Пряничный дом

Знакомы они были с детского сада, изучили друг друга до последней складочки и даже обычные свои имена синхронно исковеркали в приступе подросткового неприятия – стали Дэнчиком и Стасей. Оба никак не могли понять – хотя, конечно, вслух такое не обсуждали, – чем же считать их удобное взаимодополнение, дружбой или уже, что называется, отношениями. Спали они друг с другом скорее просто в силу разнополости. Стасе в этих самых отношениях не хватало глубины, страсти, о которых она столько слышала и читала, а Дэнчику в ней самой не хватало шика, ослепительности, чтобы раз – и сбило с ног, и «смотрите все, это моя девушка». Но вместе было так привычно, и уютно, и взаимовыгодно, что Стася уже была согласна и замуж когда-нибудь за Дэнчика выйти, если настоящей любви так и не подвернется.

Началось все с того, что Дэнчик нашел у бабушки на антресолях советскую туристическую палатку и загорелся идеей протестировать ее на природе. Поскольку ночи стояли жаркие, а палатка оказалась довольно тесной, в спутники идеально подходила Стася – если, конечно, не поднимет писк, что там комары, змеи и вообще страшно. Стася, естественно, была совсем-совсем не похожа на обычных девчонок: она ничего не боялась, отлично плавала и вообще была приспособлена к реальной жизни – и так рьяно доказывала это Дэнчику, что сама не поняла, как очутилась в загородном автобусе с ним, палаткой, двумя рюкзаками и связкой каких-то палок. Дэнчик с азартом рассказывал о реке Сушке, по которой ходил в детстве с родителями на байдарке, и обещал сказочные красоты.

Автобус выплюнул их у старой, обильно расписанной местными умельцами остановки. В глубине ее темнела огромная неровная надпись «ИДИ ДОМОЙ», умилившая Стасю своей цензурностью и даже какой-то смутно уловимой заботливостью.

Они обогнули остановку и оказались на краю дорожной насыпи, с которой открывался вид на бархатное поле, чуть подальше то зараставшее лесом, то снова оголявшееся, и речку, притененную куполами ив и зарослями борщевика.

– Вот это я понимаю, – довольно сказал Дэнчик и поскакал вниз, неуклюже запинаясь, чтобы уменьшить разгон.

Дедушка, в котором Никита Павлов в детстве души не чаял, говорил, что от аптечной химии один вред, и лучшие лекарства, особенно в походных условиях, – моча и подорожник. Аптечной химии под рукой не было, а насчет мочи Никита все-таки сомневался. Он сидел на колоде под забором, срывал листики подорожника и, поплевав, приклеивал их к своим многочисленным порезам. Пугало, оказывается, здорово его покромсало – на некоторые раны приходилось лепить целые композиции, как в школьном гербарии, просто чтобы закрыть их целиком. Ночью он никакой боли не чувствовал, махал и махал топором, как взбесившийся дровосек. Зато теперь все болело и щипало, в голове стояла мучительная муть, глаза слипались.

Мужа Клавдия Ильинична закопала сама. Ну то есть закопала бы, если бы ей это позволили остальные дачники, поначалу молча наблюдавшие за тем, как она ожесточенно отковыривает заступом тонкие пластинки глинистой земли, будто дорогой сыр нарезает. Подошел бородатый Степанов, деликатно принял из дрожащих, уже закровавивших с непривычки рук председательши плохо отшкуренный черенок и принялся рыть могилу. Клавдия Ильинична стояла рядом, кутаясь в шаль, смотрела на длинный мешок с телом Петухова – обыкновенный мешок, для картошки, – и на растущую вглубь яму. Место выбрали хорошее – над Сушкой, сразу за насыпью, подальше от воды, но река вся как на ладони, с излучиной, с подточенными бобрами, низко склонившимися ивами.

Пока искали подходящий мешок и жгли то, что осталось от пугала, председательша сидела на крыльце, неподвижно уставившись набрякшими от слез и тяжелой ненависти глазами на Катю, которую по-прежнему крепко держали за плечи Андрей с собаководом.

– Ты-ы… – тянула она, совсем как Витек, когда первач гнал его на поиски причины всех жизненных бед, и он находил тетю Женю. – Ты…

Катя молчала. Клавдии Ильиничне пытались объяснить, что это не зверь напал на их дом, а какое-то деревянное чучело, показывали дергающиеся обрубки, которые долго еще находили в траве и поспешно кидали в огонь. Она не слушала, только качала головой:

– Ты-ы…

Наконец Катю увели от греха подальше. Дачники не очень представляли, что теперь с ней делать. А она не сопротивлялась, смотрела куда-то себе под ноги и молчала, чем нагоняла на них еще больший страх. Поэтому ее заперли в пустом железном гараже, где Петухов некогда лелеял свою «Волгу» и где все еще витали неистребимые машинные запахи. Катя сначала остановилась на пороге: она, кажется, не очень понимала, что происходит и чего от нее хотят, но никто не решался втолкнуть ее внутрь. Потом, когда она молча шагнула за порог, Андрей налег на дверь, чтобы петли сошлись и можно было повесить замок. Вот тут Никита, про которого все забыли, и решил воспользоваться моментом – он прыгнул на Андрея, оттолкнул его и распахнул дверь:

– Давай беги!..

Из гаража не донеслось ни звука, дверь тут же закрыли и заперли, а Никиту после короткой потасовки с Андреем выпроводили на улицу.

Потом все, кроме все тех же Якова Семеновича с Андреем, добровольно вызвавшихся охранять гараж, отправились хоронить Петухова. А Никита, сам удивляясь своему обреченному на провал упорству, долго бродил под забором и выкрикивал все то же самое: что Катя ни при чем, что звери – это дети Бероевых, и это их надо ловить и запирать, пока они еще кого-нибудь не сожрали. А с пугалом, да, погано вышло, но это он, лично он виноват, и пусть его самого посадят к тварям, которых пестует Светка, он согласен, только пусть сначала поймают их и отпустят Катю… На душе после всего произошедшего было паскудно, выпить тянуло со страшной силой. И он, наверное, все-таки ушел бы к себе на дачу опустошать последние запасы, чтобы забыть и о чертовом пугале, и о Бероевых, и о Кате, которой все равно ничем нельзя помочь. Ушел бы, если бы не Юки, запоздало примчавшаяся выяснять, что творится во Вьюрках на этот раз.

Она ходила за Никитой хвостом и кивала, округляя неумело накрашенные – потому, видимо, и опоздала – глаза:

– Я так и думала…

Неизвестно, что она там на самом деле думала, но моральную поддержку обеспечивала.

К тому времени, когда вьюрковцы вернулись с похорон, Никита уже устроил себе наблюдательный пункт чуть поодаль, у чужого забора, – отсюда никто пока не гнал и участок председательши хорошо просматривался. Нашел подгнившую колоду, прикатил, установил в теньке – в общем, обосновался вполне удобно. Он ругал себя за неспособность просто пойти к председательше и героически, в одиночку спасти свою криворотую принцессу, будь она неладна, но с поста не уходил. Юки теперь обеспечивала не только моральную поддержку, но и ближнее наблюдение и прибегала каждые десять минут, чтобы отрапортовать, что на участке ничего не произошло. Это успокаивало.

Поэтому задремавший Никита не сразу открыл глаза, услышав в очередной раз ее приближающийся топот. И подпрыгнул на своей колоде, только когда разобрал, что именно она выкрикивает.

– Усов! – причитала Юки. – Усов! Убьет!..

Дэнчик привередничал – то ему тень не нравилась, то, наоборот, солнцепек, то земля была неровная. Для установки палатки условия, по его мнению, требовались идеальные. С берега Сушки они ушли – там было сильно намусорено. Дэнчик еще сказал: обратите внимание на места древних стоянок хомо шашлыкус, – и они долго не могли успокоиться, повторяя шутку на разные лады.

Теперь вокруг был лес, изрезанный многочисленными тропками, негустой и мшистый. Еще на опушке Стася заприметила в траве благородно-бурые шляпки белых грибов и постепенно набрала почти полный пакет, в который то и дело совала нос. Грибы пахли так вкусно, что хотелось съесть их немедленно, сырыми. Да и вообще есть уже хотелось довольно сильно.

– Вот, – объявил наконец Дэнчик.

Перед ними была полянка, почти полностью соответствовавшая его представлениям об идеальном месте: ровная, поросшая мхом и тонкой мягкой травой, опушенная по краям густым малинником и прикрытая от довольно злого уже солнца нависшими березами.

Оказалось, что установить палатку не так-то просто. Дэнчик, заранее изучивший в Интернете все схемы и инструкции, даже хотел еще раз погуглить, но обнаружил, что Сети тут нет. В конце концов, раза с четвертого, вместо малопонятной брезентовой инсталляции у них получилась вполне себе палатка, только верх почему-то провисал и одна веревка оказалась лишней.

Забравшись внутрь, Дэнчик открыл теплое пиво, и они пообедали мятыми и поплывшими, необыкновенно вкусными бутербродами. И сразу же потянуло прилечь, отдохнуть, сонная лень разлилась по мышцам. Выяснилось, что тонкое одеяло всего одно, и они со смехом возились в пропахшей пылью тесноте, делили его, потом посерьезнели и деловито переключились на прохладные от пота тела друг друга. Потом задремали, причем Стася хотела по-романтичному, не расцепляясь, но Дэнчику все-таки удалось перед самым провалом в сон устроиться по-нормальному, носом к стенке.

Когда Никита влетел на участок председательши, огромный бочкообразный Усов уже почти сбил прикладом ружья замок с двери гаража. На нем, как собаки на медведе, висели Степанов с Андреем, остальные дачники, трепеща от страха и любопытства, следили за потасовкой с безопасного, по их мнению, расстояния: кто с веранды, кто из-за забора. Стоял страшный крик: Усов ревел, что перестреляет всех к чертям собачьим, если не отвяжутся.

Никита бросился в тройственный клубок дерущихся, оттолкнул кого-то и, почувствовав в руках холодную тяжесть ружья, изо всех сил дернул его на себя. Вопли вокруг стали оглушительными, боль разорвала низ живота и пах, а в мозгу, который словно отделился от орущего тела, мелькнула мысль – почему не было слышно выстрела? Никита рухнул в шиповник вместе с ружьем и, миновав испепеляющий пик боли и кое-как отдышавшись, страшно обрадовался: крови нигде не было. Усов не стрелял в него, просто двинул коленом по самому ценному. Неслабо так двинул, но зато ружье теперь у него, победа…

Сломанный замок, звякнув, упал на дорожку – Усов распахнул дверь гаража и шагнул внутрь.

Никита отшвырнул ружье, забился в шиповнике, пытаясь встать. Моментально сбежавшиеся обратно к гаражу дачники чуть его не затоптали. Они толклись в дверном проеме плотным бестолковым гуртом, не давали друг другу пройти. Из глубины раздался короткий крик, и Никита рывком высвободился, ломая колючие ветки, – это Катя кричала.

И тут ослепительно-белая вспышка беззвучно полыхнула в гараже и раскаленной волной вырвалась наружу, пригибая траву к земле. Люди кинулись врассыпную, закрывая лица руками от нестерпимого жара.

И наступила полная тишина.

Стася проснулась от того, что ей очень хотелось в туалет. Вот за это она и не любила пиво. Сонная, почти не разлепляя веки, выбралась из палатки, присела под кустик.

Почему-то было очень тихо. Ни шороха листьев, ни пересвистывания птиц, ни сухого древесного треска, непонятно чем порожденного, – странно было не слышать всего этого, особенно летним днем.

Тут Стася проснулась окончательно. Вокруг было темно. Ей казалось, что они задремали на полчаса, не больше, но их, похоже, так разморило, что они проспали до глубокой ночи. Стася подняла голову и увидела тускло-черное небо без звезд. Очень странное небо, и к тому же откуда-то все же шел слабый свет, ведь она различала очертания деревьев, палатки… Приглядевшись, Стася поняла, что эти очертания светятся сами по себе, что все вокруг фосфоресцирует, будто облепленное крохотными светлячками.

Яркая ветвистая молния расколола небо. Там клубились чернильного цвета тучи, огромные, как горы. И в центре, прямо над поляной, они закручивались воронкой. Молния вспыхнула снова, откуда-то послышался нарастающий низкий гул.

– Дэн! – завопила перепуганная Стася и кинулась к палатке.

Звенящая, давящая на уши тишина длилась пару минут. Их как раз хватило, чтобы немного прийти в себя после волны удушающего жара, открыть глаза. Тем, кто оказался ближе всех к гаражу, опалило ресницы и брови, покрасневшая кожа на лицах и руках натянулась, готовясь вздуться ожоговыми пузырями. Никита добрался наконец до двери и остановился – жар по-прежнему шел изнутри, как из печки.

– Это что было, взрыв? – дрожащим голосом спросил кто-то у него за спиной.

Ясное летнее небо мгновенно, с неправдоподобной скоростью затянули черные тучи, и на Вьюрки с ревом обрушилась буря. Затрещали ветки, с крыши дачи Петуховых сорвался и улетел куда-то в гудящий сумрак лист шифера. Не было никаких первых капель – дождь с градом упали с небес сразу, тяжелым занавесом, а раскаленный гараж зашипел и подернулся белесой дымкой. Никита снова кинулся туда, натянув на нос мокрую футболку, и в то самое мгновение, когда он шагнул внутрь… гараж исчез. Вокруг были кусты проклятого шиповника, трава, а вот гаража не было.

Никита бросился обратно к мечущимся по участку дачникам. Поймал Андрея и яростно затряс его, требуя объяснить, куда делся гараж. Андрей посмотрел на него с испуганным недоумением и махнул рукой в сторону. В сторону гаража, который стоял на прежнем месте. Но Никита уже смотрел остекленевшими глазами через плечо Андрея – на персидскую сирень, гордость председательши. Сейчас эта цветущая гордость вяла, чернела и усыхала, точно в ускоренной съемке. И гнилая чернота расползалась, пожирая остальные деревья и кустарники, они будто истлевали на глазах. А сквозь них проступал маревом совершенно другой пейзаж: березы, елки, устланная хвоей земля… Сквозь участок председательши проступал лес.

От этого двоения – даже не в глазах, а где-то в мозгу, в сознании, – у Никиты невыносимо заболела голова. Так сильно, что боль от удара, все еще не дававшая ему толком разогнуться, казалась теперь чем-то безобидным, вроде щекотки. Он охнул и опустился на корточки. Под ногами вместо выложенной бетонными плитами дорожки был мох. И дорожка. И опять мох. Каким-то образом они существовали в одной точке одновременно. Чьи-то холодные пальцы легли Никите на плечи, и лишенный дыхания голос прошелестел возле уха:

– С-с-спас-си…

Он обернулся, боль перекатилась в голове тяжелым шаром. В поле бокового зрения мелькнула и тут же исчезла ломаная темная фигура, будто сотканная из дождя и грозовых сумерек. И еще он успел заметить глаза. Желтые, нечеловечьи, чужие глаза с вертикальными пятнами зрачков…

Хлопнула калитка, и этот обыкновенный, нормальный звук вывел Никиту из оцепенения. На участок влетел бывший фельдшер Гена и с ходу заматерился, заорал, требуя объяснить, что вообще происходит.

Никита, пошатываясь, встал и молча потащил Гену к гаражу, втолкнул внутрь. Жар уже стал вполне терпимым, и в гараже Никита, как ни странно, почувствовал себя лучше: дикая головная боль утихла и, главное, ушло это вызывающее тошноту и ужас ощущение, что реальность куда-то ускользает, а ты не можешь в ней удержаться.

В гараже пахло паленым мясом.

– Твою же мать, – только и сказал Гена.

Палатка еле держалась под напором ветра и дождя, вода просачивалась сквозь ветхий брезент и капала на головы прижавшихся друг к другу Дэнчика и Стаси. Снаружи трещало и грохотало так, что вздрагивала земля. Дэнчик, инстинктивно чувствуя необходимость показать себя защитником, покровителем и вообще мужиком, бормотал, что ничего страшного, просто гроза, вот ведь удачный день они выбрали, а тех, кто прогнозы погоды составляет, вообще убивать надо. Он же на двух разных сайтах смотрел: ясно, солнечно, без осадков. Стася молчала, вспоминая накрывшую лес тьму, свинцовую воронку в небе и фосфоресцирующие контуры деревьев. Часы в телефоне показывали между тем три часа дня.

– А палатку не сорвет?.. – дрожащим шепотом спросила Стася.

– Тс-с! Это еще что?

Стася прислушалась и сразу поняла, о чем он – в шуме снаружи появился новый звук. Громкое, вполне различимое между раскатами грома гудение. И в нем чудилось что-то смутно знакомое. Стася нахмурилась, а потом удивленно заморгала: школа, третий класс – вот о чем оно ей напомнило. Они с одноклассниками дружно изводили тогда молодую нервную учительницу, монотонно гудя сквозь сжатые губы. Понять, кто именно гудит, было невозможно – учительница кидалась к одному, тот замолкал, и тут же подхватывали другие. Точно так же гудело сейчас снаружи.

Что-то тяжелое промяло вдруг брезент и навалилось на забившуюся с визгом Стасю. Дэнчик, матерясь, схватил фонарик. Но выпуклость на брезентовой стенке уже исчезла. Теперь ткань шевелилась и вспучивалась у входа, что-то слепо и бестолково тыкалось туда.

– Пошел вон! – страшным голосом заорал Дэнчик, решивший, что к ним ломится дикий зверь, и начал громко хлопать в ладоши: – Пошел! Кыш!

Фонарик, подвешенный за шнурок, болтался у него на запястье, луч прыгал туда-сюда, и Стасю затошнило – то ли от страха, то ли от этого мельтешения, то ли от того и другого вместе. Она молча сдернула фонарик с руки Дэнчика и направила на вход.

К ним в палатку лез человек. Смуглый, со скуластым азиатским лицом, в темной круглой шапочке. Только лицо это было скорее похоже на плохо сделанную маску: нос съехал куда-то набок, вместо правого глаза – слепая вмятина. Левый безостановочно бегал туда-сюда, а рот с удивительно белыми и ровными зубами оскалился в неподвижной улыбке. Из-за этих белоснежных зубов и доносилось монотонное гудение.

Дэнчик с криком лягнул человека – если это вообще был человек – прямо в смятое лицо, раздался долгий тоскливый вой, Стася уронила фонарик, и все утонуло в темноте. Кто-то схватил Стасю под мышки и потащил. Она закричала, пытаясь хоть за что-нибудь уцепиться, – и тут ее выволокли из палатки под ливень.

– Не ори, вставай, бежим! – скомандовал Дэнчик, все еще крепко ее державший. Стася, ничего уже от ужаса не соображавшая, послушно вскочила, но так и застыла на месте, покачиваясь. Дэнчик толкнул ее в спину, и они побежали, сбивая босые ноги о корни деревьев.

А позади, во тьме, слышался вой, от которого становилось холодно и тоскливо, и не хотелось никуда бежать, хотелось лечь на землю, сжаться в комок и ждать человека со смятым лицом. Но Дэнчик и Стася мчались прочь, не разбирая дороги и закрыв уши ладонями.

Никита даже не сразу понял, что вот эта куча, лежащая на полу гаража и источающая отвратительный запах горелой плоти, – Максим Усов. Кожа, одежда – все превратилось в темные струпья. Обгоревшая, начисто лишенная волос голова была буро-багровой. Спазмы в пустом желудке Никита тоже почувствовал не сразу.

Катя лежала в нескольких шагах от Усова. Ожогов на ее теле практически не было – так, пара пятен и волдырей. Судя по обильным синякам и слипшимся от крови волосам у виска, пострадала она не от вспышки, а от встречи с Усовым.

Вообще-то у Гены был фельдшерский чемоданчик – точнее, сумка, набитая всеми имеющимися лекарствами и инструментами, которую он всегда держал наготове. Так уж вышло, что в последние пару месяцев он стал вьюрковской «скорой помощью»: его звали и к бабушкам с подскочившим давлением, и к простывшим детям, и даже к несчастной козе Наймы Хасановны.

Только на этот раз Гена вылетел из дома так стремительно, что про чемоданчик забыл. Осмотрев Усова и молча махнув рукой, он занялся Катей. Нащупал пульс, изучил кровоточащую шишку на голове и велел Никите принести домашнюю аптечку Петуховых – коробку из-под электрочайника, на веранде стоит, он к ним заходил пару раз давление председательше мерить и запомнил.

Как только Никита вышел из гаража, в глазах у него потемнело, боль вгрызлась в лоб и затылок с новой силой. Он поспешно шагнул обратно и крикнул в грохочущую мглу так громко, как мог:

– Народ! Аптечку подайте! На веранде стоит!

И буквально через несколько секунд из-за двери ему протянули требуемое – коробку, мокрую от дождя и пахнущую поликлиникой. Принимая коробку, Никита случайно коснулся руки, которая ее держала. Он был готов поклясться, что рука покрыта густой жесткой шерстью. Дверь тут же захлопнулась.

Гене он ничего про это не сказал. Поставил аптечку на пол рядом с ним, и Гена сразу зашуршал упаковками, зазвенел пузырьками.

– Ну что она?

– Жить будет.

– А я думал, тебя деточки сожрали… – помолчав, сказал Никита.

Гена, не глядя, протянул ему пузырек с выцветшей этикеткой:

– Нож есть? А то крышка присохла.

Болели непривычные к бегу городские ноги, промокшая одежда леденила кожу и тянула всей тяжестью к земле. Все, все осталось в палатке – теплые вещи, обувь, драгоценные мобильные телефоны. А лес превратился во враждебный лабиринт, в котором то острый камень выскакивал под босой пяткой, то ветка норовила ударить прямо в лоб.

Внезапно земля оборвалась под ногами Дэнчика, и он с плеском провалился в воду. Оказалось мелко, чуть выше щиколоток. Небо прожгла очередная молния, высветила камыши, дождевую рябь на воде, прибрежные ивы. И Дэнчик онемел от изумления – это была Сушка, река Сушка, давно оставшаяся позади.

Стася плюхнулась рядом, прошептала, задыхаясь:

– Он за нами гонится?

– Тихо ты! Не знаю…

Молния снова чиркнула по вспухающим тучам, и Стася заметила чуть поодаль то, чего секунду назад там точно не было – дом, обычный дачный домик с садом и забором. Будто из-под земли вырос.

– Дэн! Дэн!..

– Тихо!

Вода взбурлила прямо перед ними, в ней заворочалось что-то большое и тяжелое, и Дэнчик почувствовал, как его щиколотку обхватили плотно и цепко, будто пальцами. Он задергал ногой, хватка на мгновение ослабла, и Дэнчик выскочил из воды как ошпаренный. За ним, скользя по мокрой глине, кинулась Стася:

– Смотри, дом! Тут поселок!

Дэнчик лихорадочно озирался, но разглядеть ничего не мог. Грозовая вспышка пришла ему на помощь – только никакого дома там, куда указывала Стася, не было. И Сушки тоже не было.

Они снова оказались в лесу.

Гена закончил манипуляции над Катей, велел «не кантовать, пусть сама очухается», и в очередной раз бросил быстрый взгляд на то, что осталось от Усова. Никита знал, о чем он думает: почему, если Усов и Катя были в гараже вместе, рядом, Катя отделалась парой ожогов, а Усов сгорел заживо? Про вспышку Гена уже спрашивал, Никита как мог описал ее, не забыв добавить, что в доме Бероевых была точно такая же.

– У мальчиков Светкиных тоже ожоги. Похожие, – неожиданно сказал Гена. – Только у него посильнее, конечно…

– Так вот, значит, чем ее зверушки болеют.

Гена не заметил этого выпада – думал о чем-то своем.

– Пахнет от них странно, – продолжил он. – Воняет, я бы даже сказал… И еще она их к кроватям привязала.

Никита удивленно округлил глаза.

– За ноги, полотенцами. Судороги у них, говорит. Чтоб не свалились… Я вообще и осмотреть-то их толком не успел.

– Выпроводила?

Гена, помедлив, кивнул.

– Еще бы, все ж знали, что ты там. Если б они тебя сожрали – неудобно бы вышло.

Катя шевельнулась, глубоко и хрипло вздохнула. Никита и Гена притихли в ожидании, но в себя она так и не пришла.

– Слушай, Павлов. Допустим… – Гена сделал предостерегающий жест. – Допустим, я тебе поверю. Насчет зверей. Но тогда и ты мне поверь. Я не прикалываюсь и не спятил, и я не… блин, да где он?

Наконец Гена вытряхнул из кармана мобильник. Включил, провел пальцем по дисплею и показал телефон Никите.

На дисплее была фотография – очень плохая, зернистая и размытая, но тем не менее было понятно, что на ней изображен участок Петуховых. И дачу было видно, с номером, и крышу гаража. Снимали, похоже, сбоку и сверху – будто кто-то забрался на дерево и сфотографировал с улицы. Внизу на снимке белела надпись стандартным шрифтом: «ДВЕРЬ».

– Сижу дома, гроза началась – и тут мне вот это приходит.

– П-приходит?

– На телефон пришло, – медленно, с расстановкой сказал Гена. – Прислал кто-то, понимаешь? Вот я сюда и подорвался…

Никита отобрал у него телефон, начал лихорадочно листать меню.

– Да нет там отправителя. Все пусто. И связи тоже как не было, так и нет. Оно… оно из ниоткуда пришло.

Катя опять вздохнула, поморщилась и с трудом приоткрыла глаза. Обвела все вокруг мутным взглядом и снова закрыла. Никита быстро отдал Гене телефон и наклонился к ней:

– Ты как?

– Зашибись… – еле слышно просипела Катя.

Никита облегченно улыбнулся. Нравилась она ему все-таки.

Бежать Стася больше не могла. Ей и кроссы-то на физкультуре не давались, а уж забег в темноте, босиком, по лесу, в грозу, с колотящимся от ужаса сердцем… Вдобавок все сильнее болела голова, боль будто перекатывалась внутри черепа тяжелым шаром.

– Не могу… – простонала Стася и опустилась на мокрую хвою.

Дэнчик, кряхтя и ругаясь, поднял ее, взвалил на плечи и потащил дальше. Плачущая Стася все бормотала, что надо обратно, надо искать палатку, это какой-то бесконечный лес, и они ходят по нему кругами, они точно ходят кругами. Дэнчик твердил в ответ, что они уже слишком далеко, палатку теперь не найти, и нужно добраться до опушки, а там будет либо дорога, либо поселок. Не тайга все-таки, а ближний пригород, тут невозможно заблудиться, главное сейчас – выйти к людям…

И вдруг впереди вспыхнул электрический свет. Проморгавшись, Дэнчик и Стася разглядели, что свет исходит от фонарей на большом доме, который неведомо откуда возник прямо перед ними. Умытый дождем, окруженный высоким забором и ярко, даже как-то по-праздничному освещенный, дом казался очень красивым, почти сказочным.

Стася сползла на землю, огляделась и снова зашептала тревожно:

– Дэн, Дэн!

Леса вокруг больше не было. Он исчез, как до этого исчезла река Сушка – мгновенно, беззвучно, будто программу переключили. Они стояли посреди улицы какого-то дачного поселка. Пахло цветами и компостом, за заборами шумели под постепенно стихающим дождем сады. Вдалеке гулко лаяла собака.

Дом из красного кирпича, облитый электрическим светом, словно глазурью, был похож на пряник. Черт его знает почему Дэнчику пришло в голову именно это сравнение – наверное, он успел сильно проголодаться. Но дом действительно чем-то напоминал те огромные, настоящие пряники, которые иногда привозил Дэнчику из Тулы дед, твердокаменные на вид, а на самом деле мягкие и нежные под слоем густой глазури. И даже словно потянуло откуда-то сладким пряничным духом…

А из-за обшарпанной, затянутой по краям ниточками мха двери, которую приоткрыл Никита, пахло вовсе не пряниками. Он открыл ее еще раз и снова захлопнул. Да, в загадочном сообщении речь определенно шла не о двери дачного туалета. Они с Геной уже проверили калитку, двери в сарае, флигеле и доме председательши – к удивлению других дачников, которые прятались внутри от странной грозы. Тут-то и выяснилось, что не только Павлову мерещилось двоение окружающей действительности, от которого голова трещала, точно арбуз под пальцами знающего покупателя, и не только ему шептали что-то на ухо посторонние голоса. Андрею вдобавок привиделся человечек ростом ему не выше колена, носившийся по дому, точно перепуганная кошка, а старичок Волопас утверждал, что слышал у себя за спиной безостановочное бормотание: «Закрой, закрой, закрой…», причем как он ни вертелся – бормочущий все равно оставался позади, вне поля зрения.

Теперь буря превратилась в обычный дождь, унылую холодную морось, сыпавшуюся с затянутого серым маревом неба. Пока дачники опасливо выползали из своих укрытий, Никита с Геной сновали по участку – не очень, впрочем, понимая, что именно и зачем они ищут. Их заворожило само слово «дверь» – такое обнадеживающее, почти равнозначное выходу, освобождению, перемене. Вдруг пришедшее из ниоткуда сообщение было подсказкой: где-то на участке председательши находится тайный ход или, черт его знает, портал, ведущий в нормальный мир…

Хотя с чего это им подсказки присылать, опомнился наконец Никита. Они еще никому и никогда не помогали.

Кроме одного-единственного человека. Ведь предупредил же кто-то из них тогда Катю.

– Никита-а! – раздался с другого конца участка отчаянный крик Юки. И почти одновременно с ним послышался до боли знакомый железный грохот.

На воротах пряничного дома была маленькая панель с кнопкой. Дэнчик нерешительно погладил ее подушечкой пальца – кнопка была холодная, гладкая. Слишком богатый, конечно, был дом для того, чтобы просто обратиться за помощью: сами, мол, не местные, бурей накрыло, заплутали в лесу, да и вообще чертовщина какая-то творилась… Выгонят еще. Но так сладко тянуло корицей и еще чем-то вкусным – там, наверное, пироги пекли, может, настоящая кухарка возилась у плиты, в таком-то особняке. И Стася беспокойно ерзала за спиной, шептала тревожно свое вечное: «Дэн, Дэн!», и так вдруг захотелось доказать ей, что он знает, что делает, и ни в чем не сомневается, и ничего не боится, в отличие от нее, бестолковой и беспомощной.

Дэнчик выдохнул и с силой нажал на кнопку.

– Ей же плохо! И вообще… как можно живого человека с покойником запирать? – кричал Никита, пытаясь пробиться к двери гаража через импровизированное оцепление, состоявшее из Андрея, Пашки и Якова Семеновича.

А там, у двери, стояла Клавдия Ильинична и неторопливо поворачивала ключ в новеньком, блестящем замке, который лично повесила на место сломанного.

– Вот и хорошо, что плохо, – спокойно ответила она. – И покушать ей будет что, если проголодается.

Растерянный Пашка, который и сам не очень понимал, как оказался среди охранников гаража, громко и нелепо засмеялся.

– Да вы… да вы спятили! – от воспоминания о запахе горелого человечьего мяса у Никиты желудок скрутило в узел.

– Я спятила? – Клавдия Ильинична опустила ключ в карман кофты и вдруг пошла, буквально ринулась на него с перекошенным лицом. – Это я спятила?! Я людоеда от людей защищаю?!

«Оцепление» пришло в окончательное замешательство, но и ее тоже удержало. А Клавдия Ильинична напирала сзади, клокоча от той древней ярости, с которой еще прабабки ее били детей смертным боем и ходили с вилами на разлучницу. Не по злобе природной они ярились, а от в каждую клеточку въевшегося, запекшегося внутри горя.

Никита все это не понял – почувствовал. И уже готов был перед этим горем отступить, но тут разревелась вертевшаяся рядом Юки:

– Это вы людоеды! Как вам не сты-ыдно?..

– А может, и стыдно, – дрогнула вдруг лицом Клавдия Ильинична. – Только люди вокруг нее как мухи мрут, деточка! А мне людей жалко! Поняла? Я тут за людей в ответе! А эту надо будет прибить – сама прибью!

– Не надо, – Юки перешла на испуганный шепот. – Не надо, Клавдия Ильинична…

Никита снова рванулся к двери гаража навстречу председательше, но тут его ухватили сзади и решительно оттащили. Никита обернулся и увидел Гену.

– С бабкой драться решил? Иди отсюда, без тебя разберемся, – Гена отпустил его и устало потер лысеющую макушку. – Павлов, не усложняй, а?

– Вы все… – задохнулся Никита. – Я вам… вы все… вы еще… Суки! – И он неожиданно кинулся в противоположную сторону, к калитке. Добежав до нее, Никита схватил стоявшую у забора крепкую осиновую палку, с которой Клавдия Ильинична когда-то, в другой жизни, ходила по грибы, погрозил ею всем присутствующим и вылетел на улицу.

Председательша постояла еще где-то с полминуты неподвижно, сжав губы и трепеща крыльями носа, а потом вдруг закрыла лицо руками и вся обмякла, сгорбилась, мгновенно превратившись из немолодой, но статной женщины в скорбную старушку. Гена с профессиональной ловкостью подхватил ее под руку, чтобы не упала, хотел отвести к дому, но она отпрянула, привалилась спиной к двери гаража и забормотала, тряся головой:

– Не пущу. Не дам. Я за людей в ответе. За людей…

Никаких звуков с той стороны высокого забора не доносилось, и Дэнчик уже решил попытать счастья у соседней дачи, но тут в недрах замка что-то лязгнуло, и калитка приоткрылась. Окутанная прозрачным коконом дождевика женщина высунула на улицу шуршащую голову и с настороженным удивлением уставилась на незваных гостей сквозь очки, тонкие и легкие, точно стрекозиные крылышки.

– Вы кто такие?

Дэнчик набрал полную грудь воздуха и принялся тараторить все заранее подготовленные речи вперемешку: что они заблудились, и можно ли позвонить по мобильному, а то все вещи в палатке остались, и что-то непонятное творится, гроза эта, а потом всякое, словно в Бермудском треугольнике, и на них псих какой-то напал, может, в полицию надо позвонить, а так они сами разберутся, просто совершенно сбились с дороги и зашли только спросить, в какую сторону идти к шоссе…

– Вы же совсем мокрые, – перебила его хозяйка. – И почему одни бродите? Не знаете, как тут опасно? А ну заходите, сейчас же.

Дэнчик и Стася растерянно переглянулись. И тут же услышали быстро приближающийся топот.

С другого конца улицы к ним бежал человек совершенно безумного вида – в грязной и рваной одежде, на которой остроглазая Стася заметила вдобавок красно-бурые пятна, со здоровенной палкой в по-обезьяньи длинных руках. Подбежав чуть ближе, он внезапно застыл на месте, изумленно охнув, а потом взмахнул палкой, хрипло заорал «стойте!» – и ринулся вперед с удвоенной скоростью.

– Скорее, скорее, – хозяйка, кажется, не на шутку перепугалась. Она схватила Дэнчика и Стасю за руки и втянула их внутрь, а потом поспешно заперла калитку.

Они оказались в большом, немного запущенном саду – из разросшейся травы высовывали тяжелые драгоценные головы розы и лилии, бордюрные кустарники вдоль дорожек почти уже потеряли форму, зато сохранили благородный темный оттенок глянцевых листьев. Матовые шары фонарей тянулись к дому жемчужной нитью. Покачивались окутанные белоснежной цветочной пеной невысокие деревья, и все это было очень красиво.

– Запах какой, а? – хозяйка втянула носом воздух. – Яблони китайские, элитные, муж… – она поперхнулась, многовато, наверное, вдохнула, – муж из Пекина привез. Нравится?

Внезапно у них за спиной раздался грохот – кто-то ломился в калитку. Удары перемежались бешеным рыком:

– Открой! Светка, открой! А ну открой!

– Кто это? – с трудом шевельнула дрожащими губами Стася.

– Я же вам сказала: опасно тут. И… психов хватает. Вы идите, идите в дом, там поговорим.

Дом и снаружи производил внушительное, капитальное впечатление, а внутри оказался совсем огромным. Мокрые ноги скользили на темном глянцевом паркете. Хозяйка выдала дрожащим от холода Дэнчику и Стасе большое полотенце, велела хорошенько растереться и усадила за столик в просторной комнате на первом этаже – наверное, это была гостиная. Практически молниеносно на столике появились чай и бутерброды. Перенервничавшая Стася ни глоточка не могла сделать, зато Дэнчик, наоборот, безостановочно вливал в себя обжигающую сладкую жидкость и хватал с тарелки бутерброды. Хлеб был явно домашний, очень вкусный, а темные ломти полупрозрачного мяса на нем – вообще необыкновенные, не то свинина, не то говядина, а может, и дичь – солоноватый, тающий во рту деликатес.

– Вы ешьте, ешьте, – ласково приговаривала хозяйка.

Никита еще раз попытался взять с разбега неприступный бероевский забор, но только уцепился самыми кончиками пальцев за верхний край скользкого металлического листа и опять свалился. Тогда он принялся бить палкой в забор, как в огромный гонг:

– Открывай! Светка-а-а!

Стася в панике вскочила, узнав хриплый голос того психа в окровавленной одежде. Света тоже вся вытянулась, благостное умиротворение на секунду слетело с ее птичьего личика, и она, схватив Дэнчика и Стасю за руки, скомандовала:

– Наверх!

Дэнчик на пути к двери высвободился, вернулся, схватил еще один бутерброд и продолжил бегство уже с набитым ртом. Света выдернула его, чавкающего, в коридор, и погнала обоих по лестнице на второй этаж.

Никита тем временем был уже на Катином участке. Он наконец вспомнил про грушевое дерево, по которому они перебирались к соседям в прошлый раз.

Дерево лишилось почти всех веток, и по многочисленным отметинам на стволе было ясно – кто-то очень неумело пытался его спилить, но только измахрил древесину. И пилу небось затупила, дура, – мстительно порадовался Никита. Он с трудом вскарабкался наверх, перевалился через забор и упал… на битое стекло. Тот самый газон, на который они спрыгивали в прошлый раз, оказался густо засеян острыми осколками.

– Убью, – прошипел Никита и, выдернув торчавшие из телесной мякоти стеклянные занозы, похромал дальше.

У глухой стены дома он заметил садовый инвентарь – лейку, грабли, лопату, палки и веревки для подвязывания цветов. Хотел прихватить с собой в гости лопату, как самое увесистое орудие дачного труда – и увидел притаившийся за лейкой маленький, тронутый ржавчиной топор. Никита нервно хмыкнул – опять топор, куда же без топора. И поставил лопату на место.

Дэнчик и Стася оказались в небольшой комнате под крышей, с косым потолком, на который были наклеены звезды и самолетики. У окна поблескивала металлическими трубочками «музыка ветра». А снаружи тем временем раздавались настойчивые, звонкие удары. Стася, еле дыша от страха, выглянула на улицу и увидела на крыльце темную человеческую фигуру, мерно взмахивающую руками. Рассмотреть получше она не успела – Света опустила жалюзи.

– Кто это? – испуганно спросила Стася.

– Соседи. Вот такие соседи у нас теперь… – Света покосилась на окно. – Вы что, совсем ничего не знаете?

– Да откуда мы… вас же тут не было! То есть ни дач, ничего… Тут лес был! А потом все… А вас не было! – выкрикнула, прижимая руки к груди, Стася. – Где мы вообще?! Я домой хочу-у-у…

Света как-то незаметно оказалась рядом, обняла, и Стася разревелась ей в блузку. Света погладила ее по волосам:

– Тихо, тихо. Ты посиди, успокойся, а я на минуточку, сейчас вернусь, хорошо?

– Не уходите, не надо, он же там…

– Дверь крепкая, импортная, не взломает.

Щелкнул дверной замок. Она нас заперла, отрешенно заметила про себя Стася. Она сидела на кровати, обняв колени и уткнувшись в них лбом. Лучше не думать, не пытаться понять, так и с ума сойти можно… Больше всего на свете ей хотелось сейчас оказаться дома, в своей комнате, и чтобы из-за стенки слышались приглушенные вопли бабушкиного телевизора, а Стася лежала в постели и дрейфовала по Интернету на серебристом плотике смартфона. Она почти все время была онлайн, листала ленты соцсетей, переписывалась – чаще всего с Дэнчиком…

Тут Стася наконец обратила внимание на Дэнчика, который все это время молчал и никак не реагировал на происходящее. Он с явным удовольствием копался в ярко разрисованной коробке, перебирая детальки какого-то детского конструктора.

– Дэн, – тихонько проныла Стася. – Делать-то что, а?

Дэнчик непонимающе моргнул, подумал секунду и протянул ей зеленую пластмассовую плитку.

Никита наконец вырубил в гладкой деревянной двери, от которой топор отскакивал со звоном, будто от камня, прямоугольное отверстие. Сунул в него руку и попытался нащупать замок. Пальцы коснулись чего-то металлического, круглого – не то ручка, не то колесико от задвижки. Никита, не обращая внимания на впивающиеся в руку щепки, принялся дергать, вертеть непонятный предмет – он не поддавался. Светка надежно замуровала свое логово. Никита с тоской покосился на окна, забранные фигурными решетками. И снова принялся крушить дверь.

Хозяйка вернулась с подносом, на котором подрагивали две чашки с чаем и лежали пирамидкой все те же бутерброды. Приветливая улыбка, мерцание тонюсеньких очков. Удары и деревянный треск, доносящиеся с первого этажа. Стасю вдруг словно ошпарило осознанием того, что ее заставляют участвовать в чужом, навязчивом, с каждой секундой все невыносимее раскаляющемся безумии.

Дэнчик цапнул два бутерброда, чашку и вернулся к своей коробке. Стася, стараясь не смотреть в Светины цепкие глаза, мотнула головой:

– Спасибо, я не хочу…

– Ну хоть чайку. Горячего. Согреться надо.

Стася уставилась в пол, на веселый коврик с рисунком из разноцветных змеек. Одна, две, три… шесть змеек. Две зеленые, две желтые, черная и красная.

– Выпей чаю, – голос Светы стал ледяным. Тонкие губы сжались в розово-красную, как мясо на бутербродах, полоску.

Хоть Стася и считала себя зрелой, видавшей виды женщиной, она все еще страшно нервничала, когда ею были недовольны взрослые. Силы духа хватило только на то, чтобы выбрать чашку, в которой бурой жидкости было чуть поменьше.

– Очень хороший чай, – уже мягче сказала хозяйка. – Еще с тех пор остался.

– С каких пор?..

– С тех пор, когда был хороший черный чай.

Стася обреченно прикрыла глаза и сделала глоток. Чай действительно был вкусный, крепкий и в меру сладкий. И сразу стало теплее, Стася почувствовала, как кровь приливает к щекам.

– Вот и умница, – заулыбалась Света, и ее неприметное лицо сразу стало добрым и красивым. Стася смущенно улыбнулась в ответ. Чудесный напиток с легким привкусом бергамота растекался внутри – как будто теплый котенок нежно и щекотно устраивался поудобнее в Стасином животе. Наконец-то кончилась вся эта жуть, этот непостижимый бунт пространства и времени, и чудовища уползли в дождливую тьму, виновато скуля. Как хорошо, что добрая Света, похожая чем-то на Стасину маму, пожалела и приютила их, как ей подходит это имя: она действительно светится, светится изнутри…

Света между тем потихоньку выскользнула из комнаты, но Стася этого не заметила. Она сидела в кресле, пила маленькими глоточками чай и безмятежно улыбалась под монотонный, убаюкивающий стук снизу.

Дверь распахнулась, и в комнату, неуклюже переваливаясь, вползли два существа. Сначала Стасе показалось, что это просто дети, играющие в лошадок или в собачек, но их очертания странно плыли, руки и ноги растягивались, точно щупальца, тела распухали бесформенными мешками и снова сдувались в худенькое, детское. А кожа, то темнеющая, то светлеющая, была сплошь покрыта коростой и сочилась сукровицей. Двигались существа неуверенно, каждое движение явно давалось им с трудом. Стасе стало их жалко, и она протянула к одному из них руку, чтобы показать, что все хорошо и больше бояться нечего.

Брызнула кровь, мягкий бугорок на ладони, под большим пальцем, срезало, как ножом. И Стася ясно увидела запрокинутое к ней лицо: покрытый коростой лоб, темные детские глазки, а все остальное – огромный круглый рот-присоска, как у пиявки, с концентрическими кругами острых желтых зубов.

Стася завизжала от боли и ужаса и почувствовала, как рвется окутавшая ее пелена умиротворяющего дурмана. На полу извивались, глухо рыча, две невообразимые твари. Они окончательно сбросили человеческий облик, остались только огромные, кожистые, удивительно подвижные в своей неуклюжей бесформенности мешки тел с жадно распахнутыми воронками ртов.

– Детки слабенькие совсем, подкормить бы свеженьким, – с умилением глядя на тварей, сказала возникшая на пороге Света.

Оба существа одновременно прыгнули на Стасю, но она, упав на спину, отшвырнула их ногами. Они жалобно заверещали и ринулись к Дэнчику, бессмысленно улыбавшемуся им с кровати. А Света молниеносно набросилась на обидчицу. Она схватила Стасю за горло, и та совсем близко увидела ее яростные, звериные глаза – глаза обороняющей детенышей самки. Именно это и стало наивысшей точкой ужаса, который захлестнул Стасю кипящей волной и вместо бессильного оцепенения вызвал вдруг бешенство. Рука нащупала какой-то спасительный предмет, оказавшийся большим игрушечным грузовиком, и Стася почти с наслаждением разбила его о голову хозяйки дома. Та с криком осела на пол, а Стася, ничего уже не разбирая, а только молотя уцелевшим кузовом то по стенам, то по чему-то мягкому, внезапно почуяла перед собой свободное пространство и с отчаянным напором ввинтилась туда. Она вылетела из комнаты, проскользила по идеально отполированному паркету и, не успев затормозить, кубарем скатилась вниз по лестнице.

Ей даже не дали коснуться последней ступеньки. Стасю скрутили, большая грязная ладонь зажала ей рот и нос, и кто-то прошипел:

– Тихо!

Она уже почти задохнулась, когда ладонь наконец убрали, и Стася увидела перед собой в полумраке прихожей того самого психа в рваной одежде, на которой темнела засохшая кровь. Теперь в том, что это именно кровь, Стася не сомневалась. Больно стиснув Стасино предплечье, он поставил ее перед собой, пробормотал:

– Во, так нормально.

И замахнулся топором.

Стася скорчилась на полу, закрывая руками голову и икая от рыданий. Ее кровоточащую ладонь Никита успел быстро обмотать куском футболки. Осторожно, точно боясь обжечься, он ощупывал ее, то за руку хватал, то за подбородок, поворачивал и так, и эдак. И все бормотал, что он ничего такого, не маньяк какой-нибудь, он проверял просто, подменыши – они в свой облик возвращаются, если на них топором или веником замахнуться, а веника нет, вот он и…

– Снаружи пришла?

Стася молчала.

– Ты… ты не из Вьюрков?

Стася, всхлипывая, мотнула головой.

– А здесь как оказалась?

– Не зна-а-аю…

– Тихо, не вопи. Ты мне скажи… правду только. Там, снаружи… все как раньше? Ну там, мир… он на месте? Ничего не творится?

– Не твори-ится.

– Все в норме, да? Что там сейчас?.. Ну, год хоть какой, месяц?

– И… июнь.

– Как июнь?! Мы же тут уже… Там тоже время остановилось?

Стася опять замотала головой и разревелась:

– Я ничего не зна-а-аю…

– Да тихо ты! – нервно выдохнул Никита. – Ладно, не знаешь, так не знаешь. Тебя как зовут?

– Настя, – Стасей она была только для Дэнчика, который теперь… которого теперь…

И в это мгновение сверху раздался его голос.

– Ста-ась! – надрывно, со слезами звал Дэнчик. – Стась, ты где? Стася-а-а!

Между словами слышались рычание и стоны, а Стасе чудилось, что она различает и чавканье, и влажный треск отрываемого живого мяса. Она зажала уши руками и юлой завертелась на месте. Точно так же она кружилась от боли и обиды много лет назад, в детском саду, когда новый мальчик Дэнчик, то есть тогда еще Дениска, изо всех сил дернул ее за соломенный шнурок косички…

Стася налетела на что-то, с грохотом опрокинула, и Никита, глядя на гнутые ножки завалившейся набок тумбочки, нахмурился. Потом откинул ногой тяжелый край ковра и увидел дверцу в подпол. На секунду обрадовался – вот где можно спрятать пока девчонку, – даже успел дернуть за кольцо, приподнять дверцу, но тут же вспомнил про ползающего там, в темноте, обглоданного Бероева. Конечно, проще и, наверное, безопаснее всего было бы выпустить пришелицу из нормального мира на улицу – но ведь убежит, дурища бестолковая, исчезнет, так ничего и не рассказав. Он сам точно убежал бы. Никита растерянно взглянул на Стасю – и заметил у нее за спиной дверь подлестничной кладовки.

Бормоча что-то неопределенно-успокаивающее, Никита затолкал ревущую Стасю в кладовку, как перепуганную кошку в переноску, повернул ручку и бросился вверх по лестнице.

Он запнулся о коврик и головой вперед, теряя равновесие, влетел в комнатушку с косым потолком. Сначала заметил звезды на потолке – флуоресцентные наклейки, которые днем копят свет, а ночью горят призрачными огоньками. И только потом увидел бьющиеся на полу бесформенные кожистые туши. Под ними растекалось алое пятно, на стенах тоже обильно густела кровь, даже на потолок попали яркие брызги. И из-под чавкающих, чмокающих туш тянулась к Никите объеденная рука, на которой уцелело несколько крупных, коротковатых пальцев. Эта рука еще шевелилась, и розовел заусенец у ногтя на указательном.

Никита закричал, размахнулся топором – и тут сзади на него прыгнула Светка Бероева. Он никогда бы не подумал, что в ее тонком и длинном теле столько силы. Светка оплела Никиту собой, как плющ оплетает дерево, и повалила на пол. Каким-то чудом он высвободил руку, ту самую, в которой был зажат топор, но не смог ударить – женщину, соседку, с которой стоял в медлительной очереди к магазинчику и обсуждал погоду… Светка завизжала и укусила его за щеку. Никита безуспешно попытался отцепить ее от себя, и они вместе выкатились из комнаты. Она била его острыми коленками в живот и кричала так истошно, что пена выступила в уголках узких ярких губ, а Никита твердил одно и то же:

– Это не твои дети, это не твои дети…

Наконец ему удалось прижать Светку к полу, но она уже перевалилась через верхнюю ступеньку лестницы. Дернула Никиту на себя – и они ухнули вниз, считая ступеньки телами друг друга.

Все происходящее затуманилось, утратило на пару мгновений свою жизненную важность, захотелось спать… Когда Никита пришел в себя, Светка стояла над ним, торжествующе подняв топор. Лезвие со звоном впилось в паркет, обжигающая боль прострелила руку до самого плеча. Никита с ужасом глянул на руку, ожидая увидеть кровавую культю, но все вроде было на месте, а вот топор застрял в прочном, дорогом паркете. Светка отчаянно пыталась его выдернуть, а Никита рывком вскочил и схватил Светку сзади за шею. Все-таки легкая была Светка, сухая, как кузнечик. Он без труда поднял ее над полом, а она сучила ногами, пытаясь его пнуть, и продолжала цепко держаться за топор. Никита вдруг дико обрадовался: вот сейчас все и закончится, он задушит Светку, и все всё узнают, и Вьюрки избавятся хотя бы от одного морока…

Топор с громким хрустом выскочил из паркета. Светка извернулась, свистнуло лезвие, Никита поспешно отпустил ее, попятился и снова наткнулся на что-то ногой. Это была та самая дверца в подпол, которую он чуть ранее успел приподнять. От резкого толчка она открылась полностью, из квадратного провала потянуло гнилым холодом. Никита посмотрел на Светку. Худенькая, встрепанная, со съехавшими на кончик носа золотистыми очками, она существовала как будто отдельно от слепо рубящего воздух топора. Когда Никита впервые увидел ее много лет назад, она ему даже приглянулась. И на общем собрании с шашлыками по случаю 30-летия СНТ «Вьюрки» – была там Светка, врала она, что никто с ней не водится и никуда не зовет, на жалость давила, умела она давить на жалость: молодая мать, деточки, хлопоты; на тех шашлыках он даже пытался сделать ей интимное предложение, но слишком много, по обыкновению, выпил и ничего членораздельного сказать так и не сумел. И Светка тогда не дала ему по морде, как это регулярно проделывали другие приглянувшиеся, а просто посмеялась и исчезла куда-то в рыжеватом от всполохов костра полумраке.

И Никита, задыхаясь от ясного ужаса, принесенного когда-то во Вьюрки ледяным вселенским сквозняком, окончательно осознал, что варианта всего два – или Светка убьет его, или он Светку. Только он не сможет этого сделать, не сможет жить с мертвой Светкой в голове. Помнить ее птичье личико, ее долгие ноги и тоненькие очки…

Светка бросилась вперед, взмахнула топором – неумело и страшно. Боль полоснула по ноге, на штанине разъехалась окровавленная прореха. Никита шарахнулся в сторону – и Светка оказалась на краю провала. На самом краю, пятки ее уже висели в пустоте.

Глаза Светки стали осмысленными. В них были все та же ярость, готовность убить, разорвать, скормить деточкам – и разумный, человеческий страх.

– Свет, это не твои дети… – Никита протянул ей руку.

Конечно, она знала, что это не ее дети. Но ничего, кроме них, в ее жизни не было, это было ее главное, итоговое достижение. Детьми она зацепилась за солидного человека Бероева, дождавшегося наконец наследников, за хорошую жизнь. Теперь не было Бероева, не было жизни, но Света не могла остаться в пустоте, потерять все, она цеплялась за то, что дали ей взамен, и мозг ее отчаянным, шизофреническим усилием заместил тех детей этими. Она заботилась, ночей не спала, выкармливала, а теперь чужак, вломившийся в их дом, требовал от нее невозможного…

Топор стесал кожу с мясом на предплечье Никиты, он еле успел отдернуть руку. От этого движения Светка почти потеряла равновесие и качалась туда-сюда, хватая воздух ртом, вцепившись в топор, как канатоходец в свой шест. И Никита толкнул ее. Совсем легонько, одними пальцами. Может, это было уже лишним, может, все дальнейшее произошло само собой – по крайней мере, Никите очень хотелось в это верить.

Светка мгновенно исчезла в провале, и Никита тут же захлопнул дверцу. Внизу глухо стукнуло и стало тихо. Только ошалевшая от ужаса Стася по-прежнему колотилась в кладовке. Потом из подпола послышался шорох, точно по полу волокли что-то тяжелое. А потом – снова грохот, звон бьющихся банок и дикие крики.

Наверху были не Светкины дети, зато в подполе был ее муж.

Стася налегла на дверь всем телом, что-то затрещало, и она жадно вдохнула пропитанный пылью воздух, казавшийся таким свежим после душной подлестничной тесноты. Вместе с ней из кладовки с грохотом вывалилась веревочная швабра. Человек, который запер Стасю там, неподвижно сидел на полу в нескольких шагах от лестницы. Красных пятен на его изодранной одежде прибавилось, и по рукам стекали кровавые струйки. Стася сдавленно охнула, человек поднял голову, его глаза расширились, и он вдруг рявкнул:

– Беги!

Стася обернулась и увидела, как по лестнице, бесформенными мешками переваливаясь со ступеньки на ступеньку, сползают черные твари. Одна из них подняла то, что заменяло ей голову: сверкнули багряными огоньками многочисленные глаза, распахнулся круглый рот. И тварь, сжав свое неуклюжее, покрытое коростой тело в тугую пружину, прыгнула метра на три, прямо к Стасе, и впилась многозубой присоской ей в бедро. Кровь брызнула во все стороны, Стася рухнула на пол, беззвучно разевая рот от невыносимой, невозможной боли. Никита схватил швабру и отшвырнул ею подменыша, но ему на грудь тут же прыгнул второй. Круглый рот жадно сокращался над самым его лицом, зубы со скрипом терлись друг о друга. Никита ткнул черенком швабры в мерцающий глаз, послышался жалобный, почти детский всхлип, и туша свалилась с него. Он нащупал руку Стаси, схватил ее и поволок к двери, но девчонка не могла встать. А под ноги Никите снова кинулось плотное, кожистое…

Далеко, на участке Петуховых, Катя заворочалась на еще теплом полу гаража, зашептала, не открывая глаз:

– Огонь, огонь… Баба огненная… огонь…

«Огонь, огонь», – отдалось у Никиты в голове. Он вспомнил вдруг Катины слова – подменыши всегда огня боятся. Только где его взять, даже спичек с собой нет. Никита колотил зверей деревянным черенком, тащил за собой ревущую Стасю – давай, еще немножечко, ползи. И понимал, что им конец, бероевские подменыши окрепли достаточно, чтобы оставить от них то же, что и от остальных – лужу крови да обглоданные кости, – разве что времени на это им потребуется немного больше.

И тут это произошло снова – вспышка бледного пламени, только совсем слабая. Швабра, которой Никита отбивался от тварей, занялась белым огнем, почти мгновенно перешедшим в обычный, оранжевый. Подменыши с визгом отпрянули.

– А-а-а! – заорал в приступе первобытного восторга Никита и принялся лупить тварей горящей шваброй. Растрепанные грязные жгуты полыхали ярким факелом, пламя уже перекинулось на черенок, летели искры, шипела и пузырилась черная кожа… Подменыши прижимались друг к другу, пытались увернуться, выли – и отползали.

Сбежавшиеся дачники увидели сквозь серую морось необыкновенную картину: Никита Павлов, крича что-то неопределенно-призывное, хлестал посреди улицы горящей палкой двух огромных тварей, отдаленно напоминавших тысячекратно увеличенных пиявок. Твари шипели, ревели, разевали круглые зубастые рты, но покорно ползли туда, куда гнал их Никита – вниз по улице, к Сушке. А под забором бероевского особняка, прижимая руку к обильно кровоточащему бедру, сидела никому не знакомая девочка-подросток – с короткими светлыми волосами, круглощекая, испуганно глядящая на всех заплаканными глазами.

– Помогите ей! – крикнул Никита. – Не отпускайте! Она оттуда, снаружи!

Молодежь – Пашка, Юки, даже Андрей, из последних сил имитировавший скептицизм, – отправились вместе с Павловым, чтобы поглазеть на невиданных существ. Никита ловко удерживал подменышей посреди дороги, награждая огненным ударом за каждое отклонение от назначенного курса, и приговаривал:

– А я вам про что… Вот ваши звери, сучата бероевские… А она их людьми живыми кормила. Вот, глядите, вот ваши звери…

Юки с тревогой смотрела не на зверей, а на Никиту. Она никогда не видела его таким разъяренным, таким восторженно-жестоким. Таким злым. Он напоминал охотника, волочащего по снегу еще вздрагивающего в агонии волка – бог знает, из какого фильма или книги всплыл в памяти Юки этот болезненно-яркий образ. А еще у Никиты, ободранного и исполосованного, был вдобавок отрублен кончик безымянного пальца на правой руке, но казалось, что он не замечает ни боли, ни крови, в которой перемазан с ног до головы.

Они дошли до реки, до глинистого спуска к воде. Никита успел краем глаза заметить торчащую в кустах деревяшку – одну из Катиных удочек-закидушек. Звери скатились по влажной глине, точно бобры или тюлени. Их уже не надо было направлять, они сами ползли, извиваясь, к воде.

– На реку нельзя, – неуверенно напомнил Андрей.

Никита только махнул рукой – забыв, что все еще держит в ней горящую палку, от которой Андрей шарахнулся, – и спустился вслед за тварями.

Подменыши нырнули в зеленовато-бурую воду один за другим, оставив круглую дыру в ряске. И ничего больше – ни кругов, ни пузырей. Исчезли, будто их и не было.

– И все? – шепнула Юки, втайне ожидавшая, что сейчас из реки выйдут настоящие бероевские дети, целые и невредимые, и наступит хотя бы относительный хеппи-энд.

– Больше никого не сожрут, – Никита шумно выдохнул и швырнул в воду свой догорающий факел.

Стасю обступили незнакомые люди. Они что-то говорили, тянули к ней руки, но она не понимала, речь распадалась на отдельные бессмысленные слоги, которые тоже тянулись к Стасе, окружали ее облаком, как кусачая мошкара. Паника нарастала внутри, время тянулось медленно и туго, как ириска, медленно открывались и закрывались чужие рты. Дышать стало тяжело. Стася вдруг поняла, что эти люди – гораздо страшнее тех черных зверей и их сумасшедшей хозяйки. Звери были зверями, у них не было разума, они просто хотели есть. А сейчас ее окружали люди. Трясущиеся руки, опухшие измученные лица, жадные тяжелые взгляды. И запах, от этой толпы шел кислый, больной, страшный запах. Так иногда пахнут нищие в метро – те, что пытаются разжалобить угрюмых пассажиров культями и язвами. Звери были зверями, а эти люди когда-то были нормальными, разумными. Но потом с ними что-то случилось. Может быть, они уже умерли, просто не знают об этом и продолжают вставать по утрам, одеваться, бесцельно бродить по земле…

– Вы мертвые! – завизжала Стася. – Мертвые!

Дачники отпрянули – этот вариант они тоже уже и рассматривали, и обсуждали, и он особенно их страшил. А Стася, стиснув зубы от боли, вскочила и побежала прочь от них, припадая на раненую ногу. Сзади затопали, погнались, раздались голоса:

– Стой! Не бойся! Подожди!

Но Стася бежала не оглядываясь, думая только об одном – как бы не потерять сознание, не упасть, не достаться им. Потом на ее пути возник забор из рабицы, и она поползла по нему наверх, цепляясь пальцами, и перевалилась через край, а потом стало темно. Ее понесло куда-то назад, вниз, и Стася провалилась в тошнотворно крутящийся калейдоскоп смутных образов: луна-парк, ей четыре года, и мама не хочет покупать ей сахарную вату…

Через пару часов самые смелые вьюрковцы залезли в особняк Бероевых. И нашли в подвале, среди страшного беспорядка, разбитых банок с заготовками и рассыпанных стройматериалов, множество человеческих костей – от совершенно неопознаваемых, изглоданных фрагментов до целых скелетов с остатками плоти. В одном из этих скелетов, который сохранил даже часть лица, все единогласно опознали самого Бероева. А еще там нашли Светку. Кто-то почти оторвал ей голову, а на шее и лице остались следы пальцев, превратившиеся в лиловые кровоподтеки.

Никита обратно к Бероевым не пошел, он отправился на участок Петуховых. Председательша одиноко несла свою вахту у двери гаража – только теперь она сидела на заботливо принесенном кем-то стуле и дремала, закутавшись в шаль. Услышав шаги, она подняла голову, прищурилась – подслеповата, оказывается, была бессменная Клавдия Ильинична. И отпрянула, разглядев, кто и в каком, что самое главное, виде к ней явился.

– Ключ, – потребовал Никита, сунув к самому носу председательши побуревшую от потеков крови ладонь с отрубленным кончиком пальца.

Ярко-зеленый мох пружинил под ногами, в траве краснели глянцевые, тесно прижавшиеся друг к другу шарики костяники. Стася брела по лесу, пошатываясь как пьяная и даже не напевая, а шепча застрявшую отчего-то в голове песенку из старого мультфильма:

Кровь из раны уже почти не текла, обильно выступивший пот приятно холодил лоб. Стася стала легкой и пустой, ей было почти хорошо. Только куда-то запропастился Дэнчик, вытащивший Стасю в этот чертов поход, и она никак не могла его найти – он прятался за деревьями, шуршал и чирикал в листве, подкидывал ей под ноги вместо хлебных крошек грузди, похожие на сухие белые кости, – чтобы Стася знала, куда идти.

По дороге с облаками…

Переплетенный корнями земляной столб вспучился перед ней – огромный, выше темных елок, которые обступали тропинку. С него сыпались иголки и черные лесные муравьи.

Конечно, это был Дэнчик, она наконец нашла его. Стася улыбнулась и шагнула ему навстречу.