Глава XII. Смерть Юлбарса

Нет, поход не отменили, казаков не отозвали. Более того, среди выступавших оказался сам князь, а с ним и Дункан проклятый. Лишенный всех званий, господин Романов тем не менее был в мундире полковника, он хорошо знал Чимган и, возможно, своим присутствием тоже оказывал градоначальнику услугу; никто бы не подумал ничего предосудительного. Но Иван Несторович иначе расценил присутствие Николая Константиновича, которое разом ответило на все внутренние терзания Иноземцева. С Ульяной он был знаком весьма, коль скоро решил присутствовать при ее поимке лично, очевидно, очень ею дорожил или тигром обещанным прельстился. Но ведь и полицейский врач из Департамента Ульяну знал в лицо, видел ее в больнице Святого Николая Чудотворца, и если узнает, то непременно сдаст солдатам…

Как же быть?

Тут воображение Иноземцева, терзаемого ревностью, разыгралось не на шутку, и он проверил, на месте ли его «смит-энд-вессон» – пусть все помрут сегодня, к чертовой бабушке! Случится с Ульянкой что-нибудь, тогда и князя, и Дункана, и Юлбарса он сам лично застрелит, а потом и себя. А ежели та чудом уцелеет, то стреляться будет сначала с князем, потом с его тюремщиком, потом негодяйку порешит, а сам, коли не хватит патронов, прыгнет со скал. Там ведь в этих горах Чаткальских полно, должно быть, ущелий страшных. Пусть же они для всей честной компании станут последним пристанищем.

Вот с таким ожесточением в сердце сел Иван Несторович верхом, заняв место между капитаном Пашкевичем, сартом с киргизской стороны, что проводником вызван был, и князем. Тот послал Иноземцеву ничего незначащий, холодный, короткий взгляд и отвернулся, будто не знал доктора, впервые его видел.

Двинулись по Лагерному проспекту, выехали через Кокандские ворота, вернее, то, что от них осталось после штурма, ибо все двенадцать ворот Ташкента – а были они массивные, из сосны и кованого железа, – снесены вместе с крепостной стеной в позапрошлом году, мешали они садам, виноградникам и заводам, что неуклонно расширялись во все стороны: город рос, как пузырь.

Обогнули русскую часть города, село Никольское с его высоким собором и двинулись вдоль обмелевшего канала кокандской дорогой, полями, а следом и пустошью, которая медленно, но верно стала превращаться в холмистую местность, покрытую полынью или просто голым лёссом, нет-нет да и большие группы деревьев встречались с пушистыми, желтыми кронами, зеленый можжевельник. Порой дорога петляла вдоль реки Чирчик, перемежаясь с ней, – будто серая лента переплетается с голубой. Несмотря на середину осени и раннее утро, пекло по-прежнему, как в аду. Но голову поднимешь, глянешь на яркое голубое небо, и пронесется мысль: да откуда же здесь может быть так жарко? От цвета этого, холодного, несло чем-то ледяным и освежающим, то ли земля нагревалась, то ли были сокрыты под пластами ее незримые горячие источники. Но нет-нет да и слетал с гор, смутные очертания коих виднелись на северо-востоке, прохладный ветерок со снежным дыханием и сметал с глаз марево. Никто бы не поверил, что к закату все будут отстукивать зубами интенсивную дробь и дрожать от холода.

Спустя какое-то время подниматься стало трудней, кони насилу переступали копытами, вдали, в верстах двадцати, стали уже весьма отчетливо видны горные вершины со снежными прожилками, будто кто нарисовал их на нежно-голубом холсте. Потом холмистая дорога стала еще круче, а холмы стали с дом величиной, а то и с два дома, покрытые горными травами и цветами, росшими сквозь каменистую, местами бурую, местами песчаного цвета почву, покрытую многочисленными порами. Все чаще стали попадаться участки выветренных каменных россыпей – небывалой величины, с виду походящих на громадных джиннов, застывших здесь на многие века. Порой они обсыпались, нещадно роняя под копыта мелкий камень, мешающий ровной езде. Лошадь Иноземцева то и дело поскальзывалась, будто ступала по рассыпанному бисеру. Но проводник продолжал уверенно вести отряд по лабиринту меж этих глыб, при взгляде на которые становилось не по себе, будто вот-вот они оживут, сомкнутся, сожмутся, и мокрого места от путников не оставят. Казалось даже, что караван заколдован и ходит по кругу, солнце то справа, то сзади, то слева, то в глаза било, а кругом одни и те же глыбы. Это была какая-то тайная, не слишком комфортная тропа, но благодаря коей значительно удалось бы срезать путь до Столовой горы.

Потом дорога и вовсе сменилась тропами узкими, извилистыми, с крутыми спусками и подъемами, ветер стал пронизывающе холодным, свистел в ушах, солнце скрылось в густых свинцового цвета клубах облаков.

Иван Несторович, не привыкший сидеть в седле, сначала мучился болью от копчика до атланта, а к середине пути и вовсе перестал чувствовать спину и ноги, зато страдал дикими приступами мигрени от постоянной невыносимой тряски и перепада давления – забрались уже более чем на две тысячи верст над уровнем моря. Ничего вокруг не видел, кроме рыжеватой холки своей лошади, ничего не слышал, кроме тяжелого собственного дыхания, гулко отдававшегося в ушах с натянутыми до предела барабанными перепонками. Вот она – горная болезнь, о которой Иноземцев знал все, но никогда прежде не испытывал ее симптомы. А уж когда лошадь под ним почти вертикально стала, карабкаясь по узкой тропинке в фут-два шириной, нет-нет да и скатываясь, к ужасу доктора, назад, приходилось впиваться в гриву аки в спасительную соломинку в бурном потоке, и ехал он, зажмурившись и стиснув зубы, боясь хоть краем глаза взглянуть по сторонам. А если бы бросил короткий взгляд вокруг, то непременно заметил, что не он один продвигается со стиснутыми зубами и сине-зеленым от страха лицом. Это было первое его знакомство с подобным ландшафтом и высотою, не считая подъема на трехсотметровую башню в Париже, выше которой он и представить не мог ни рукотворного, ни природного возвышения.

Близ местности, называемой Бельдерсай, отряд встал на ночной привал. Иноземцев сполз с седла и наконец отдышался, огляделся и ахнул. Ползли, карабкались, моля богов не скатиться в какой-нибудь из обрывов, и оказались окруженными чудесной панорамой, будто кистью писаной Васильевым или Васнецовым. Кругом живописные волны, точно восточные ковры – то серые, то темно-коричневые, со светло-зелеными пятами еще не начавших желтеть ясеней, с ярко-золотыми пиками тополей, облака червонного золота – орешник, багряные шапки алычи, выжженные нещадным солнцем пастбища с мелкой россыпью черных точек – горных коз, и невысокий кустарник, покрытый странного вида пухом. А над этими коврами грозно вздымались острые пики с резко уходящими вниз ущельями, скалистые стены скал, внезапно переходящие в гладкие, с деревцами покатые склоны. То тут, то там торчали корни елей, почву из-под коих вымывали по весне селевые сходы, по соседству оказывались голые пористые валуны. По остро-обнаженным обломкам камней, журча, сбегал пенистый, ледяной ручеек-сай. Самые же верхушки – воинственные, как шлемы витязей, – укутаны свинцовым саваном облаков да припорошены белым, снег здесь и в июне не тает, объясняя эти пронизывающие холодные потоки. Зато воздух был как хрусталь чистым, прозрачным и даже целебным. Едва Иноземцев ощутил ногами почву, опустился на мшистый камень, тотчас перестала мучить мигрень, да и головокружение от столь удивительных пейзажей прошло. Если представить, что это всего лишь холст да работа искусного художника, то не так и страшно, а напротив – чарующе красиво.

Капитан отправил нескольких человек, дабы те разведали вьючно-пешеходную дорогу, пролегающую через перевал Тахта, и с вершины Карангура попробовали разглядеть, нет ли кого на плато Пулатхан.

– Если верить словам чабанов, то они расположились аккурат на Малом Пулатхане и заняли пещеру Айим-Кавор. Завтра продолжим путь. По тропам верст тридцать. Нужно застигнуть их врасплох до наступления сумерек, иначе мы рискуем потерять людей – здесь страшнейшие обрывы. Разбойники знали, где прятаться. Пулатхан – удобная крепость. Но сорок человек в сравнении с двумястами – ничто. Солнце не сядет, мы уже перебьем их всех, – заключил Пашкевич.

Сердце Иноземцева сжалось.

– Чабаны? – переспросил он, будто слышал это слово впервые.

– Козопасы, пастухи, в основном из киргизов, – стал объяснять капитан. – Единственные, кто смотрит за всем этим роскошеством. Мы приплачиваем им, чтобы, если завидят англичан или еще каких охотников обнюхивать наши границы, то сразу оповещали. Своего рода филер, здешний чабан. Во-он, гляньте, – он указал куда-то на северо-запад, – видите стадо коз, а с ними человека в длинном плаще и островерхой шапке.

Иноземцев кивнул, но разглядеть – не разглядел в такой дали. Даже точек не видел. Однако крепко запало ему в мысли это упоминание о пастухах, стало кочевряжить мозг и душу: неужто пастухи про Юлбарса русским рассказали, а вовсе не Ульяна и не князь. Быть такого не может. Не выдержал Иван Несторович и спросил у офицера, откуда, мол, прознали про Бродячего Тигра. Тот смерил Иноземцева недоуменным взглядом:

– Так чабаны ж и сказали нам! Видели, говорят, засели высоко в горах незнакомцы, костры на Столовой горе жгут, коз воруют, по десятку на дню пропадает, будто какое неведомое чудище откармливают. Проследили, глядь, а это ж Бродячий Тигр. Ну и сразу к нам. Я давно говорю, посты надо здесь ставить. А не только у подножия Чимгана. И небольшого отряда, что стоит у дачи генерал-губернатора, явно недостаточно…

Капитан продолжал свою ворчливую демагогию, но Иноземцев уже не слушал, он обернулся к князю, бросив на него отчаянный взгляд. Князь и его верноподданный психиатр рядом были, тоже слушали. А Дункан при словах капитана еще и ответным взглядом Иноземцева окатил, взглядом василиска, будто доктор ему на ногу наступил, не иначе. Зародилось в душе Ивана Несторовича странное, необъяснимое сомнение. Он вернулся на камень и долго вспоминал, что Ульяна рассказывала, вспоминал, как князь совершенно натуральное изумление выказал в ответ на его, Ивана Несторовича, бесцеремонный допрос.

А потом махнул рукой – не выйдет у них вокруг пальца его обвести. На чабанов смахнуть решили. Очень ловко! Вполне в Ульянкиной манере сработано, улыбнулся Иноземцев, с князем они условились чабанов упомянуть, мол, не просто так ведь с неба о Юлбарсе весть донеслась, надо было ее закрепить участием козопасов. Да и князь тоже фигура не однозначная: с одной стороны, августейшая особа, с другой – пленник. И чтобы его послушались, тоже изворотливость проявить пришлось.

Попросил Иван Несторович у Пашкевича подзорную трубу и начал высматривать Столовую гору в надежде увидеть, если не Ульяну, то хоть пещеры, о которых она рассказывала, чтобы потом, когда все закончится, сыскать ее можно было. Гора сия удивительной была, точно срезана большим ножом или придавлена громадным прессом, а затем гладенько отшлифована, ну, прямо накинь скатерку и ставь самовар. Но в подзорную трубу никаких пещер разглядеть Иван Несторович не смог, да и солнце вскоре село. Звезды под плотной завесой облаков скрылись, и если бы не костер, который развели в небольшой впадине, то никто бы ничего не смог рассмотреть и на расстоянии вытянутой руки.

Теперь бы пережить ночь. Мучимый неудобствами, смятением и страхом, ибо водились в горах и волки, и рыси, и медведи, Иван Несторович положил голову на мешок с ветошью для перевязок. Но уснул не сразу, хоть горный переход оказался для него утомительным времяпрепровождением. А во сне чудилось, будто вновь верхом по скале вверх поднимается, чудилось, что копыта лошади под ним неумолимо вниз съезжают, сердце леденело, и Иноземцев сильнее впивался пальцами в мешок с ветошью, что в поводья, а порой с криком вскакивал.

Утром вернулись разведчики, разбудили лагерь чуть свет. Запыхавшись, радостно махая руками, они сообщили, что пещеру Айим-Кавор занимает отряд басмачей в человек тридцать-сорок. Недалече и полосатый зверь замечен, стало быть, не обманули чабаны, как есть Юлбарс собственной персоной засел на Пулатхане.

Тотчас же был отдан приказ по коням, времени терять было нельзя ни минуты. С тяжелой от ночных кошмаров головой Иноземцев взобрался в седло. Чувствовал себя доктор приговоренным к смерти. А что, если Ульяна не успеет спрятаться, что, если русские пришли раньше? И бросил тревожный взгляд на Николая Константиновича, но каменное лицо того не выражало ровным счетом ничего, с таким же безразличием ехал и Дункан, а иногда зло посмеивался, когда тревожный взгляд Иноземцева ловил.

Вновь пробрало чувство, что эти оба что-то знают, что-то замышляют, друг от друга отдельно или же в тандеме – неважно, но Иван Несторович ясно ощущал некую угрозу или же предчувствие давило надвигающейся катастрофы.

«Эх, Ульянка, Ульянка, зла на тебя не хватает, что же ты творишь, бестия».

Даже тропы, чуть ли не в ладонь шириной, уже не пугали Иноземцева, уперся взглядом в гриву своей лошади и думал только о том, чтобы наконец добраться до пещеры Айим-Кавор.

До горы Карангур порядком десять верст, от нее вела одна-единственная довольно широкая дорога, а точнее, перешеек, соединяющий одно плато с другим, по которому мог пройти целый полк без риска сорваться вниз. Наконец после длительного и изнурительного хода по непролазным тропам, которые знал лишь киргиз-проводник, отряд казаков смог вздохнуть свободней.

Произвели рокировку, ибо приближались к месту засады, и, несмотря на все возмущения доктора, того отправили вместе с фельдшером, князем и Дунканом в самый конец отряда. Иноземцев просил, уговаривал, чтобы ему ружье выдали и оставили в первых рядах, но капитан был неумолим.

Едва ступили от Малого Пулатхана к Большому, сверху раздалась канонада выстрелов, солдаты вскинули ружья, передовая линия со стонами повалилась ниц, напуганные животные было ринулись по сторонам, иных всадников сбрасывая в пропасть. Басмачи чуть продвинулись вперед от основного места стоянки, неведомо кем предупрежденные, попрятались в кустах и за скалистыми выступами, дождались приближения отряда Пашкевича и принялись ожесточенно палить со всей своей сартской неуемной энергией.

Именно этого и боялся капитан. Пулатхан был очень выгодным природным бастионом. Засевшие в нем разбойники, даже в количестве одного десятка, при наличии больших запасов оружия могли отстреливаться несколько дней. А капитан хотел застать их врасплох. Теперь уже, кроме как измором, не возьмешь, приготовились, приняли оборонительную позицию. Но произошло неожиданное. Через полчаса взаимной перестрелки бандиты Юлбарса повысыпали из своих засад и, обнажив сабли, с громогласными тюркскими выкриками бросились на отряд. Возможно, они хотели прорваться сквозь ряды солдат и миновать перешеек, сразив неожиданным маневром, в надежде поменять таким образом позицию и скрыться, решение одно из глупейших, как впоследствии оценил его капитан.

Почему вдруг басмачи покинули бастион – было загадкой. Может, недооценили своих сил, может, тигр вдруг взбесился, хотя никаких звуков, говорящих, что рядом хищник, не было.

С ужасом Иноземцев видел, как в сером одеянии разбойники ожесточенно кидались на казаков со своими бухарскими саблями. Рубили отчаянно, но против ружей были бессильны. К еще большему ужасу увидел доктор среди прочих знакомый полосатый халат и зеленые сапожки; атаман рухнул на камни в числе первых и тотчас угодил под копыта в клубы пыли.

Рискуя быть сраженным пулей или саблей, пасть под копытами кавалерии, сбитым, Иван Несторович рванулся вперед. Хорошо, что уже битва подходила к концу, солдаты в авангарде с капитаном погнались за остатками банды басмачей, которые, завидев, что плохи их дела, ринулись обратно к пещере. Доктор рухнул на колени перед Ульяной, перед глупой несносной девчонкой, перевернул ее на спину, дрожащими руками сорвал с лица платок.

А это была не Ульяна. Не ее лицо.

Иноземцев отдернул руку, мотнул головой, протер глаза под очками, сплошь залепленными пылью. Зажмурился и снова взглянул на павшего в бою атамана. Нет, не Ульяна, совершенно незнакомый ему человек, сарт с непривычно рыжими волосами, светлыми бровями, ресницами, да еще и курчавой редкой бородкой. Он был довольно молод, едва ли старше Ульяны года на два. Более того, он был жив, сипло дышал; пули пробили легкое, а копыта переломали несколько ребер – одно кровавым осколком выдавалось над полосатой тканью халата.

Доктор в ужасе схватил его за грудки и стал с силой трясти:

– Где она? Где Ульянка? Где Юлбарс? Қани Юлбарс?

Тот открыл глаза, оскалился и прошептал не то со злом, не то с обидой:

– Мен – Юлбарс, мен…

Канонада выстрелов медленно отползла к восточной части плато. Пока доктор соображал, что за фата-моргана его посетила, раненый испустил дух. Подлетели солдаты, что-то крича, подъехал князь, остановился, чуть задержав взгляд на распростертом в пыли сарте, отвернулся и равнодушно процокал дальше.

– Ну что, убедились? – раздался за спиной зловещий голос Дункана.

– В чем? – одними губами прошептал Иноземцев, переводя непонимающий взгляд с доктора на распростертый у его колен труп атамана.

– Что это никакая не Элен Бюлов. Черт знает, что вы такое, Иван Несторович, всем голову заморочили. Пришлось сюда взбираться. И это только потому, что вздумалось вам полагать, что знаменитая и отчаянная Элен Бюлов – главарь басмачей в Туркестане. Вы только подумайте – женщина среди мужчин, среди мусульман! Да такого глупого предположения… тьфу! – зло произнес психиатр. – А я ведь чувствовал, что от вас, после точно такого же безумного рассказа о гиене, иного ожидать не стоит. Развели, понимаешь, зверинец!

– Нет, не понимаю! Да по какому праву вы… – запыхтел Иноземцев, совершенно сбитый с толку. – Что вы себе позволяете? Я ничего вам о Элен Бюлов не говорил… Почему вы?.. Что за?..

Опустив глаза к лежащему в ногах атаману, Иван Несторович стал хватать ртом воздух. Потребовалось несколько минут, чтобы совладать с собой. Дункан протянул руку, но Иноземцев машинально оттолкнул его, кое-как поднялся сам и бросился бежать в сторону, откуда еще слышались одинокие выстрелы.

У входа в пещеру, похожую на лаз, догорал костер, русские метались туда-сюда, добивали последних басмачей, те, чтобы не даться живыми, к ужасу Иноземцева, прыгали с обрыва. Банда Бродячего Тигра была разбита, не осталось ни единой живой души от сей легендарной шайки, ни единого сарта, а доктор надеялся на возможный допрос. Допрашивать было попросту некого. Иные из солдат уже присели, другие, тяжелораненые, – лежали. Потерь было не столь много, фельдшер тотчас развернул кипучую деятельность под энергичным руководством психиатра князя. Князь же наблюдал в стороне, продолжая сидеть верхом и глядеть, как несколько солдат выносили из пещеры мешки с порохом, коих набралось около дюжины, носили охапками и ружья. Порох был подмочен, что с апломбом констатировал капитан Пашкевич, объяснив это тем, что, возможно, бандиты не учли карстовую особенность горы, которая была пориста, местами сложена из известняка и имела множество подземных источников, образующихся в самых неожиданных местах и оставлявших за собой таинственные воронки в треть-четверть сажени диаметром. Они были готовы держать оборону в случае нападения, но их подвела сама природа.

В глубине пещеры, кроме большого количества оружия, нашли и тигриную шкуру.

Иноземцев долго смотрел на нее, и слова: «Не может быть!» – застыли на его губах.

– Что и требовалось доказать, тигра с ними не было – все это слухи, – победоносно продолжал Пашкевич. – Для устрашения пользовались старой шкурой животного. Эх, артисты! Господину Маеву будет о чем рассказать в своей газете. А как вздохнут свободно жители Ташкента! А то ведь, ей-богу, надоело караул держать у Беш-Агача.

– Как же не было тигра? – недоуменно проронил Иноземцев, наконец очнувшись от оцепенения. Уж если Ульянка ему привиделась, допустим, но животное… – Тигр был! Я его видел, как сейчас вижу вас… – И добавил, отчаянно простирая руки князю: – Николай Константинович, подтвердите мои слова, был ведь тигр в магазине Захо? Мы оба видели его.

Князь застыл, глядя на Ивана Несторовича с неизменным безразличием, и ни один мускул не дрогнул на его каменном лице.

– Что же вы молчите? – разъярился Иноземцев. – Скажите хоть слово!

Тот покачал головой и, чуть ударив коня шпорами, направился вниз к перешейку. Уж больно дорожил, видать, насиженным в Ташкенте местом, боялся очередной ссылки, готов был молчать в угоду каким-то необъяснимым закулисным хитростям, готов был безжалостно смотреть, как на другого человека напраслину наводят, обвиняют в помешательстве.

– Ничего не понимаю… Это какой-то заговор… Опять заговор против меня.

– Какой, к черту, заговор, Иван Несторович, – вспылил Дункан. – Вы что же, до сих пор не поняли? Вы все это выдумали! Тигр и Элен Бюлов жили только в вашем воображении. Выдумали своей поврежденной в пустыне головой.

– Вы сами весь вечер просидели с газетой у Захо, – парировал Иноземцев. – И будете утверждать, что не заметили, как мимо вас прошел самый настоящий тигр?

– Заметил, – согласился Дункан, и лицо его исказилось в издевательски-ироничной гримасе. – Человека в тигриной шкуре. Я сидел не за карточным столом, а у двери, и имел возможность хорошо разглядеть изъяны мнимого тигра.

– Ну, знаете ли… Да как вы себе представляете – залезть в эту шкуру? Это несусветная ложь! Это невозможно! – продолжал яриться Иноземцев. – Капитан, позвольте… Хоть вы! Семь человек, а еще приказчик. Да не может же у восьмерых человек одновременно агнозия случиться. Неужто, так просто можно взять да и спутать с…

– Иван Несторович, довольно, – прервал его Дункан-Розенбах и с наигранной горечью вздохнул, даже голову театрально склонил, актеришка. – Вы стали жертвой иллюзии. Вы пережили плен, значительную кровопотерю, черепно-мозговая травма, в конце концов, вы прошли немалый путь по пустыне, вы перенесли малярию в Самарканде и обнаружили недюжинную храбрость в сражении с холерой в Ташкенте. Семь ночей вы провели, а то и больше, пересыпая трупы на сартских кладбищах хлорной известью. Этот подвиг стоил вам изрядно потрепанных нервов. Еще и знакомство с Элен Бюлов в недавнем прошлом. Поймите наконец, что вы все это время продолжали жить страхами и иллюзиями. Былое тяготит, забывается с трудом.

– Да и случай с тигриной шкурой не из самых тривиальных, – вставил капитан. – Не вы один впали в заблуждение, не вы один.

С каждым услышанным словом Иван Несторович зеленел и синел.

– Не выйдет в очередной раз выдать меня за сумасшедшего, – процедил он, сжимая кулаки.

– Я говорил с врачами и персоналом госпиталя… – продолжил психиатр, потом осекся, оглянулся на капитана, солдат, молча слушавших и, верно, ждавших, чем закончится эта странная перепалка. Он чуть тронул рукав Иноземцева, указав куда-то вперед. – Будьте любезны на два слова. Это очень личный разговор. Я бы не хотел сообщать сии неприятные новости при всех. Я не преследую цели унизить вас.

Иван Несторович невольно поддался, продолжая сжимать кулаки. Оба отошли в сторону.

– Я говорил с персоналом госпиталя, – шепотом начал Дункан. – Не только коллеги, но и я, мы все серьезно переживаем за ваше здоровье. Вы должны признать, что всецело погружены в некий выдуманный мир. И не отрицайте того, что говорите сами с собой и с призраками, которыми себя окружили. Живые люди не представляют для вас никакого интереса, и с каждым днем ваше состояние усугубляется и может вылиться в настоящую катастрофу. Вы врач, и вам должно быть хорошо известно, как скоро подобные индивиды превращаются, в конце концов, в маньяков и убийц, озлобившихся и одержимых. Сам Тверитинов тотчас собрался подписать указ о вашем увольнении, едва узнал, каким вы невменяемым бываете человеком. Но ваши заслуги, Иван Несторович, они тем не менее высоки, их никто не отрицает. Надо лечиться, надо выходить из этого омута, я вам советую не затягивать. И принять госпитализацию, советы врачей, которые готовы помочь вам.

Это было какое-то чудовищное дежавю. Иноземцев слушал Дункана, а перед собой видел лицо то доктора Белякова из Обуховской больницы, что беспокойным отделением заведовал, то Боровского, который ему про стенокардию все твердил, будто гипнотизер какой. Все трое окружили Иноземцева и наперебой верещали: «черепно-мозговая», «грудная жаба, любезный, а может, миокардит уже», «госпитализация», «маньяк и убийца».

– А теперь еще эта проклятая Элен Бюлов! – хором воскликнули они. – Вы явились к его высочеству с несусветными требованиями и заявлениями. И едва не заставили нас поверить, что Николай Константинович покрывает преступницу. А господин Романов, вы это прекрасно знаете, и без того в незавидном положении. Любое неловко оброненное в его сторону слово может закончиться для него плачевно. Вы едва не подвели его к стенке. За госпожу Бюлов его могли приговорить к расстрелу, вы это осознаете?

При этих словах Иноземцев вздрогнул, очнулся от наваждения, отступил назад и в ужасе поглядел в сторону, куда только что удалился князь. И такое горькое чувство его охватило вперемешку со страхом и замешательством, что он едва не поверил словам Дункана и не вскрикнул: «Господи боже, что же я наделал!»

– Но этот поход дал возможность убедиться, что и зверь, и девушка, – наступал Дункан, – плоды вашего воображения. Вам было худо от тюремного заключения и от всех неприятностей, что обрушились на вашу голову после знакомства с этой авантюристкой. Вы любили ее, вы потеряли ее, но воссоздали в своих фантазиях, чтобы заполнить образовавшуюся пустоту внутри себя, создали за отсутствием близких, друзей. Такое поведение вполне типично для одиноких и чурающихся мира людей. Часто случается, что жертва привязывается к своему мучителю. Сами посудите, взгляните трезво на всю эту историю, некогда уже произошедшую с вами – гиена обернулась тигром, так кстати мелькавшим слухами, юркий и изворотливый басмач стал Элен Бюлов для вас. К чему все это привело тогда? К смирительной рубашке… Вам ее не хватает, признайте, Иван Несторович, вам не хватает госпожи Бюлов, вы ждете ее, как приговоренный палача, мечтаете вновь оказаться в желтом доме! И только сей факт, что вы душевно неустойчивый человек, позволит, возможно, господину князю простить вам те неудобства, которые вы ему причинили своим заблуждением.

Каждое произнесенное психиатром слово обрушивалось на бедную голову Иноземцева тяжелым молотом. В присутствии офицеров, князя, фельдшера из госпиталя и еще двух сотен солдат его объявили безумцем, и глазом не моргнув. Самое страшное было то, что он не был уверен в собственной правоте, а психиатр оказался на редкость убедительным.

– Я докажу, что она была, – проронил доктор в отчаянии. – Более того, она и сейчас здесь. Обыщите все пещеры, она не могла далеко уйти. Вам, лично вам, господин… Розенбах, на руку мое безумие. Но какую цель вы преследуете – мне неведомо. Месть? Мне? Но за что? Очередная чиновничья махинация?

– Иван Несторович, примите как данность. Вы больны.

– Я докажу, – шептал Иван Несторович, – я докажу, я найду ее, она здесь…

И, развернувшись, дрожа как в лихорадке, направился к обрыву.

Горные вершины манили, притягивали, словно шепча: «Сделай шаг, и мы тебя примем в свои объятия! Иди сюда, иди, укроем мягкими кронами деревьев и теплым песком, гравием присыплем, тебе будет сладко уснуть!»

Сколько раз он был обманут, Иноземцев потерял счет.

Врали все, а он верил. От женщины, сводившей его с ума много лет подряд, до высоких начальников и проклятых психиатров, прикидывающихся добряками.

Ложь черной тенью следовала за ним по пятам. Его доверчивостью играли точно мячом, им самим играли, как стая кошек полусдохшей мышью, заставив, в конце концов, закрыться, спрятаться, возненавидеть весь людской род. Уже несколько лет Иноземцев жил и не верил никому и ничему. А теперь, что же, перестать полагаться и на собственные глаза и уши? Поверить, что стал жертвой собственного воображения и глубинных фантазий? Да еще сделал участниками этих фантазий других людей, едва не навлек на них беду и, быть может, вскоре станет самым настоящим маньяком?

Но могло ли случиться, что на самом деле… так оно и есть?

А ведь коварная реальность, будто дрова, подбрасывала в зарожденную в его мозгу маленькую искорку иллюзии. В бреду, увидев Ульянку барсакельмесской пери, сказками да преданиями, о которой ему поведали в пути текинцы, он тем не менее нашел в себе благоразумие не поверить в это. Но слухи о Бродячем Тигре вились вокруг него, точно стая ос, преследовали от самого Узун-Ада до Ташкента, заставляя сердце сжиматься от страха. Каждый раз, слыша о чудесных похождениях банды Юлбарса, он не мог не допустить, что столь тонкая манера поведения разбойников – продукт работы извращенного ума девушки. Да все кругом только и твердили, что Юлбарс не простой басмач, а непременно какой-то особенный.

В доме Захо он отчетливо услышал, как атаман обратился к нему по-русски: «Играете, Иван Несторович? Играйте, играйте. Только выигрышем потом сумейте распорядиться достойно».

Но тот умер четверть часа назад, прошептав последнее горделивое: «Мен – Юлбарс».

Если русская речь из уст этого разбойника, прозвучавшая в вечер, когда Иноземцев посетил магазин Захо, есть плод его – Иноземцева – воображения, то почему бы и тигру не быть, как утверждал Дункан, тоже воображаемым?

Внезапное нападение на магазин такого ужаса нагнало на Ивана Несторовича, что он, по обыкновению своему, впал в оцепенение. А дальше брошенный на произвол его мозг принялся плести всякую разную чушь, влекомый чувствами и воспоминаниями и – что немаловажно – страстным желанием увидеть свою Ульянушку в любом обличии, но увидеть. Пусть даже Юлбарсом.

Как уж совесть его мучила, так и эдак вгрызалась, душила. В конце концов, доктор-то Иноземцев и свихнулся. И последующее появление Ульяны ночью в госпитале с тремя глубокими ранами на боку от тигриных когтей, ее трогательную историю жизни в камышах, слезы раскаяния, шрамы по всему телу – все до последнего штриха сам выдумал, наивный фантазер.

А чертовские совпадения с реальностью объяснялись весьма просто. Как это у душевнобольных случается? Услышат звон, да не зная, где он, тотчас насочинять спешат с три короба.

Вот и Иноземцев так же – за день до того, узнал из газет, которые ежедневно любил читать вслух Зубов, что банду не удалось настичь, но зато солдаты ранили одного из членов шайки, и пошло-поехало. Иван Несторович испытывал гальваническую батарею, он был занят исследованиями, однако мыслей-то его не покидало, что раненым могла быть она, и сердце томилось тревогой, которую доктор, внутренне непрестанно переживая, внешне, как ему казалось, никоим образом не выказывал, всеми силами давил в себе волнение.

Тут неаккуратное движение, удар током и чудесный сон. Сон, который потом стал повторяться с множеством образов – Ульяна в госпитале, Ульяна у него в казенной квартире, Ульяна-канатоходец, Ульяна – тюркская дама, Ульяна в Константиновском сквере.

Потом краем уха Иноземцев услыхал, что козопасы принесли весть, мол, выследили Юлбарса в горах. А может, опять Зубов из газеты вычитал, сейчас и не упомнишь. Бурное, вовлеченное в водоворот иллюзий, подсознание доктора подхватило и эту новость, пережевало ее, перемололо и выкинуло в виде новой изобретательной идеи воображаемой Ульяны завести банду в горы и сдать русским солдатам.

Все верно, господин психиатр говорил, вполне типично для душевнобольного. Сначала Иноземцев Ульяну безжалостно сдал, нарадоваться тому не мог, что аж тюремную камеру ее изображениями из газетных статей обклеивал, чтобы ежечасно любоваться, как ее, проклятую, изловили. Потом забыть ее пытался, в бромкамфаре топя думы, а уж когда сюда приехал, так и вовсе муками совести изошел да раскаянием, которое и привело к склонности фантазировать.

Но имелся во всей этой ладной версии один противоречащий аргумент, весомый аргумент, от которого Иноземцеву было сложно отказаться на сей раз.

Иноземцев не был прежним Иноземцевым. Ибо считал он себя, супротив мнению Дункана, да и супротив построенной им версии, нормальным человеком. Считал, что давно излечился от маниакальной страсти во всем видеть сплошной мистицизм, разуверился в существовании потустороннего мира, представителей коего чудесно мог продемонстрировать любой прохиндей. Считал, что обмануть его теперь не так-то и просто.

Иноземцев приучился быть всегда наготове, помнил, что уж если Ульяна вызов приняла, то за отмщением вернется, или коли вдруг кому еще придет охота его вокруг пальца опять обвести да посмеяться.

Чего греха таить, признавал за собой он особенность эту, часто и не к месту уносился мыслями под облака. Но и тут, невзирая на эту свою черту характера – полностью отрешаться от этого мира, словно растворяясь в изысканиях и опытах, – изо всех сил старался контроль держать за происходящим, чтоб не давать лишнего повода над ним потешаться. И, как Иноземцеву казалось, до некоторых пор, хоть и с трудом, но удавалось сие вполне. Уж он помнил, каким, будучи луноверином опьяненный, его мозг ватным был, оттого-то и стал тотчас же легкой добычей фантазий, и были те фантазии что сон.

А тут совсем другое дело, тут реальность натуральная перед глазами. И хоть честно пытался объяснить по-научному свою очередную оплошность, но не получилось, не хотелось опять без внутренней убежденности на поводу у обманщиков идти, да со всем сразу так соглашаться. Где же? Где же, черт возьми, он упустил себя, где же непролазные дебри раздумий его сыграли с ним злую шутку, когда позволял себе позорно разговаривать с самим собой? Неужто и вправду удары по затылку, а следом и током повернули его мыслительный процесс вспять и сделали-таки из него марионетку фантазий, как Дункан уверяет.

Но врач в Иноземцеве в который раз подавал голос, с уверенностью диагностируя у себя ясность сознания на протяжении всей истории и, как человек, вечно попадавший в лапы лгунов и клеветников, не отбросил мысли, что вновь стал жертвой обмана.

Обмана, которого ему нипочем не раскрыть.

«Да и надо ли?» – вдруг со вздохом смирения подумал бедный доктор.

Не сможет доказать ничего, только еще больше увязнет в болоте заговора, только еще больший гнев одних и смех других на себя навлечет, опять центральной фигурой всеобщего скандала станет. Тут о другом думать надо, о безумной девчонке Ульянке, которая прячется где-то поблизости, а может, и в помощи нуждается.

К черту Дункана, к черту князя и службу к черту! Пережил бы Иноземцев очередное собственное помешательство и заговор пережил бы, лишь бы Ульяна не погибла, вниз не сорвалась, пока убегала от солдат, с тигром или без, что тоже уже неважно. Эта мысль заслонила негодование и стенание Иноземцева по поводу растоптанной в очередной раз его репутации. Перво-наперво отыскать ее надобно, пусть даже ценой ее разоблачения, одной из этих лабиринтов горных вершин и глубоких ущелий ей не выбраться.

Взял Иван Несторович себя в руки, вздохнул, обвел горестным взглядом горные вершины и направился на поиски.

Но сколько ни искал, ни высматривал острое, угрожающее дно ущелья, ничего похожего на человека, распластанного на камнях, не высмотрел, даже тех, кто со скал прыгал, было не разглядеть. Спускался, сколь позволяли обрывы, искал пресловутые пещеры, проводника-киргиза с собой водил. Допрашивал того, коверкая тюркский язык, худо-бедно им выученный: есть ли какие тайные здесь тропы и пещеры, которыми можно было воспользоваться и бежать. Измучился, сбил ноги, руки и лицо в кровь, не раз, потеряв равновесие, загремел лбом о камни. Не нашел ни тигриных следов, ни клочка рыжей шерсти, ни пещер, что она упоминала в последнюю их встречу.

Единственной пещерой, в которую мог ступить человек, и это подтвердил проводник, – была Айим-Кавор, остальные – лишь небольшие дыры в отвесной скале, издалека кажущиеся гнездами стрижей. Пусть Ульянка и добралась до них с помощью всяческих скалолазных предметов и благодаря собственной ловкости и гибкости, но для тигра они были недостижимы – это и дураку ясно, он ведь не горный козел и не птица.

Трубу опять у Пашкевича взял, но было уже совсем ничего не видать, солнце спряталось за Большой Чимган, лучи его ущелья не достигали. Иноземцев пробовал звать, кричал, подбегая то справа, то слева. Только эхо ему отвечало, напоминая голос из мегафона Эдисона с барсакельмесского острова.

И слонялся по окрестностям плато, пока окончательно не стемнело. Только одно радовало, что не нашел он Ульянкиного тела на камнях, да и сердце чуяло, что жива она. Что ж, путь назад покажет, дорог тут не великое множество, авось и наткнется на какой след, когда возвращаться обратно будем.

С наступлением ночи Иноземцев вернулся в лагерь и, сев у костра, произнес:

– Вы правы, Иван Яковлевич, я заблуждался.

На раскладных походных стульях вокруг огня сидели капитан, два лейтенанта, фельдшер, князь и его психиатр. На появление доктора, до сей минуты занятого отчаянными поисками, все удивленно вскинули головы, даже князь, по лицу коего скользнула едва заметная гримаса не то сожаления, не то сочувствия. Психиатр тоже был шокирован не менее остальных заявлением Ивана Несторовича, бровями повел, хмыкнув: «Да неужто так скоро сдался?»

Ивану Несторовичу такую оскомину набила роль идиота, навязываемая ему с тех пор, как биографию его омрачила страница с заключением в психиатрическую лечебницу, что он окончательно со своей незавидной участью шута смирился, махнув на все рукой. Чтобы вокруг ни происходило, чем бы он ни был занят, о чем бы ни заговаривал, люди, знакомые с этой мрачной страницей его жизнеописания, приходили к единому мнению, что он – чудак, умалишенный да на голову скорбный. Как было удобно на воображение такого оригинала свалить все необъяснимые вокруг явления.

– Вот и правильно, Иван Несторович, – промолвил наконец Дункан. – Хорошо, что вы нашли в себе благоразумие, признали, что вновь стали жертвой душевного расстройства.

И замолчал, верно, ожидая, что Иван Несторович яростью изойдется. Проверял ли на прочность или просто таким прямолинейным, злоязыким по характеру был. Но Иван Несторович зубы сжал, стерпел и даже головы не поднял на сию насмешку.

– Молва эта о тигре уже давно идет, – продолжил Дункан, уже как бы ко всей честной компании обращаясь, – будоражит мирный люд, коммерсантам разрушает коммерческие их дела, мешает торговле. А нет тигра! Нет! Банда Юлбарса разбита. Я, конечно, по древнему сартскому обычаю выставил бы головы этих гусей на крепостной стене, но цивилизованному человеку сие не пристало. Ничего, мы тигров всех отстреляем, так ведь, господин Пашкевич?

– Уже сколько их перебили, более сотни, наверное. Будут являться – еще отстреляем.