Глава V. Холерный бунт

В Ташкент Иван Несторович прибыл в последних днях июня. Застала его подозрительная, не свойственная стольному граду тишина. Тарантас шумно пронесся мимо одиноко стоявшей на окраине посреди пустоши нефтяной базы братьев Нобель, пересек Саларский канал и покатил по широким грунтовым дорогам меж обочин, густо засаженным дубом, платаном – по местному чинарой и тополем, мимо магазинов с яркими, богатыми вывесками, ничем не уступающими парижским, зелеными парками, скверами, аллеями, каковых здесь было великое множество, мимо многочисленных ровненьких зданий, выстроенных в стиле, называемом «туркестанским». Здания эти все как один – жженый кирпич, жженым кирпичом весьма кудряво украшен, что придавало фасадным узорам вид песчаного кружева, с круглыми арочными окнами и непременно выступающим вперед крыльцом под узорным чугунным козырьком и массивными ступенями, но не выше двух этажей, ибо случались здесь частые землетрясения, зато непомерно длинными. Землю в Туркестане не приходилось экономить.

На улицах веяло приятной свежестью и прохладой и головокружительным запахом цветущих акаций и адамова дерева. Благодаря выставке столица Туркестанского генерал-губернаторства утопала в ветвистых кронах. Разносортные деревья, уже взрослые образцы, везлись со всех частей Российской империи. Генерал-губернатор Туркестанского края барон Вревский отдал приказ инженерам, чиновникам и прочим руководителям выставки превратить Ташкент в оазис, достойный сравнения со знаменитыми садами Семирамиды.

Потому город был по-особенному чист, застроен и ухожен, невзирая на пыль, что столбом поднималась под колесами дрожек и колясок. С пылью усиленно боролись, дороги поливали водой из арыков. То тут, то там появлялись одинокие сарты в полосатых халатах, подпоясанных ярким кушаком, и с небольшой темно-синей или серой чалмой на голове, брали большое ведро, черпали воду и с размахом выливали ее на дорогу – живительная влага хрустальным полуэллипсом стелилась на желтую поверхность грунта, черные капельки, точно ртуть, растекались в разные стороны.

Улицы были и прямые, и широкие, как в Асхабаде, и вертлявые, узкие, как в Бухаре. Но головокружительная прохлада и приятная тень от ветвистых чинар, без которых не обходилась ни одна улица, умиротворяющая тишина, перемежаемая пением местных желтопузых скворцов, ласкали сердце и взор. Оказалось, имелся способ борьбы с каракумскими пыльными бурями – засадить все деревьями. Спрятать все под зеленым куполом искусственного леса.

Тарантас Иноземцева подкатил к аккуратной одноэтажной гостинице под незатейливым названием «Ташкентские номера для гг. проезжающих». Он проехал едва ли не через всю европейскую часть города, встретил два-три летних экипажа, одного извозчика, были сарты, видимо, из прислуги, но ни одного европейца. И в гостинице – ни одного постояльца. Неужели холера убила здесь все живое?

А в городском военном госпитале, куда имел Иноземцев письменное назначение, его приезд и вовсе вызвал всеобщее недоумение. Никто не бросился встречать доктора, никто и не ждал его, видимо.

Оказалось все очень просто: из Уч-Аджи в Ташкент отправили телеграмму о трагической гибели Ивана Несторовича в текинских степях, а когда тот сыскался, опровержение следом выслать не удосужились или позабыли сделать это. Но направили другого доктора взамен погибшему. Иноземцеву было не привыкать к собственной смерти, он лишь пожал плечами, когда Мухаммад-Ханафия Алюкович приносил извинения за чиновничью нерасторопность под белым высоким потолком кабинета начальника оного госпиталя в присутствии самого начальника – генерал-лейтенанта Майера Константина Карловича.

Это было двухэтажное здание из жженого кирпича, с железной крышей, небольшими фигурными парапетами и контрфорсами по бокам, высокими окнами, но без выступающего помпезного крыльца, зато с ажурным козырьком в центре над тяжелой дубовой дверью, выходящей прямо на Госпитальную улицу, что уходила в пустынную, поросшую бурьяном и полынью окраину. Его Иноземцев уже видел, проезжая по мосту через канал Салар. За госпиталем прятался обширный, засаженный высокими деревьями двор со скамейками, аккуратными дорожками и газовыми фонарями. Когда-то эти земли принадлежали богатым горожанам, но те продали их русским в угоду каким-то своим восточным помыслам, и цена была довольно высока. Справа за каналом не было ничего, кроме зарослей, но вскоре там собирались строить дачи, а чуть далее и железнодорожную станцию, слева высился небольшой деревянный собор с колокольней, напротив – ряды казенных квартир тоже из жженого кирпича и с высокими окнами.

– Мы вас ждали к началу мая, – произнес городской врач. – Ужасная эпидемия охватила Ташкент в этом году, слава богу, в основном его старогородскую часть. Новый город пока держится. Среди туземцев подобные вспышки не впервой. Десять лет назад мы сражались с холерным духом, двадцать лет назад, сражаемся ныне, и через энный период придется снова мобилизоваться… Обстановка весьма обострена, позавчера было совершено нападение на господина Путинцева, градоначальника, сарты явились на Воронцовский проспект, погромили здание Канцелярии. Хотя недовольство было направлено главным образом на аксакала Мир-Якуба, который тянул время и все откладывал беседу с губернатором о мерах… что вынуждены принимать наши врачи. Три недели назад прибыл господин Боровский Петр Фокич и, к сожалению, занял место старшего ординатора хирургического отделения.

– Стало быть, теперь в моей персоне нет надобности? – сухо проговорил Иноземцев и поднялся.

– Вовсе это не так, – поспешил возразить Батыршин. – Вы приехали более чем вовремя! И мы несказанно счастливы, что вы остались в живых и добрались до нас. Сегодня же мы отправим телеграмму Алексею Николаевичу, генерал-лейтенанту Куропаткину…

– Незачем, – со строго нахмуренными бровями прервал Константин Карлович городского врача. Начальник госпиталя молча слушал и изучающе разглядывал Иноземцева, и Иноземцев, а это стало ясно с первого взгляда господина Майера, тотчас же пришелся ему не по душе: уж чересчур немногословно и надменно рапортовал доктор о своем опоздании. Мол, басмачи напали, прошу простить. И все?

– Позавчера пришла телеграмма от господина Полякова о том, что вы отбыли из Чарджуя полтора месяца назад, – насилу сдерживая негодование, начал он. – Вы должны были приехать в Ташкент в начале мая, а прибыли в конце июня. Вы выехали из Узун-Ада двадцатого апреля, вернулись в Чарджуй через месяц, столько же вы пробыли в Самарканде. Это недопустимо, Иван Несторович! Опоздание на две недели вам бы было прощено ввиду ваших приключений в Ахалтекинском оазисе.

– В Самарканде я задержался… – неохотно отозвался Иноземцев, и еще более неохотно добавил: – Из-за малярии.

– Кто это подтвердит? Вы обращались в местное управление?

– Нет.

– Нам пришлось спешно просить Военное министерство выслать другого врача. В Туркестан никто не желает ехать, а мы испытываем острый недостаток в квалифицированных специалистах! Однако Петр Фокич был столь любезен, что принял приглашение работать в госпитале и занял должность старшего ординатора. Теперь же, Иван Несторович, отправляйтесь в старогородскую часть, в махаллю Кар-Ягды, в мужскую туземную амбулаторию, работать с холерными больными и вести пропаганду противохолерных мер.

Он сделал несколько нервных шагов по кабинету.

– После, если эпидемия утихнет, – добавил он более спокойным тоном, – мы подумаем о вашем назначении на должность штатного ординатора в наш госпиталь. Ежедневный рапорт о проделанной работе предоставлять Мухаммад-Ханафии Алюковичу каждый вечер. У Мухаммад-Ханафии Алюковича на вас большие планы. Ведь вы работали с самим Пастером? Не подведите уж, Иван Несторович, хоть здесь.

Иноземцев вернулся в гостиницу «Ташкентские номера» в крайне удрученном настроении. Но делать нечего, утром, чуть забрезжит рассвет, покорно отправится он укорачивать число отведенных ему дней в махалле Кар-Ягды, где располагалось одноэтажное здание амбулатории. Но настроен Иван Несторович был весьма решительно, если не погибнуть от холеры, так основательно пошатнуть местные порядки русских чиновников. Посмотрим еще, какие это противохолерные меры здесь применяются, что аж казачий полк в Ташкент был отряжен для подавления бунтов.

По возвращении из госпиталя, после того как его основательно отчитали за задержку в Самарканде и ахалтекинские приключения, добавив сердцу горечи и еще больше взрастив в душе человеконелюбия, Иноземцев попросил хозяина «Ташкентских номеров» рассказать, что за бунт был накануне, что за волнения и отчего теперь в городе такая тишина стоит.

Как он и думал, европейская манера абсолютно негибкой системы делопроизводства нарушила счастливое существование азиатов. Что и привело к восстанию. У сартов был совсем иной уклад жизни, совершенно иное восприятие мира, гибкое, пластичное, как глина под пальцами гончара, и европейская система построения цивилизации с ее угловатостью и топорностью вошла в явный диссонанс с их первозданным устоем. Ибо жили сарты с верой в волшебство и волшебством сим умело пользуясь, которому даже название свое имелось – «худо холаси», что значит «бог даст». Фразу эту Иноземцев на каждом углу слышал. Что бы ни чаяли, будь то торговец, бай, воин на коне, всегда к чаяниям своим прибавляли эти два волшебных слова. Я, мол, все сделаю, а остальное – за Аллахом.

Побродив по городам Туркестанского края, поглядев на жизнь туземцев, послушав их, Иноземцев пришел к выводу, что это большой вопрос – чья цивилизация цивилизованней и чей народ счастливей. Пусть какой-нибудь дотошный немец или чопорный англичанин и считает туземцев чернью, но сии понимания благополучия и мнимых ценностей весьма однобоки. За кажущейся нищетой, грязью и рванью скрывалась целая культура, гораздо более могущественная, нежели полагают гордецы и пижоны-европейцы. Возможно, явились они не в лучшие времена, чтобы в полной мере оценить сокровищницу Востока – Туркестан. Междоусобные войны да разновластие ослабили эти края, брошенные на произвол дворцы разрушает нещадная природа, солнце выжигает воду, песок тут же норовит поглотить ее. Здешние люди оттого такие труженики, что неустанно обязаны сопротивляться природе. Видит бог, как же это непросто! Чуть опустил руки, и прекрасный оазис, тобой создаваемый, сызнова – голая, голодная степь. Но и эта голодая степь, бескрайняя пустыня, носила в себе следы цивилизации, которая существовала «давным-давно, когда птицы и звери умели разговаривать, а розы были заколдованными девушками».

Во всем здесь ощущалось нечто великое, фундаментальное, к чему стоило присмотреться пристальней. Довольно лишь поднять голову и взглянуть на величайшие кирпичные строения, уходящие высоко в небо, размахом и величием не поддающиеся никакому сравнению, которые в неизменном виде стояли века и века еще простоят. А эта филигранная вязь повсюду и старинная куфи, хранящая мудрость веков! А тонкая мозаика! А эти мастерски сработанные, изящные тимпаны, которые, мало кто знает, таят в себе акустическую загадку – их устраивали в медресе и мечетях, дабы каждое слово муллы, произнесенное хоть бы даже шепотом, коснулось уха ученика. А таинственная голубая глазурь, которой здесь украшали купола-паутинки! И стены, и двухкупольные потолки с хитрой конструкцией вентиляции. Какое невероятное чудо – ощутить под потолком самого скромного караван-сарая или даже простой лавки прохладу посреди нестерпимого зноя. Неужели народ, воздвигающий города в пустыне, с удивительной системой водоснабжения, с удивительными устройствами вентиляции, народ, который супротив природе рыл каналы через многие версты песков, мог управлять подземными водами, выводил их на поверхность, сплошь беспробудные неучи и совершенно безнадежные для общества существа?

О нет, тюрки – величайшие мудрецы, тайнами своими они разбрасываться не привыкли, патенты на изобретения не спешили получить. К каждой детали они относились с особым тщанием, любое дело стремились возвести в ранг мастерства. Здесь что ни строение, что ни тарелка, кувшин, сад, ковер – произведение искусства. Всюду скрывалась некая тайна – в каждой детали скрывалась, в зодчестве, в мудрости обычаев, в кухне, в жестах, в улыбках – тайна древней цивилизации, существовавшей в эпоху, когда птицы и звери могли разговаривать! Тайна людская!

Многие умельцы вроде и не знали грамоты, но были прекрасными гончарами, исполняли чудесную роспись по коже, изготовляли невиданного звучания музыкальные инструменты.

Да если бы такому гончару с детства дать в руки микроскоп, думал Иноземцев, взамен гончарного круга, то вышел бы из него такой же непревзойденный микробиолог, каким он стал гончаром. Иноземцев поклялся, что непременно постарается попасть в медресе и поглядеть, чему учат детей здешние учителя.

Возможно, кто-то бы и решил, что Иноземцев совсем нелюдимым сделался. Цивилизованный человек с привычным, обыденным мышлением ему был что кость в горле, а туземцы – вдруг по сердцу пришлись. Возможно, кто-то бы и сказал, мол, то лишь экзотика, которая и месяца не пройдет прискучит. Но так вышло, что сарты действительно Иноземцеву были приятней компании любого европейца.

Иноземец – всюду лишний, всеми гонимый, отверженный. Только здесь Иван Несторович вдруг ощутил себя в родном краю. Далеким предком его был перс, мальчиком которого вывез из Персии в Россию граф Бутурлин, дал имя новое, дал фамилию. Иноземцев – означало «некто явившийся с иных земель». Одним из внуков того иноземца и был именитый двоюродный дед Ивана Несторовича, основавший «Московскую медицинскую газету», портрет коего висел в мансардных комнатах над аптекой в Выборге.

Кто знал, что фамилия его станет клеймом на всю жизнь…

Вот так Иноземцев шагал в махаллю Кар-Ягды, занятый горячими, противоречивыми и даже в какой-то степени болезненными рассуждениями, ассоциациями и воспоминаниями. И чем больше становилась его ненависть к европейцам, с которыми он никак не мог найти общего языка, хоть прекрасно изъяснялся и по-русски, и по-французски, и по-немецки, тем больше он любил и даже уже обожал Туркестан. Оттого он был настроен весьма решительно, привнести много нового в противохолерные меры. А уж действия решительно настроенного Иноземцева всегда приносили недурные плоды, коли…

И вновь сознание пронзило, как стрелой, – а не последовала ли Ульянка вслед за ним сюда, в Туркестан? А не она ли держит тигра на привязи? Помнится, Бюловка-то совсем где-то рядом располагалась с границей Туркестанского генерал-губернаторства.

Внезапное воспоминание о девушке было подобно разразившему посреди ясного неба ледяному ливню. Иван Несторович остановился посреди пустынной, узкой – не набиралось и полсажени – улочки и понял, что заплутал.

Было пять часов утра. Местные жители возвращались из мечети в дома, приступали к своим утренним обязанностям. Поливали грунтовую дорогу и выметали пушистыми метлами налетевшую пыль. Извозчик отказался, быть может, в страхе заразиться, может, из-за боязни получить тумаков, везти доктора на ту сторону реки, а точнее, рукотворного канала, которому было восемь сотен веков, именуемого Анхор (не его ли рыл Фархад ради прекрасных глаз Ширин?).

Анхор делил Ташкент, как делил Самарканд Абрамовский бульвар, будто ножом на две половинки арбуз. С сартовской, туземной частью Ташкента, Иноземцеву еще предстояло познакомиться, она резко контрастировала с зеленым и ухоженным Новым городом. Все равно, что из Европы ступить в Азию, один шаг отделял одну часть света от другой, одна речная переправа. Вроде катил ты по широким правильным улицам, вывески проплывали за окном экипажа, гудели провода телеграфа, длинные пассажи радовали глаз. А тут снова ковры на стенах, низкие серопесчаные глинобитные домишки сбились группками – махаллями, камышовые циновки кое-где над головой, большое медресе на шумной переполненной площади, минарет, с высоты которого созывали на намаз, а в стародревние времена и преступников сбрасывали, и, конечно же, пестрый базар и множество лавок, мастерских и караван-сараев. Но было в ответвлениях улиц старого Шаша, в расположении строений нечто особенное, свой неповторимый рисунок. Не столь холмист, как Самарканд, не столь тесен, как Бухара, и не столь мал, как Мерв, но и не помпезен. Ташкент был воротами к Китаю, отсюда тюркские и монгольские воины уходили завоевывать мир, а русские мечтали превратить его в европейского образца столицу.

Иноземцев поднял голову, огляделся, вдруг осознав, что не знает, куда идти. Стал метаться по улочкам и тупичкам однолико серопесчаным, пока не возник перед ним, точно джинн из волшебной лампы, один из почтенных длиннобородых старичков в белой чалме и не отправил своего внука проводить доктора до амбулатории.

Прозорливый сарт ведь тотчас догадался, кем являлся Иноземцев, по его военной форме врача. Он приложил руку к груди, кланялся, что-то спешно затараторил. Хорошо слышал Иван Несторович среди невнятных слов, знакомое «урус табиб».

– Табиб, табиб, – закивал доктор, невольно расплывшись в улыбке, и в ответ тоже склонился в поклоне, почтительно прижав руку к груди. Пробормотал смущенно заученное «катта рахмат» и поспешил за юрким босоногим мальчишкой в тюбетейке набекрень.

Мужская туземная амбулатория, превращенная в холерную больницу, была сплошь переполнена. Что Иноземцева несколько успокоило – туземные пациенты не пренебрегали помощью русских докторов, хоть хозяин «Ташкентских номеров» рассказывал, как критически настроены религиозные фанатики, коих среди туземцев было немало. Он выражал крайнее сочувствие, что его постояльцу придется перебраться на холерный берег Анхора.

– Повремените, ваше благородие, если возможность имеется, – настоятельно советовал он. – Займитесь обустройством. Ведь квартиру военному врачу предоставить должны, не вечно же жить в номерах? Тем более у вашего благородия на руках назначение в военный госпиталь, а не в холерную больницу. Другой, поди, если б не крик поднял, то дождался соответствующей бумаги. Повремените, ваше благородие. Сарты в бешенстве и, боюсь, способны насадить на вилы всякого доктора, явившегося в их город.

Но на советы хозяина номеров Иноземцев лишь махнул рукой. Человек, на себе испытавший не одно ядовитейшее вещество, ежедневно дышавший спорами, аспергиллами, парами анилина, на ногах перенесший малярию, без карболовой кислоты неделю принимавший больных с лишаем, пендинкой и сифилисом, устрашится каких-то там вил? Иван Несторович пребывал в абсолютнейшем равнодушии и единым мускулом не выдал бы страха, даже перед походом на Чингисхана, даже если б шел на него один и без оружия! Тем более он наперед знал, что мнение европейцев о туземцах по большей части надуманное, знал, какой прием ему окажут гости сартской части Ташкента. В туземцах не было и толики враждебности, озлобленности и кровожадности, скорее присущих существам цивилизованным. К русским они по-прежнему относились как к гостям. А гость на Востоке всегда пребывал в большом почете.

Убежденность его была подтверждена героическим подвигом доктора Елены Николаевны Мандельштам, которая, невзирая на волнения в день бунта, села в свою коляску и через всю толпу возмущенных двинулась к Анхору, в махаллю Гиш-Мечеть, где располагалась амбулаторная больница для женщин и детей. И весь день принимала больных. Об этом Иноземцеву поведал Батыршин, когда подбирал слова утешения, чтобы сгладить чрезмерную строгость начальника госпиталя.

Иноземцев полагал, что не встретит здесь врачей, а лишь фельдшеров, он ошибся. Заведовал туземной больницей средних лет доктор Александр Львович Шварц, исхудавший, усталый, с синими кругами под глазами и желтой кожей. Ординатором значился в прошлом году прибывший на службу в Ташкент доктор Шифрон – чуть моложе он был старшего доктора, но тоже уже немало изнуренный нещадным климатом. И два фельдшера – Стец и Ленков, видавшие виды на службе в махаллинской амбулатории, ибо несли службу со дня основания коей. Сиделок не было, все процедуры проводили сами врачи и едва ли не сбивающиеся с ног их подлекари.

В старогородской части больницы и амбулатории были строго поделены на мужские и женские.

Иноземцева медики встретили как дар богов в пустыне. Тот принялся за визитации и осмотры, не спросив даже, каково положение вещей – и без того было видно, что все весьма печально. Сарты лежали по двое на койках в кабинетах, прежде предназначенных лишь для осмотров, в коридорах стелили курпачи – местные узкие матрасы, набитые ватой, которые в больницу снесли сами жители. В воздухе стоял смрад от пота и испражнений, и Иван Несторович под изумленными взорами надел свой респиратор, а два других, предусмотрительно взятых с собой в пустынный Туркестан, отдал докторам. Фельдшерам он вырезал из хлопкобумажной ветоши маски, какими пользовались ученые в институте Пастера, когда работали со штаммами и бациллами.

– Отчего мы не догадались поступить так раньше, – удивленно восклицали доктора.

– Это не мое изобретение. Респираторы носят инженеры-горняки, а маски – это месье Луи Пастер открыл их эффективность, когда изучал миграцию бактерий.

– Так вы знакомы с покорителем бешенства?

Еще в большее изумление пришли его коллеги, узнав, что Иноземцев почти два года прожил в Париже и работал в знаменитом Институте Пастера. Но когда стали засыпать вопросами, отчего вдруг тот покинул Францию и круг таких больших ученых, Иноземцев побледнел, покраснел, а следом вновь побледнел и ответил интенсивным маханием головы, точно ему вдруг стало не хватать воздуха. Изобразил чрезвычайную занятость и вышел из докторской.

Докторам осталось только развести руками. Набедокурил, что ли? Или несчастье какое стряслось? Но больше Ивана Несторовича расспросами не мучили.

Визитации в больницах проводились с шести утра и до двенадцати дня, потом весь персонал дружно покидал амбулаторию и возвращался в русскую часть города, оставляя больных на попечение сторожа. Иноземцев, узнав о таком странном уставе, едва ль не рот раскрыл от изумления.

– Нет! Как я уйду? В первый же день! – воскликнул он, когда доктор Шифрон предложил ему место в коляске. А потом, осознав, что порывистостью своей в людях сомнения порождает на счет своей и без того таинственной персоны, отдернул полы кителя, откашлялся и, поблагодарив господина Шифрона, объяснил, что хочет ненадолго остаться и поработать с микроскопом.

– Быть может, мои скромные познания в микробиологии помогут пролить свет на проблему холеры.

И остался. Сам же собрал некоторые необходимые инструменты, большой флакон формалина, несколько свертков с хлором, остальное оставил у сторожа, наказав ему хорошо приглядывать, ибо микроскоп здесь был на весь золота, и отправился в паутину улиц, махаллей и площадей сартовского города.

Он надеялся отыскать в домах тех больных, которые не распознали в симптомах болезни холеры и остались выздоравливать дома или же которые враждебно были настроены и не видели смысла в излечении. Но не преуспел нисколечко. Тот словарный запас, что содержала его тетрадка, Иноземцев еще в Самарканде приступил к изучению местного наречия, был недостаточен, чтобы объяснить туземцам, чего он от них хочет. Ему удалось попасть в несколько домов, но среди домочадцев он не нашел того, чего искал.

Пока не набрел, по счастливой случайности, на амбулаторию для туземных женщин и детей, точно такое же одноэтажное длинное здание из жженого кирпича, каким была амбулатория для мужчин-туземцев. Доктора-женщины не столь спешили вернуться в свои дома, сколь торопились это сделать господа мужчины, и больных здесь было не менее. Кроме того, стоял шум и крик, ибо среди холерных оказалось довольно много детей. Иноземцев застал доктора Мандельштам, которой тотчас выразил свое восхищение. Это была женщина в строгом коричневом платье, украшенном лишь белым кружевным воротником, с черепашьим гребнем в шиньоне седых волос, и с благородными морщинами в лице. С нею находилась фельдшерица – татарка, жена покойного капитана Миминова – Биби-Лафита, она же служила и переводчицей.

Поведав о своем замысле, обойти кварталы старогородской части и выявить скрывающихся зараженных, Иван Несторович пожаловался, что не смог связать и пары фраз по-туземски, хотя уже не первый месяц записывал все слова и выражения, какие слышал, путешествуя из Чарджуя в Ташкент, исписав ни много ни мало половину толщиной в палец тетради.

Почтенная Биби-Лафита попросила взглянуть на записи.

– Ясно, почему вас здесь никто не понимает. Вы записывали слова и значения из множества разных наречий. Ведь текинцы говорят на одном языке, бухарцы и самаркандцы – на другом, а здесь, в Ташкенте, – на третьем. Наречия очень схожи, порой имеют одинаковое написание слов, но разную интонацию или, наоборот, совершенно разные обозначения слов и разное звучание.

Иноземцев удивленно вскинул брови.

– Вот, глядите, – на что сказала с улыбкой фельдшерица, – у нас за Ташкентом есть «Черная речка», и в Самарканде есть «Черная речка». Вы ее видели, быть может, у могилы Святого Давида. Там источник бьет, и растет самое старое на весь Самарканд миндальное дерево, ему шесть веков. У нас зовется оно «Карасу», а у них – «Сиёоб». Первое название из тюркского, а второе – персидское. У одних фарси преобладает в речи, другие говорят по-узбекски. Ладно, вы позже привыкните. Но чтобы обходить больных, много знать не надо. Я запишу вам некоторые необходимые вам вопросы и ответы по-узбекски, несколько расхожих выражений и слов, а вы уж с ними завтра продолжите свою благородную миссию.

На следующий день Иноземцев поведал о своей идее осуществлять обходы по махаллям господину заведующему и старшему ординатору. Те безрадостно вздохнули – ведь больница переполнена, класть холерных некуда, не себе ж на голову.

– Есть ординаторская и лаборатория! – отвечал Иноземцев. – Там поместятся еще человек сорок.

– Погодите торопиться, через неделю эти сорок сами придут. А следом за ними еще сорок.

– Что ж тогда входит в понятие «противохолерные меры»? Разве не должны мы научить туземцев не пить воды из канала, кипятить ее прежде, мыть руки, использовать хлор? Почему бы не распространить среди них хлорную известь? Иначе они будут поступать в больницу нескончаемым потоком.

– Вы что же полагаете, что мы с луны свалились? Сарты не станут ничего этого делать, Иван Несторович, – устало возразил старший врач. – Мы уже ходили, просили, уговаривали, раздавали и хлорную известь и уголь, чтобы они пересыпали одежду зараженных перед сожжением. Но те, повторяю, ни за что не станут ни одежды жечь, ни воду кипятить. У нас только один шанс контролировать болезнь – здесь, в амбулатории, где они под полным нашим присмотром.

Иноземцев нахмурился.

– Но это порочный круг!

– Вы просто только прибыли и еще не потеряли надежды. Мы тоже, и создатели этой амбулатории – доктора Бентковский, Полиенко и Юрасов, открывшие ее за свой счет и работавшие без жалованья до последнего своего вздоха, верили, что своими юными порывами переделаем здешние устои. Ничуть! Поверьте мне, века минуют, а они не перестанут пить воду из речки.

– И хоронить не на холерном кладбище, специально для этого отведенном, а на местных, в черте города, погостах на десять-пятнадцать могил, – возмущенно подхватил фельдшер Стец. – Этих кладбищ по городу едва ль не с дюжину. Столько же одиночных могил. Труп холерного отравляет землю и воздух, и даже реку, если хоронить вблизи воды. Бактерии холеры способны жить несколько лет при любой температуре. Жара им – что мать родная, а зимы здесь не морозные, чтобы надеяться на то, что холера погибнет от низких температур. Потому холера в этих краях – самое частое стихийное бедствие. Анхор, каналы Бозсу, Актепа весной разливаются, затопляют кладбища, уносят заразу в воду, которую достаточно раз глотнуть, чтобы тотчас изойтись кровавым поносом.

– Тогда нужно обрабатывать умершего, – тотчас нашелся Иноземцев.

– Так в этом-то и состоит главная трудность. Сарты весьма блюдут законы своего магометанского вероубеждения. Похороны здесь ведутся по особому обряду: хоронить нужно строго до захода солнца в день смерти. Первое время они позволяли осмотреть перед похоронами тело, но потом умерших стало так много, что мы не успевали обойти всех. А сарты соответственно не дожидались и придавали тело земле. Через день-два те, кто нес покойника на руках, обнаруживали у себя все признаки заражения.

– Более того, – продолжил заведующий, – многие сарты столь послушные мусульмане, что, увы, выступают категорически против хлорной извести. Они усмотрели в этом белом пахучем порошке что-то от шайтана и всячески избегают его использовать, в особенности для тех, кого отправляют в последний путь.

– Выкопаем похороненных и обработаем хлором, – как само собой разумеющееся предложил Иван Несторович. Он еще не до конца вник в сложность сартовско-русского разлада по вопросам местных обычаев и необходимых медицинских процедур, не подумал он также, что собственное предложение придется ему самому воплощать. Ночью. На кладбище. Совсем позабыв, как он боялся темноты, какие адские приступы одышки и сердечных колик его настигали, едва сгущались сумерки, какие страшные картины рисовало воображение. Но в эту минуту его занимало лишь одно – пресечь процесс заражения холерой любыми средствами.

Доктора все разом в изумлении воззрились на него.

– Выкапывать тела? – едва ль не вскричал ординатор Шифрон. И лицо его перекосило от омерзения.

Заведующий Шварц почесал затылок.

– Отчаянные мысли приходят вам в голову, господин сотрудник Института Пастера, – произнес он. – Верно, на вас сказалась французская сорвиголовость. Конечно, принесло бы немало пользы, коли похороненные зараженные были нейтрализованы хлорной известью… Но вы представляете себе, какой крик поднимут туземцы, если обнаружат перерытые могилы своих близких? Страшно подумать! Тем паче свежо еще в памяти то, как они бросились на Степана Романовича с палками, как били стекла в Канцелярии. А ведь ничего мы, собственно, дурного им не сделали, ну, солдат грозили привести, ежели откажутся докладывать о новых больных и умерших. Они ведь ушлые – дома сидят, пытаются с помощью местных табибов излечиться, помирают тотчас же, ибо местная медицина ограничивается лишь траволечением. А потом родня нам говорит, мол, от старости помер или от чахотки. Вскрытие делать – харам то бишь, запрещено. Ругаются, кулаками машут.

Иноземцев другого мнения был о местных табибах, после того как его от малярии халвачи одним словом излечил. И вовсе не дух противоречия в нем зародил мысль, что восточная медицина таит в себе много небывалых секретов. Достаточно было вспомнить отца всей лекарской науки, господина Авиценну, многотомным трудом коего Европа пользуется испокон веков и ныне не брезгует, или справочник по лекарственным растениям Махмуда Кашгари. Припомнил самаркандского чичероне. Да и сам слышал не раз истории о том, как многие европейцы, прибывшие в Туркестан с набором недугов, чудесным образом излечивались благодаря советам местных врачевателей. Их просто никто никогда не слушал и понять не пытался. Упрямо считали сартов неучами, а ведь напротив, как можно было обогатить медицину европейскую, коли ее с восточной смешать.

Иноземцев скрежетнул зубами, но смолчал. Не его задача кого-то переубеждать, перво-наперво надо бы приступить к обеззараживанию сартовского города, а уж потом спорить.

– Да, – по-прежнему просто сказал он, – нужно перевыкопать тело, обработать его, а следом вернуть на место. Работать ночью, никто не прознает.

– О, как просто вы, Иван Несторович, рассуждаете! И сколько тел вы намерены… «перевыкопать»? – нахмурился Александр Львович, видя, что Иноземцев продолжает утверждаться в этой своей бредовой идее.

– Ежели с десяток кладбищ, на коих… пусть двадцать могил. То будет две сотни. Стало быть, по сорок на каждого из нас. Час на могилу, шесть тел за ночь помножаем на пятерых. Тридцать получается. Две сотни делим на тридцать. За неделю управимся.

– Ну уж, знаете! – вырвалось у господина Шифрона, слушавшего Иноземцева с возрастающим недоумением. – Дудки! Я копать на мусульманском кладбище – пас.

Оба фельдшера ничего не смогли сказать, лишь поморщившись, достали платки.

– А как же хирурги древности?! – воскликнул Иноземцев, вспомнив однажды произнесенные слова Ульяны; он вскочил с места и стал судорожно мерить шагами полы ординаторской – доски громко скрипели под его широкими шагами. – Они разрывали свежие могилы, вынимали из них трупы, с тем чтобы изучить строение человека изнутри? Везалий! Авиценна! Они имели дело с не меньшими фанатиками. Везалию грозил суд инквизиции. Авиценне – шариат!

– Это… – начал было заведующий. – Это чистое безумие! Нас убьют. Это неприемлемо…

– Другого способа прекратить эпидемию – нет, – настаивал пастеровский сорвиголова. – Только подумайте, мы могли спасти весь город. Стоит только хорошенько поработать лопатой.

И тут сомнение и благородные завихрения в сердцах докторов столкнулись в жестокой и беспощадной битве.

– О дивный город! И кущи райские в сравнении с Шашем выглядят убого! А тот, кто поселился здесь надолго, забудет навсегда о рае. Пожалуй, смерть принять в Ташкенте лучше, чем жизнь влачить в другом краю…

– Безумец! – проронил Шифрон, бледный как бумага.

– Нет, – возразил Иноземцев, – это Васифи.

Шифрон сидел с расширившимися глазами и смотрел уже не на Иноземцева, вдруг заговорившего стихами, а мимо, должно быть, представляя себя с лопатой и мешком хлорной извести за спиной, крадущимся средь могил, спасавшим «древний Шаш».

Старший врач, Шварц, пытался уцепиться за собственное благоразумие, но какая-то чертовщинка, русская горячность, порывистость, почти бездумная отчаянность и самоотверженность, присущая любому русичу, допустила толику согласия со словами и убежденностью доктора Иноземцева.

– А была ни была! – махнул рукой он. Но тотчас его лицо скривилось. – Не представляю, как нам это удастся! И ведь не всегда близкие покидают кладбище по окончании похоронного ритуала, иные остаются сторожить на могиле до самого утра, верно, дав какой-то обет, и не одну ночь, а бывает, и три. Что, если мы наткнемся на такого? Что, если случайный прохожий заметит… Упаси бог! Надо хотя бы посоветоваться с Батыршиным. Он-то лучше осведомлен во всех тонкостях и нюансах мусульманского быта.

Батыршин был в восторге от идеи Иноземцева. Более того, он сам уже не раз подавал рапорты и начальнику города, и начальнику уезда о прошении разрешить вскрывать могилы, ему давали согласие, но никто не решался под самым носом у сартов перекапывать их кладбища. Ночью ведь, напротив, самое удобное было время для сего дела, ибо по сартским обычаям год после похорон могилу никто не посещает. «А про обеты всякие – такое только в сказках разных написано. На самом же деле мусульманские кладбища – это самые тихие и спокойные места во всем свете белом», – уверял городской врач.

Сам же он был уже стар и только и думал, что об отставке, да кому передать свою нелегкую ношу – должность, а с нею и «Туркестанское оспенное бюро» и химическую лабораторию. По четыре часа в сутки, а то в лучшем случае спать он уже намаялся за двадцать пять лет службы. И с надеждой уповал, что приедет из Петербурга какой-нибудь толковый врач. А тут сразу два прибыло. Господин Боровский уже успел покорить Мухаммада-Ханафию Алюковича своей неуемной энергией и глубокими познаниями, но и Иноземцев не ударил в грязь лицом, мало того что самолично обходы махаллей возобновил, так еще и взялся осуществить заветную мечту городского доктора – обеззаразить наконец ташкентскую землю.