Глава 9

Оставшись в одиночестве в американском сегменте МКС, я мог за весь день никого не увидеть, если только не было причин посетить русских коллег. Вдруг смолкли разговоры членов моего экипажа друг с другом и каждого из них с Землей. Я ценю тишину и уединение, здесь это почти недоступная роскошь. Можно врубить музыку или наслаждаться полным покоем. Не чувствовать себя одиноким помогает канал CNN, работающий весь день, по крайней мере когда спутники-трансляторы находятся в нужном положении.

Тем не менее мне порой не хватает возможности поговорить, хотя бы просто пожаловаться на плотный график работ или обсудить новости. Часто приходится жалеть об отсутствии помощи то в одном деле, то в другом. Многие задачи в моем расписании по силам одному, но вторая пара рук в ключевые моменты значительно упростила бы их выполнение. Я все вынужден делать сам, и мой рабочий день удлинился. Космонавты бросят все дела и придут на помощь, если понадобится, но у них своя работа, и тонкий обмен помощью в делах, ресурсами и деньгами между нашими космическими агентствами – сложный процесс. Я не хочу дополнительно его осложнять просьбами.

Сегодня день рождения Геннадия, и мы устраиваем в его честь праздничный ужин. Я вручаю ему подарок, который не забыл привезти с собой, – бейсболку с вышитыми крыльями, эмблемой пилота ВМС США. Сегодня еще и День отца, и мы переходим к разговору о детях. У Геннадия три дочери, две уже взрослые, младшей 12 лет, как Шарлотт, есть и внучка почти такого же возраста. Он жалеет, что пропустил детские годы своих дочерей, целиком посвятив себя работе. Сейчас он был бы совсем другим отцом. Мы оба сходимся на том, что будем уделять больше внимания детям, когда вернемся.

Попрощавшись и вернувшись в свою каюту, я вижу электронное письмо от бывшей жены Лесли. Это необычно. Как правило, она избегает прямых контактов со мной. Она решила рассказать о том, что услышала от учительницы Шарлотт. Несколько дней назад класс Шарлотт играл, и ей первой выпало выбрать товарища по команде. Дочка могла бы позвать одну из подружек, но выбрала отстающего в развитии одноклассника, которого никогда никто первым не приглашал. Учительница была так тронута, что придумала для нее специальный приз за то, что она всегда поступает правильно. Благодаря письму Лесли я одновременно почувствовал себя ближе к Земле и дальше от нее и едва не заплакал.

Я просыпаюсь рано, в шесть утра, и плыву из своей каюты через «Лэб» и «Ноуд-1», по дороге включая свет. Сворачиваю направо в «Ноуд-3», а там в санитарно-гигиенический блок WHC, но не сразу приступаю к делу. Сегодня день сбора образцов для исследований, и процесс мочеиспускания еще более сложен, чем обычно. Я беру контейнер для сбора урины – прозрачный полиэтиленовый пакет с прикрепленным с одного конца кондомом, – натягиваю кондом и оборачиваю эластичными повязками, чтобы не протекал. Во время мочеиспускания приходится прикладывать немалое усилие, чтобы открылся клапан на пакете и пропустил урину внутрь. Без клапана здесь, конечно, не обойтись, все просто выплыло бы наружу. Трудно, однако, так рассчитать усилие, чтобы открылся клапан и в то же время урина не просочилась из кондома наружу – вот как сейчас. Моча пропитывает бинты и тут же образует шарики, разлетающиеся по стенам. Позже мне придется их убрать. Сделав дело, я снимаю кондом, стараясь не выпустить на волю новые желтые шарики. В пробирки с поршнями отбираю три образца, помечаю своими инициалами, проставляю дату и время и заношу в систему сканы их штрихкодов, после чего направляюсь в японский модуль, чтобы поместить пробирки в один из холодильников. В следующие 24 часа мне придется проделывать все это при каждом мочеиспускании.

Покончив с образцами, я перемещаюсь в лабораторный модуль «Коламбус» для забора крови. Как большинство астронавтов на МКС, я умею брать у себя кровь. Сначала я уверял инструкторов в Хьюстоне, что не смогу воткнуть иглу в собственную вену, но меня убедили попытаться, а скоро это стало привычным. Геннадий присоединяется ко мне в «Коламбусе», и как раз вовремя, хотя прошлым вечером я сказал, что помогать не обязательно. Я очищаю участок на правой руке, где заметил лучшую вену. Левой рукой прокалываю кожу и ввожу иглу. Короткая красная вспышка в держателе вакуумной системы взятия крови подтверждает, что я попал в вену, но, когда я подсоединяю вакуумную пробирку, кровь не идет. Видимо, я пробил вену насквозь. Сегодня ее уже нельзя использовать, придется попробовать на левой руке. Поскольку третьей руки у меня нет, я прошу Геннадия взять у меня кровь.

Геннадий берет еще одну иглу-бабочку и присоединяет к держателю вакуумной системы, протирает место на моей левой руке, прицеливается и идеально вводит иглу в вену. Однако он плохо прикрепил иглу, и кровь просачивается наружу: трепещущие шарики собираются в алые сферы и разлетаются во все стороны. Геннадий быстро затягивает соединение, а я стараюсь собрать в ладонь как можно больше сгустков. Упущенные шарики придется найти и удалить позже. К счастью, я почти всегда один в американском сегменте, и никто не натолкнется на кровавый сюрприз.

Геннадий меняет пробирки, пока не набирает десять проб. Я благодарю его за помощь, и он возвращается в служебный модуль завтракать. Я помещаю пробирки в центрифугу на полчаса, после чего убираю в холодильник к другим образцам.

Сегодня я буду собирать еще и образцы кала, завтра – слюны и кожи. Мне предстоит до конца года повторять этот процесс каждые несколько недель.

За прошлую неделю у меня образовался и сильно воспалился вросший ноготь большого пальца левой ноги. Почти непрерывно в течение дня, кроме времени сна, мне приходится цепляться одной или обеими стопами за поручни, чтобы оставаться на месте, и от больших пальцев очень многое зависит. Нельзя допустить, чтобы один из них вышел из строя. Я лечу воспаление антибиотиком местного действия – у нас полная аптечка – и внимательно слежу за состоянием пальца.

Теперь, когда в этой части МКС я остался один, уровень СО2 значительно снизился. Головные боли практически прошли, нос больше не заложен, и у меня улучшились настроение и мыслительные способности. Я наслаждаюсь отдыхом от привычных симптомов, пока есть возможность. Боюсь только, Земля решит, будто проблемы не существует. Прибудет следующий экипаж, и все начнется сначала.

Одним из преимуществ жизни в космосе является то, что физические упражнения составляют часть твоей работы, а не дополнительную нагрузку, для которой приходится выкраивать время до или после рабочего дня. (Конечно, есть и оборотная сторона – отлынивать нельзя.) Если я не буду тренироваться шесть дней в неделю, минимум часа по два в день, то буду терять значительную часть костной массы, по 1 % ежемесячно. Двое астронавтов получили перелом бедра после долгосрочного полета, а поскольку риск смерти вследствие перелома бедра увеличивается с возрастом, потеря костной массы – одна из главных опасностей проведенного в космосе года для моего будущего. Несмотря на тренировки некоторая потеря неизбежна, и есть подозрения, что во время долгого пребывания в космосе структура костной ткани претерпевает необратимые изменения (это один из множества вопросов медицинского характера, на который должно ответить наше с Мишей участие в годичном эксперименте). Наши тела мудро избавляются от всего ненужного, и мое заметило, что при нулевой гравитации кости не требуются. Мышцы, которым не приходится выдерживать наш вес, также атрофируются. Иногда я думаю, что наши потомки будут всю жизнь проводить в космосе, и кости вообще станут им не нужны. Они смогут существовать как беспозвоночные. Однако я планирую вернуться на Землю, поэтому должен упражняться шесть дней в неделю.

Когда в моем расписании наступает время тренировки, я плыву в PMM, модуль без окон, который мы используем в качестве большой кладовки, и переодеваюсь в шорты, носки и футболку. Герметичный многофункциональный модуль всегда напоминает мне подвал в доме дедушки и бабушки, такой же темный и заставленный барахлом. Моя спортивная одежда стала довольно пахучей, поскольку я использую ее уже две недели, а постирать здесь негде – мы носим вещи, сколько можем, после чего выбрасываем. Я пытаюсь найти, за что зацепиться стопой, пока буду переодеваться. Одежда до сих пор влажная после вчерашней тренировки, и влезать в нее неприятно.

Я отправляюсь в «Ноуд-3» и устремляюсь к беговой дорожке. На потолке имеется петля, удерживающая комплект для каждого из нас: пару спортивных туфель, крепежный ремень и кардиомонитор. Я надеваю свои кроссовки и шагаю на беговую дорожку, размещенную, по отношению к большей части оборудования, на «стене».

Надев свои ремни, я затягиваю их на талии и груди и пристегиваю к амортизирующей системе, установленной на тренажере. Все это нужно, чтобы оставаться на дорожке во время бега. Без ремней я бы улетел при первом шаге. Изменение натяжения позволяет контролировать воспринимаемый вес бегущего, хотя бежать с нагрузкой, соответствующей нормальному весу тела, невозможно, поскольку давление на бедра и плечи становится слишком болезненным. Я устанавливаю перед собой ноутбук и включаю серию «Игры престолов». Я сознательно не смотрел сериал, когда его впервые показывали и обсуждали, поскольку знал, что в этом году мне понадобится действенное отвлекающее средство. Теперь я смотрю его целиком по второму разу.

В чем-то наша беговая дорожка похожа на земные тренажеры, но вмонтирована в собственную уникальную виброзащитную систему. Силы, создаваемые при интенсивном беге, могут быть неожиданно опасными – станция может развалиться из-за колебаний неудачной частоты. На «Мире» русскому ЦУП однажды пришлось попросить американку Шеннон Люсид бегать в другом темпе во избежание повреждения станции. Во время своего первого полета космонавт Олег Кононенко (скоро он присоединится к нам вместе с Челлом и Кимией) вызвал потенциально опасную осцилляцию только тем, что неосознанно перемещался в воздухе вверх-вниз, легко отталкиваясь ногами от пола и амортизирующего троса.

Я управляю беговой дорожкой с помощью программы в своем ноутбуке: начинаю медленно и постепенно прибавляю темп. Мне нравятся ежедневные тренировки, но для суставов это серьезная нагрузка. В иные дни боль в коленях и стопах почти непереносима, впрочем, сегодня все не так плохо. Я разгоняюсь до своей максимальной скорости. Пот скапливается на бритой голове, как вода на корпусе автомобиля, только что обработанного воском, и я вытираю его полотенцем, уже две недели выполняющим эту функцию. Изредка через модуль проплывают другие люди, тела которых ориентированы перпендикулярно моему. Трудно прошмыгнуть мимо того, кто занимается на беговой дорожке, и не отвлечь или, хуже того, не задеть или не толкнуть его, особенно этим грешат новенькие. К зрелищу человека, бегущего по стене, тоже нужно привыкнуть.

Пока я бегаю, появляется Геннадий, чтобы кое-что проверить. Тут есть КТО (контейнеры твердых отходов, предназначенные для отправления больших надобностей), временно сложенные в большой мешок на полу «Ноуда-1» в ожидании отправки вместе с остальным мусором на уходящем «Прогрессе», и Геннадий заметил, что они попахивают. Он проверяет, хорошо ли закрыта крышка одного из них, но случайно выпускает облако вонючего газа, едва не сшибающего меня с беговой дорожки. Я вспоминаю скетч из «Монти Пайтона», где все вызывали друг у друга рвоту. Весь американский сегмент невыносимо благоухает какое-то время, но меня впечатляет, как быстро система очищает воздух.

– Как только вернусь на Землю, – бормочет Геннадий по-русски, – сразу в отпуск.

Вскоре после его ухода меня вызывает Центр управления полетами.

– Станция, Хьюстон на канале связи «борт – Земля» – 2. Мы переводим канал связи в закрытый режим. Сменный руководитель полета должен с вами поговорить.

Переводим в закрытый режим. При этих словах у любого астронавта холодеет сердце. Это значит, случилось что-то плохое. Я останавливаю беговую дорожку, отцепляюсь от тренажера и хватаю микрофон, чтобы ответить Хьюстону.

В прошлый раз «мы переводим канал связи в закрытый режим» прозвучало, когда взорвался SpaceX. В позапрошлый у моей дочери Саманты был личный кризис. Во время моего предыдущего полета эти слова раздались после покушения на жену брата. Я в тревоге жду известия.

Слышу, как дежурный оператор связи с экипажем Джей Маршке обращается к руководителю операций по траекториям (TOPO, trajectory operations officer). На мгновение меня отпускает. По крайней мере, с семьей все в порядке.

– Красный уровень опасности пересечения при позднем обнаружении, – сообщает Джей. – Точка максимального сближения внутри сферы неопределенности.

– Вас понял, – произношу я в микрофон и, убедившись, что отключил его, добавляю то, что действительно думаю о происходящем:

– Твою мать!

«Пересечение» – это столкновение. В нашу сторону летит космический мусор, в данном случае обломок старого советского спутника. «Позднее обнаружение» означает, что мы не заметили его приближение или неверно рассчитали его траекторию, а «красный уровень» – что он подойдет опасно близко, но точной дистанции мы не знаем. «Сферой неопределенности» называется область, через которую он может пройти, сфера радиусом в 1,6 км. Поскольку столкновение может привести к разгерметизации станции – мы останемся без воздуха и погибнем, – мы должны отправляться в «Союз», который при необходимости станет спасательной шлюпкой. Если летящий в нашу сторону мусор врежется в станцию, все мы можем быть мертвы через два часа.

– Относительная скорость? – спрашиваю я. – Известно что-нибудь?

– Скорость сближения 14 км/с.

– Принято, – говорю я в микрофон (вновь повторяя про себя: «Твою мать!»).

Это худший возможный ответ на мой вопрос. Если бы спутник двигался по аналогичной орбите в одном с нами направлении, скорость сближения могла бы составить несколько сотен километров в час – фатально при автоаварии, но для столкновения в космосе это самый благоприятный сценарий. Однако МКС несется со скоростью 28 000 км/ч в одном направлении, а космический мусор с той же скоростью строго в противоположном – скорость сближения 56 000 км/ч, в 20 раз быстрее скорости пули, вылетающей из ствола. Столкновение будут гораздо более разрушительным, чем в фильме «Гравитация».

При уведомлении за шесть часов космическая станция может сместиться с пути орбитального мусора. ВВС отслеживают местоположение и траекторию тысяч объектов на орбите, по большей части старых спутников, целых или фрагментированных. Как и для всего остального, у НАСА имеется для этого действия аббревиатура PDAM (predetermined debris avoidance maneuvers) – заранее рассчитанный маневр уклонения от обломков: станция запускает двигатели и корректирует орбиту. Мы дважды совершали такой маневр за время моего пребывания на МКС. Сегодня, однако, иной случай. При обнаружении объекта за два часа PDAM невозможен.

Центр управления дает распоряжение закрыть и проверить все крышки люков в американском сегменте МКС. Я отрабатывал это действие во время подготовки к полету и прокручиваю процедуры в памяти, чтобы выполнить все шаги правильно, а главное, быстро. Необходимо проверить даже люки, которые сейчас закрыты, а также неиспользуемые стыковочные порты для прибывающих кораблей. При задраенных люках, даже если один модуль пострадает от столкновения, другие могут уцелеть – по крайней мере их содержимое не вытянет наружу в космический вакуум. В американском сегменте МКС 18 крышек люков, которые необходимо закрыть или проверить. Пока я занимаюсь этим со всей возможной эффективностью, меня вызывает Центр.

– Скотт, Миша, время готовиться к вашему сеансу связи с телестанцией WDRB в Луисвилле, Кентукки.

– Что? – недоверчиво переспрашиваю я. – Сейчас действительно подходящее для этого время?

Миша появляется в американском «Лэбе» для участия в нашем совместном мероприятии по связям с общественностью, как обычно, минута в минуту.

– Мероприятия по связям с общественностью отменять нельзя, – следует ответ.

Телеведущие хотят спросить нас, смотрели ли мы Кентуккское дерби. Скачки проходили почти два месяца назад. Безумие!

– С ума они там посходили, что ли? – обращаюсь я к Мише.

Он лишь качает головой. Земля приняла неудачное решение, но и момент для препирательств с ЦУП неподходящий.

Мы с Мишей, взяв микрофоны, занимаем место перед камерой.

– Станция, Хьюстон, готовы к эфиру? – спрашивает Джей.

– К эфиру готовы, – отвечаю я, стараясь скрыть раздражение.

Следующие пять минут мы отвечаем на вопросы: что мы думаем о зонде, только что достигшем Плутона, пролетаем ли мы сейчас над какими-нибудь земными достопримечательностями и собираемся ли снова смотреть Кентуккское дерби в мае. Подобные интервью – часть нашей работы, но сегодня мы выполняем ее, стиснув зубы.

В ответ на вопрос о перемещении в невесомости мы исполняем для телезрителей Луисвилля кувырки и отключаемся, по-прежнему вне себя от того, что пришлось потратить на все это время в столь угрожающей ситуации. Существует опасность утраты чувства здоровой настороженности по отношению к особенностям жизни на космической станции, и решение провести это интервью, на мой взгляд, свидетельствует именно об этом.

Как только камера выключается, я возвращаюсь к проверке крышек люков. К счастью, ни с одной нет серьезных проблем – на решение у меня не было бы времени. Собираю в американском сегменте вещи, которые будут наиболее необходимы, если столкновение уничтожит часть станции: дефибриллятор, реанимационный набор, свой iPad с загруженными важными процедурами, свой iPod и сумку личных вещей, проверяю, не забыл ли флешку с фотографиями и видео от Амико, которые мне не хотелось бы потерять. Когда все важное собрано, остается около 20 минут до возможного столкновения.

Я плыву в российский сегмент и вижу, что космонавты не задраили люки. Они считают это пустой тратой времени и небезосновательно. Наиболее вероятны два сценария: старый спутник пролетит мимо (и зачем тогда было закрывать крышки люков?) или столкнется с нами лоб в лоб, но в этом случае станция мгновенно испарится, независимо от того, были люки в этот момент открыты или закрыты. Чрезвычайно маловероятно, чтобы один модуль был уничтожен, а другие пережили удар, но просто на всякий случай Центр управления заставил меня потратить больше двух часов на подготовку к этой ничтожной вероятности. Русский подход состоит в том, чтобы сказать «да пошло оно…» и посвятить, возможно, последние 20 минут жизни ланчу. Я присоединяюсь к остальным членам экипажа как раз вовремя, чтобы разделить с ними баночку «Закуски аппетитной».

За 10 минут до вероятного столкновения мы отправляемся в «Союз», который Геннадий подготовил к полету на случай, если нам придется отделяться от станции. Станция находится в тени, и в «Союзе», где мы втиснулись каждый в свое кресло, царит темнота. Здесь тесно, холодно и шумно.

– Знаете, – говорит Геннадий, – дерьмово будет, если в нас ударит этот спутник.

– Да, – соглашается Миша. – Дерьмово!

Сидеть в спасательной шлюпке, как нам сейчас, экипажам за 15 лет приходилось всего четыре раза. Я слышу наше дыхание сквозь шум вентиляторов, нагнетающих воздух в «Союз». Думаю, ни один из нас не испытывает настоящего страха. Каждому случалось оказываться в рискованных ситуациях. Тем не менее мы обсуждаем размер и скорость фрагмента космического мусора, приближающегося к нам, и сходимся на том, что это потенциально фатальный сценарий.

Миша уставился в иллюминатор. Я напоминаю, что он все равно не увидит подлетающий спутник – его скорость намного превосходит возможности человеческого зрения и, кроме того, за бортом темно. Он все равно смотрит, а скоро и я устремляю взгляд в свой иллюминатор. Часы отсчитывают оставшееся время. Когда счет идет на секунды, во мне нарастает напряжение, я чувствую, как перекашивает лицо. Мы ждем. И… ничего. Проходит 30 секунд. Мы переглядываемся, сердце еще колотится в ожидании смертельной опасности, затем напряжение на наших лицах медленно сменяется выражением облегчения.

– Москва, мы еще ждем? – спрашивает Геннадий.

– Геннадий Иванович, уже все, – отвечает московский Центр управления полетом. – Угроза миновала. Вы в безопасности, можете возвращаться к работе.

Мы по очереди выплываем из «Союза», Геннадий и Миша доедают ланч, а я посвящаю почти весь день открыванию крышек люков.

Позже, обдумывая случившееся, я понимаю, что, если бы спутник врезался в нас, мы бы об этом, скорее всего, и не узнали. Когда самолет при плохой погоде влетает в гору на скорости 800 км/ч, потом почти нечего анализировать в поисках причин катастрофы. Это столкновение произошло бы на скорости в 70 раз большей. Участвуя в расследованиях авиационных происшествий в бытность летчиком-испытателем ВМС, я иногда отмечал: экипаж обычно не понимает, что что-то пошло не так. Мы с Мишей и Геннадием за одну миллисекунду превратились бы из ворчунов в холодном «Союзе» в горстку распыленных атомов, разлетающихся во все стороны. Нашей нервной системе не хватило бы времени, чтобы преобразовать поступающие данные в осознанное восприятие. Энергия столкновения двух массивных объектов при скорости 56 000 км/ч была бы эквивалентна энергии взрыва атомной бомбы. Я вспоминаю момент, когда едва не влетел на F-14 в воду и не исчез без следа.

Не знаю, успокаивает меня это или тревожит.

Через 11 дней прибудет новый экипаж. Я стараюсь не думать о том, насколько больше времени мне еще предстоит здесь провести, от мыслей только хуже. Мой год в космосе почти точно делится на четыре части по три месяца каждая, и появление на МКС Челла, Кимии и Олега ознаменует всего лишь четверть моего срока.