34. Нападки, имяславцы и планы убийства
Распутин вернулся в столицу в январе 1913 года, чему была посвящена большая и поразительно позитивная статья в «Дыме Отечества», напечатанная 20 января. В статье «С Григорием Распутиным» репортер Д. Разумовский описывал случайную встречу с Распутиным в купе второго класса в поезде четырьмя днями ранее. Сначала Разумовский не понял, что за человек спокойно и чуть робко сидит рядом с ним: «Длинные волосы шатена, без признаков седины, взлохмаченная борода, которую он перебирал рукой с нервными и несколько запущенными пальцами, и глубокие впалые глаза с сильными морщинами около век – все это напоминало репинский портрет крестьянина-сектанта Сютаева из Твери, того самого Сютаева, проповеди которого так глубоко изменили душу Льва Толстого».
Они беседовали о крестьянстве, об иностранцах и их влиянии на Россию, о русской душе, о православии. Незнакомец произвел глубокое впечатление на Разумовского. Он говорил о превосходстве русского «духа»: «Самый плохой человек у нас, а лучше духом, чем иностранец. У них машина. Вот они чувствуют это и сами идут к нам за духом. Одной машиной не проживешь. Кажется, все хорошо кругом, а в самом человеке у них ничего. Вот что главное». Распутин говорил о важности мира и о том, что Россия не должна ввязываться в войну на Балканах. Он объяснил, что не является сектантом, но осуждает духовенство за «нерадивость и малую красоту в церковном обиходе». Распутин говорил, что слишком многие стараются противостоять злу, но на самом деле нужно всего лишь не противиться добру, а сделать это гораздо труднее: «Я же не говорю: не противься злому, а говорю: не противься добру. Тягость и суета нашей жизни состоит в том, что мы противимся добру и не хотим его признавать. А ты оставь злое совсем в стороне, пусти его мимо, а укрепись около самого себя, и когда сам окрепнешь, тогда осмотрись и помоги совершенствоваться другим. Не настаивай на совершенстве, но помоги – каждый хочет быть чище, радостнее; вот ты ему и помоги». Распутин сказал, что о нем говорят много дурного, но все это неправда. И он не обращает на это внимания, потому что ничего сделать не может. «Слепые света видеть не могут, и Царствие Божие открывается только тем, кто подходит друг к другу как дети. Другой заповеди я не имею и не ношу».
И в завершение разговора он сказал: «А чтобы тебе было ясно, кто я, я скажу: я – Распутин».
Разумовский был потрясен. Перед ним сидел человек, о котором написаны такие ужасные вещи, вокруг которого ходит столько слухов! Невероятно! Рядом с ним сидел человек спокойный, искренний, бесхитростный, с «почти детской улыбкой». И репортеру стало ясно, что отношение к Распутину никак не связано с самим этим человеком, но только со временем: «Этот человек слишком несложен и ясен для того, чтобы приписывать ему игру; он прост и скромен для того, чтобы видеть в нем героя. Он даже не загадка для наших дней, а просто жертва пошлости того жалкого века, когда нет ни героев, ни праведников, а осталась одна червоточина, и когда лошадям, их предкам, их настроению и потомству отводится в миллион раз больше внимания, чем человеческой душе, никому уже не нужной, никого не интересующей и превращаемой в машину».
Разумовский увидел в этом человеке нечто удивительное и замечательное:
«Пожалуй, он единственный, кто верно говорил о том, что восприимчивая и мягкая русская душа, легко увлекающийся и артистический русский дух и мощная и уникальная русская культура, столь далекая от узких практических реалий жизни, открывают новые горизонты жизни, обладают неотразимой притягательностью, и любые попытки других наций поработить нас по самой своей природе ведут к обратному: к нашей духовной победе над ними»1.
Еженедельник «Дым Отечества» был сугубо националистическим изданием. С 1912 года эту газету выпускал Александр Гарязин, предприниматель, публицист и основатель Русского национального клуба и Русского национального союза. Он не был черносотенцем, как Илиодор, но все же утверждал, что русские – это первый и главный народ империи. «Только при торжестве русского самосознания и при главенстве русского народа на имперской территории и на всех ступенях государственной власти возможен спокойный прогресс для сотен народностей, вкрапленных в русскую», – заявлял Гарязин. Он был одним из немногих в России, готовых открыто принять Распутина и публично выступить против его врагов, таких как архиерей Иоанн Восторгов. Гарязин категорически отказывался идти в одном ряду с другими монархистами2. Действительно ли Разумовский случайно встретился с Распутиным в поезде? Действительно ли у них состоялся такой разговор? Это неизвестно, но и не важно, поскольку самое главное заключалось в том, что влиятельные люди уже готовы были публично поддержать Распутина.
Статья в еженедельнике стала превентивным ударом по врагам Распутина. Говорили, что представители левых партий в Думе снова хотят поднять вопрос о нем. Распутин почувствовал это и отправил раздраженную записку Ольге Лохтиной, обвиняя во всем Илиодора и его царицынских союзников. О планах Думы узнал и Николай. Он приказал министру внутренних дел Маклакову немедленно прекратить подобные действия, а тот передал приказ царя Родзянко, который дал слово, что имя Распутина не упоминалось в Думе, а если кто-нибудь утверждает обратное, то он просто лжет3.
Противники Распутина нанесли удар в марте. В духовно-религиозном журнале «Отклики на жизнь» появилась статья «Наше время». Автором и издателем журнала был московский священник Владимир Востоков, тот же самый, который три года назад написал целый ряд статей, направленных против Распутина. Весной Востоков встретился с фрейлиной императрицы, княгиней Оболенской. Встреча произошла в московской квартире семейства Тютчевых, потомков великого русского поэта XIX века. Естественно, разговор пошел о Распутине. «Пожалейте царя, – сказал Востоков княгине, – пожалейте Россию, пожалейте все наше будущее! Гоните этого хлыста, бродягу и мошенника из столицы! Отправьте его назад в его деревню без права покидать ее! Вспомните предостережение Божие: “Изгоните нечистого от царя, и престол его спасен будет!”» Оболенская ответила, что она уже пыталась, но ничего не вышло. На следующий день с той же просьбой обратились к премьеру Коковцову, но он сказал, что все попытки бессмысленны, и просто пожал плечами.
Примерно в то же время Востоков узнал, что его журнал был одобрен для духовного просвещения великих княгинь Ольги и Марии. И тогда ему в голову пришла идея. Почему бы не обратиться прямо к царской семье со страниц «Откликов на жизнь»? Статья «Наше время» являлась аллегорией. Автор описывал прекрасное, богатое русское поместье, где живет добрый, но наивный помещик со своей женой. Помещик настолько доверчив, что всякие бесчестные люди откровенно пользуются им, а жена помещика подпадает под очарование некоего бродяги, который оказывается хлыстом. Обманщик соблазняет всех служанок. В местном трактире он похваляется своей силой, пьет и пляшет. Верные слуги помещика пытаются открыть ему глаза на истинную натуру этого человека, но он слишком наивен, слишком пассивен, слишком слаб, чтобы действовать. Кроме того, он не хочет огорчать свою жену, отослав человека, который ей так нравится. Со временем все добрые и честные люди покидают поместье, а их места занимают злодеи и обманщики. Люди совестливые уезжают, остаются только слабые трусы и льстецы, но и их дни сочтены. Страдающие простые люди теряют терпение и начинают требовать ответа от помещика. Их мир строится на древних истинах. «Почему же этот мошенник приобрел власть? – спрашивал автор статьи. – Мы заблудились, и вместе с нами погибает наше поместье».
Смысл статьи Востокова был очевиден. За такую наглость Востоков был наказан. 1 мая обер-прокурор Саблер убедил Синод подвергнуть журнал официальным церковным санкциям. Отныне все номера журнала подвергались предварительной цензуре, а Востокова перевели из московского прихода. Прихожане пришли в ярость. Они обратились за помощью к Элле, которая всегда поддерживала Востокова. Элла пообещала сделать все, что будет в ее силах. 11 мая в Москве она переговорила с Саблером и передала ему прошение о том, чтобы Востоков остался в Москве. Но в просьбе было отказано. В том же месяце через Москву проезжал император. Группа видных священнослужителей подала ему аналогичное прошение. Николай прочел документ и передал его Саблеру со словами: «Скажите просителям, что отец Востоков затронул в своем журнале мою семейную жизнь». Прошение вновь было отклонено. В августе было принято решение перевести Востокова в Коломну, близ Москвы. 1 сентября Востоков отправился в путь пешком. Его сопровождали сторонники и прихожане. С разрешения московского митрополита Макария (Михаила Невского) прихожане вручили Востокову большой золотой наперсный крест с надписью «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Сентябрь 1913». Смысл надписи был очевиден. Но это были не просто слова – даже само дарение креста было актом неповиновения: священники могли носить золотые наперсные кресты только с позволения Святейшего синода, какового, естественно, в данном случае не имелось. Когда Макария спросил и об этом, престарелый, но хитроумный иерарх ответил, что он позволил сторонникам Востокова подарить крест, но никогда не говорил, что Востокову можно его носить4.
Этим поступком Макарий явно показал, что его симпатии на стороне врагов Распутина, но в глазах многих он являлся одним из вернейших его союзников. Говорили, что свое назначение в ноябре 1912 года он получил благодаря влиянию Распутина. Слухи эти ходили несмотря на то, что Макарий никогда не встречался с Распутиным. Единственный грех Макария заключался в том, что он получил от Распутина поздравительную телеграмму. Для многих этого оказалось достаточно, чтобы записать митрополита в ряды сторонников Распутина. И Макарию так никогда и не удалось смыть это пятно: вскоре после Февральской революции во время охоты на ведьм он лишился своего поста из-за чисто мифических связей с Распутиным5.
В разгар скандала с Востоковым газета «Дым Отечества» продолжала защищать Распутина. В возвышенных тонах описывалось его посещение воспитательного дома в мае. Автор статьи приводил слова Распутина о воспитанниках дома: что «Сила народная и красота духовная в них […] В них нет греха»6. Монархист Василий Скворцов на страницах «Колокола» утверждал (надо сказать, бездоказательно), что газету Гарязина тайно финансируют граф Витте и франкмасоны, а статья дает возможность Распутину упрочить свое влияние при дворе и среди высших чиновников правительства7.
Скандалы в прессе не прекращались ни весной, ни летом. 3 июля в «Дыме Отечества» была опубликована еще одна большая статья в защиту Распутина. Автором был Алексей Филиппов. Он изучал юриспруденцию в Московском университете и публиковался в ряде периодических изданий («Черноморское побережье», «Русский обозреватель»). Со временем он начал сотрудничать с газетой Гарязина. В 1913 году Филиппов переехал в Петербург, заинтересовался финансовыми вопросами и создал газету «Деньги». В то время его репутация была весьма шаткой. Он собирал компромат на банки и другие финансовые институты, а затем «продавал» им информацию за солидное вознаграждение. Банки сами решали, платить или подождать и понять, выполнит ли он свои угрозы. Позже он женился на сестре Феликса Дзержинского, будущего начальника зловещей ЧК8. В 1912 году он впервые встретился с Распутиным в поезде, едущем из Москвы. Его сразу же поразила «глубокая вера в русский народ и разумное, не холопское отношение к самодержавной власти… причем он стоял за единение царя с народом без посредства бюрократии»9. В последующие годы пути Распутина и Филиппова еще не раз пересекутся.
Филиппов считал, что основная проблема заключается в том, что многие считают Распутина «вершителем судеб на самом верху». Но подобные разговоры в газетах и среди «романтиков» Думы были всего лишь «фантазиями», которые служили рекламой для того, против кого они были обращены. Филиппов утверждал, что истина гораздо более прозаична. Распутин был всего лишь «обыкновенным русским мужиком», хотя и «экзальтированно-умным, чистоплотно-чистым, заботливо-трудолюбивым… не порывающим своей связи с простым народом». Именно это делало его «сильным в народе и в сферах, которые близки народу или дорожат им». В этом и заключена причина столь значительного интереса к этому человеку. Распутин воплощает в себе «повышенную чуткость и культуру доброго старого времени, которое давало нам крестьянина, по тонкости восприятий равного барам».
Филиппов отмечал, что в эти дни мы слышим лишь пересуды, наполненные «грязью, завистью, сплетнями и интригами», столь характерными для современного русского общества и, в частности, для духовенства. Многие представляют привлекательность Распутина исключительно как «религиозно-сексуальную». Возвышение этого человека объясняют самыми грязными причинами. Ему приписывают (совершенно безосновательно) перевод Феофана, падение Гермогена и заключение Илиодора. Тем самым люди не только преувеличивают влияние Распутина, но и делают более значительные и серьезные выводы относительно всей России:
«Нужно им помнить, что, проводя подобные сведения в публику, они делают плохое дело: можно подумать, что в России нет уже ни законности, ни здравого смысла, ни примитивной честности. Но неужели гг. Милюковы, посвящая свои речи Распутину, не замечают, что они доходят до признания собственного ничтожества, а газеты, подобно «Вечернему времени», представляются орудием усиленной рекламы Распутина, человека в действительности скромного и довольно ограниченного в своем влиянии и могуществе. Вся сила его заключается в вере и благотворении да христианских подвигах добродетели, не показной, не крикливой, но такой, которая, очевидно, является редкостью для критикующих этого человека деятелей нашего времени».
Через шесть дней газета опубликовала письмо некоего А. К. Гаврилова, который утверждал, что знал Распутина в течение двух лет. Письмо было адресовано редакторам «Петербургского курьера», «Киевской мысли», «Русского слова», «Дня» и «Новой связи». Автор критиковал их за попытки представить Распутина неким «колдуном». Вторя Филиппову, Гаврилов осуждал многочисленные статьи, в которых в ложном свете изображался характер Распутина и его влияние. Прессу и политиканов, подобных Милюкову и Гучкову, автор сурово осуждал.
«Вполне понятно, куда направляются все эти подлые выстрелы, доказывающие всесилие Распутина. Но кроме того, что подобный способ нападок нравственно непорядочен и сводится к дешевой храбрости показать кулак в кармане, он, во всяком случае, наивен и рассчитан только на легковерие широких темных масс. Последним, разумеется, нетрудно внушить басню о влиянии Распутина: в воображении обывателей правительство рисуется не громадной, стихийной самодовлеющей, а случайно собравшейся небольшой компанией людей, на которых легко возможно воздействовать всякому ничтожеству в любом деле и по любым мотивам. И таким путем получается то, что, сосредотачивая весь фокус общественного внимания на одном лице, оставляют в тени действительных виновников российских непорядков».
Редакторы «Дыма Отечества» снабдили письмо Гаврилова собственным комментарием, где говорили о том, что распространение подобных ужасающих слухов позорит Святейший синод, Русскую православную церковь и правительство. Рассуждения о всемогущем Распутине, под зловещим влиянием которого действуют все эти институты, льют воду на «антигосударственную мельницу».
Судя по всему, Распутин не собирался обращать внимания на развязанную против него кампанию. «Меня как поносили, чего только не писали обо мне, и врагов у меня все-таки нет; кто не знает меня, тот враг, – говорил Распутин Разумовскому. – Никому ничего худого не делаю, ни на кого не питаю злобы и весь на виду. Вот, как облака, проходит и злоба на меня, я не боюсь ее». Дочь Распутина Матрена часто спрашивала отца о нападках в прессе. Она спрашивала, почему отец не отвечает. А он всегда отвечал ей так: «Я знаю, кто я есть. И знают те, кто близок мне. А с остальными мы разберемся в следующей жизни»10. Но журналисты утверждали, что Распутин внимательно следит за всем, что о нем пишут в прессе, и заставляет Акилину Лаптинскую вырезать и складывать все статьи о нем, бормоча, что когда-нибудь отомстит всем своим злопыхателям11. Газета «Вечернее время» в мае 1914 года опубликовала статью о Распутине, в которой приводились его собственные слова:
«Чего от меня хотят? Неужели не хотят понять, что я маленькая мушка и что мне ничего ни от кого не надо… Неужели не о чем больше писать и говорить, как обо мне… Каждый шаг мой обсуждают… все перевирают… Видно, кому-то очень нужно меня во что бы то ни стало таскать по свету и зубоскалить… Говорю тебе, никого не трогаю… Делаю свое маленькое дело, как умею… как понимаю… То меня хвалят… то ругают… только не хотят оставить в покое… Со всех сторон только и занимаются мною…»
Споры о том, следует или нет публично обсуждать Распутина, не стихали даже после его смерти. В последние годы правления Романовых постоянно велись споры о том, следует ли осудить Распутина или просто замолчать. В июне 1914 года некий М. Любимов написал большую статью «Злобы дня», которая была опубликована в газете «Голос Москвы». Он утверждал, что Распутина следует осудить, что не стоит бояться, что подобные разговоры будут способствовать его рекламе. Он писал, что Распутин не нуждается в рекламе, поскольку он никогда не стремился к народной поддержке, как Илиодор. Ему достаточно было нескольких влиятельных людей, занимавших высокие должности. И поэтому его следует заклеймить как «авантюриста», а вместе с ним и тех, кто поддался очарованию слов этого «лжесвятого». «Может ли Россия и дальше молчать об этом скандале? – задавался вопросом Любимов и сам отвечал: – Нет!»
«Об этом нужно кричать денно и нощно, кричать на каждом углу и указывать на этого “старца”, который проник в другие апартаменты и устроился там с исключительной фамильярностью.
Никакой Илиодор не мог причинить столько зла и столько несчастий, как этот “смиренный старец” во время своих странствий по России […]
Распутин со всем своим “умом” – это страшная язва, поразившая наш больной социальный организм. […] Рекламировать его? В этом и заключается величайшая трагедия: мы слишком поздно заметили эту постыдную фигуру и слишком поздно начали говорить о нем»12.
Шум, поднявшийся вокруг Распутина той весной и летом, был связан со скандалом вокруг группы русских монахов из Пантелеймонова монастыря на Афоне. Причиной этого скандала послужила книга старца Илариона «На горах Кавказа», опубликованная в 1907 году. В ней он описывал редчайший духовный опыт, связанный с именем Иисуса Христа. Иларион утверждал, что имя Спасителя – это не просто слово, но нечто большое: в самом имени заключен «Сам Спаситель». Иларион писал: «Имя Божие есть сам Бог – со всеми Его бесконечными совершенствами, качествами и свойствами»13.
К этом открытию Иларион пришел не с помощью официального религиозного образования (которого он никогда не получал), не через тщательное изучение или исследование (он никогда не изучал никаких научных трудов), но через собственный опыт, и этот факт сыграл важнейшую роль в грядущем кризисе. Его книга была переиздана в 1912 году и приобрела большую популярность в религиозных кругах. Сторонниками Илариона были Феофан, Вениамин, философ Алексей Лосев, богословы Сергей Булгаков и Михаил Новоселов и даже сестра императрицы, Элла. Последователей Илариона на Афоне стали называть имяславцами (или имябожцами).
«Афонская смута», как стали называть этот кризис, разгорелся после ожесточенных нападок архиепископа Антония (Храповицкого) на имяславцев на страницах «Русского монаха» в 1912 году – в том же самом, когда была переиздана книга Илариона. К Антонию вскоре присоединились другие иерархи Церкви, в том числе члены Святейшего синода и константинопольский патриарх Михаил III. Этих противников новой, по их утверждению, ереси стали называть имяборцами. Конфликт разгорелся нешуточный. Чтобы выразить свое презрение к имяславцам, архиепископ Финляндский и Выборгский Сергий (Иван Страгородский, впоследствии патриарх всея Руси при Сталине), написал слово «Бог» на листке бумаги, а затем растоптал его. Имяславцев на Афоне возглавил бывший гвардейский офицер, впоследствии принявший монашество, Антоний (Булатович). Отказаться от своих убеждений они категорически отказались и продолжали их пропагандировать. Русская православная церковь начала кампанию запугивания. В мае 1913 года Синод объявил учение имяславцев «богохульным и еретическим» и приказал всем его последователям отказаться от своих убеждений и практики и смиренно покориться главе Церкви.
Когда стало ясно, что покоряться имяславцы не собираются, иерархи Церкви обратились за поддержкой к Николаю. В мае 1913 года было решено направить на Афон архиепископа Никона (Рождественского), бывшего архиепископа Вологодского, члена Синода и Государственного совета. Никон должен был положить конец новой ереси. 11 июня в сопровождении более ста солдат и офицеров русского флота Никон прибыл в монастырь. Под угрозой оружия монахи были вынуждены письменно признать себя верными членами Русской православной церкви или назвать себя еретиками-сектантами имяславцами. Открытого признания своих убеждений было недостаточно. Солдаты вывели всех имяславцев – 833 человека, более половины русских монахов на Афоне – из монастыря и погрузили их на военный корабль «Херсон», который доставил их в Россию. В ходе этого процесса двадцать пять монахов были ранены.
Официальная церковная пресса представляла это событие как великую победу над ересью. Последователей учения Илариона заклеймили как «революционеров и сектантов»14. Судьба их была печальна. Солдаты жестоко загнали их на «Херсон», но когда 26 июля корабль прибыл в Одессу, монахам пришлось еще хуже. Их разбили на группы, некоторых заключили в тюрьмы, других отправили в далекие монастыри. Многим пришлось подписать унизительные документы с отречением от своей веры. Некоторым было даже отказано в соборовании перед смертью15.
30 июля обер-прокурор Синода Саблер встретился с Николаем, чтобы сообщить ему об успешном завершении «афонской смуты». В тот же вечер Николай и Александра принимали у себя Распутина. Похоже, что Распутин вступился за имяславцев и осудил принятые в их отношении суровые меры. Об этом нам известно из многих источников. В 1917 году директор департамента полиции Степан Белецкий заявил Комиссии, что Распутин искренне поддерживал монахов «из совершенно бескорыстных убеждений». Распутин говорил Белецкому о своих симпатиях к имяславцам и о своих встречах с монахами русских монастырей, которые тоже разделяют их убеждения16. И Распутин был не одинок. Даже его враги, такие, как Феофан, Гермоген и Михаил Новоселов, поддерживали афонских монахов. Пресса не знала, как оценивать такой странный союз. Журналисты утверждали, что все разговоры о том, что Феофан поддерживает имяславцев, – это ложь, распускаемая сторонниками Распутина с целью повредить репутации почтенного священнослужителя17. Бывший священник, прогрессивный журналист и близкий друг митрополита Санкт-Петербурга Владимира (Богоявленского), Михаил Заозерский в ноябре 1912 года в газете «Вечернее время» заявил, что весь скандал был инспирирован Распутиным с одной целью – уничтожить Феофана18. Заявление было беспочвенным, но многие ему поверили. К этому времени в России многие считали, что Распутин действительно обладает столь великой и злобной силой.
Распутин же поддерживал имяславцев по целому ряду причин, а не только из симпатии к их убеждениям. В публичных выступлениях Антоний (Храповицкий) сравнивал их с хлыстами, утверждал, что они представляют такую же смертельную опасность для религиозной и социальной жизни России, как и самый известный сектант, Распутин. Антоний был ярым врагом Распутина, поэтому Распутин мог поддержать имяславцев из соображений о том, что «враг моего врага – мой друг». Могли у него быть и сугубо личные соображения. Среди монахов, вывезенных с Афона, был его друг по годам странствий Дмитрий Печеркин. Из Афона Печеркин приехал в Покровское, к Распутину. Он наверняка рассказывал, что пришлось претерпеть монахам от рук религиозных и светских властей19. И, наконец, Распутин всегда был склонен к поддержке слабых и угнетаемых, противостоя сильным и могущественным – что в церкви, что в государстве. Он встал на сторону бедных, искренне верующих, преследуемых, угнетаемых, заключаемых в тюрьмы и изгоняемых за свои убеждения. Ему было отлично известно, что значит страдать за убеждения, быть изгоняемым церковью, считаться еретиком и опасным сектантом.
Распутин не забыл о страданиях имяславцев. Он добился для них аудиенции у императора. 26 февраля 1914 года Николай принял нескольких монахов, выслушал их рассказ об изгнании из монастыря и даже даровал им честь встречи с цесаревичем. В то же время Николай, по-видимому, под влиянием Распутина, дистанцировался от жесткой позиции Синода, который в том месяце отдал двадцать бывших монахов под суд. Во время празднования Пасхи, 30 апреля, Николай попытался положить конец конфликту. Он обратился к Синоду с просьбой проявить христианское милосердие, отменить суровые приговоры, восстановить монахов в монашеском чине и позволить им вернуться к служению. Некоторые члены Синода увидели в прощении имяславцев повторение капитуляции перед Илиодором тремя годами ранее. Обращение императора вызвало у Синода раздражение и привело к еще большему углублению пропасти между церковью и троном20.
Естественно, пресса не преминула связать эти события с именем Распутина. 14 июля 1914 года газета «Русское слово» опубликовала слова, сказанные якобы им по поводу конфликта с имяславцами:
«Грех, конечно, что они шум подняли. Нужно было про себя молиться, а они – шуметь. Отец Мисаил [игумен Афонского монастыря, Михаил Сапегин] приехал и говорит им: распишись, распишись! Это в духовных-то делах “распишись”? Это как же в вере-то распишись? Это тебе Афон, а не министерство. А они им – распишись, распишись! Я и Владимиру Карловичу [Саблеру] сказал, что это – грех! И кому нужно, всем сказал, что так нельзя. Ну и поняли, что я – прав. А он – “распишись”!»21
В газете говорилось также: «Хорошо известно, что Распутин сыграл самую решающую роль в деле “имяславцев”. Будучи подробно информированным об афонской эпопее Гарязиным, издателем “Дыма Отечества”, Распутин предпринял энергичные усилия к тому, чтобы облегчить судьбу многих монахов с Афона. После его вмешательства в дело “имяславцев” репрессии были прекращены»22. Тут журналисты не ошибались: Распутин выступил в защиту малого религиозного меньшинства, но пресса не увидела в этом ничего благородного. Напротив, его действия представлялись как вмешательство хлыста в серьезные религиозные дела.
Хотя начало Первой мировой войны отодвинуло «афонскую смуту» на второй план, скандал не прекратился. Эта проблема оставалась открытой раной Церкви. Распутин не забыл про монахов и продолжал заступаться за них перед Александрой. Императрица разделяла его мнение о том, что с монахами поступили несправедливо. Спустя какое-то время, когда разразился скандал с канонизацией Иоанна Максимовича Тобольского, Александра сурово выступила против Никона (и против канонизации Максимовича), припомнив его постыдную роль в деле имяславцев и назвав его «злодеем с Афона». 28 сентября 1916 года она писала Николаю о том, что Распутин просил ее заступиться перед новым обер-прокурором Синода Николаем Раевым за бедных монахов с Афона, которым по-прежнему запрещено служение и причастие23.
Неизвестно, говорила ли Александра с Раевым об имяславцах, но то, что эта проблема еще более ухудшила отношения между престолом и Церковью и создала раскол в рядах иерархов Церкви, сомнений не вызывает. К этому времени священнослужителей, которые нейтрально бы относились к Распутину, уже не осталось. Приходилось выбирать сторону – быть сторонником Распутина или его противником. В церкви возникло ощущение кризиса. Противники Распутина считали, что церковь оказывается под его полным контролем. Многие полагали, что вся церковь полностью деградировала и утратила независимость и истинно христианский дух24. Синод, со своей стороны, винил в расколе других. Главную проблему он видел в прессе. В 1910 году один из членов Синода говорил о том, что рост количества сект и появление «лжеучителей вроде Распутина-Новых» – это исключительно вина прессы. Журналисты, по его словам, слишком много пишут о Церкви, предпочитая сосредоточиваться только на негативной стороне: «Такая противорелигиозная агитация привела к тому, что слабые в вере стали колебаться и прислушиваться к учению сектантов и лжеучителей»25.
Если с причиной соглашались не все, то с углублением в России кризиса веры – в Церкви, государстве и самой религии – были согласны все.
В сентябре Распутин отправился в Крым, где пробыл до середины октября. Как писала газета «Южные ведомости», он приехал с одним лишь небольшим чемоданом и занял в гостинице «Ялта» комфортабельный номер с балконом и видом на море за пять рублей в день. В Крыму Распутин вел жизнь тихую, встречался только с друзьями и сторонниками из высшего общества. С обслуживающим персоналом обращался мягко и с добротой – не скупился на чаевые. Спать он ложился рано, а днем гулял по городу. Иногда Распутина видели в автомобиле – он ездил в Ливадию, где встречался с царской семьей26. Несмотря на разговоры о том, что в Крыму Распутин был «мрачным и угнетенным», газета заверяла своих читателей, что «старец все время находился в хорошем расположении духа и казался веселым и жизнерадостным»27.
Если Распутин и был мрачен, то у него были к этому веские основания, причем не только прошлогодняя кампания против него в прессе. В Ялте его ожидала еще большая опасность. Градоначальником Ялты был Иван Думбадзе, жесткий, решительный человек, ярый черносотенец и злейший враг Распутина. Думбадзе уже думал, что можно сделать с Распутиным, и делился своими мыслями с другом, генералом Евгением Богдановичем, имевшим на него значительное влияние. В феврале 1912 года Богданович собрал десятки депутатов Думы, членов Государственного совета, градоначальников и дворян. Лев Тихомиров назвал это собрание «Генеральными штатами», подобно сословно-дворянскому собранию во Франции 1789 года накануне революции. Собравшимся предстояло дать ответ на единственный вопрос: что можно сделать, чтобы физически устранить Распутина? Собравшиеся в доме Богдановича ушам своим не верили. Неужели генерал говорит о реальном убийстве? Его вопрос остался без ответа. Вскоре после этого Богданович встретился с Думбадзе. Разговор зашел о Распутине, и Думбадзе сказал, что, если Распутин осмелится показаться в Ялте, он лично утопит его в Черном море. Богданович пришел в восторг, хотя вынужден был признать, что сделать это будет нелегко28.
Белецкий писал, что после приезда Распутина в Ялту получил от Думбадзе зашифрованную телеграмму с пометкой «лично»: «Разрешите мне избавиться от Распутина во время его переезда на катере из Севастополя в Ялту». Шокированный Белецкий немедленно передал телеграмму своему начальнику, министру внутренних дел Николаю Маклакову, а затем по секретной линии позвонил министру, чтобы спросить, следует ли отвечать Думбадзе. Маклаков сказал, что отвечать не следует и он сам во всем разберется. Впрочем, Белецкий так и не узнал, сдержал ли Маклаков свое слово. В мемуарах Белецкий писал, что Маклаков хорошо ладил с Распутиным, так что, скорее всего, он поставил Думбадзе на место. (В июне того же года Маклаков прекратил полицейскую слежку за Распутиным и отозвал всех агентов, направленных в Тобольскую губернию, в Петербург. Причины этого поступка неясны, хотя вполне возможно, что это было сделано по приказу царя29.)
Как бы то ни было, Распутин (в сопровождении множества агентов полиции) добрался до Ялты без происшествий. Через несколько лет, когда Белецкий был отстранен от руководства полицией из-за более серьезного заговора с целью устранения Распутина, он рассказал о плане Думбадзе полковнику Троцкому. Троцкий сказал Белецкому, что Думбадзе никогда не упоминал о намерении утопить Распутина, но предлагал другие варианты – например, заманить Распутина в небольшой замок на скале и столкнуть его в море или подстроить нападение мнимых разбойников. Впрочем, все эти разговоры, по мнению Троцкого, были лишь «планами фантастического характера»30. Стоит отметить, что Николай очень высоко оценивал Думбадзе и хорошо к нему относился. Милость императора мало что значила для генерал-губернатора, который был убежден в том, что ради защиты монархии можно поступиться личными чувствами царя и убить его подданного, с которым у царской семьи сложились чрезвычайно теплые отношения,
В конце концов во время пребывания в Ялте ничего плохого с Распутиным не случилось. 25 октября он вернулся в Петербург31. Он остановился в роскошной квартире отставного генерал-майора Алексея Веретенникова и его жены Веры на престижном Английском проспекте. Дом Веретенниковых стал приютом Распутина вплоть до апреля 1914 года32. Еще весной Распутин, как и в прежние годы, довольствовался скромной маленькой комнаткой. Знаменитый борец Иван Заикин («Король железа») бывал у него. Жилище Распутина он описал в «Раннем утре»: в комнате не было ничего, кроме стола, стула и постели. В углу висело несколько икон и портрет царя Александра II, перед которым всегда горела маленькая лампада. «Распутин живет просто», – писал Заикин33. Газета «Столичная молва» в августе напечатала статью (сомнительной достоверности) о том, что Распутин устроил в квартире на Каменноостровском проспекте настоящую «штаб-квартиру». Желая усилить свое влияние, он практически каждый день устраивал там собрания, которые посещали «шикарные дамы», и огромная толпа у дверей ожидала своей очереди, чтобы встретиться со старцем: «К подъезду дома подлетают рысаки, подкатывают автомобили с шикарными дамами, бегут девицы, плетутся старушки, и вся толпа, словно на Шаляпина, становится в очередь у дверей квартиры “старца”»34.
К ноябрю Распутин вернулся в Покровское. Вырубова писала ему о том, что у Алексея снова болит нога, и просила помолиться за мальчика. Распутин ответил самому цесаревичу: «Дорогой мой Маленький! Посмотри-ка на Боженьку, какие у него раночки. Он одно время терпел, а потом стал так силен и всемогущий – так и ты, дорогой, так и ты будешь весел, и будем вместе жить и погостить. Скоро увидимся»35.
13 января Распутин вернулся в Петербург в сопровождении репортеров и агентов полиции. Журналисты писали об огромных толпах, приветствовавших Распутина по дороге, что полиция категорически опровергала. Однако Евгений Флоринский, начальник Пермского губернского жандармского управления, в тайном докладе Белецкому сообщал, что в Перми к Распутину присоединился Николай Ордовский-Танаевский, управляющий Казенной палатой, и они поехали вместе в купе Распутина. Флоринский не знал, что ранее Ордовский получил тайный приказ отправиться в Тобольск по делу Распутина, уделив особое внимание его отношениям с женскими монастырями в Тобольске и Екатеринбурге. В своих воспоминаниях Ордовский писал, что приказ исходил от правых депутатов Думы. Затем он получил еще одно официальное поручение о расследовании действий Распутина. Естественно, что он не выявил ничего негативного, на чем поручение и закончилось36. Флоринский считал, что Ордовский просто пытался выслужиться перед Распутиным, считая, что тот может помочь ему стать губернатором Тобольска. Сплетни имели под собой основания – в ноябре 1915 года Ордовский-Танаевский действительно был назначен губернатором. Многие полагали, причем небезосновательно, что пост он получил благодаря помощи Распутина37.
