Глава VII. Генератор случайных изобретений

Всю чиллю Иноземцев провел в старогородской части Ташкента, лишь изредка возвращаясь в «Ташкентские номера», где брошенный на спинку кровати мундир военного врача говорил о том, что постоялец еще не съехал. Батыршин давно уже обещал выхлопотать ему и квартиру, и место в госпитале, но руководство все тянуло и тянуло время. Верно, уж слишком хорошо справлялся доктор с сартами, уж слишком охотно они к нему шли лечиться, уж очень радушно принимали в своих домах. Никому ведь невдомек было, каким отчаянным поступком Иноземцев завладел сердцами туземцев, свидетелем того был только сторож, и уж, слава богу, он не рассказал о кителе, брошенном в пыль, и о заявлении принять магометанскую веру.

А господа чиновники все высматривали, все ждали, чем дело закончится.

Уж, наверное, кончилось бы оно плачевно, ибо силы Ивана Несторовича были не беспредельны, сам он не осознавал совершенно, что вечное бдение то у постелей последних выздоравливающих холерных, то за микроскопом, то скитание под палящим солнцем в сорокаградусную жару в полдень с медицинским чемоданчиком в лучшем случае может обернуться истощением, а в худшем – ударом.

И не осталась незамеченной для тонкой душевной организации доктора его работа могильщиком. Столько похорон – за три безумных дня, десятки, а может, и целая сотня, он сбивался со счету уже к полудню! Такое быстро не забудется. Чуть закрывал глаза, так и вставали безмолвные тени перед взором, медленно бредущие, с покойником на плечах, а в ушах стоял шепот: «Энцо! Энцо! Ванечка, Ванечка…» Руки горели от постоянной работы лопатой, ныла спина, мутило от солнцепека, болел затылок, нет-нет да старая рана вновь начинала кровоточить. Но усидеть на месте он все равно не мог, вот и шел опять в старогородскую часть, тем более что человек тридцать набиралось, которых навестить надо было.

Кроме того, доктор собирал у местных табибов рецепты и разносортные тинктуры, загоревшись желанием доказать, сколько древняя медицина Востока хранит неразгаданных тайн, могущих принести человечеству пользу. Он собирался каждый рецепт расчленить на химические соединения и выявить их глубинную суть и свойства. Порой Иноземцев мечтал вернуться в Петербург, лет через двадцать, с большим материалом для докторской диссертации. Ведь он так и не получил никакой ученой степени, а лишь только начинал множество работ. Мечтал защитить ее именно что в столице, на радость отцу, получить приват-доцента, а потом и профессора, и юным студентам с кафедры рассказывать, как богат Туркестан лекарственным материалом, что растет здесь все под ногами и не нужно строить анилинокрасочных заводов, а лучше заняться переработкой трав. А потом, может, принял бы дело отца и зажил бы счастливо в Выборге, продолжая снабжать финнов лекарствами.

Доктор Шифрон не уставал читать нотации Иноземцеву.

– Здесь зачем амбулаторию построили? – говорил он возмущенно. – Чтобы сарты сами, ежели есть надобность, являлись, получая лечение ам-бу-ла-тор-но. Эпидемия уже спала, скоро кабинеты опустеют. А вы все ходите! Чего ходите? В такое-то пекло. Сарты-то тоже по своим глинобитным домам попрятались и носа не кажут.

– Самое лучшее время для прогулок, – оправдывался Иван Несторович. – На улицах никого нет. Тишина.

– Я спрашиваю себя, человек ли вы или же механизм, обтянутый кожей? Возвращаетесь – на вас лица нет, едва дышите, и все равно что заведенный. Надеть на вас чалму и халат – будете один в один туземец, уже таким черным стали, от сарта не отличить. Пожалейте нас с Александром Львовичем, ходить под солнцем, как вы, не можем, а ведь подумают, что мы лентяи какие. Право дело, на вашем фоне лентяями выглядим. Возьмите наконец передышку.

Иноземцев не слушал его, хоть и шутливых, увещеваний, так бы и помер где-нибудь в пыли по дороге к очередному пациенту. Часто случалось, что от изнеможения присаживался на какой-нибудь камень, чтобы передохнуть, и валился на бок без сознания, от удара приходил в себя и уж только тогда спешил обратно в амбулаторию.

Но произошли некоторые реформы в руководстве, и было принято новое Городовое положение. Должность главы города вместо мягкого и уступчивого Путинцева занял энергичный начальник уезда генерал-майор Алексей Павлович Тверитинов. Он лихо взялся за исполнение своих обязанностей, и в числе первых дел оказалось и возвращение Ивану Несторовичу должности ординатора в военном госпитале. Без возражений жаловал новый градоначальник Иноземцеву обещанные Степаном Романовичем двухпросветные петлички коллежского асессора с двумя звездами и орден Святого Станислава второй степени высочайшим приказом за самоотверженное служение на пользу общества и целого края, спасенного им от холеры. Теперь Иноземцева все величали Высокоблагородием, жали руку и поздравляли с приобретением чина и иже с ним жалованья в тысячу сто тридцать пять рублей годовых и столовых столько же.

Тотчас же Иноземцев принял руководство оспенной станцией, единственной во всем Туркестане, приступил к подготовке открытия пастеровской станции, где все без исключения могли получить прививку от бешенства, даже сарты, на чем он лично настоял. Получил наконец комнату в доме напротив госпиталя, где располагались квартиры для госпитальных служащих.

С головой Иван Несторович окунулся в изготовление прививок, а по ночам выпаривал травы, синтезируя полученные алкалоиды, фенолы, кислоты и щелочи. Мог, конечно, в химико-медицинской лаборатории обустроиться, что на Воронцовском проспекте, близ здания Канцелярии, в которую по субботним дням должен был наведываться и курировать тамошних работников. Но близость начальства смущала доктора – а вдруг опять пожар устроит или еще что, негоже под самым носом у градоначальника опыты ставить.

Однако слухи о том, что с сартами он ладил, и все их кладбища перерыл, за что и получил второго Станислава, уж больно дело было деликатное, медленно и верно стали по Ташкенту расползаться. Небольшой оказалась столица Туркестанского края, в сто тысяч человек, из развлечений – пара клубов, театр в здании Биржи, иногда балы в Военном собрании и газета «Туркестанские ведомости» шутника и балагура господина Маева. Изголодалось русское население по разного рода сенсациям, самым бо́льшим здесь из коих было небольшое землетрясение пару раз в год, изголодалось по диковинкам, пресытились чиновники и их семьи восточными невидальщинами, хотелось удивительного и необыкновенного.

Никифор Степаныч клялся, что ни единой душе об Иноземцеве не говаривал. Но тем не менее все как один шептались, мол Иван Несторович тайно принял магометанскую веру. Оттого его из старогородской части за уши не оттянешь. И каждый день, свободный от службы в госпитале, он там проводит. Никто и знать не знал, что тот лишь собирал материал для докторской.

Было раз дело даже местный священник, что преподавал в мужской гимназии, отец Владимир, к Иноземцеву приходил. Якобы познакомиться. А на самом деле выведать хотел, или, может, начальство города подослало, отчего доктор ни разу в церкви не был, хоть для того, чтобы колени перед образами преклонить, всего лишь требовалось перейти улицу. Но Иван Несторович изобразил ужасную занятость, спохватился, сквозь зубы пробормотал, что спешит в телятник при оспенной станции, и убежал.

Два дня потом ходил как молотом по голове оглушенный. Страшно было вмиг все потерять – и больных, и обе станции, и Ташкент, который успел полюбиться. Все решат, что Иноземцев вновь с катушек слетел, и начнут судить по своим человеческим бесчеловечным законам. Ну отчего людям спокойно не живется? Отчего норовят под кожу залезть. То его мучили с проклятой Элен Бюлов, то с Юлбарсом: расскажи да расскажи. Теперь вздумалось им полагать, что он магометанином сделался. Хоть бы даже сделался! Ведь собирался и, быть может, соберется. Кому до него должно быть какое дело? Что поделать, ежели на сартовской стороне ему было спокойней, а в мечети лучше думается.

Но, сам того не ведая, сделался Иван Несторович самым желанным гостем во всех именитейших домах Ташкента. Той самой диковинкой стал, которую ташкентское общество с нетерпением ждало. Всем непременно хотелось его расспросить о приключениях ночных и о сражениях с холерой, о том, какие разговоры он с сартами ведет и каково быть мусульманином. А почтенных лет доктор Зубов, имеющий двух взрослых дочерей на выданье, даже раз обронил, что прочит Иноземцеву младшую. Что привело самого Иноземцева в крайнюю степень смущения. Он всячески избегал знаться с кем бы то ни было, по гостям ходить не хотел, каждый раз сочиняя разные предлоги для вежливого отказа. Не хотел опять в смешном положении очутиться, сказав или сделав что-либо несообразное людскому этикету, давно разучившись должным манером держать себя в обществе. Уж знал себя Иван Несторович наверняка, какой неисправимый он оригинал и мастак попадать в истории; вечно всяческие несуразицы за ним шлейфом шествовали.

Сколь возможно сузив круг общения, ограниченный лишь сугубо врачебным делом, он словно в омут погрузился в работу, стараясь бережно хранить свой покой. Ведь всякий раз, когда случалось ему приступать к какому-нибудь изысканию, вокруг начинали происходить умопомрачительные вещи. Ни одно из начатых им исследований не было доведено до конца. Алкалоиды и фенолы изучал, закончилось это тем, что изобрел «семиглавого монстра», который, хоть и обезврежен, но кто станет ручаться, надолго ли. Бактерии, останавливающие гниение плоти, он так и не нашел, вовсе забросив микробиологию. Теперь Иноземцев боялся навредить едва зарождающемуся хрупкому миру подле себя и поклялся, что сделает все, чтобы ни одна живая душа не смогла его нарушить. И пусть даже небо рухнет, но он на сие внимания своего не обратит.

Две недели это удавалось худо-бедно.

А в первый день сентября, ближе к полудню, когда Иноземцев в палатах находился, распахнулась дверь, влетел доктор Боровский – старший ординатор, тот самый, которого на место Иноземцева взяли. Всегда степенный, робкий, с тихой речью, а тут вдруг запыхался, весь в смятении, трепещет.

– Такая оказия, Иван Несторович, во дворе мальчишка из Чарджуйского уезда, спрашивает доктора, да вот под описания – его господин Зубов переводит – ну едва ль не добрая половина врачей из госпиталя, так и из туземных амбулаторий подходит. Очки, говорит, круглые и волосы темные. Я в очках, но волосы, как видите, русые, да и откуда мне знать хоть одного текинца? Быть может, вас имеет в виду? Ведь вы, говорят, в Ахалтекинском оазисе останавливались. Спуститесь поглядеть?

Иван Несторович, до того больного осматривал с застарелым, гниющим ранением, выпрямился, глядючи на Петра Фокича, и тотчас бистури на пол выронил.

Молча он подошел к рукомойнику, вымыл руки и отправился вслед за Боровским.

Во дворе, на одной из скамеек в окружении нескольких докторов, фельдшеров и сестер милосердия сидел Дауд в мохнатой шапке, грязных шароварах и грыз яблоко. Левый рукав его халата был аккуратно пришит к подолу. Иноземцев остановился в нескольких шагах – трудно описать полноту смятения в сердце доктора. А мальчишка, завидев знакомца, оставил яблоко на скамейке и бросился к нему. Мертвой хваткой вцепился в Иноземцева, обняв и прижавшись щекой к белому халату.

– Господи боже, кто тебя привез? – проронил Иван Несторович. Но текинец не понимал по-русски, он поднял перепачканное личико и заулыбался.

– Его никто не привез, он сам притопал, – объяснил Зубов. – Говорит, забрался в товарный вагон, спрятался за какими-то мешками, потом тарантасом с купцами… и приехал в Ташкент. Даудом зовут. Это по-нашему Давид, Давидка.

– Да как же он узнал, что я здесь? – недоумевал Иван Несторович, не предприняв ни единой попытки оторвать от себя ребенка – с таким волнующим ожиданием тот на него смотрел, что душа рвалась на части. А ведь об обещании-то он и позабыл вовсе.

– Язык до Киева доведет, Иван Несторович. Ну или до Ташкента. А что, правда вы ему новую руку обещали? Брешет юнец?

– Брешет, конечно, – отозвался фельдшер Афанасьев. – Где это видано, новую руку! Или вы ему протез изготовите?

Несколько долгих минут Иноземцев молчал, глядя на собравшуюся толпу, потом опять опустил голову и, ответив на улыбку мальчишки кивком, проговорил:

– Я занимался исследованиями электромагнитных волн, которые излучают мышцы при сокращении. Это подобно тем излучениям, которые производит сердце при его работе, но гораздо более слабые. Ведь человек – это большой проводник, а сердце – генератор тока. Человеческие токи можно поймать и записать с помощью гальванометра. Но потребуется мощный аппарат, более мощный, чем аппараты трансатлантических телеграфов. Если по всем правилам сшить нервы, сосуды, сухожилия, считать электромагнитные волны мускул живой плоти, попробовать их сообщить отрубленной руке покойника, тотчас после смерти помещенного в ледник, то можно будет говорить о попытке пересадки конечностей, об успешной попытке пересадки.

Докторов военного госпиталя трудно было удивить чем бы то ни было, но заявление Иноземцева произвело на них ошеломляющее впечатление. Все, за исключением текинского паренька и самого Иноземцева, застыли с поднятыми вверх бровями и открытыми ртами.

– Пересадка конечностей? Ну вы прямо-таки Косма и Дамиан в одном лице, Иван Несторович, – нашелся наконец восхищенный Зубов, – которые, было дело, отрезав ногу мертвому мавру, пришили ее белому – больному гангреной после ампутации.

– Андрей Михайлович, этот миф вполне объясняется. Не было ампутации, сухая гангрена излечилась сама собой, – возразил провизор Алексеев. – Я бы еще поверил в реплантацию, тут уж надобно особое мастерство хирурга, но чтобы пришить ногу или руку из ледника. Это уж!..

– Я провел довольно много операций на венах конечностей, – прервал аптекаря Иноземцев. – Моим учителем был господин Троянов. Он сам не раз выказывал идею трансплантаций частей тела. Мы пробовали пришивать пальцы. Но, увы, не имели успеха, палец отмирал, ибо организм считал его чужеродным, происходила реакция отторжения. Дело в том, что, кроме хорошо сшитых вен и нервов, надобно, чтобы совпадали электромагнитные волны живой плоти и плоти мертвой. Для этого нужно сообщить необходимое количество напряжения последней. Все дело в вычислениях импеданса и хорошем аппарате, способном снять точные показатели. И хорошей динамо-машине, которая сообщит ток отрубленной конечности.

Имел Иван Несторович одну удивительную особенность – в минуту нервного напряжения вдруг озвучивать удивительные идеи. Они будто бы и не приходили к нему ранее на ум, но на самом же деле Иноземцев и не замечал вовсе, как непрерывно вынашивал их глубоко в подсознании. А замыслы о трансплантациях с использованием электромагнитных токов не покидали его ум с самого знакомства с маленьким Даудом.

Увидев мальчика, он испытал страх, удивление, потемнение в глазах и невероятное сердцебиение, а следом – воодушевление и стойкую уверенность в возможности наконец произвести прорыв в пластической хирургии и открыть способ трансплантации не только кожи, но и частей тела.

Пробормотав слова извинения, Иноземцев не стал более терять времени, взял мальчика за руку и отправился к начальнику госпиталя.

Константин Карлович был человеком глубоко военным, предпочитающим в своем окружении видеть людей дисциплинированных, а Иван Несторович Иноземцев показался ему высокомерным выскочкой из Европы, пренебрегающим самым святым для солдата на белом свете – уставом. Мало того что позволил себе опоздать на целых два месяца, так нашумел своим переходом в магометанскую веру и вообще снискал славу чудака, а таких господин Майер в своем госпитале не терпел. Но выгнать Иноземцева он не мог. Ворчал на него втайне, но на большее не решался. Видите ли, работал с самим Пастером! Видите ли, является специалистом вакцинирования! И что с того? Никакого почтения, по-нашему «подобострастия», никакого лакейского угодничества, по-нашему стремления служить, ни взгляда заискивающего, то бишь скромного, ни оторопи перед большим начальником. Видите ли, холеру он победил! Да с ним на пару еще четыре человека пахали. Кладбища ночью он перерывал! Так не его, Батыршина была эта идея. И вообще «Станислава» ему зря дали, да еще сразу второго.

Иноземцев явился с текинским мальчиком, просить разрешения оставить того в госпитале в качестве пациента, подробно описал, для каких научных целей надобен этот ребенок, клялся, что вреда не причинит, что самим Трояновым был рекомендован на вступление в «Общество русских врачей», что множество операций провел в Обуховской больнице пластического характера.

Но Майер наотрез отказался, проявив чиновничью непреклонность и упрямство. Да еще и внутренне возликовал, что дал-таки отворот-поворот этому неприятному субъекту.

– Ведите его в свои апартаменты и там же вашими изысканиями занимайтесь. Здесь не научная лаборатория и не институт Пастера. Это, между прочим, Военный госпиталь! Без вашего уже пациента сто с лишним коек занимают гражданские, за неимением городской больницы. Подайте ходатайство на опекунство и носитесь с ним сколько угодно, а пациентом у меня он не будет. А чтобы вы на меня, Иван Несторович, обиды не держали, прямо скажу, что ничего у вас не выйдет. С рукой-то. Сколько я на своем веку рук оторванных перевидал, до последнего вздоха помнить буду, но ни один военный медик не смог обратно пришить ни одной. Ни одной, Иван Несторович. Пустое это – ваши затеи. Повредили вам басмачи, видать, ум прикладом, там, в Ахалтекинском, или голову напекло за Анхором. Не сочиняйте, будет вам. Тоже мне удумали.

Сказал и отвернулся, а потом неохотно добавил, через плечо бросив короткий пренебрежительный взгляд:

– И к градоначальнику ходить не смейте, он смеяться будет.

Но от этих слов Иван Несторович только еще большую уверенность в своих будущих начинаниях ощутил. Отвел мальчика в баню на угол улицы Ирджарской и Махрамского проспекта – лучшую, ибо содержал ее почтенный немец, чтоб уж наверняка отмыли всю текинскую пыль и паразитов вывели. А сам вернулся в дрожки-гитару и приказал ехать в книжную лавку, в надежде, что отыщет там хоть пару-тройку научных журналов али книгу какую по электромагнитным изысканиям. Нужно было собрать гальванометр, но не простой, а сверхчувствительный, такой, что сможет поймать очень малые по величине токи. А следом и генератор тока. В столице далекого от цивилизации Туркестанского генерал-губернаторства, увы, не было такого разнообразия альтернаторов, как в Париже. Ни об альтернаторе Ганца, ни о кольцевой машине Грамма здесь не слышали. Придется самому кустарничать. Или ждать посылку из Европы лет пять, если не все десять.

Иноземцев посетил все три книжных магазина Ташкента, два на Соборной, один из которых принадлежал купцу Собберею, один на Романовской улице, оставшись весьма удовлетворенным. Русские без чтения не представляли себе существования, поэтому все три магазина оказались полны довольно свежими изданиями.

Тотчас же сообразив, что для будущей работы понадобится, Иноземцев велел извозчику везти в лавку строительных материалов. Извозный транспорт здесь состоял из быстрокрылых колясок местных нуворишей, запряженных тройкой, дрожек, которые именовались «гитарой», да и были они похожи на музыкальный инструмент из-за расширенной задней части, и туземных телег с большими колесами какого-нибудь торговца молоком или груженных сеном, что устало тянул понурый ослик. Один из подобных экипажей, встретившихся Иноземцеву по дороге в очередную лавку, был оборудован хитромудрым устройством: на голову животного был надет странный предмет с длинным шестом и букетом шпината на конце таким образом, что листья были в нескольких пядях от его морды. Еда убегает, а едок догоняет, но никогда ведь не достигнет желаемого. Прямо как магнитные полюса.

Динамо-машина тотчас сошлась в виде схемы в мыслях Иноземцева. Он даже прищелкнул пальцами от удовольствия.

«Это будет магнит, катушка и колесо. Нет, не магнит, а много магнита, много больших магнитов…»

«Только где теперь взять такие?» – тотчас расстроился доктор. Не станет же он, подобно Фарадею, требовать от руководства города отдать ему какой-нибудь железный стержень от флюгера, да и не было в Ташкенте такой величины флюгеров, а если б и был, то магнит из него получился бы очень слабым. Можно было обзавестись куском железного столба, что ставили на перепутьях, но такой и днем с огнем не сыскать. Еще магниты любили коллекционировать богатые чудаки-коллекционеры. Но найдутся ли такие в Ташкенте? Богатые – быть может, коллекционеры – вполне, но вот чудак, который просто так отдаст Иноземцеву свой магнит, – едва ли. Иван Несторович стиснул зубы. И мысленно позавидовал Ньютону, у которого был перстень с наимощнейшим из магнитов во все времена.

«Тогда почему не соорудить вольтов столб?» – вдруг пронеслось в мыслях. Ведь собрал же Петров Василий Владимирович едва ль не сотню лет назад такую гальваническую батарею, которая в сто раз превышала количество напряжения, необходимого Иноземцеву, а то и в тысячу. Да и труд его прелюбопытнейший «Собрание физико-химических новых опытов и наблюдений» покоился в одной из связок, что приобрел Иван Несторович в книжном. Но зачем такая мощность? Такая мощность не нужна… Сколько потребуется сообщить мертвому телу ампер, чтобы на некоторое время оно получило импульс? Не более одной сотой, может, и того меньше.

Но тотчас судьба одарила доктора лучезарной улыбкой, заставив отказаться от конструирования гальванической батареи. В магазине Уральско-Волжского общества Иноземцев случайно нашел несколько кусков магнитного железняка, который тотчас весь скупил, отдав по пятнадцать рублей за каждый. На старом сартском базаре он придал им одинаковую форму. Коршуном стоял над точильщиком ножей – не дай боже лишнего спилит. Глядя на работу мастера, он едва не вскрикнул: «Эврика!», представив, что динамо-машину можно запустить по тому же принципу, на котором работал этот простой инструмент с педалью – точило. А еще лучше, если педали будет две.

Следующей покупкой Иноземцева был велосипед.

Потом он приобрел настенные часы, чтобы обзавестись циферблатом, и часы карманные с репетиром, хронографом и набором упругих пружинок, столь необходимых для создания сверхчувствительного измерительного прибора, швейную машину, чтобы содрать с нее шкив-моховик с ремнем, медной проволоки несколько больших мотков, клей и деревянный ящик для будущей динамо-машины размером едва ль не с человеческий рост – его доставят завтра.

Но, невзирая на целую неделю бессонных ночей, проведенных на велосипеде, за собранной им динамо-машиной и за струнным гальванометром, состоящим из стальной проволоки (тоньше он не нашел), циферблата и двух магнитов, за расчетами, которые покрывали несколько аспидных досок и всю деревянную коробку динамо-машины, он не смог добиться того, чтобы его гальванометр реагировал на ток, поступающий из сей огромной машины. Прикрученные к одной стальной пластине магниты, а к другой – катушки, вращались со скоростью, которую сообщал им велосипед, но провода не высекли ни единой, даже самой жалкой искры. То ли гальванометр нуждался в более чувствительной струне, то ли Иноземцев не способен был вращать тяжелые стальные диски достаточно быстро, но вся его работа пошла насмарку.

– Эх, Давидка, я был о себе лучшего мнения, – вздохнул он, похлопав по плечу любопытного текинца, неизменно пребывавшего рядом. – Пойдем-ка лучше почитаем «Азбуку».

Мальчишка все это время прожил в квартире доктора, занимал его кровать, в то время как сам Иван Несторович почивал за столом, по своей старой привычке, или крутил педали «Машины времени», как он сам назвал свое горе-изобретение. И подолгу не отходил от Иноземцева, из-за плеча поглядывая на все его чудные манипуляции.

«Что ж, придется собирать вольтов столб. Но как работать с соляной кислотой, аммониевыми растворами, цинковым порошком и прочими небезопасными веществами в присутствии ребенка?» Это было невозможно. Глаза того горели таким опасным азартом, сам он пыхтел от нетерпения, стремясь ежесекундно потрогать, пощупать то скользящий моховик, то магниты, крутился, что волчок, следя за работой доктора, то справа сунет свой пытливый нос, то слева. И так настойчиво просил посидеть на велосипеде, хотя сдвинуть с места педали не мог. Даже выучил слово «пожалуйста». Не ровен час, хлебнет хлористого аммония или сунет палец в кислоту.

Тайно Иноземцев стал собирать батарею в лаборатории госпиталя. Тайное стало явным на следующий же день, но благородные врачи Боровский, Зубов, даже сам Батыршин, как могли, выгораживали господина пастеровца, сочиняя порой для взыскательного, но не слишком сведущего во врачебном мастерстве Константина Карловича разносортные псевдомедицинские предлоги, пока не произошло нечто из ряда вон выходящее.

После успешно проведенной операции по удалению части легкого полковника Мозеля, коему стукнуло уже почти восемьдесят, оный полковник не пришел в себя. Случилась самая рядовая остановка сердца из-за эфирного наркоза, которого не выдержал почтенный возраст пациента. Иноземцев ассистировал Петру Фокичу – пациент был важным военным чиновником и потребовал присутствия двух докторов.

И едва Боровский с белым как известь лицом проронил: «Все», Иван Несторович со словами «у меня электролит еще не испарился» бросился в лабораторию, подхватил доску, к которой был прикручен широкий цинково-медный цилиндр высотою с два ведра, приволок его в операционную. Под изумленными взорами Петра Фокича и двух фельдшеров, нескольких сестер милосердия, локтем смахнул инструменты уже ненужные и аккуратно опустил сей странный предмет на операционный стол. Потом перевернул бедного господина Мозеля на бок и стал прилаживать к его лопаткам концы проводов гальванометра с помощью липкой ленты, моток ее держал в зубах. Госпиталь стоял на ушах, подлекари, ученики и сестры милосердия бегали по коридорам госпиталя как оголтелые, созывая персонал поглядеть на невидаль, которую вот-вот собирался сотворить «чудной доктор из города Парижу». Никому не пришло в голову ему помешать, до того быстро и слаженно он действовал.

Иноземцев просто боялся, что ему тотчас возбранят воплотить задуманное, коли поймут, в чем оно состоит, ибо было в его помыслах и намерениях, увы, много богохульного и даже преступного, потому спешил закончить эксперимент до тех пор, пока прибежит взбешенный господин Майер. Но что ни сделаешь ради науки!

Уложив полковника на спину, он взял в обе руки по оголенному проводу, которые шли один снизу, другой сверху от серо-золотистого столба, и прежде чем Боровский понял, что тот собирается пронзить несчастного током, коснулся ими покойного, и не кожи коснулся, безбожник, а сунул провода прямо в отверстие в груди, с которого еще крючков не сняли, к выглядывающему левому предсердию. Запахло паленым, полковник дернулся.

Но Иноземцев не видел, как тот открыл глаза, и рот и стал шумно дышать, он был занят гальванометром. Ведь на днях он приобрел удивительный музыкальный инструмент, привезенный из Китая, на котором струны были сработаны из такого чувствительного металла, что сгодились для его прибора.

Несколько долгих минут он изучал циферблат, хмурился и супился, подцепив пальцами лопнувшую струну измерительного прибора, совершенно при этом не замечая, что на расстоянии вытянутой руки шевелится и дышит им оживленный покойник.

– Я должен был снять показатели входящего и выходящего напряжений. Но сломал гальванометр, не рассчитав силы тока… – проронил Иноземцев, распрямившись. И только тогда его взор упал на полковника. Врачи и персонал стояли точно неподвижные статуи, глядя на него.

Иван Несторович был ошарашен не менее остальных, он попятился назад и, натолкнувшись на стену, выкрикнул:

– Петр Фокич, сделайте же что-нибудь!

Сенсация разлетелась во все уголки Ташкента строчками местной периодики. Но так как господину Маеву, главному редактору «Туркестанских ведомостей», никто не верил по причине его разгульного образа жизни и страсти к фальшивым сенсациям, подвигу «доктора из Парижу» поверили столь же охотно, сколько утке о том, что Ташкент посетит известный тенор из Италии Веам Каруд. Кто-то пошутил однажды над главным редактором, пустив о приезде великого итальянского тенора слух, а он поспешил напечатать статью, не заметив, что «Веам Каруд» – это «Маев Дурак» наоборот.

Вот и Иноземцев себя чувствовал полным дураком. Он оживил с помощью тока человека, но сколько раз впоследствии он ни пробовал повторить сие светопреставление, ничегошеньки не выходило. Опять с расчетами ошибся, или электролиты поиспорялись не вовремя. Чувствовал Иноземцев, что никогда ему не узнать, какой силы током в тот день он выстрелил в полковника. Ведь ток был такой величины, что лопнула струна гальванометра.

Неделю он не вылезал из телятника при оспенной станции, тайком ставил опыты на собаках, которых ему добывали помощники из туземцев – те много вопросов не задавали и за звонкую монету молча исполняли веление Иноземцева: отлавливали по две-три бездомных псины на Большом базаре. И все, что удалось выяснить доктору – мертвое сердце завести нельзя, только если имелись фибрилляции желудочков, только если не вся биоэлектрическая активность сердца иссякла. Получалось, полковник был еще жив, когда он его подопытным сделал.

Стало ли стыдно Иноземцеву? Нисколько. Он лишь расстроился, что итоги опытов на собаках уменьшили шансы удачного использования токов в постоперационный период после трансплантаций конечностей.