Глава XIV. Черный человек

В порыве ужаса Иноземцев оставил Антонину Андреевну на тротуаре Ирджарской улицы, перескочил через арык и едва не бросился под колеса проезжавшего мимо извозчика. На ходу запрыгнул на ступеньку дрожек, даже от самого себя такой прыти не ожидая.

– Я придумаю что-нибудь, я очень близок к разгадке. Не тревожьтесь, все будет хорошо, – крикнул он барышне, забрался в экипаж и, с трудом сдерживая тяжелое дыхание, велел извозчику ехать ко князеву дворцу. Благо через две улицы он находился.

Но дома Николая Константиновича не оказалось, более того, ворота были опечатаны, за оградой – тишина и никого. Иван Несторович в немом отчаянии обошел дом кругом, судорожно цепляясь за решетку, сквозь частую резьбу которой видны были лишь заколоченные досками двери и окна да запыленная стеклянная галерея, и только ветер гулял незримым призраком, ветвями шелестя в саду и на дорожках, в никем не убранной опавшей листве. Даже олени бронзовые будто головы понурили. Неужто Иноземцев опоздал, неужто случилась беда? Умер князь?

– Вам чего? – старческий, хриплый, какой бывает от постоянного употребления табака, голос вывел его из пароксизма отчаяния.

Иван Несторович обернулся. Позади стоял солдат в посеревшем от времени кителе, в облезлой фуражке и выцветших малиновых шароварах. Через плечо на ремне у него висело ружье. Видимо, сторож.

– Его высочество повидать, – проронил Иноземцев.

– А нет больше его высочества, – отозвался сторож.

– Почему?

– Съехали-с они.

– Куда?

– Ну, мне-то откуда знать? Я сюда только второй день как поставлен. А до того десяток солдат из казачьего полка хоромы князевы стерегли-с. У них и справляйтесь.

– Что-то стряслось? – допытывался Иноземцев.

– Мне неведомо, милостивый сударь, – отрезал служивый, но, оглядев потерянного Иноземцева с ног до головы, сжалился, добавив: – Говорят, что очередная блажь посетила августейшего брата нашего государя императора, девчонку к себе в дом водил, жениться очередной раз надумал. Вот его и повязали.

– Девчонку? – машинально повторил доктор, бледнея.

– Да, хорошенькую такую, блондиночку, я не видел, но, говорят, очень миловидная, купеческой одной семьи приживалка-с. Из Оренбурга.

– Блондиночку?.. Из Оренбурга?.. – продолжал шептать Иноземцев, постепенно чувствуя, как не то что ужас подспудный им овладевает, а как нечто тяжелое на голову опускается, медленно давит, каждую косточку с хрустом ломая. Ведь предчувствовал подобное, но боязно и неприятно было о ней такие мысли держать, до последнего не верил, что Ульянка за князем змеей увязалась. Да и принц тоже хорош, не скрывая восхищения, панегирики о ней слагал, мол, такая-растакая, голову, мол, бы потерял. А та как раз и говорила, что с купеческой семьей из Оренбурга в Асхабад или Чарджуй приехала.

В отчаянии Иноземцев сделал пару шагов, пошатнулся и сел на гранитный выступ ограды. С болью в сердце представил он ее в белом подвенечном платье под руку с высоким статным князем. Наивный Иван Несторович верил ее отчаянию и слезам, а девушка все это время безжалостно врала, что с тигром по камышам шныряла, да и не было ведь никакого тигра…

Но тут Иноземцев недоуменно замер, озаренный вспышкой надежды. Если тигра не было, тогда откуда взяться шрамам от когтей, ведь все ее тело испещрено ими, и волосы содраны за ухом вместе с кожей? Так была она у него в ту ночь в лаборатории? Шил ли он ее раны? Или нет? Приходила ночью в госпиталь или это бред поврежденного ударом мозга? Она опять вокруг пальца обвела или Иван Несторович сам теперь себя запутал?

– Господи боже! – вскричал Иноземцев, обратив лицо и сжатые кулаки небу. – Ты один знаешь! Что было? Чего не было?

И со сдавленным рычанием бросился прочь от дворца Николая Константиновича. Сторож сделал недоуменное лицо, пожал плечами, махнул рукой и пошел дальше охранять князев особняк.

Шел Иноземцев по улице широкими нервными шагами вперед, ничего вокруг не видя, глядя только себе под ноги, спотыкаясь, едва не падая. Перед глазами образ невесты. Ульянкино лицо под белой вуалью, глаза ее влюбленно обращены на этого долговязого плешивого принца.

– Девчонка, – повторял он, сжимая зубы и кулаки, – девчонка… Романовой стать захотелось… Ну конечно, зачем ты сюда, змея подколодная, в туркестанские степи явилась, как не за княжеским титулом. Просто так, в песках ведь тот валяется, бери – не хочу.

А потом шаг его замедлился, дышать он стал ровнее.

– Что я несу? Зверь ревности точит мое сердце, – начал он отчитывать себя, – к несуществующим соперникам, да и ревную я несуществующую Ульяну. Нет ее здесь и никогда не было. Пора признать, что мозги у меня набекрень от жизни такой – одна чертовщина кругом. И успокоиться наконец! Лишь бы кто не узнал, лишь бы кто не заметил опять…

Остановился, оглянулся вокруг, знакомых лиц не заприметил – на улице пара-тройка прохожих, коляски проносились, громыхали, поднимая пыль, груженые телеги. Поправил фуражку, съехавшую набок, одернул китель и двинулся дальше мерной, присущей здравомыслящим, уравновешенным людям поступью, а потом и извозчика взял.

Вернулся в госпиталь Иван Несторович, уже окончательно придя в себя, зашел в пустую в сей послеполуденный час лабораторию, сел напротив своего микроскопа, рядом с которым стояли пробирки и стекляшки с пробами. Стал рассуждать с холодным сердцем и отсутствием всяческих предрассудочных чувств:

– Итак, четыре человека, что были в магазине Захо в тот злосчастный день, заражены неведомой лихорадкой, которая до безумия напоминает морфиноманию. Пятый исчез. Шестой – я. Что, черт возьми, это может означать?

Тут он ощутил резкий толчок в спину, рухнув локтями и лбом на микроскоп, свалил его на пол, разбил лабораторную утварь. Чья-то крепкая рука обхватила шею доктора, сжав так сильно, что он даже вскрикнуть не смог, чтобы позвать на помощь, издал лишь некое подобие тяжелого хрипа.

– Это может означать лишь одно, – прошипел в самое ухо Дункан. – Что вы у нас, Иван Несторович, не только хороший фокусник, но и прекрасный актер.

Иван Несторович хотел было возмутиться и попробовать оттолкнуть от себя взъяренного психиатра, но в другой руке того блеснул скальпель.

– Это месть, правда, Иван Несторович? Вы задумали всех нас отравить? Я видел! Я видел вас позавчера, едва не поймал. С тех пор – какая неожиданность! – не было ни одного укуса. А потому что это не укусы вовсе, а проколы от иголки. Вы травите меня своим гадким луноверином. Я сразу догадался, что здесь какой-то яд. Признавайтесь, это ваших рук дело? Ваших?

Иноземцев, конечно, опасался, что его могут заподозрить в неладном: ведь из всех гостей он один не пострадал, но чтобы так открыто заявляли, что именно он травит людей, да еще и луноверином – было выше всякого разумения. Но ни сказать ничего не мог, ни даже головой мотнуть, на некоторое время оцепенев от ужаса, он глядел на тонкое лезвие хирургического ножа, нервно подрагивающего в дюйме от своего носа. Одно только неосторожное движение этого безумца, и скальпель коснется лица. А к хирургическому ножу много силы не надо прилагать, чтобы тот вошел глубоко в плоть.

Дверь с шумом распахнулась, влетели доктор Боровский, Зубов и фельдшер Афанасьев, видимо, привлеченные шумом разбитого стекла и грохотом упавшего микроскопа. Втроем навалившись на пациента, они с силой оттащили его от Иноземцева. Иван Несторович, ощутив свободу, невольно поддался к окну, прижав руку к щеке, которую неприятно что-то обожгло в суетне схватки. Оторвав ладонь от лица, он вздрогнул – пальцы были в крови.

– Признайтесь же, Иноземцев! Это были вы! – вырываясь, кричал Дункан. Глаза его горели яростью, всклокоченные седые волосы торчали в разные стороны, по подбородку текла слюна. Он все еще крепко сжимал перепачканный кровью скальпель. Афанасьеву и Зубову насилу удалось разжать его хватку. Несколько сестер милосердия, заглянув на шум, взвизгнув, убежали и привели санитаров.

– Пусть он признается, что травит всех нас! И, верно, князя отравил! А может, и убил его, – продолжал яриться Дункан. – Я видел вас, в черной одежде, вы пробрались в мою палату. Это были вы, Иноземцев, переодетый в черный костюм! Думал, я сплю, хотел укол всадить очередной, а я с тех пор сна не знаю, глаз не смыкаю. Явился-таки и укол сделал, да так скоро, что я не сразу и опомнился. Тенью к кровати скользнул, в плечо иголку воткнул. И исчез. Я за ним погнался. Но куда уж мне, больному, было за ним поспеть. Признайтесь, доктор Иноземцев, вы фокусы, оказывается, и не такие показывать мастак, не правда ли?

– У вас галлюцинации, – проронил Иноземцев.

– Галлюцинации! Вестимо отчего, от луноверина вашего. И в выгоду вам эти галлюцинации на меня нагонять, в выгоду…

Явились санитары, скрутили его, за неимением специальной рубашки, просто веревками повязали, и потянули к двери в коридор.

– …потому как мстите. Мстите за тигра! Всех, кто ваше безумие на свет божий выставил, порешить вздумали? Не выйдет! Я таких, как вы, насквозь вижу, безумцев да маньяков, и рапорт на вас градоначальнику уже написал со всеми подробностями вашей опасной личности! И самому Вревскому тоже! Он вас на место живо поставит! Безумец, сумасшедший, умалишенный… Сядете опять в желтый дом, там вам и место. Это он, поверьте мне! Он – черный человек, являющийся ко мне ночами с иголкой. Я видел вас, клянусь…

Дверь наконец захлопнулась, скрыв чудовищный облик сумасшедшего, хотя вопли доносились до лаборатории еще несколько минут. Ибо большого труда стоило санитарам побороть ярость больного.

– Ничего, – будто самому себе пробормотал пораженный доктор Боровский и дрожащей рукой вытер мокрый лоб; верно, впервые настоящего буйного пациента наблюдать имел удовольствие. – Скоро будет открыто беспокойное отделение. Я сам… Я сам лично тому поспособствую.

Иноземцев продолжал стоять у окна, одной рукой схватившись за подоконник, другую прижав к лицу, меж пальцами коей сочилась кровь, заливаясь за рукав кителя, – нож скользнул от уха до подбородка вдоль скулы. Круглыми от ужаса глазами глядел Иван Несторович на запертую дверь, за которой только что исчез Дункан, вдруг своим появлением ответивший на все вопросы, душившие доктора. Никто, даже сам Иноземцев, не мог ручаться, что психиатр не говорил правды. Ведь все могло быть! И даже то, что Иноземцев до того с катушек слетел, что не только агнозией, «синдромом Шалтай-Болтая», грудной жабой занемог, но и самым настоящим раздвоением личности. Днем он был добропорядочным доктором Иноземцевым, а ночью тем самым черным человеком, который и обкалывал всех морфием или того хуже – луноверином. Обида, глубоко им запрятанная в душе на весь род людской, сотворила, в конце концов, из него чудовище, маньяка, бездушного головореза.

Стоял Иноземцев, сраженный сим открытием, опять позабыв, где он и кто он. А тем временем доктор Боровский уже добрых несколько минут плечо его теребил, дозваться не мог.

– Что? – перевел наконец Иноземцев стеклянный взгляд с двери на Петра Фокича.

– Шить, говорю, любезный, надо, – повторил уже в десятый раз тот. – Рана достаточно глубокая. Боюсь, и к эфиру прибегнуть придется.

Иноземцев безучастно махнул рукой, анестезия была даже кстати. Сейчас допытываться начнут, при чем тут луноверин, подозревать, и выяснится, что эпидемию он самолично сотворил. Ох, не до вопросов сейчас было Иноземцеву. Сам себе поспешно ввел под кожу атропин, заправил ингаляционный испаритель и, сделав несколько в нем глубоких вдохов, опустился на кушетку.

«Все забудется, если проснется, а не проснется, так мир много не потеряет, одним убийцей меньше будет».

– Иван Несторович, что ж вы так торопитесь, не много ли вы эфира плеснули в аппарат? – последнее, что он услышал, закрыв глаза. – Что ж вы наделали…

Только к вечеру Иван Несторович очнулся, вскочил, покружил по палате, тяжело дыша и кашляя, поохал и тотчас потребовал, чтобы ему разрешили вернуться домой, благо идти было всего ничего. Отказался от провожатых, с перебинтованным лицом, шатаясь, вышел из госпиталя. Дурман еще не улетучился, голова гудела и клонило в сон, эфира вдохнул – дай боже, теперь долго отходить от него придется. Иван Несторович мечтал добраться до постели. Как пьяный, перешел дорогу, свернул на тротуар, прошел мимо дворника, едва его не сбив случайно, вошел в парадную, на лестницу взбирался, будто на Эверест, а потом минут пятнадцать дверь открывал.

А когда открыл, обмер: в нос ударил знакомый запах – знакомый до одури, до сердечных колик – запах выпариваемого луноверина. Мгновенно отрезвев, он порывисто пересек прихожую, бросился к своему лабораторному столу, на том стояли в ряд две колбы и горячая горелка, а над нею была подвешена чаша для выпаривания, уже успевшая остыть. Заглянув в нее, к своему ужасу, Иван Несторович увидел сквозь туманную дымку розовато-серые кристаллики луноверина.

Иноземцев хорошо помнил, как после посещения его квартиры Дунканом, после того как тот пристыдил его за беспорядок, каждый раз по окончании работы с эссенциями, тщательно убирал всю лабораторную утварь. Мыл колбы и пробирки, прятал на верхнюю полку треногу и газовую горелку, в особенности он тщательно следил за порядком на столе, да от ребенка приходилось реактивы прятать. В его комнате по-прежнему стоял уже покрытый слоем пыли велосипед и огромный шкаф с магнитным индуктором, занимающий весь ее центр, не было ковра и портьер на окнах, всюду лежали книги, но стол всегда был чист.

Тут он возвращается в свою квартиру – не прошло и суток с тех пор, как он из нее вышел, а кто-то воспользовался его приборами, реактивами и инструментом. Да еще и для такой гадкой цели – проклятый луноверин изготовить, давеча Дунканом помянутый.

Полагая, что все еще продолжает действовать эфир, Иван Несторович пару раз махнул перед глазами рукой. Но нет, стояла чаша, две колбы и горелка рядом, а тут его взгляд упал на нечто черное в углу стола. Схватил – а это две черные перчатки.

– Чистое безумие, очередное безумие, – проронил он, а потом поднял голову и вскричал: – Кто здесь?

Испугавшись, что едкий запах луноверина распространится по всему дому и вызовет массу подозрений, бросился к окну и растворил его настежь. Вернулся, чтобы сей же час избавиться от старательно приготовленного кем-то яда, но вздрогнул, увидев, что ни чаши, ни колб уже на столе нет, а горелка покоится на верхней полке. В недоумении он глянул на перчатки, что все еще сжимал в руке.

В его комнате кто-то находился, и этому кому-то нельзя было дать уйти. Поспешно вернулся к окну, закрыл его, дернулся к двери, запер ее на два оборота ключа и прижался спиной к стене, переводя дыхание и силясь преодолеть проклятое после наркоза головокружение и тошноту. Отдышавшись, он медленно подошел к комоду, вынул «смит-энд-вессон» и взвел курок. Теперь, если удалось вовремя поспеть запереться, можно было надеяться поймать прятавшегося таинственного незнакомца, наверняка это и есть тот самый черный человек, которого разглядел психиатр и который оставил пару перчаток на его столе. О слава тебе, создатель, а то ведь подумал на себя.

– Ульяна! – вырвалось у Иноземцева, ибо первое, что в голову пришло – девушка вернулась, это ее проделки. Но обошел комнату кругом – никого. Тогда кто же этот незваный гость, кто этот черный человек? А не сам ли Дункан…

Тут Иноземцева осенило.

Безумный психиатр задумал избавиться от Иноземцева, ибо тот ведал его тайной, мол, что он из полиции, а вовсе не простым врачом при князе состоит. Сначала во всеуслышание объявил Ивана Несторовича умалишенным, а теперь разыграл комедию с луноверином, с помощью каких-то своих подручных обколол всех свидетелей ночного усато-полосатого гостя в магазине Захо. Кроме, разумеется, самого Иноземцева, чтобы выставить его виновным, и, конечно, князя не забыл, наверняка окажется так, что Николая Константиновича вместе с доктором объявят в предумышленном злодеянии. Ведь обоих как чудаков знали, и ничего не стоит на них взвалить и убийство, и попытку отравить уважаемых в Ташкенте особ, приписав эти действия мести. Ведь сослали же бедного князя, обвинив в банальной краже каких-то самоцветных безделок с дворцовой иконы – более унизительной причины, которой все кругом свято верили, выдумать было сложно. Или еще более прозаично было! Иноземцевым Дункан просто воспользовался, чтобы избавиться не от него вовсе даже, а от князя. И придумал все именно в тот злосчастный вечер.

– Не-ет, – бубнил себе под нос Иван Несторович, все больше распаляясь, дрожащими руками стирая пот с мокрого лба. – Не Дункан колол всех, а сам князь! Ах-ха! Конечно, князь! Чтобы ему и Ульянка, и тигр достались! Прохиндей! Где вы, Николай Константинович, ваше высочество, прячетесь, а ну, выходите! – и швырнул перчатки в пустоту. – Я вас вызываю… на дуэль вызываю!

Иван Несторович еще раз обошел всю свою квартиру, кружа по ней и неловкими движениями натыкаясь на предметы и сметая их, заглянул в переднюю, заглянул в деревянную коробку – шкаф-генератор, чуть не опрокинул его, меж пластинами глянул, к которым были привязаны обмотка и магнитный железняк, в платяной шкаф заглянул. И никого – ни князя, ни Дункана, ни Ульяны – не найдя, тяжело дыша, опустился на постель. Не заметил, как закрыл глаза и рухнул на подушку, продолжая шептать угрозы великому князю.

Так и проснулся следующим утром: одетым в китель, рукав залит кровью, пальцы по-прежнему сжимают «смит-энд-вессон», который, одному богу ведомо, как не выстрелил ночью.

С удивлением взглянув на револьвер, Иноземцев поспешно отложил его в сторону, с не меньшим удивлением взглянул на кровь, которой была перепачкана его форма, потом прижал руку к щеке, точно огнем пылающей, нащупал повязку на медицинских пластырях и, наконец, вспомнил про Дункана и луноверин.

Бросился к столу: на том идеальный порядок: колбы на месте, горелка на месте, с нею рядом чаша – вычищенная аж до блеска. Сколько Иван Несторович ее ни разглядывал и так, и эдак, в очки, и под лупой, но не нашел ни единого следа, ни единого розовато-серого пятнышка. Да и колбы были все аки горный хрусталь прозрачны. Потом про перчатки вспомнил, стал искать по всей квартире, ползал на четвереньках, под мебель заглядывая, даже сдвинул с места генератор на целый дюйм, но, кроме толстого слоя пыли, ничего под ним не нашел.

И с облегчением вздохнул – эфирным дурманом навеяло. Слава тебе, господи! Уж чего не хватало, чтобы в его квартире у него под носом кто-то луноверин им ненавистный варил.

Подошел к зеркалу, увидел окропленную алыми каплями повязку, издал второй вздох – печальный – и стал снимать бинты. От уха к подбородку вился аккуратный, но цветом уродливо-синюшным шов. Эх, теперь он не только в очках будет щеголять, но с уродливым шрамом. Лицо опухло, перекосило, под глаза легли не синие даже, а черные круги – следствие эфира, или уже это миокардит свое грязное дело сделал. Выглядел Иван Несторович неважно, лет на десять постаревшим и измученным, со взглядом тусклым и седой щетиной. Придется бороду пустить, чтобы шрамом людей не пугать, хоть частично его скрыв.

– Это просто катастрофа какая-то! – проронил он отчаянно. Посидел, повздыхал, сменил китель на сюртук и отправился на службу.

В госпитале его ожидала новость – Дункан окончательно умом повредился, беспрестанно выл и брыкался, что приходилось его связанным держать.

– Осмотр производили? Свежих укусов нет? – спросил Иван Несторович.

– Уже пятые сутки, – ответствовал Боровский.

Иноземцев опустил голову, горько усмехнулся. С луноверином уж очень все ладно выходило. Коли это действительно сей проклятый яд, тогда понятно, почему спустя пятые сутки Дункану так худо сделалось, вспомнил Иван Несторович, как чуть не помер в поезде по пути из Петербурга в Нижний Новгород, когда закончилась его бутылочка с предполагаемым морозником, который Ульянка вылила, луноверином заменив. Распознать присутствие луноверина в крови Дункана Иноземцев не мог, поскольку не знал еще как. А вот ежели его изготовить и больному вколоть, то можно получить доказательство, что оно было использовано ранее, в виде облегчения состояния сей странной лихорадки.

И благополучно самого себя тем подставить?

Ведь кто луноверин так хорошо знает, как не его творец, изобретатель? Тогда так и выйдет, что он сам всех, месть задумавши, ядом обколол.

«Молчи, Иноземцев, дурья башка, молчи, опять навлечешь на себя беду.

А как же психиатр? Пусть пропадает, что ли?»

Какой он – Иноземцев – после этого врач, коли бросит пациента, пусть и злейшего врага своего, погибнуть?

Тем более что лихорадка могла оказаться действительно не лихорадкой вовсе, а и вправду чьей-то попыткой отравить свидетелей нападения Юлбарса. Измучить абстиненцией, а потом смертельной дозой добить. Мол, болел, болел и помер от неведомой науке хвори.

И вновь подстрекаемый своим великодушием и самоотверженностью, Иван Несторович решил сегодня же ночью отследить таинственного негодяя. Едва стемнело, он сходил за «смит-энд-вессоном» в квартиру, еще раз взглянул на стол, который был без единого намека на чье-либо прикосновение, вернулся в госпиталь и направился в палату Дункана.

В палате на тумбочке чуть поодаль от постели больного горела керосиновая лампа, рядом сидела, подперев ладонью подбородок, полусонная сестра милосердия. От умалишенного отставили все вещи, чтоб не мог дотянуться, приковали к железному каркасу кровати ремнями, которые использовали во время операций. Тот дрожал в нервной лихорадке, мокрые его волосы прилипли к мертвенно-бледному лбу. Он не спал и, верно, хорошо видел, как вошел Иноземцев в больничном халате и с револьвером, торчащим из кармана.

– Идите, – махнул Иноземцев девушке. – Велите сегодня никого сюда не впускать.

– Пришли добить? – простонал Дункан, когда сиделка поспешно выбежала. И было в его голосе столько отчаяния и боли, что невольно Иван Несторович отступил на шаг. Нет, если кто и повинен во всей этой истории, то точно не этот сморщившийся от длительной борьбы с болезнью старик. Уж такую игру сыграть не под силу было даже Ульяне – как-то однажды ей пришлось хлебнуть настоящего мышьяка, чтобы казаться правдоподобной в своих актерских вывертах. Но Дункан не был взбалмошной девчонкой и не стал бы рисковать собственным здоровьем даже ради победы. В сущности над кем? Над бедным неудачником, которому не было на земле спокойного места и репутацию которого он уже с большим успехом растоптал?

– Нет, я пришел поймать негодяя, что, вы говорите, колит вас луноверином, – отчего-то сконфузившись, проронил Иноземцев.

– Вы смеетесь?

– Нет, ничуть.

– Послушайте, доктор Иноземцев, я побежден, я проиграл. Вы победили. Вы довольны? Вы выставили меня сумасшедшим… с этим своим луноверином. Более того, судя по тому, какое у него действие, а я читал ваши парижские статьи, их переводили для «Санкт-Петербургских ведомостей», я впал в зависимость от него. Я теперь несколько дней без укола… Вы явились, чтобы видеть меня уничтоженным, чтобы закрепить чувство торжества над человеком, который напрасно, как вам кажется, засадил вас в желтый дом.

– Чушь, – ответил Иван Несторович и подошел к лампе, чтобы потушить ее. – Я не колол вас.

– Господи, ну сделайте что-нибудь! Это нестерпимая мука, я точно без воздуха…

– Я для этого здесь, – сказал Иноземцев и скрипнул фитилем, погрузив палату в темноту.

Он уселся на место, что давеча покинула сестра милосердия, уронил локоть на тумбочку, рядом опустил оружие и стал ждать. Потом взял, переломил ствол, пальцем проверил, все ли патроны на месте.

– Что вы делаете? – дрожащим голосом спросил Дункан.

– Буду стеречь ваш драгоценный сон и ждать, когда он явится – тот в черном костюме, из-за которого у меня теперь во все лицо зияет шрам.

Дункан запыхтел шумно, заворочался.

– Довольно, Иноземцев, комедию ломать, принесите шприц с вашим этим лекарством, – нетерпеливо бросил он и сильнее дернулся в ремнях; кровать заходила ходуном. – Ну, что вы хотите взамен?

– От луноверина нет лекарства. Это яд. Я ничего не хочу. Подождите еще день-другой, полегчает. Я буду сторожить вас, и уверяю, что поймаю негодяя.

Дункан вздохнул.

– Господи!.. А если я скажу, что в магазине Захо был живой тигр, вы тогда принесете мне этот свой луноверин. Последний раз!

– Последний раз только перед смертью. – Иноземцев стукнул в сердцах ладонью по столу. – Какой, к черту, живой тигр? Вы что же ради укола глумиться надо мной будете? То живой, то мертвый! То шкура, то нет! Уже смирился, что на меня по вашей милости все кругом глядят косо. Поздно на попятную идти. И замолчите, в конце концов. Наши голоса спугнут вашего обидчика, орудующего шприцем.

– С Юлбарсом ходил самый настоящий, живой тигр, его поймать не удалось. В пещере тогда бандиты без тигра были.

Иван Несторович аж вскочил и зажег лампу.

– То есть? – спросил он, медленно, шаг за шагом приближаясь к постели психиатра, чтобы лучше разглядеть его лицо.

– В Чимгане найдена шкура, – тяжело дыша, стал рассказывать психиатр, – и мне пришло в голову объявить всем, что тигра никакого не было, тем более что слухи имелись, что Юлбарс шкурой туземцев пугал. По приезде я тотчас рассказал об этом случае Тверитинову, тому идея понравилась, в тот же день он собрал всех, кто был в гостях у Захо, и велел хранить насчет зверя молчание, если кто спросит – во хмельном, винном бреду не признали, что то был ряженый басмач.

– Почему же я остался в стороне? – сквозь зубы выдавил разъяренный Иноземцев. – Почему меня не вызвали к Тверитинову?

– Потому что я уже объявил… там, в горах, что вам тигр привиделся. Так вышло… А Тверитинов и о бюловском звере, о гиене, о девчонке, от которой у вас мозги набекрень, знает. На ваш счет сразу запрос в Петербург сделали, как только вы тайно приняли магометанское вероисповедание…

Иноземцев закашлялся.

– Решили так и оставить, вас не привлекать, – закончил Дункан.

Минуту Иван Несторович стоял, точно гвоздями пригвожденный, потом за голову схватился и сделал отчаянный круг по палате.

– Это скверная шутка, Иван Яковлевич.

– Вы сами повинны. Зачем было к князю ходить и за Элен Бюлов просить? Мне за это влетело от самого государя телеграммой. Ведь, черт возьми, не было никакой девицы Бюлов! Не было, вы ее все-таки выдумали, я был прав, – прошипел Дункан, но тотчас тяжело вздохнул. – Теперь дадите укол, а?

– Ничего я вам не дам. И не я колол вас! Не смейте про меня так думать! – гневно бросил Иноземцев. Покружил по палате, точно зверь раненый, а потом остановился и добавил веско: – А знаете, что, господин Дункан. Оставайтесь-ка вы один на один с тем человеком в черном, что навещает вас. Если господь сжалится, придет он с очередной порцией луноверина.

И ушел, хлопнув дверью так сильно, что треснул наличник.