройти Челл. Он окончил японскую военную академию и поступил на службу в Воздушные силы самообороны Японии, летал на реактивном истребителе F-15, стал летчиком-испытателем. Как и Челл, он поступил в отряд астронавтов в 2009 г. Это была первая группа новичков, которые присоединились к НАСА, зная, что им не суждено летать на шаттлах. Кимия – выдающийся пилот. Он также один из самых трудоспособных людей среди моих знакомых. Тяжело изучать системы космической станции, внутреннее устройство «Союза» и иностранный язык, причем одновременно, но Кимия выучил два – русский и английский.

Кимия – один из семи действующих японских астронавтов (в США около 45 астронавтов, еще 16 представляют Европейское космическое агентство). Когда я познакомился с ним во время подготовки, мне показалось, что он держится очень официально. Впрочем, мне не с чем было сравнивать, поскольку прежде я не сталкивался с японскими астронавтами. Он звал меня «Келли-сан» – это формальный (хотя и не самый формальный) способ обращения в Японии. Я пытался убедить его звать меня просто Скотт, он перешел на «Скотт-сан», а со временем вообще перестал как-либо ко мне обращаться. Кимия понимает, что американцы ценят непринужденность и равенство – во всяком случае, в межличностных взаимодействиях, – и пытается идти нам навстречу, даже если ему от этого неловко. Вчера, пользуясь кулером, он краем глаза увидел, что я приближаюсь к нему, и, поздоровавшись, посторонился, делая вид, словно занят чем-то другим. Но как только я набрал воды и отплыл, он вернулся к кулеру, чтобы долить свою порцию.

Олег Кононенко – опытный космонавт и блестящий инженер. Это спокойный вдумчивый человек, на него всегда можно положиться. Мы с ним одногодки, у него дети-близнецы того же возраста, что и Шарлотт, мальчик и девочка.

Челл и Кимия хорошо узнали друг друга во время предполетной подготовки, включая курс выживания National Outdoor Leadership School, участников которого помещают в стрессовые ситуации наподобие тех, с которыми можно столкнуться в космосе. Я этот курс не проходил, поскольку изначально не предполагалось, что мы окажемся в одном экипаже, и нам предстоит близко познакомиться здесь, на станции. Осенью нас с Челлом ждут два выхода в открытый космос, и наше выживание будет зависеть от совместных действий.

Сегодня мы с Челлом и Кимией сдаем кровь, сепарируем образцы в ультрасовременной центрифуге и убираем на хранение для последующей отправки на Землю.

Русские сегодня тоже сдают кровь, и я лечу в их служебный модуль за несколькими образцами, которые они попросили пристроить в наш холодильник. Сразу за люком, ведущим в российский сегмент, модули становятся меньше и теснее, оборудование шумнее, а освещение желтее. Однако на сей раз картина хуже: как раз в момент моего появления русские запустили свою центрифугу, ревущую как цепная пила. Все трое космонавтов смеются, видя мою реакцию.

– Ушам своим не веришь? – спрашивает Геннадий, указывая сначала на центрифугу, затем на собственные уши. – Гребаное б...

– Эта штука так воет, как будто сейчас взорвется, – замечаю я, вызывая новый взрыв смеха.

Если бы центрифуга действительно разлетелась на части, то могла бы разнести корпус служебного модуля, и мы все погибли бы.

Я возвращаюсь в американский сегмент, качая головой, в ушах звенит. Краткое знакомство с шумом вызвало ужасные ощущения – как провести гвоздями по стеклу, только намного хуже.

Это очередной пример различия подходов наших стран к оборудованию станции. Неизменная цель Российского космического агентства – сделать работу максимально дешево и эффективно, и нельзя не признать, их экономные решения некоторых проблем впечатляют. Великолепным примером является «Союз», доставляющий нас в космос и обратно, – дешевый, простой и надежный. Однако в конечном счете сравнительная простота оборудования русских ограничивает их возможности заниматься наукой на орбите и в такие моменты, как сегодня, заставляет меня сомневаться в безопасности их приборов.

Челл и Кимия начинают привыкать к странной стерильности жизни в космосе. Сейчас у нас хотя бы есть кое-какие растения. В европейском модуле мы начали эксперимент по выращиванию латука с помощью светодиодных ламп и омывания «подушки» растений питательным раствором с контролируемым впрыском. Мы все больше узнаем о сложностях выращивания пищи в космосе – важного дела, если человечество решит совершить путешествие на Марс.

Я уже провел здесь столько времени, что чувствую тонкости в состоянии станции. Я замечаю слабую разность температур между двумя частями одного модуля, ощущаю малейшие изменения вибрации поручней. Звуки работы оборудования – непременное стрекотание, жужжание, гудение – почти неуловимо меняются. Бывает, я останавливаю проплывающих мимо Челла или Кимию: «Слышишь свист?» – и зачастую оказывается, что они ничего не слышали, пока я не привлек их внимание. Эта сверхчувствительность не слишком приятна, очередное свидетельство неспособности отвлечься и отключиться, признак того, что я никогда по-настоящему не отдыхаю от работы. Однако это, возможно, делает нашу жизнь безопаснее: если какое-то оборудование на грани поломки, я вовремя об этом узнаю.

Недавно я заметил, что мой мозг переключился на жизнь в невесомости: я одинаково воспринимаю предметы во всех направлениях. Если я располагаюсь «вверх ногами» относительно модуля, то окружение не выглядит незнакомым и не сбивает с толку, как было бы, если встать на голову в забитой оборудованием лаборатории на Земле. Теперь я мгновенно понимаю, где нахожусь, и могу найти все, что нужно. Во время предыдущего полета подобный переход так и не произошел, хотя я пробыл в космосе 159 дней. Возможно, дело в шести неделях, проведенных в одиночестве в американском сегменте, когда я не видел другого астронавта, развернутого в пространстве «правильно», и адаптация прошла успешнее, либо на такой переход человеческому мозгу требуется больше шести месяцев. Тогда это один из результатов, пусть и скромный, ради которых мы с Мишей находимся здесь.

Я обратил внимание, что Миша по-другому облегчает себе прохождение этого года. Он часто объявляет точное число оставшихся дней, выводя меня из себя, но я не показываю вида. Я предпочитаю считать прошедшие дни, а не оставшиеся, как бы коллекционировать их как нечто ценное.

Сегодня я веду чат в «Твиттере», отвечая на вопросы интересующихся «в прямом эфире». Поскольку интернет-соединение бывает медленным, я диктую ответы Амико или другому сотруднику отдела по связям с общественностью, и они размещают их в «Твиттере» практически в реальном времени. Я отвечаю на обычные вопросы о еде, физических упражнениях и виде Земли, как вдруг получаю твит от пользователя с ником @POTUS44, «Президент Обама».

Он пишет: «Привет, @StationCDRKelly, отличные фото. А бывает так, что просто смотришь в иллюминатор и от этого башню сносит?»

Мы с Амико разделяем этот приятный момент: президент следит за моим полетом. Поразмыслив, я прошу Амико написать: «Моя башня всегда на месте, господин президент, кроме случаев, когда Вы пишете мне в “Твиттер”».

Это великое событие в истории «Твиттера», незапланированное и неподготовленное, оно получает тысячи лайков и ретвитов. Довольно скоро появляется реплика База Олдрина: «Он в 249 милях над Землей. Подумаешь! Мы с Нилом и Майком пролетели 239 000 миль до Луны. #Apollo11».

Невозможно выиграть спор в «Твиттере» с героем Америки, я и не пытаюсь. Просто мысленно отмечаю, что экипаж «Аполлона-11» провел в космосе 8 дней, пролетев полмиллиона миль; на моем счету моменту возвращения будет, в общей сложности, 520 дней и более 200 млн миль – это все равно как слетать к Марсу и обратно. Лишь позднее, когда чат завершился, я осознаю, что меня только что подколол второй человек на Луне сразу после диалога с президентом!

Через несколько дней можно собирать урожай. Мы с Челлом и Кимией собираемся в европейском модуле и съедаем латук с растительным маслом и уксусом – удивительно вкусно. Впервые американские астронавты едят выращенный в космосе урожай, хотя русские уже растили и ели зеленые овощи во время предыдущих полетов. Как часто бывает, меня удивляет реакция общественности на космический салат. Людей захватывает мысль о растениях на орбите, тогда как выход Миши и Геннадия в открытый космос совершенно никого в Соединенных Штатах не интересует. Позднее Кимия признается, что заставлял себя есть латук на камеру. Он вырос на ферме, где его производили, и летом был вынужден сутками убирать его. С тех пор он ненавидит латук.

Этим вечером мы приносим русским свежий салат к пятничному столу. Главная тема разговора – «Союз», который скоро должен прибыть, и нас станет девятеро. Мы обсуждаем пополнение – Сергея, Энди и Айдына, – и я замечаю, что не знаком с Айдыном и даже не знаю, как он выглядит. Это крайне необычно: прежде чем полететь в космос с кем-либо, даже из другой страны, обычно проходишь совместную подготовку, хотя бы недолгую.

Геннадий предлагает показать мне фотографию, но мне кажется забавным не иметь представления о внешности человека, пока он не покажется в люке. Олег с Геннадием соглашаются, что это будет занятно.

Около часа ночи меня пробуждает от глубокого сна отказ одного из каналов электропитания. Отключение оставило без половины мощности «Ноуд-3», где мы храним большую часть оборудования системы жизнеобеспечения: генератор кислорода, одну из «Сидр» (ту, которую я ненавижу) и всю аппаратуру переработки урины в воду, в том числе сам туалет. Взять ситуацию под контроль удается только после двух часов взаимодействия с Землей, после чего я предлагаю остальным членам экипажа вернуться ко сну и по собственной инициативе бодрствую еще полтора часа, пока Земля пытается восстановить вентиляцию и нормальную работу датчиков задымления. Виновником оказывается регулятор мощности на дальнем сегменте фермы. Возвращаясь в свою каюту, я понимаю, что смогу поспать самое большее пару часов.

Позже в разговоре со мной Амико рассказывает, что была в Центре управления полетами, когда отключилось питание. Мне не приходило в голову, что она могла быть там, за консолью, и видеть, как вспыхивают, словно рождественская елка, индикаторы на экране, сообщая об отказе оборудования у нас на борту. Мы почти не обсуждали тот факт, что из-за работы в НАСА она рискует оказаться в ситуации, когда должна будет вживую наблюдать, как жизни ее партнера угрожает опасность.

– Наверняка тебе было страшно, – говорю я.

– Да, немного. Но я оставалась за консолью, пока не убедилась, что все в порядке.

Вскоре после этого, рассказывает Амико, руководитель полета Майк Ламмерс подошел к ней узнать, как она себя чувствует. Майк был главным руководителем полета и во второй части моей предыдущей экспедиции на МКС. Я полностью доверяю ему, именно его считаю своим руководителем, пока нахожусь на борту космической станции. В отличие от многих других руководителей полета, побывавших в Центре управления, он проявляет внимание к Амико, поздравляет ее с нашими достижениями и поддерживает ее как моего партнера.

На следующий день я разговариваю с Шарлотт по телефону. Она до сих пор не любитель телефонного общения, и, как обычно кажется, звонок отвлек ее от чего-то, возможно, от телевизора. Она не бывает грубой или неприветливой, но отвечает коротко и неопределенно. Вскоре я исчерпываю темы для разговора и начинаю закругляться:

– Ладно, мне пора. Я просто хотел узнать, как у тебя дела.

Я предполагаю, что она в ответ попрощается, но слышу паузу. Секунду мне кажется, что связь прервалась.

– Расскажи, как у тебя дела, папа, – говорит Шарлотт, и я вдруг ощущаю, что она общается со мной, как взрослая.

Я рассказываю об отказе питания прошлой ночью и том, как мы с этим справились. Она проявляет заинтересованность и задает вопросы. Я подробнее рассказываю о членах моего экипажа и о ходе их адаптации, о некоторых экспериментах, над которыми работаю, и о том, как выглядят облака и конденсационные следы самолетов над Европой, когда я смотрю на них за утренним кофе. Когда наш разговор заканчивается, я понимаю, что стал свидетелем этапного момента во взрослении Шарлотт, подобного ее первому шагу или первому слову. Кажется, за время телефонного разговора она стала старше на несколько лет. Это еще одна веха, которую я проживаю вдали от Земли.

По выходным я не ставлю будильник, давая себе возможность проснуться естественным образом, может, на час позже обычного. Однажды утром в воскресенье в середине августа, медленно пробуждаясь, я улавливаю приятные звуки, которых я не слышал много лет. Наверное, мне снятся утра выходных в мои детские годы в Нью-Джерси, когда на футбольном поле находящейся рядом школы играли волынщики. Звук проникал в мою комнату и будил меня, доставляя удовольствие, в отличие от шума родительской драки, нарушавшего мой сон по ночам.

Совершенно проснувшись, я понимаю, что нахожусь в спальном мешке в своей каюте на МКС, а не в детской кровати в доме по Гринвуд-авеню. Тем не менее я слышу волынку: звучит «Шотландская похоронная». Я покидаю «Ноуд-2», следую на звук и вижу неожиданную картину: Челл парит в дальнем конце японского модуля, играя на волынке. Астронавты возят в космос музыкальные инструменты десятилетиями, по крайней мере с 1965 г., когда исполнили «Jingle Bells» на губной гармошке. Насколько я знаю, Челл – первый волынщик в космосе.

– Прости, – говорит он. – Я тебя разбудил?

– Нет, это здорово. Играй, когда захочешь.

Сегодня мы с Геннадием и Мишей перегоняем «Союз», тот, на котором Геннадий полетит домой, в хвостовую часть космической станции: сложная серия перестановок призвана оптимизировать использование стыковочных портов. Геннадий мог бы сделать это сам, но мы с Мишей обязаны сопровождать его в этом полете, поскольку этот «Союз» – наша спасательная шлюпка, а после расстыковки нет гарантии, что нам удастся снова вернуться на станцию.

На Земле переместить «Союз» было бы не сложнее, чем перепарковаться. Здесь, забираясь в скафандры «Сокол», мы шутливо называем предстоящее короткое путешествие своим летним отпуском вдали от МКС. Мы отсутствуем на станции всего 25 минут, но процесс со всеми приготовлениями занимает несколько часов. В качестве члена экипажа, сидящего в правом кресле, мне особо нечем заняться, и я беру с собой iPod, чтобы послушать подборку классики: Моцарт, Бетховен, Чайковский, Штраус и «Адажио для струнного оркестра» Сэмюэла Барбера. Я почти забыл, как скверно пребывание в «Союзе» сказывается на моих коленях, – не предполагал, что окажусь в нем раньше, чем через семь месяцев, когда мы будем покидать станцию в последний раз.

Когда мы отталкиваемся от станции и начинаем облет, я понимаю, как странно снова видеть ее со стороны. Я был снаружи пять месяцев назад. Пусть это всего лишь шутка насчет «отпуска», выбраться наружу, что ни говори, приятно. Совсем как земной отпуск, этот кажется слишком коротким, и я почему-то чувствую себя еще более усталым, чем до вылета.