42. Ужин с Распутиным
Охранка отмечала, что после возвращения Распутина в Петроград из Москвы в конце марта 1915 года он начал много времени проводить со своим другом Алексеем Филипповым. Они готовили к печати собрание заметок о путешествии Распутина в Святую землю под названием «Мои мысли и размышления»1. (В связи с этим событием Распутин также позировал скульптору Науму Аронсону, который готовил бюст автора2.)По выходу книги Распутина Филиппов организовал у себя торжественный ужин для Распутина и ряда журналистов и писателей. Среди гостей был Василий Розанов. Он был знаком с Распутиным еще с 1906 года, когда они вместе бывали в доме Медведей. Присутствовали также литературный критик «Биржевых ведомостей» Александр Измайлов, драматург Анатолий Каменский, а также Надежда Лохвицкая из «Русского слова», более известная под псевдонимом Тэффи. Среди гостей были хозяева крупных кинематографических компаний и издательских домов, а также четыре красивых женщины «бальзаковского возраста», по выражению Измайлова. Гости собрались в квартире Филиппова в доме 18 по Садовой улице, 22 апреля примерно в 21.453.
Позже Тэффи подробно описала события того вечера4. Идея вечера принадлежала Ивану Манасевичу-Мануйлову («русскому Рокамболю»), давнему врагу Распутина, который решил сблизиться с ним. Поначалу Тэффи идти не хотела: Распутин был ей неинтересен, но в конце концов Измайлов ее уговорил. Накануне она ужинала с группой знакомых. Над камином в столовой она увидела плакат: «Здесь о Распутине не говорят». Подобные плакаты ей уже доводилось видеть и в других домах, но ей хотелось поговорить о Распутине, встреча с которым предстояла на следующий день. Поэтому Тэффи решила нарушить правила и громко и отчетливо прочла плакат: «Здесь о Рас-пу-ти-не не го-во-рят». Попытка завязать разговор не удалась. Никто не последовал ее примеру. Позже, когда гости уже покинули столовую, к Тэффи подошла юная фрейлина Е. и стала рассказывать ей о своем знакомстве с Распутиным. Е. встречалась с Распутиным при дворе два или три раза. Она была очарована этим человеком, от его взгляда у нее начиналось «страшное сердцебиение». Он настойчиво приглашал ее навестить его, но она не осмелилась. Говоря о Распутине, Е. пришла в состояние возбуждения. Все это показалось Тэффи странным и непонятным.
Когда Тэффи приехала к Филиппову, гости уже сидели в небольшой прокуренной комнате. Для этого визита Тэффи, по просьбе Розанова, выбрала самый красивый наряд и украшения. Она походила на светскую даму, а не на писательницу – ей нужно было не испугать Распутина в обществе журналистов. (По-видимому, Филиппов не был полностью честен с ним относительно состава гостей.) Распутин уже приехал. На нем был черный суконный русский кафтан и фирменные высокие блестящие сапоги. Как и все остальные, Тэффи сразу же обратила внимание на его глаза. Они блестели так сильно, что она даже не поняла, какого они цвета. Распутин показался ей нервным и возбужденным. Он вглядывался в каждого из гостей, пытаясь понять их отношение. Потом он начал говорить «парадными», по выражению Тэффи, словами:
«– Да, да. Вот хочу поскорее к себе, в Тобольск. Молиться хочу. У меня в деревеньке-то хорошо молиться, и Бог там молитву слушает. […] А у вас здесь грех один. У вас молиться нельзя. Тяжело это, когда молиться нельзя. Ох, тяжело.
– Суета у вас тут, – говорил он. – Не люблю. И всегда так. Приедешь сюда из деревни, – все, что накопил, растеряешь…
– Вы говорите, конечно, в духовном смысле?
– Конечно, в духовном, – очень отчетливо подтвердил он, отбрасывая самую мысль о материальных нехватках. – Я деревню люблю. Простоту деревенскую люблю. Вот ты ученый человек, псалтырь читал, – в псалтыре про это хорошо сказано. Там, в деревне, у меня, и лес, и скотина своя, и птица. Для души. А тут все на людях»5.
По взгляду Распутина Тэффи показалось, что он догадывается, что они журналисты. Она почувствовала себя неловко и решила уйти. Гости перешли в столовую. Подали уху и белое вино. Распутину подали первому. Все подняли бокалы, начали произносить вежливые тосты. Измайлов писал: «Сразу он стал оживлен, прост, весел, глаза засмеялись и заблестели. Большие мужицкие грубые руки немножко нервно похватывали то и дело плечи, словно бы ему было холодно. Позы и величанья в нем не было вовсе, – он был просто сам собой, дикарем, которому весело, и весь повернулся к интересной соседке, с которой его предусмотрительно посадили, очень искренно отмахиваясь от потчевателей, поминутно появлявшихся за его спиной».
Соседкой Распутина была Тэффи, не очень юная, но довольно симпатичная. Филиппову казалось, что ей лучше всех удастся его разговорить. С другой стороны сидел Розанов. Он шептал ей на ухо, чтобы она перевела разговор на «эротические темы»: «Тут он будет интересен, тут надо его послушать. Это может выйти любопытнейший разговор». Вошел Филиппов, наполнил бокалы и предложил закуски. На дальнем конце стола устроились музыканты. «Гриша любил иногда поплясать, и именно под их музыку. Эти музыканты и у Юсупова играют. Очень хорошие музыканты. Оригинальные», – объяснил гостям хозяин. Тэффи заметила, что Распутин стал пить много и быстро. «Ты чего же это не пьешь-то? Ты пей. Бог простит. Ты пей», – обратился он к Тэффи. Она ответила, что не любит вина, но Распутин продолжал настаивать, даже заставлять ее выпить. Любопытный Розанов наклонился и спросил, что говорит Распутин. Он хотел, чтобы Тэффи уговорила его говорить громче, чтобы его было слышно. Когда Тэффи ответила, что в этих словах нет ничего интересного, возбужденный Розанов прошептал: «А вы наводите его на эротику. Господи! Да неужели не умеете повести нить разговора?»
Тэффи снова повернулась к Распутину.
«…два острых распутинских глаза, подстерегая, укололи меня.
– Так не хочешь пить? Ишь ты, какая строптивая. Не пьешь, когда я тебя уговариваю.
И он быстрым, очевидно привычным, движением тихонько дотронулся до моего плеча. Словно гипнотизер, который хочет направить через прикосновение ток своей воли.
И это было не случайно».
Тэффи по-прежнему не поддавалась его влиянию. Фрейлина Е. уже рассказала ей об этом методе. Тэффи просто подняла брови и спокойно ему улыбнулась. Распутин замолчал и отвернулся, обиженный и сердитый. Но потом он снова повернулся к ней: «Вот, ты смеешься, а глаза-то у тебя какие – знаешь? Глаза-то у тебя печальные. Слушай, ты мне скажи – мучает он тебя очень? Ну, чего молчишь?.. Э-эх, все мы слезку любим, женскую-то слезку. Понимаешь? Я все знаю». Тэффи громко спросила, что именно он знает, надеясь, что Распутин ответит так же громко, и Розанов сможет расслышать разговор. Но Распутин продолжал почти шепотом: «Как человек человека от любви мучает. И как это надо, мучить-то, все знаю. А вот твоей муки не хочу. Понимаешь?» Раздраженный Розанов зашептал Тэффи на ухо: «Ничего не слышно!» Распутин продолжал: «Вот когда ты придешь ко мне, я тебе много расскажу, чего ты и не знала». Тэффи ответила, что не придет. Она снова вспомнила фрейлину Е. и то, как Распутин заманивал ее к себе. Уступать она не собиралась, но Распутин не отступал и утверждал, что она обязательно придет5.
Гости поднимали бокалы, произносили тосты, а потом Распутин вытащил свои напечатанные стихи. Тэффи назвала их «стихами в прозе в стиле “Песни песней”, туманно-любовными». Позже она могла припомнить одну лишь фразу: «Прекрасны и высоки горы. Но любовь моя выше и прекраснее их, потому что любовь есть Бог». Она сказала Распутину, что стихи ей понравились. Ему явно было приятно. На листке бумаги он написал стихотворение для нее и подписал. Распутин велел хранить этот листочек, и она сохранила – взяла его с собой, когда уезжала в Париж. Розанов сохранил один из стихов Распутина «О любви»:
«Моя любовь ярка, как солнце, а друг мой, кого я люблю и за кого умру, больше солнца: солнце греет, но любовь к моему другу ласкает и обнимает.
Великолепные горы и великолепные места – они не созданы любовью.
И все же моя любовь ярче и выше гор.
По слову Твоему, Господь, Ты дал им из любви.
Я знаю, одной моей радостью от любви Господа, несмотря на всю эту высоту и всю эту истину,
Любовь превыше всего»6.
«Да он – второй Кнут Гамсун!» – воскликнула одна из женщин, на что другая ответила ей: «Или Рабиндранат Тагор!» Измайлов заметил, что похвала обрадовала Распутина, как ребенка.
Распутин флиртовал с Тэффи весь вечер. В какой-то момент он положил руку ей на кисть и снял кольцо. Он начал дразнить ее, говоря, что не вернет кольцо, если она не придет к нему завтра. Тэффи это стало раздражать. Она велела отдать кольцо, потому что все равно не придет, что бы он у нее ни забрал.
Тут в комнату вошел встревоженный Филиппов и сказал Распутину, что ему звонят из Царского Села. Распутин вышел. Пока все дожидались его возвращения, Розанов раздавал указания. Ему особенно хотелось, чтобы Распутин рассказал о ритуалах хлыстов, радениях. Но Распутин к столу не вернулся, а уехал во дворец. Но перед отъездом он сказал Филиппову: «Ты ее не отпускай. Пусть она меня ждет. Я вернусь». Но Тэффи и все остальные разошлись сразу же, как только Распутин уехал.
Тэффи рассказала друзьям о странном вечере. Все были очень заинтересованы и засыпали ее вопросами. То, что Распутин Тэффи совсем не понравился, всех встревожило. Ей советовали быть осторожнее, говорили, насколько он влиятелен и значим, как опасно его раздражать7.
На следующий день кто-то (скорее всего, Мануйлов) описал вечеринку в «Петроградском курьере». В статье – «Гр. Распутин среди журналистов» – были перечислены присутствовавшие и довольно позитивно, хотя во многом ошибочно, описано все произошедшее8. Анатолий Каменский использовал собранный материал для новой пьесы «Может быть, завтра». Премьера должна была состояться 8 декабря 1915 года в петроградском театре Яровской, но спектакль был запрещен по приказу товарища министра внутренних дел Степана Белецкого, который узнал о нем от раздраженного Распутина. Текст был изменен (главный герой из русского превратился в шведа), и пьесу разрешили, но публика отлично понимала, кто именно является героем спектакля. Со временем пьесу все же запретили в России – по-видимому, по настоянию Распутина и Вырубовой9.
В ночь с 10 на 11 апреля агенты петроградской охранки обыскали квартиру Филиппова, конфисковали письма и фотографии и допросили хозяина о том, что происходило во время устроенного им ужина. Филиппов признал, что устроил ужин, но заявил, что ничего незаконного или аморального не было, что он – верноподданный императора10. Причины обыска неясны, хотя, как отмечено в донесении о происшествии, охранку более всего интересовала «грамофонная запись, сделанная на “диктафон”, рассказа Григория РАСПУТИНА-НОВЫХ о том, как он посещает и как его принимают при ИМПЕРАТОРСКОМ дворе». Никаких записей найдено не было, и охранка в конце концов отпустила Филиппова11.
Через три или четыре дня Измайлов позвонил Тэффи. Вечер не удался, сказал он, но им хочется это повторить, потому что Распутину пришлось уйти слишком рано. Тэффи согласилась прийти. На этот раз народу было больше. Распутин был рад ее видеть, хотя и выругал ее за то, что она не дождалась его в тот раз. Пока они разговаривали, началась музыка.
«И в тот же миг вскочил Распутин. Вскочил так быстро, что опрокинул стул. Сорвался с места, будто позвал его кто, и, отбежав от стола (комната была большая), вдруг заскакал, заплясал, согнул колено углом вперед, бороденкой трясет, и все кругом, кругом… Лицо растерянное, напряженное, торопится, не в такт скачет, будто не своей волей, исступленно, остановиться не может…
[…]
И никто кругом не смеялся. Все смотрели точно испуганно и, во всяком случае, очень, очень серьезно.
Зрелище было до того жуткое, до того дикое, что, глядя на него, хотелось завизжать и кинуться в круг, вот тоже так скакать, кружить, пока сил хватит»12.
Розанов, сидевший за Тэффи, сказал: «Ну, какое же может быть после этого сомнение? Хлыст!» Так же неожиданно, как начал, Распутин прекратил пляску и утомленно опустился в кресло. Он выпил бокал вина, осматриваясь вокруг «уже не колючими, а растерянными глазами».
Распутин всегда любил танцевать. «Когда раздавалась заразительная мелодия цыганского оркестра и пронзительные голоса женского хора, отец впадал в восторженное возбуждение, – вспоминала дочь Распутина, Матрена. – Он начинал танцевать с таким пылом, с такой страстью, с такой мучительной радостью, какую сегодня можно увидеть лишь в танцах казаков и цыган»13.
О том же вспоминает певица Александра Беллинг. «Я играла и наблюдала за Распутиным. Он не мог равнодушно видеть пляшущих. Ему трудно было совладать с собой, и ноги его вздрагивали, а руки отрывались от тела, готового закружиться в бесовском танце. Видно было его работу над собой, и как ему дорого давалось это “святое настроение”»14.
Кроме танцев, Распутин любил вино, в особенности мадеру. «Я люблю вино», – признавался он в 1916 году и никогда не скрывал своей любви к бутылке15. Но его нельзя было назвать типичным русским пьяницей. Матрена говорила, что, выпивши, он любил плясать и делал это чрезвычайно хорошо. В опьянении он никогда не терял контроля, выпивка не делала его грубым или злым, но, напротив, вдохновляла его. Матрена заметила, что никогда он так вдохновенно не говорил о Боге, как в состоянии опьянения. Она вспоминала, что отец ее бросил пить во время странствий, но, начав ездить в Санкт-Петербург, вновь пристрастился к спиртному. Есть информация о том, что после покушения Гусевой Распутин стал пить больше. Отчасти это объяснялось тем, что рана причиняла ему мучительную боль. Кроме того, ему тяжело было сознавать, что он – меченый. В последние два года жизни Распутин стал настоящим алкоголиком. Спиртным он пытался заглушить, хотя бы на время, растущий страх – голоса, призывавшие уничтожить его, становились все громче и решительнее. Чаще всего он пил в ресторанах и у друзей, порой пил дома. Матрена писала, что царская семья знала о его пьянстве, но никогда не осуждала его за это и, похоже, никогда не затрагивала эту тему в разговоре. А вот родные не могли молчать, но он всегда грубо обрывал их. Матрена была убеждена, что пьянство в последние годы жизни было связано с предчувствием грядущей катастрофы16.
Слова Матрены о пьянстве Распутина подтверждают и другие. Князь Михаил Андроников сообщил Комиссии, что Распутин мог выпить бутылку мадеры, не проявляя никаких признаков опьянения. Он всегда вел себя достойно и никогда не терял контроля. Андроников сказал, что никогда не считал Распутина алкоголиком17. Начальник петроградской охранки Константин Глобачев же утверждал, что Распутин терял контроль и в пьяном виде становился беспомощным, хотя он же отмечал, что собственными глазами видел, как пьяный Распутин каким-то чудесным образом мгновенно трезвел – и объяснения этому не было. Даже после ночной попойки Распутин рано утром отправлялся в баню, потом спал дома пару часов – и весь день был бодрым и полным сил18. Филиппов писал, что к 1914 году Распутин уже сильно пил. В какое-то время квартира Филиппова превратилась для него в кабак. Но он же с изумлением отмечал, что пьяный Распутин никогда не был жестоким, грубым и склонным к насилию. После долгой попойки он на следующий день был бодрым и энергичным, хотя почти не спал19.
Пьянство, пляски и Бог шли в жизни Распутина рука об руку. Он целиком уходил в движение и опьянение – или в молитву. Матрена вспоминала:
«Он отдавался танцу под влиянием чувства, которое будила в нем музыка, и это опьянение ритмом духа мало чем отличалось от религиозных чувств, которые охватывали его в другие моменты. Точно так же мой отец не отделял религии от радости; его экзальтация часто возникала из наслаждений самого временного рода, и когда другим он казался неуклюжим или странным, он ощущал в своей душе непреодолимую веселость, почти неотличимую от страсти молитвы»20.
Любовь Распутина к спиртному широко известна. Но мало кто знает о его участии в русском движении трезвости. Распутин не раз говорил об опасности водки и о необходимости бороться с вековой страстью русских к пьянству21. В 1907 году Распутин поддержал создание «Общества трезвости» в Покровском. В мае 1914 года газета «Новь» сообщала, что Распутин и Русский монархический союз решили провести крупную кампанию трезвости, в рамках которой планировалось выпускать собственную ежедневную газету и создать общества трезвости по всей России22. В конце мая Распутин выступил в прессе: «А что касается насчет слухов, о которых ты говоришь, так на это скажу вот что: нет дыма без огня»23. Крестьянин с востока России Иван Чуриков (Братец Иванушка), начавший борьбу за трезвость в среде петербургской бедноты еще в конце XIX века, высоко оценил усилия Распутина на страницах «Петербургского курьера»24. Интересно, что Чуриков, как и Распутин, частенько становился предметом скандалов. На него не раз ополчались в прессе, в Думе его называли опасным сектантом, скорее всего, хлыстом, а за проповедью трезвости и здорового образа жизни видели желание склонить простой народ к опасной ереси25.
Распутин в течение всего вечера не оставлял Тэффи в покое. Он продолжал настаивать, чтобы она пришла к нему, одна, без Розанова и прочих. Он обещал построить ей «палаты каменные».
«Это я могу. Палаты каменные. Увидишь. Я много могу. Только приходи ты, ради Бога, скорее. Помолимся вместе. Чего ждать-то! Вот меня все убить хотят. Как на улицу выхожу, так и смотрю во все стороны, не видать ли где рожи. Да. Хотят убить. Ну, что ж! Не понимают, дураки, кто я таков. Колдун? А может, и колдун. Колдунов жгут. Так и пусть сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина – России конец. Вместе нас с ней и похоронят».
Тэффи отправилась домой с Розановым. Постепенно Тэффи стало ясно, что Распутин совсем не глуп, а напротив, очень умен и даже хитер. Она окончательно уверилась, что он звал ее к себе не для секса (по крайней мере, не только для секса). Он хотел сделать ее своей «новой женой-мироносицей». Она могла стать его рупором. Распутин мог продиктовать ей то, что хотел сказать миру, и она могла бы это опубликовать. Тэффи признавалась, что подобная идея ей нравилась. Но если у Распутина и были подобные мысли, больше он о них не говорил. Более они не виделись26.
