Близкие контакты на тринадцатой даче

Пугало было нелепым и забавным, немного похожим на поиздержавшегося служащего былых времен, но Катя все равно вздрогнула, увидев его. Невысокое, безголовое, не пугало даже, а просто старое коричневое пальто на сухих палках. С палок свисали консервные банки, их откинутые крышки, изорванные консервным ножом, были похожи на зубастые, жадно раскрытые рты. Пугало здорово пострадало от мышей и моли, по его тощему бурому телу язвами расползались прорехи.

– Зачем оно? – растерянно спросила Катя.

– Поговорить, – ответил Никита и многозначительно потряс пугалом в воздухе.

Они уже дней десять как обосновались на заброшенной тринадцатой даче. То есть обосновалась здесь Катя, которой дорога во Вьюрки теперь была заказана, а Никита бывал набегами. В один из этих набегов он и притащил найденное на чердаке древнее, дедовское еще пугало, сторожившее некогда клубничные грядки.

Никита честно пытался объяснить дачникам, что Катя к нападениям неизвестного зверя-людоеда отношения не имеет и что кости в ее сарай специально подбросили. Да, она странная, с приветом немного, тут не поспоришь, так на то и расчет был. Нет, он не знает, где она, в лес, наверное, убежала через ту калитку и сгинула, как все. И вообще не о ней речь, а о зверях. Зверь не один – их двое, и на самом деле это бероевские мальчики. Только теперь они никакие не мальчики, а бесформенные кожистые твари, на тушах которых толком разглядеть можно только огромные многозубые рты. Он сам видел, еле ноги унес. А Светка все знает, может, она сама их, вечно голодных, и подкармливает человечиной. Это не настоящие дети Бероевых, их подменили. Да почем ему знать, кто подменил и где теперь настоящие?

С этой историей Никита бродил по поселку, как назойливый «представитель известной фирмы», которая именно сегодня устраивает распродажу своего барахла: заходил и к председательше, и к Андрею с Пашкой, и к бывшему фельдшеру Гене. Чуть не пошел к вдовцу Усову, который по-прежнему рыскал по Вьюркам с ружьем и вполне мог добраться до тринадцатой дачи, но Гена его не пустил, потому что окончательно спятивший Усов вполне мог Никиту пристрелить. Ружье оказалось заряжено охотничьей дробью, что было проверено на не вовремя вышедшей из-за угла козе Наймы Хасановны. Дачные старушки в полном отчаянии призвали для реанимации козы Гену, но ничего из этого, конечно, не вышло, и Вьюрки остались без молока.

Бурная деятельность Никиты привела в итоге к внеочередному собранию. Пришли не все – многие по-прежнему сидели по дачам, боясь зверя, хоть он и не нападал с тех самых пор, как Никита с Катей наведались к Бероевым. Клавдия Ильинична объяснила дачникам, что товарищ… гражданин… что, в общем, Никита Павлов хочет донести до них некую информацию, которую сам он считает очень важной, – это председательша особо и как-то неодобрительно выделила голосом, будто подчеркивая, что она его мнения не разделяет.

И когда Никита, стараясь не смотреть в не то чтобы недоверчивые, а просто непонимающие лица дачников, в очередной раз излагал свою версию, путаясь и цепляясь от волнения за детали, которые никакой важности не представляли, но, как казалось Никите, приближали всю эту безумную историю к реальности, как-то ее заземляли, – когда он увлекся и почти уже поверил, что ему верят, раздался яростный крик:

– Ах ты мразь!

Сжав кулаки, подобравшись, будто перед прыжком, через ряды к нему шла белая от гнева Светка Бероева. Испуганные дачники вскакивали со своих принесенных по привычке стульев, освобождая ей дорогу, и казалось, будто Светка расшвыривает их в стороны одним мановением руки. И ничего комичного не было ни в ее свирепо блещущих очках, ни в готовом к бою щуплом тельце длинноногого кузнечика – Светка, пылающая первобытной яростью самки, которая обороняет приплод, была по-настоящему страшна.

Никита успел почуять нежный запах какого-то крема перед тем, как Светка неумело, но больно съездила ему по носу. И все сразу пришло в движение, зашумело, а Светка вцепилась Никите ногтями в лицо, клокоча:

– Гад, гад, гад!

Ее оттащили. Осторожно трогая налитой болью нос, Никита с удовлетворением заметил ожоги на белесой Светкиной коже. Заживающие уже, красно-розовые пятна, чем-то намазанные и глянцево поблескивающие. Крем от ожогов – вот чем от нее пахло. Значит, все, что произошло в бероевском особняке, в том числе и загадочная вспышка, ему не причудилось. А то Никита уже и сам начал сомневаться, не навели ли на него, как Катя говорила, морок – настолько искренна Светка была в своем праведном гневе.

Придерживаемая бывшим фельдшером Геной Светка кричала, что она все слышала, что про нее и про детей распускают чудовищные слухи, это омерзительно, просто в голове не укладывается, и она не знает и знать не хочет, почему это происходит, ведь за всю жизнь она так и не научилась понимать людскую подлость и зависть. Да, зависть, надо называть вещи своими именами, хотя завидовать нечему, все ужасно, Светкин муж уже две недели как пропал, отправился все-таки искать выход из Вьюрков и пропал…

– Какие две недели! – возмутился Никита. – Второй месяц его не видно! Потому что его самым первым и сожрали!

Светка беспомощно всплеснула руками и разрыдалась, на Никиту зашипели, а ей поднесли кружку воды. Выпив с бульканьем, Светка продолжила: муж отправился искать выход, потому что дети больны… тут Никита крикнул, что он-то видел, чем они больны. Светка, задыхаясь от скорбного отчаяния, возвысила голос – тяжело больны: ни травы, ни лекарства из домашней аптечки не помогают. И она совершенно одна, с больными малышами, а соседи на нее, оказывается, ополчились, и вместо помощи она получает эти мерзости, эту дикую клевету.

– Что ж вы не сказали, что детки болеют, – не выдержала сердобольная Зинаида Ивановна. – Мы бы всем миром…

– Отойти не могла, покоя ни минуточки и сил никаких, – Светка сняла очки, и лицо у нее сразу стало такое юное, беззащитное. – И хоть бы кто заглянул…

И вьюрковцы почувствовали мучительную неловкость от того, что и впрямь всегда исключали Светку из своего добрососедского круга, не дружили с ней дачами, не заглядывали в гости. И в прежней жизни, и теперь, в странной новой реальности, Светка жила не только в особняке, но и особняком. Всем казалось, что она сама так устроила, но теперь выходило, что нет: это Вьюрки не принимали Светку, считая высокомерной королевишной. Уже давно не было видно в поселке ни солидного человека Бероева, ни самой Светки, ни детей – и ведь действительно, никто не забеспокоился, не зашел проведать.

Никита с ужасом понял, что он повержен, – все его тщательно обдуманные доводы, все доказательства попросту тонули в слезах несчастной Светки. И он уцепился за единственный, как ему показалось, шанс:

– Так давайте прямо сейчас и заглянем!

Повисла пауза, даже Светка перестала плакать. Председательша, уже давно посматривавшая на Никиту с неодобрением, а на Светку с сочувствием, нахмурилась и совершенно неожиданно спросила, не возражает ли Светка, если они, действительно, прямо сейчас, чтобы рассеять, так сказать, и заодно помочь…

– Хорошо, хорошо, – кротко закивала Светка. – Конечно.

Никита шел в хвосте делегации, пристыженный и порицаемый. Его будто к директору вели – за то, что разбил окно в учительской или еще крупнее напакостил. Шел и удивлялся: он так долго пытался достучаться до дачников, а Светка явилась, порыдала трогательно – и все поверили. Даже Андрей, с которым они с детства приятельствовали, поглядывал на Никиту угрюмо и отчужденно.

– Никто не помнит, что ли, как она Кожебаткина убила? – шепнул ему Никита, надеясь хоть Андрея перетянуть, пока не поздно, на свою сторону.

– Я не помню, меня там не было.

Никита остановился от неожиданности: он был уверен, что Андрей вместе с ним ходил штурмовать логово обезумевшего пенсионера. Он видел его там, точно видел – в памяти мелькнули картинки с Андреем где-то на периферии. Или это был Пашка? Или Андрей действительно ничего не помнит? Вытравил эти воспоминания, как другие дачники, которые о Кожебаткине ни словом с тех пор не обмолвились, будто он просто исчез. Господи, как же с людьми сложно, подумал Никита, а с людьми и этими, новыми «соседями» – вообще труба.

Уже видно было кирпичный особняк, и Никита вдруг понял, что подкинул дачникам не самую лучшую идею. Он представил, как распахивается дверь, скатываются с крыльца черные звери и рвут всю делегацию на куски, заливая кровью давно не стриженный газон. А Никиту, в благодарность за то, что привел столько вкусного мяса, съедают последним. Или того хуже: бледные бероевские дети встречают их, слабо и невинно покашливая. Права была Катя – морок, именно что морок какой-то простерся над Вьюрками, и неизвестно теперь, чему можно верить, а чему нельзя. Может, Светка чистую правду говорила, а Катя и вправду зверь, а Никита просто тихо спятил, как покойный Кожебаткин, на участке которого он видел, точно видел Андрея – а его там не было.

Толпа дачников шумно вторглась в бероевский дом, взломала прохладную тишину и тут же смутилась. В темном холле даже шепот разносился громко и гулко, совсем не как в обычной деревянной даче, где звуки поглощает теплая древесная плоть. Никита жадно присматривался к каждой мелочи, подмечая: не убирали давно, все в пыли, часы стоят, как и в прошлый раз, обои лохмотьями, будто в доме кошка, только высоковато эта кошка дерет. И на стенах кое-где темные разводы, причем видно, что пытались оттереть… Следов огня или сильного жара он не нашел, дверцу в подпол – тоже. Прикрыли, наверное, чем-то.

Дачники поднялись на второй этаж, толкаясь и спотыкаясь на лестнице.

– Только потише, пожалуйста, – шепнула Светка, открывая дверь в одну из комнат.

Застоявшийся запах больной, поврежденной плоти ударил оттуда. Плотные шторы были опущены. Щурясь и привыкая постепенно к темноте, дачники различили смутные очертания – шкаф, стол, две кровати. И на них – что-то живое, слабо шевелящееся.

– Шторы! – почти возликовал Никита. – Пусть поднимет шторы!

Шевеления стали активнее, послышалось тихое хныканье. Светка, закусив губу, горестно и беспомощно простерла к Никите руку, словно говоря: люди добрые, смотрите, что творится. Андрей оттер Никиту плечом и вполголоса посоветовал проветриться.

– Пусть она их покажет, – упирался Никита, затравленно озираясь, но не встречая ни одного сочувственного взгляда.

– Молодой человек, имейте совесть! – подал откуда-то голос вездесущий собаковод Яков Семенович.

Этот его «молодой человек» внезапно привел Никиту в бешенство. Растолкав всех, он ворвался в комнату, едва не задохнулся от густого запаха болезни, телесного гниения, прыгнул к окну и дернул изо всех сил за штору, сорвав ее с одной стороны с карниза. Солнечные лучи узкой полосой прорезали темень, но этого оказалось достаточно.

На кроватях лежали два мальчика – длинноволосые, покрытые с ног до головы какой-то обильной коростой, они выглядели тем не менее вполне человекообразными. Отворачиваясь от солнца, дети ударились в рев. На оторопевшего Никиту тут же налетела мать, слепо тыча острыми кулачками:

– Они не выносят света, не выносят!

Дети ревели, укрывшись одеялами с головой, а штору уже поспешно, в четыре руки прилаживали на место.

Никиту вытолкали из дома, снабдив по дороге всеми приличествующими моменту званиями, стукнув еще пару раз и посоветовав лечиться. И следом вывалились сами, виноватые и смущенные, оставив лишь Гену, который вызвался осмотреть больных.

– А ты Гену потом видел? – спросила Катя, к которой Никита пришел с этой историей и совершенно убитым видом.

– Нет.

– Жалко, – и Катя вернулась к распутыванию своей удочки-донки – дедовской системы, колышек да леска с крючками и большим плоским грузилом. По вечерам Катя тихонько выбиралась на берег – благо тринадцатая дача стояла у самой реки – и расставляла там эти донки-закидушки, незаметные в траве. А потом готовила попавшихся за ночь подлещиков на самодельной жаровне из кирпичей и куска железной решетки. Вся дача провоняла жареной рыбой, Никита боялся, что их найдут по этому неистребимому чаду, а Катя резонно возражала, что надо же что-то есть. У Никиты со съестными припасами было туго, и он сам, поворчав, налегал на улов.

– Значит, они оборотни?

Катя укололась крючком, ойкнула и вздохнула:

– Откуда ж я знаю. Может, не разучились еще людьми казаться. А может, вы что хотели, то и увидели.

– Я не хотел!

– Все хотели детей увидеть, а не зверей. Даже ты. А раз вас столько в одном месте с одним желанием собралось… Сами же им и помогли.

– Морок навести?

– Угу.

Леска распутывалась, крепкие тугие узлы расползались прозрачными петельками.

– Может, – Катя поддела очередную петельку ногтем и аккуратно вытянула.

После этой неудачной попытки договориться с людьми Никита и приволок пугало. Чтобы теперь попробовать с теми, другими – если не договориться, то хотя бы поговорить.

Испугалась Катя, конечно, не чучела, самой устрашающей деталью которого было нелепое пальто безжалостного советского покроя, а Никитиной идеи. Он, оказывается, запомнил из ее рассказа про облюбованное неведомыми тварями село Стояново одну подробность – насчет истуканов, которых запрещал ставить дед, чтобы в них не «залезали всякие, у кого своего тела нет». Скульптор с дальнего участка пропал не один – вместе с ним исчезли, словно ушли, и его ангелоподобные пионеры. И из этого Никита сделал молниеносный вывод, что с «истуканами» во Вьюрках действительно что-то происходит, а раз происходит – надо попробовать наладить контакт и спросить, наконец, что нужно новым соседям.

Катя не понимала, зачем ему этот контакт. Говорила, что они, скорее всего, даже не обратят на них внимания, а если заинтересуются – это еще хуже. Потому что, как бабушка говорила, не каждому их интерес пережить удается. Катя сама пыталась в свое время поговорить с лешим, но он ее словно и не заметил. И с теми, кто поселился на реке, она тоже пробовала завести беседу по всем правилам – и обнаружила, что они не отвечают, а просто повторяют на разные лады ее собственные мысли и воспоминания. Может быть, разума в человеческом понимании у них вовсе и нет…

– Но они же тогда тебя спрятали, – перебил Никита.

– Не они, а Ромочка.

– Да какой… – и тут он наконец вспомнил. – Тот слабоумный, что ли? Который пропал?

– Не пропал, а к ним ушел, в реку, – Катя умолкла, опустила глаза, а потом вдруг взглянула на Никиту в упор, с вызовом. – Я его отдала.

– З-зачем?..

– Он сам хотел. Просил очень. Ему с ними лучше, чем с нами, там он… не слабоумный.

И снова повеяло от Кати чем-то чуждым, трудноуловимым, но явно имевшим отношение к тем самым неведомым тварям, новым «соседям», а не к реальным, нормальным Вьюркам, населенным нормальными людьми. Обозленными, напуганными, непонятливыми, но нормальными. Дальше Никита вникать не стал, ему, наоборот, хотелось побыстрее выкинуть эти мысли из головы, а Катю – вытянуть в человеческую реальность из того враждебного и странного измерения, в котором она, как Никите теперь казалось, с самого начала стояла одной ногой, словно в могиле. Всех хотелось вытянуть, но Катю в первую очередь.

Вообще же Никита уже вторую неделю как бросил пить, совсем. Он чувствовал в себе огромную энергию и готовность, а главное – силу сдвинуть горы, спасти принцессу от дракона, разогнать сгустившийся над Вьюрками морок и даже перевернуть, как положено, землю.

– Надо спросить, зачем они пришли. Чего от нас хотят.

– А если ничего? – Катя широко развела руками, в одной из которых болталось тяжелое грузило-блинчик. – Или они пришли за нашими душами?

– Вот и выясним, – мрачно ответил Никита и ушел устанавливать пугало, разочарованный тем, что даже Катя – и та его не понимает. А ведь он специально приберег для нее остроумное сравнение с ловлей на живца, которое она, как заядлый рыбак, должна была оценить… Всю жизнь он мучился от того, что все люди вокруг как будто настроены на одну волну, а он – на какую-то другую, неправильную, и совпадений почти не бывает, даже с самыми близкими. А с Катей, казалось, совпало на мгновение, он успел почуять что-то знакомое, понятное, неправильное – и вот опять.

Впрочем, больше Катя не возражала, а когда Никита, подумав, предложил установить пугало на своем участке и налаживать контакт в одиночку, раз она так боится, – только хмыкнула:

– Нет уж, давай вместе.

Никита принес фонарики, свечи и, помня о бдениях Витька у приемника и о загадочном звонке, благодаря которому Катя так вовремя сбежала, – все средства связи, какие нашел. Два мобильника, свой нынешний и древнюю «нокию», тяжелую и неубиваемую. Еще планшет зачем-то и маленький радиоприемник. Спросил у Кати, что еще нужно, и получил краткий ответ:

– Топор.

Все-таки Катя ему нравилась.

Пугало поставили перед самым окном, так, чтобы у него не было ни единой возможности ускользнуть из поля зрения, затаиться и затениться, как все особые твари испокон веков делать любят. Разложили на полу атрибуты своего нелепого спиритического сеанса: заряженные до упора мобильники, подсветка на которых горела уютно, как ночник, тихо шипящее радио, топор, полынный веник, березовый веник, несколько кусков сахара – это Катя притащила, а Никита не стал выяснять зачем, – свечи в банках и несколько крепких палок. И сели ждать.

Ждали напряженно и даже торжественно. Скользили по пугалу лучами фонариков, проверяли мобильные – совсем как в далекие привычные времена, когда фантомное жужжание в кармане то и дело заставляло нажать на кнопку, глянуть на дисплей. Радио наполняло серую летнюю ночь своим, тоже как будто бы серым шипением.

Спать не хотелось, у Никиты от волнения пульс гремел во всем теле индейскими барабанами, и в животе бурчало – тоже, видимо, от волнения. В тишине это было слышно довольно отчетливо, Никита стеснялся и неловко прижимал к животу локоть, пытаясь задавить неподобающие звуки. И вдруг услышал, что у сидящей рядом Кати тоже бурчит в животе. Ведь они были так увлечены всей этой подготовкой к контакту с неведомым, что даже не поужинали. Катя, понимающе улыбнувшись, сделала радиошипение погромче. А Никита даже обрадовался, что и у нее нутро протестует – это делало Катю телесной и обычной, возвращало из зыбкого иномирья, с которым она была как-то связана. Никита до конца не понимал, в чем именно заключается эта связь, но чувствовал ее как соринку в глазу. На рассвете, когда в сон все-таки потянуло, и сильно, связь стала представляться ему крученой ниткой раздражающе красного цвета. И он, уплывая в полусон и возвращаясь, все пытался вспомнить, где же лежат ножницы…

С пугалом ничего не произошло. Распятое на палках пальто мирно висело на своем месте, и тихо, даже мелодично постукивали друг о друга на утреннем ветерке консервные банки.

На вторую ночь они разговорились. Никита, памятуя про упреки, что он защищает Катю, даже фамилии ее не зная, осторожно расспрашивал. Фамилия оказалась совершенно обычная, такая обычная, что он тут же ее снова забыл. Работала Катя редактором на фрилансе, вот и могла себе в прошлой жизни позволить торчать на даче все лето – работу привозила с собой. Семья ее перестала сюда ездить, потому что мама была последовательной противницей копания в грядках, вечного приколачивания, подновления, приведения в божеский вид и прочего трудоемкого дачного быта. Раньше возили, как положено, «на свежий воздух» маленькую Катю и старенькую бабушку Серафиму, а как выросла Катя и не стало Серафимы – так и перестали. Самой Кате возить сюда было некого: дети у нее, абсолютно здоровой, отчего-то не заводились. Муж был, развелись полюбовно, решив, что раз детей нет, то и семьи нет, и пусть каждый идет своей дорогой. Оно, может, и к лучшему: в одиночестве Кате было как-то проще, спокойнее – с самого детства, она никогда не просила братика или сестричку. Это бабушка все наседала, прямо всерьез на маму с папой ругалась – ребенок один-единственный, да разве ж так можно, куда это годится, полна лавка должна быть. А одной, может, лучше – живешь как хочешь, никто не мешает…

– И на рыбалке хоть целый день сиди, – не удержался Никита, до этого молча кивавший – доказательства пользы и удобства одиночества у него самого были ровно те же.

– Да что ж вы все к этой рыбалке-то привязались? Достали уже! – рассердилась вдруг Катя. – Нравится мне рыбу ловить! Все!

– Ну, вроде как чисто мужской забавой считается. Хотя я вот не понимаю, чего там интересного, – миролюбиво сказал Никита.

– Тоже мне мужик. Это ж добыча, азарт. И медитация заодно… – Катя помолчала. – А еще на рыбалке прятаться хорошо.

– Прятаться?

– А для чего люди на дачу ездят? Чтобы ото всех спрятаться. Тут ты дважды огорожен – участком и домиком еще. Существуй как хочешь. Это не отдых, для отдыха на море катаются. А дача не для того, здесь теперь особая порода живет – дачные люди. Вот ты сюда зачем ездил?

– Бу… бухать, – честно ответил Никита.

– Вот. Спрятался ото всех и бухаешь. Тут укрытие, тут логово. Для тех, кто не успевает. За жизнью, и вообще, сейчас время такое быстрое… И всем ты должен. Успешным должен быть, счастливым, должен соответствовать. Не каждому же это нравится, мне вот не нравится, например.

– Мне тоже.

Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне – хотя вся эта чудная дачная философия никогда ему в голову и не приходила.

– Потому ты и стал дачным, – кивнула Катя. – Тут ты – человек обособленный, отдельный, никто к тебе не лезет и в тебя не лезет. Даже Интернет… помнишь, тут с Сетью вечно проблемы были? И еще на дачу всегда старое тащат, хлам весь этот. И сами домики древние, новая дача – она же какая-то неправильная, да? Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…

– А может, мы сами все это и сделали? Остановили время, убрали выезд? Сделали дачу вечной, чтобы… ну, навсегда спрятаться? А чудищ позвали, чтобы скучно не было.

– Кто – мы? – неуверенно усмехнулась Катя. – Мы все? Или мы с тобой?

– Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь – все это из-за нас, мы главные вьюрковские злодеи. Повелители морока, сдвигающие реальность…

– И все потому, что мы не успели за жизнью. Неудачники со стажем. Признай, Павлов – ты неудачник.

– Я неудачник, – с жаром подтвердил Никита. – Даже хуже – я дачник. И вообще, мне здесь уже почти нравится. Вечное лето, паранормальные явления… Я, между прочим, все детство к вторжению пришельцев готовился, фильмы и мультики только про это смотрел. Я, может, и запил оттого, что никто к нам не вторгся.

– Тридесятое царство дачников, компостные реки, яблочные берега, – уже в голос смеялась Катя. – Мне здесь тоже почти нравится. Вот только если бы они вели себя поприличнее и выход вернули… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказки.

– Только сказка какая-то стремная.

– Какое время, такие и сказ…

И тут, заглушив их сдавленный хохот, громыхнули за окном консервные банки, а из мирно шипящего приемника вырвался протяжный механический рев. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками, выхватывая бледную ночную траву и листья.

Пугала перед домом не было.

Они обыскали заросший сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце уже взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться обратно.

Уже подходя к даче, она увидела фигуру, знакомую каждому хотя бы по картинкам в веселых детских книгах: руки-палки, раскинутые как будто в попытке обнять ветер, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло на полянке, честно и открыто, под самым окном, в акварельных лучах утреннего солнца. Только выглядело оно теперь как-то по-другому.

Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Во-первых, теперь у него была голова – туго набитый мешочек из обыкновенной наволочки, на истершейся ткани еще угадывались цветоподобные разводы. Во-вторых, голову эту украшала детская панамка, из тех, что застегиваются сзади на пуговку. Дико и даже страшно смотрелась на безликом чучеле эта панамка с трогательными синими корабликами, знак того, что оно побывало там, где водятся человечьи детеныши, легкая и доверчивая добыча. В-третьих, консервных банок, по громыханию которых пугало можно было найти даже в темноте, больше не было – их оторвали вместе с веревками.

Катя подошла поближе, заглянула в слепое лицо под панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. Позвала шепотом, не зная, как и обратиться-то к пугалу огородному:

– Эй…

И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет все еще работающее радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы мятая наволочка не провалилась вдруг, превращаясь в яму беззубого рта…

Пугало молчало, и тут Катя увидела еще одно украшение, которым оно обзавелось, блуждая по Вьюркам. Мелкие птичьи головки, оборванные вместе с шеями и рядком уложенные на истрепанную ткань бурого пальто. Много, много голов, взъерошенные, слипшиеся от крови перышки, глаза, закатившиеся под нежные сероватые веки, и острые птичьи языки, беспомощно торчащие из приоткрытых клювов.

Воробьи, дрозды, овсянки – бесшабашная птичья мелочь, говорливыми тучами налетающая на драгоценную вишню с клубникой. Садовые вредители, для борьбы с которыми и сделали пугало. А пугало сделало себе из них не то воротник, не то ожерелье.

Не сводя глаз с украшенной мертвыми головами фигуры в куцем пальто – а то вдруг ускользнет, исчезнет, распадется на случайные тени, – Катя метнулась в дом за топором. И быстро, чтобы не успеть задуматься о том, а не стало ли пугало теперь живым, срубила сухую палку – его единственную ногу. Пугало рухнуло в траву, всплеснув рукавами, и Катя снова замахнулась.

Вечером, когда Никита вернулся после тщетных поисков на тринадцатую дачу, расчлененное пугало уже покоилось в трех ямах на разных концах участка. А утомленная его похоронами Катя спала в углу, так уютно свернувшись клубком на старом матрасе, что Никита не удержался и погладил ее, как дремлющую кошку. Сначала по щеке, потом по плечу, по бедру, которое просто само собой подвернулось. А потом почувствовал на себе ее взгляд.

– Дай поспать, – сонно и недовольно сказала она.

– Я его не нашел.

– Вернулось твое пугало. Красивое такое, принарядилось… Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?

– Понял, – и Никита снова ее погладил.

– Павлов, – нахмурилась Катя. – Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?

Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать крученую красную нить, уничтожить трудноуловимую Катину связь с тем пугающим миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, протянула руки, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага, которую он все боялся поранить случайно, порвать кое-как подстриженными ногтями.

Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к посапывающему рядом Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало так неловко, и вспомнилось, что вовсе он не красавец и умом нельзя сказать, что блещет, и руки у него слишком длинные. А главное – он же пьет. Катин папа тоже любил выпить, иногда, но крепко – ведь пришлось же ей как-то, совсем еще маленькой, тащить его в дачу на собственном горбу. Даже пьяный папа становился чужим и противным, а тут – целый Павлов, известный всем Вьюркам пьяница и лоботряс. Симпатия к Никите улетучивалась так стремительно, что даже запах его казался теперь неприятным. Говорила же, что не надо все портить. И не ему первому говорила, с тем же результатом – ну не понимают мужики таких вещей. Ведь если являешься стороной принимающей, а не проникающей, все гораздо сложнее…

Катя потихоньку включила фонарик, направила его на окно и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Ну, так и есть – вся растрепанная, одна щека опухла, морщинки проступили. Еще не хватало, чтобы все испортивший неудачник Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться уже в более приличном виде.

Ночные бабочки белыми пятнами мелькали в тусклом свете фонарика, стукались о стекло, не догадываясь его облететь. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, все вилась в отдалении, а потом решилась наконец приблизиться, надвинулась на кусок стекла и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела свое отражение не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых она после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза на разном уровне, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, какой-то ржавый штырь вместо носа.

С той стороны в окно смотрело воскресшее и преображенное пугало, буравя Катю угольно-черными кляксами глаз. Лицо, изображенное на старой наволочке, получилось необыкновенно свирепым. Катя вспомнила, как собственноручно вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека и лоб у пугала были разорваны, и оттуда торчала грязная, мокрая трава.

Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой все окно. Оно воссоздало себя совершенно другим, и почти ничего человекообразного в его облике не осталось. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина…

А еще пугало вооружилось. Оно обзавелось многочисленными шипами из гвоздей, заточенных велосипедных спиц и просто каких-то штырей. В дело пошли даже металлические крышечки от бутылок, которыми земля вокруг заброшенной дачи была буквально усыпана. Теперь они были глубоко вбиты в его деревянное тело, так что снаружи остались только острые края, расплющенные и чем-то заточенные. Катя явственно представила себе – чирк, и расходится нежная человечья кожа… Шипы и лезвия были везде – они драконьими когтями поблескивали на многочисленных то ли руках, то ли ногах пугала, топорщились вдоль казавшейся бесконечной спины, железным нимбом окружали свежеобретенное лицо. И на острия, из которых состоял нимб, были насажены те самые птичьи головы.

Пугало, не сводя с Кати нарисованного взгляда, двинулось вперед, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутри стынет от ледяного ужаса, протянула к нему трясущуюся руку:

– Стой. Прости меня. Я не трону…

Пугало застыло на месте, подергивая головой и изгибая свою чудовищную сороконожью спину. Оно как будто тоже боялось. А Катя вспоминала, как рубила его топором, рвала на части кургузое пальтишко.

– Поговори, – все бабушкины словечки разом вылетели из головы, да и не знала Катя, как нужно обращаться ко «всяким, у которых своего тела нет». – Поговори со мной. Что вам нужно? Зачем пришли? Кто вы?

И на всю дачу загремела вдруг электронная мелодия – старенький телефон полз по полу, жужжа и играя «К Элизе» Бетховена. От звонка проснулся Никита, подскочил, испуганно охнув. Катя, не оборачиваясь, замахала на него руками, пытаясь одновременно призвать к тишине и указать на телефон. У Никиты глаза на лоб полезли, когда он увидел пугало за окном, но все-таки он сообразил, схватил телефон и после секундного колебания поднес его к уху. И сдавленный, полностью лишенный дыхания голос просипел из трубки так громко, что Катя тоже услышала:

– Сос-с-седи… – а потом вдруг затараторил, меняя тембры и интонации: – Убили, убили, убили, убили!..

И пугало исчезло в темноте, послышался шум и треск веток. В трубке тоже затрещало, а потом дико, тоскливо завыло, и Никита, окончательно проснувшись и испугавшись до полусмерти, отшвырнул телефон подальше.

– Держи его! – отчаянно крикнула Катя и, схватив подвернувшуюся под руку палку, вылетела за дверь. Никита с топором наперевес рванул следом, а в ушах у него по-прежнему шипел полный яростной, неизбывной обиды голос: «Убили, убили!..»

Невероятно длинное, похожее на шагающую кинетическую скульптуру пугало металось по ночной улице, ломая кусты и с грохотом ударяясь о заборы. Когда Кате удалось наконец догнать его, она вцепилась в одну из деревянных ног и с отвращением почувствовала, как та движется, почти пульсирует под ее пальцами. Пугало с легкостью отшвырнуло ее, распластало на потрескавшемся асфальте и нависло сверху. От матерчатого лица с перекошенным ртом по-прежнему пахло мышами и пылью. Катя зажмурилась – скорее даже не от страха, а просто чтобы не видеть этой нарисованной углем свирепой боли, этих ран-прорех на щеке и на лбу, – но тут раздался глухой удар топора, и пугало ее отпустило. Это Никита рубанул его по спине, лишив сразу трети многолапого тела. Отсеченная часть скатилась в канаву и забилась там исполинским полураздавленным пауком. Пугало ринулось к Никите, но снова налетело на топор и попятилось. Сзади была ограда чьего-то участка. Катя крикнула, что надо отрубить голову – хотя вовсе не была уверена в том, что даже после этого пугало остановится, – но было уже поздно. Молчаливое чудовище вздыбилось во весь оставшийся рост, ухватилось за забор и перекинуло извивающееся тело на другую сторону.

Катя и Никита на секунду оцепенели, поняв, что сотворенный ими монстр идет к людям. Никита перемахнул через забор вслед за пугалом, а Кате не хватило сил и роста, и она бросилась искать калитку. Калитка оказалась заперта на замок, и пока она в отчаянии пыталась ее выломать, раздался звон стекла, в освещенной даче замелькали человеческие фигурки. Потом Никита крикнул:

– Не трожь его!

И все утонуло в шуме и воплях, таких беспомощно-истошных, что Катя сначала забарабанила по доскам, закричала, срывая голос, в ответ. Чушь какую-то кричала: «Не надо, хватит, не надо, пожалуйста!..» – а потом сползла на землю и застыла, крепко-накрепко зажав уши ладонями.

Здесь, у калитки, ее и нашли разбуженные криками вьюрковцы. Усова среди них, к счастью, не было. Спросонья никто не понимал, что вообще происходит, да и Катю дачники боялись – не решались приблизиться, все топтались поодаль, высматривая, не торчат ли у нее изо рта клыки, не отросли ли когти или, к примеру, рога. Наконец Андрей и собаковод Яков Семенович, как самые храбрые, подошли и подняли ее на ноги. Зубов и когтей не обнаружилось, лицо у Кати было вполне человеческое, чумазое и заплаканное. Она не сопротивлялась, только безостановочно и беззвучно что-то шептала.

Пугало, как выяснилось, залезло во владения Клавдии Ильиничны. Вечно сюда всякую нечисть будто притягивало, будто знала она, кто во Вьюрках главный. Спать Петуховы еще не легли, и в одном из окон дачи сверкала старая люстра-каскад с прозрачными пластмассовыми подвесками, из тех, что висели когда-то в каждой приличной квартире. Туда пугало и метнулось – то ли просто на свет, как огромный мотылек, то ли этими самыми подвесками соблазнилось, переливающимися и заостренными на концах. Не оно первое соблазнилось – люстра и без того была щербатая, пострадавшая от племянников, и на дачу ее в свое время сослали именно за не слишком презентабельный вид.

На звон разбитого оконного стекла и грохот прибежал Петухов – и сначала обмер, увидев шипастого многолапого монстра, уже воткнувшего в свою наволочную голову с десяток подвесок на манер короны и теперь пытающегося выдрать люстру из потолка целиком. Сначала обмер, а потом схватил кочергу и бросился защищать от чертовой твари свою люстру, свой дом, свою Клавдию. Тогда-то Никита, увидевший все это с улицы, и заорал, сам не зная, к кому обращается – к Петухову или к пугалу:

– Не трожь его!

Когда на участок явились остальные дачники, все уже закончилось. Везде были стекла, алые брызги и обломки злополучной люстры. Под окном, в хризантемах, лежал мертвый изломанный Петухов. Клавдия Ильинична сидела на крыльце, держась за левый бок и глядя вокруг с каким-то абсолютно бессмысленным, первобытным недоумением. Увидев людей, она подалась вперед, будто хотела что-то сказать, но так и осталась сидеть с приоткрытым ртом.

А посреди всего этого продолжал мерно махать топором Никита в залитой кровью футболке. Останки пугала, которое он изрубил уже практически в щепки, тоже никак не могли успокоиться, они шевелились по-паучьи и вздрагивали. Вьюрковцы не сразу их заметили, и поначалу им представилась ужасающе ясная картина: Никита Павлов в приступе белой горячки зарубил этим самым топором несчастного Петухова.

Тут Катя, которую держали под локти Андрей и Яков Семенович, вдруг рванулась к Никите с криком:

– Хотел выяснить?! Выяснил?!

– Главное – сохранять спокойствие… – Клавдия Ильинична тоже вышла из оцепенения, приосанилась, откашлялась. – Главное… чтобы никакой паники… надо сохранять…

И она заплакала, по-бабьи охая и подвывая.

– Павлов, отдай топор, – ровным дружелюбным голосом, каким обычно говорят с сумасшедшими, попросил Андрей.

Никита внимательно осмотрел все, что осталось от пугала, и бросил топор в траву.

– Да подавись.

Сзади уже подкрадывался Пашка, припадая на покалеченную зверем ногу и жестами показывая остальным, как удобнее будет Никиту обезвредить. Никита его видел, но в данный момент ему было плевать. Шуршали в траве агонизирующие останки пугала, всхлипывала Клавдия Ильинична, а Катя продолжала шептать одними губами:

– Убили, убили, убили…