36. Покушение
Николай и Александра встретились с Распутиным вечером 30 июня 1914 года. Через четыре дня друзья проводили его на Николаевский вокзал Петербурга. Все присутствовавшие отметили, что Распутин находился в хорошем настроении. Он был рад поехать в Покровское и говорил, что вернется в столицу летом. Никто не запомнил, чтобы он проявлял какие-то признаки беспокойства или терзался предчувствиями1.
В Покровское Распутин прибыл на пароходе «Соколовский» примерно в восемь вечера 11 июля. На следующее утро он вместе с семьей присутствовал на службе в местной церкви, а днем вся семья собралась за обильной дневной трапезой2. Народу было немало. К Распутину приехал его друг, Николай Соловьев, скульптор Степан Эрьзя, а также старый товарищ Распутина по странствиям и недавний изгнанник с Афона Дмитрий Печеркин. За столом сидели также два плотника, Андрей и Дмитрий Тупицыны, которые устанавливали в доме новые окна. Все спокойно обедали. В два часа почтальон Михаил Распутин принес телеграмму от Иосифа Шустера из Тюмени. Шустер спрашивал, можно ли ему приехать, чтобы сфотографировать Распутина дома в кругу семьи. Распутин быстро написал ответ и выбежал из-за стола, чтобы догнать Михаила. «Стой, возьми телеграмму!» – крикнул он, размахивая листком бумаги.
Выбежав из ворот своего двора, Распутин наткнулся на странную фигуру. Перед ним была женщина в черном, с покрытой головой. Лицо она закрывала белым платком так, что видны были только глаза. Она поклонилась Распутину, он сказал, что это необязательно, и потянулся за бумажником, полагая, что несчастная просит милостыни. Неожиданно женщина сделала резкое движение. Распутин увидел блеск металла, а потом почувствовал жгучую боль чуть выше пупка. Он инстинктивно потянулся к животу и почувствовал под пальцами кровь. «Я ранен! Я ранен! Она меня заколола!» – закричал Распутин. Он бросился бежать от нападавшей по улице к церкви. Пробежав шагов двадцать, Распутин обернулся. Женщина с большим окровавленным кинжалом в правой руке преследовала его. Он побежал дальше. Заметив на земле большую палку, Распутин остановился, подобрал ее и, когда женщина приблизилась, сильно ударил ее по голове. Она упала. При падении женщина повредила кинжалом левое запястье. Печеркин из окна видел, как женщина бежит за Распутиным. Вместе с Прасковьей они выбежали на улицу. Жена Распутина кричала: «Она его заколола! Она его заколола!» Вокруг нападавшей, лежавшей в пыли, быстро собралась толпа. Некоторые требовали расправы на месте, другие же явно были довольны тем, что она совершила. Женщину схватили и потащили по улице. За ней следовала целая толпа. Ее заперли в камере в Покровском волостном управлении.
Распутину помогли добраться до дома и уложили на скамью. С женой его случилась истерика. Вызвали местного доктора. Он перевязал рану, чтобы остановить кровотечение. Следом за доктором в доме появился Вениамин Высоцкий из села Иевлево, расположенной в нескольких километрах к северу от Покровского. Два часа Распутин оставался без сознания. Всем, кто находился в доме, казалось, что он умирает3.
Соловьев вспоминал:
«Когда я вошел в полутемную комнату, где лежал Распутин, которого уже успели перевязать, здесь творилось нечто невообразимое. Дети Распутина плакали […], все добивались, кого бы из врачей вытребовать из Тюмени. […] Часа через два с половиной он очнулся. «Как вы себя чувствуете?» – спросил я. «Плохо… – отвечал Распутин. – Какая-то баба меня пырнула. Это… по проискам проклятого Илиодора… Удивительно… И за что такая напасть? Но, Бог даст, я выживу… Буду здоров…»4
Послали телеграмму Александру Владимирову, главному врачу тюменской городской больницы. Он приказал фельдшерице Прасковье Кузнецовой собрать все необходимое для операции и немедленно следовать за ним. Экипаж помчался в Покровское. Хирург пообещал кучеру денег «на водку», если он будет гнать лошадей быстрее. Только в пути Владимиров объяснил Прасковье, что случилось и куда они едут. Они прибыли в Покровское 30 июня утром. «Когда мы приехали, было еще темно», – позднее вспоминала Прасковья.
«Где-то в середине деревни подъехали к большому двухэтажному дому. Распутин лежал на первом этаже, на лавке, укрытый овчинным тулупом. Рана была обмотана полотенцем. Его знобило. Операцию делали прямо в доме. Чтобы согреть воды, пришлось затопить печь. Помогали мне в этом женщины, находившиеся в доме, одна из которых была его женой»5.
Доктор Владимиров снял полотенце и обследовал рану. Ранение оказалось серьезным. Распутин мог истечь кровью, прежде чем его доставят в тюменскую больницу. Оперировать следовало немедленно. Но условия были ужасными. В доме было очень грязно – шел ремонт. Источником света были лишь несколько стеариновых свечей. Была высока вероятность заражения, но выбора не оставалось. Владимиров вспоминал: «Решено немедленно сделать чревосечение под хлороформным наркозом. Чревосечение по средней линии, разрез от раны до пупка длиной два вершка. Ущемленная петля извлечена из брюшной полости. На брыжейке найдена царапина, проникающая под серозный покров. На брюшину наложен кетгутовый шов, а на апоневроз – шелковый. Больной оставлен на попечении участкового врача»6. Владимиров и Кузнецова вернулись в Тюмень. На протяжении двух дней Распутин то приходил в себя, то впадал в беспамятство. Вызвали священника для соборований7.
Женщину, напавшую на Распутина, звали Хионией Гусевой. Одинокая женщина тридцати трех лет жила в Царицыне. Вместе с сестрой они занимались шитьем. У Хионии было круглое, толстое лицо, темные редкие волосы на прямой пробор, сильные руки. На месте носа была глубокая диагональная щель: нос по какой-то причине провалился, превратившись в треугольную яму с неровными краями. На блузке она носила круглую брошь с изображением Иисуса в терновом венце.
Гусеву допрашивали 29 и 30 июня в Покровском волостном управлении. Она сразу же призналась в том, что пыталась заколоть Распутина кинжалом, добавив, что он – «ложный пророк, клеветник, растлитель женщин и соблазнитель честных девушек». Гусева рассказала полиции, что впервые увидела Распутина четыре года назад в Царицыне, где его «во славе» принимал Илиодор. Но потом, по ее словам, Распутин стал выступать против Илиодора и Гермогена. Илиодор сказал Гусевой, что Распутин сам признавался ему в том, что является злодеем и ложным пророком. В мае 1914 года Гусева прочла в газете «Свет» фельетон писателя и критика Александра Амфитеатрова «Илиодор и Гриша», что вызвало у нее желание убить Распутина. Она решила повторить подвиг пророка Илии, который ножом убил 450 ложных пророков, последователей Ваала, бога хананеян (3 Царств 18:40). В статье Амфитеатрова содержалось множество обвинений в адрес Распутина, но самым главным было печально известное письмо Илиодора 1912 года, в котором он осуждал Распутина и утверждал, что однажды он в Царицыне изнасиловал монахиню.
В Царицыне Гусева отправилась на рынок, купила за три рубля кинжал длиной 15 дюймов и отправилась на поиски Распутина. Сначала она поехала в Ялту, но, не найдя его там, направилась на север, в Петербург. Она не сумела разыскать Распутина (хотя в то время он находился в столице) и поехала в Покровское. Гусева утверждала, что выехала из Царицына, имея в кармане менее сорока рублей. По дороге она старалась как можно меньше есть, не тратя ни копейки собственных денег на еду и обходясь милостыней. Подобные трудности создавали у нее ощущение праведных страданий во имя высокой цели. Чтобы заработать немного денег, она штопала одежду матросам на пароходе.
В Покровское она приехала 22 июня – через день после того, как Распутин выехал из Петербурга. Назвавшись вымышленным именем, она сказала, что приехала встретиться с Распутиным, и ей удалось снять жилье. Гусева стала ждать. По ее словам, никто не подстрекал ее к убийству, и действовала она в одиночку8.
Известия о покушении появились на первых страницах «Петербургского курьера» 13 июля. В статье, озаглавленной «Покушение на Распутина», журналисты описывали подробности (по большей части вымышленные) покушения, таинственную безносую убийцу и состояние Распутина. «Выяснилось, – писали в другой статье, – что неизвестная женщина приехала из Царицына и, как говорят, была подкуплена на такое действие не кем иным, как бывшим монахом Илиодором. Распутин находится в агонии»9.
Никто точно не знал, что произошло в далекой Сибири. В гостиных Санкт-Петербурга и Москвы циркулировали безумные слухи. Все говорили только о покушении. Новости быстро распространились по Европе, Британии, достигли даже Соединенных Штатов. Известие попало на первую страницу New York Times – газета освещала происшествие несколько дней. Охранка тщательно собирала и переводила практически все статьи на эту тему из газет мира10. Сначала все считали, что Распутин умирает. 14 июля об этом сообщил «Петербургский курьер». Температура у него резко повысилась, он мечется в постели, дыхание его затруднено. «Пациент бредит, он никого не узнает. Началась агония. К нему не допускают никого, кроме врачей. Не осталось никакой надежды на то, что он выживет»11.
Одним из первых услышал о смерти Распутина Алексей Филиппов из «Дыма Отечества». Он тут же дал телеграмму другу: «Вспомните Пушкина: “И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет”. Распутин был убит»12. Великий князь Константин Константинович (К.Р.) находился на лечении в Германии и узнал о происшествии там. 1 июля он записал в дневнике: «Он при смерти. Бывают случаи, когда ловишь себя на радости смерти ближнего и силишься подавлять эту грешную радость»13.
В прессе стали появляться эпитафии. Владимир Бонч-Бруевич 14 июля написал в газете «День»: «Трагическая развязка, столь неожиданно постигшая его, конечно, удалит бесконечную злобу и зависть, кипевшую вокруг него столько лет, и заставит многих собрать материалы о все-таки удивительной жизни этого человека, так ярко оттенявшего нашу странную эпоху, полную противоречий и замысловатостей»14. Через два дня «Дым Отечества» напомнил своим читателям, что Распутин, несмотря на все слухи о его «гипнотической силе», никогда не был фигурой политической, а оставался Божьим человеком, который всегда говорил: «Для народушка жить нужно, о нем помыслить»15. Газета «Русское слово» писала более мрачно: «Распутин – это характерный пережиток “старого порядка”, когда политику делали не в государственных учреждениях, не под контролем правовых гарантий, а путем личных происков… Распутин – это трагическая жертва нашего печального безвременья с его попытками вернуть Россию на путь, уже покинутый ею»16. «Одесский листок» выражал опасения, что некоторые личности могут попытаться сделать из убитого Распутина святого мученика17.
Но совершенно неожиданно оказалось, что все ошибались. Александр Блок 2 июля записал в дневнике: «Из газет мы узнали, что Григорий Распутин был убит 30-го. Но нет, он жив»18. Последний министр юстиции царского правительства Николай Добровольский в то время находился в Лондоне. Когда он и его спутники узнали, что Распутин выжил, все вскричали: «Какое несчастье!»19 Тем же летом британская пресса сообщала, что императрица Александра поспешила к постели Распутина и лично выхаживала его. Она забрала кинжал убийцы и теперь держит его под подушкой, как священную реликвию20.
Матрена Распутина почти сразу же после покушения дала Николаю и Александре телеграмму: «Женщина нанесла тяжелую рану в живот, но сносно, чудным образом спасен – еще поживает для нас, для всех, недаром слезы Матери Божией. Приехали за доктором. Матреша Новая»21.
В тот момент царская семья отдыхала на яхте «Штандарт» в финских шхерах. Учитель Пьер Жильяр заметил среди свиты «необычное волнение». Он спросил у «полковника Д.», что случилось, и узнал о покушении и о том, что жизнь Распутина в опасности. «Переполох на яхте был большой; все время шептались, происходили таинственные совещания, которые внезапно прекращались, как только приближался кто-нибудь, кого подозревали в принадлежности к распутинскому кружку. Господствовавшим чувством была надежда освободиться наконец от этого зловредного существа; впрочем, не решались еще всецело отдаться этой радости»22.
Как именно отреагировала на известие царская семья, нам неизвестно. Удивительно, но Николай ничего не написал об этом в своем дневнике, хотя и отметил, что 13 июля он играл в теннис (и проиграл), плавал и ходил на катере. В эти дни в его дневнике нет ни одного упоминания о Распутине23. Однако Николай был проинформирован о покушении, поскольку 13 июля он писал министру внутренних дел Маклакову:
«Николай Алексеевич.
Я узнал, что вчера в селе Покровском Тобольской губернии совершено покушение на весьма чтимого нами старца Григория Ефимовича Распутина, причем он ранен в живот женщиной.
Опасаясь, что он является целью злостных намерений скверной кучки людей, поручаю вам иметь по этому делу неослабное наблюдение, а его охранять от повторения подобных покушений…
НИКОЛАЙ»24.
Маклаков немедленно приказал товарищу министра внутренних дел, генералу Джунковскому, тщательно расследовать это дело: собрать всю необходимую информацию в Покровском, установить контроль над расследованием и, что было важнее всего для Джунковского, обеспечить полную защиту Распутина и слежку за всеми, с кем он вступает в контакты и кто обращается к нему за помощью25. Благодаря этому приказу Джунковский, давний враг Распутина, получил именно то, что хотел: официальное разрешение следить за всеми сторонами жизни Распутина. 2 июля он приказал четырем агентам следить за ним – двое следили открыто, двое тайно. Агенты должны были фиксировать всю информацию о Распутине, его знакомствах, гостях и действиях26. Все считалось крайне важным.
Дом Распутина в Покровском окружила группа вооруженных крестьян, выступивших на его защиту. Полиция конфисковала все паспорта местных жителей и допросила каждого. Один человек явно выделялся. Вениамин Борисович Давидсон (также Дувидсон или Дувидзон) был крещеным евреем из украинского города Липовец. Будучи репортером «Петербургского курьера», он часто путешествовал под именем Вениамина Арнольдовича Паганини. Тот факт, что в Покровском в момент покушения оказался репортер крупной газеты, показался подозрительным. Давидсона вызвали на допрос, конфисковали его документы. Но полиция не нашла ничего, что позволило бы связать его с покушением, поэтому Давидсону и его секретарю, некоему Николаю Леваковскому (также Левановскому), было приказано покинуть Покровское. На приказ репортер внимания не обратил и остался в деревне, откуда слал телеграммы своим редакторам27.
До этого времени Давидсон оставался темной лошадкой. Никто так и не объяснил, почему он оказался в то время в Покровском. Матрена Распутина вспоминает следующее.
Весной 1914 года Матрена и ее подруга Мария Сазонова любили развлекаться шутливыми телефонными звонками. И вдруг однажды кто-то точно так же разыграл их самих. Раздался звонок, и мужской голос попросил позвать Матрену Распутину. Мужчина сказал, что дважды следовал за ней по Невскому проспекту и влюбился в нее. Он просил о свидании. Матрена отказала, но мужчина настаивал. Он звонил еще несколько раз, точно описывал, где она была в тот день, чтобы она понимала – он действительно следует за ней. Мужчина просил о свидании, но Матрена не согласилась. В июне Матрена вместе с отцом и сестрой отправились из Петербурга в Сибирь. В поезде они встретили «смуглого молодого человека, невысокого, с еврейским профилем, очень разговорчивого и остроумного». Он оказался репортером из Санкт-Петербурга и ехал в том же направлении. В Тюмени он сошел с поезда вместе с ними, а затем сел на тот же пароход. У Матрены зародились подозрения. Когда они плыли вниз по Туре, мужчина подошел к Матрене и признался ей в любви. Матрена была «весьма польщена тем, что вдохновила его на такие приключения и чувства», но вскоре ее охватила тревога – молодой человек сошел с парохода в Покровском. Боясь, что он расскажет отцу о своих чувствах, она попыталась уговорить его уехать, но он отказался вернуться на пароход28.
Вплоть до покушения Матрена Давидсона не видела. После происшествия она заметила его у дверей своего дома. «Уходите, – закричала она. – Это вы навлекли на отца это несчастье! Это все из-за вас!» В тот же день в 15.45 Матрена дала телеграмму Вырубовой, в которой упоминала о «подозрительных репортерах Паганини, которые шныряют в нашем доме» – этот факт был отмечен полицией. Были ли это Давидсон и его секретарь? На следующий день, 13 июля, тобольский губернатор Станкевич получил телеграмму от имени Григория Распутина (который оставался без сознания). В телеграмме содержалась просьба наделить исправника Н. Е. Скатова полномочиями арестовать этих подозрительных журналистов. Станкевич просьбу тут же выполнил. Скатов вызвал Давидсона (Паганини) на допрос, но не заметил ни в нем, ни в его секретаре ничего подозрительного. Тем не менее Скатов приказал Давидсону покинуть Покровское, что тот и сделал 15 июля29.
Был ли Давидсон причастен к покушению? Было ли это настоящим заговором? Несмотря на все обвинения, Матрена Распутина не считала Давидсона частью заговора, но думала, что он знал обо всем заранее, – именно поэтому он и последовал за семьей в Покровское30. Некоторые историки-националисты в последнее время утверждали, что Давидсон был частью большого заговора, нити которого уходили в высшие слои петербургского общества. В качестве доказательств они приводят его знакомство с записями допросов Гусевой. Кроме того, хотя ему было приказано покинуть Покровское, он смог пробыть в селе еще несколько дней, что может быть связано с указанием неких влиятельных лиц из столицы. Главным (но совершенно неубедительным) в подобной интерпретации событий является еврейство Давидсона. Согласно этой параноидальной антисемитской теории, Распутин стал жертвой международного жидомасонского заговора, направленного не только на старца, но и на саму Россию31.
Никаких доказательств причастности Давидсона к покушению не существует. Похоже, его присутствие в Покровском в тот момент оказалось всего лишь совпадением. В Покровское его привел не заговор против Распутина. Скорее всего, дело было в деньгах. Имя Распутина продавало газеты, и Давидсон следовал за ним в желании раздобыть какую-нибудь сенсацию32. «Петербургский курьер» получил на руки все козыри. Остальные газеты сочли это подозрительным. Крайне правая газета «Земщина» задавалась вопросом, почему «жидобанкирский» «Курьер» стал единственным изданием, корреспондент которого оказался на месте преступления. Не было ли это сделано умышленно, чтобы другие «жидовские» и «прогрессивные» издания могли цитировать материалы газеты для распространения «клеветы», которую не могли проверить другие газеты? «Земщина» явно намекала на существование некоего темного заговора33.
Давидсон прибыл в Тюмень 15 июля и рассказал обо всем «Вестнику Западной Сибири». Назвался он «В. А. Паганини». Он утверждал, что только что прибыл из Покровского, претерпев «огромное множество испытаний». Он – журналист из Петербурга, работал над статьей о жизни Распутина и приехал в Сибирь собирать информацию. Давидсон сказал, что случайно встретился с Распутиным по дороге, и они сразу же поладили. О Распутине он не говорил ничего плохого, заметил, что все односельчане говорят о его щедрости и доброте. Он находился в Покровском во время покушения и стал одним из первых, кто пришел Распутину на помощь. После этого он поспешил за «одеколоном и нашатырем» для раненого. Когда же он вернулся в дом Распутина, то заметил, что его жена смотрит на него с подозрением, словно он в чем-то виноват. Она заявила, что он пытался дать ее мужу яд. Телеграммы, которые он отправлял в редакцию, вызвали подозрение местных жителей, и Давидсон стал опасаться за свою жизнь. Ему даже угрожали расправой. Каким-то чудом ему удалось выбраться из Покровского живым.
Конечно, по большей части это был чистейшей воды вымысел. Правдой было лишь одно: Давидсон действительно был там вместе со своим секретарем Леваковским и приехал туда, чтобы собрать информацию о Распутине для статьи. Именно Давидсон и Леваковский за пару дней до покушения расспрашивали чиновника Налобина о том, действительно ли Распутина арестовывали за конокрадство. Выдавали репортеры себя за агентов санкт-петербургского генерал-губернатора34. При допросе после покушения оба репортера этот факт от Скатова скрыли, а Налобина и вовсе не допрашивали, иначе он был многое рассказал о двух журналистах из столицы. (Это было не единственное столкновение Давидсона с полицией при сборе информации о Распутине. 29 августа 1916 года в газете «Раннее утро» появилась небольшая заметка о том, что репортер Давидсон был арестован за «свою книгу о Распутине». Через несколько дней охранка начала расследовать эту историю, поскольку полиции не было известно ни об аресте, ни о подобной книге. Источником информации стал «некий Вайнштейн», работавший на «Петроградскую газету» и «Петроградскую копейку». Полиции удалось установить только это. Похоже, что заметка была либо ошибочной, либо сознательной провокацией35.)
После статьи в «Курьере» в стране развернулись споры о том, следовало ли вообще писать о таком событии. 18 июля в «Речи» Александр Стахович выражал сомнение в том, что кому-то может быть интересно читать о таком «ничтожестве», как Распутин. Интерес к покушению и к самому Распутину – не что иное, как результат действий «желтой прессы», которая раздула незначительное событие, важное исключительно для последователей Распутина и истерических дамочек36. Другие же газеты придерживались другого мнения. Статьи о Распутине, вне зависимости от содержания, жизненно важны для того, чтобы понять истинный смысл этой личности и ее значение для России. 15 июля, когда многие считали, что Распутин умер, «Наша рабочая газета» писала:
«За ним скрывались те тайные силы, которые у нас, при отсутствии настоящей европейской свободы, при отсутствии настоящей конституции невидимо ведут свою работу, невидимо направляют правительство и министров, сменяют и заменяют их другими, готовят стране те или другие реакционные сюрпризы. (…)
И разоблачать Распутина при таких условиях, значит, разоблачать гниль и грязь тех темных реакционных сил, которые нависли над страной и держат ее в своей власти»37.
Спустя несколько часов после выхода этой статьи власти закрыли газету.
Разговоры о Распутине интересовали не только интеллектуалов и городскую элиту. В Государственном архиве Российской Федерации в Москве хранится любопытное письмо, отправленное в полицию неизвестным провинциальным чиновником:
«Я прошу вашего внимания. Десять лет назад я писал в “Государственные ведомости” и изо всех сил пытался убедить правительство использовать все имеющиеся в распоряжении средства, чтобы избежать войны с Японией. […]
Теперь я снова к вам обращаюсь, но что можно сделать, если честному чиновнику приходится писать правду карандашом, и он не осмеливается даже подписать свое имя… Из любви к Родине я должен сказать то, чего никто, по-видимому, не хочет видеть. В это трудное время, когда при столь высоких ценах на товары людям приходится работать вдвое больше, чем раньше, когда этот трудный год заставил всех понять, какими будут последствия этих трудностей, наше правительство открыто занимается… здоровьем Григория Распутина? Придите в чувство! Поймите, что этот Распутин – не что иное, как гигантская козырная карта в руках революционеров. И вы должны знать, что провинция информирована о роли Распутина не хуже, чем петербургские рабочие. И провинция серьезно обеспокоена. Ни один губернатор не имеет возможности сообщить вам столь достоверную информацию о состоянии дел в губерниях, как я, из своей любви и желания мира нашей несчастной Родине. Ни один губернатор не слышит то, что говорится в узких кругах в губерниях, а говорят там все весьма нелицеприятно: “У нас два императора», “мы видим возрождение Потемкиных, Орловых и Зубовых”… Достаточно ли я сказал, чтобы вы изменили курс? Достаточно ли я сказал, чтобы вы поняли, что губернии находятся в состоянии волнения, и каждый раз, когда министры проявляют “беспокойство” о “дорогом раненом”, это приводит население в бешенство?
Я бедный человек. Я потратил последнюю копейку на это письмо, но, по крайней мере, дайте мне заверения в том, что ваше заигрывание с Распутиным более не будет освещаться в прессе»38.
