Кто вышел из леса
Вьюрки располагались на ближних подступах к городу, и земля здесь была дорогая. Из года в год дачники держали оборону от пришлых захватчиков с деньгами, которые застроят все коттеджами, понаставят высоченных заборов, вырубят лес, не оставят и следа от настоящих Вьюрков – деревянных, яблонево-тюлевых, с окнами в мелкий переплет. Прорвались кое-где Бероевы, Усовы, но основной дачный контингент ревностно оберегал свои родовые имения. Соседей, подумывавших о продаже пустующего дома, отговаривали всей улицей.
Может, поэтому, а может, и просто выступая в роли законсервированного недвижимого капитала, стояли на дорогой вьюрковской земле давно заброшенные дачи. Заборы медленно заваливались вместе с запертыми на ржавые замки калитками, а за ними потихоньку, без южного буйства, зато по всем фронтам, побеждала природа. Бузина и сирень сплетались в густую сеть, в которую беззвучно падали зреющие теперь не для варенья и компотов, а для самих себя яблоки. По обомшелым крышам сновали белки, а на чердаках гнездились вяхири, пугливые и жирные дикие голуби.
Взрослые сюда не заглядывали, то ли уважая чужую собственность, то ли опасаясь разросшейся крапивы. Зато дети непременно находили лазейки в заборах и устремлялись на поиски ягод и приключений. Здесь всегда была самая крупная малина, самые сладкие сливы, а в покосившихся домах, если туда удавалось проникнуть, устраивались «штаб-квартиры».
Много лет назад в заброшенной даче № 13 на берегу реки Сушки несовершеннолетний Никита Павлов играл с приятелями во «вкладыши», учился курить и с интересом слушал байки о неуловимых зимних взломщиках, которые обворовывают промерзшие поселки. Тогда тринадцатая дача была куда целее. Пол еще не провалился, на стенах не росли гроздьями бледные древесные грибы, не пахло отовсюду сырой гнилью. И мыши еще помнили людей и не возились так нагло перед самым носом. И, что самое главное, Никита не лежал тогда этим самым носом в грязи, на земляном полу, со связанными руками. Ноги, как он выяснил несколько секунд спустя, тоже были довольно неумело, но туго обмотаны каким-то проводом.
То, что он тогда, на реке, просто вырубился, как нервическая барышня, было позорно и достойно всяческого порицания. Но, пристыдив себя за неуместный обморок, Никита чуть не грохнулся в него вторично. По крайней мере, прочувствовал весь механизм потери сознания заново – когда, приняв кое-как сидячее положение, увидел в дверном проеме знакомую фигуру.
Катя была все в том же странном, еще не высохшем платье – не то погребальном, не то подвенечном, – и кровь расплывалась по белой ткани вокруг маленьких круглых ранок. Надежд на то, что Никите все привиделось в алкогольном бреду, не осталось.
Он помолчал, а потом в беспомощной попытке перевести все обратно в понятную, будничную, нормальную плоскость спросил:
– Как же ты меня дотащила?
– А мне не впервой, – пожала плечами Катя. – Я как-то папу до дачи дотащила, от самых ворот. Маленькая была. А он пьяный и с рюкзаком. То рюкзак тащила, то папу.
Она даже не улыбнулась. И Никите показалось, что глаза ее ничего не выражают – как тогда на реке, два темных провала. Он хотел уже спросить, где сейчас этот папа, почему не ездит больше во Вьюрки, но тут Катя перехватила инициативу. Она потребовала рассказать, что творится в поселке.
Никита, тщательно подбирая слова, рассказал про зверя, про съеденных им, про объявленную охоту. О том, что личность людоеда дачники уже установили, он сначала говорить не хотел, но Катя напирала, не давала увести разговор в сторону, и пришлось выложить все: про сарай у нее на участке, про обглоданные кости. Катя хмурилась, не сводя с Никиты непроницаемого взгляда. Потом молча кивнула и ушла.
Пока ее не было, Никита отчаянно пытался освободиться, но только падал на раскисший земляной пол снова и снова, как сломанная неваляшка. Ушиб нос, ободрал кожу на связанных руках. Мутная похмельная голова от всех этих телодвижений заболела еще сильнее, и в конце концов Никита обреченно затих. Больше всего на свете ему сейчас хотелось – нет, не спастись от кошмарной соседки, а таблетку анальгина и спать.
Потом Катя вернулась. И Никита, к ужасу своему, заметил на ее белом платье новые пятна крови. И на руках тоже густели темно-алые потеки. Катя перехватила его взгляд, небрежно вытерла руки о подол и подошла к разбитому окну. Выглянула на улицу и тут же отпрянула, вжалась в стену сбоку. Потом снова осторожно высунулась и оглядела заросший участок. Она сейчас и впрямь напоминала зверя, высовывающего свой чуткий нос из норы.
«Нора, – подумал Никита, – точно – это же нора. Может, у Кати тоже есть система ходов под поселком, как у мертвого Кожебаткина. Логова для сна, укрытия, подкопы к охотничьим угодьям, кладовые, которые она набивает мясом про запас. Возможно, даже живым еще мясом, чтобы подольше не портилось. Та одинокая богомолка Лида – она же тихо пропала, бесследно. Может, Катя ее живую утащила – как папеньку своего с рюкзаком, ей же не впервой, – и заперла в своей кладовке. Лида сидела связанная в темноте, на земляном полу, и ждала, пока зверь проголодается. Когда заключенные в тайгу из лагеря бегут – они берут с собой кого-нибудь бесполезного, но гладенького. «Консервы» это называется, живые консервы. Вот и у нее небось по таким кладовым пара-тройка консервов раскидана. С Усовой она не рассчитала – шумная баба, семейная. Да еще и перчаткой, в дерьме испачканной, Катя побрезговала, отложила грязный кусочек в сторону. Выдала себя, не по-звериному это.
А с одинокими дачниками – пока заметят, что соседа не видать давно, пока забеспокоятся, времени много пройдет. А консервы хранятся тем временем спокойненько в темноте и прохладе. На земляном полу, в тринадцатой даче, надежно обездвиженные…»
В желудке громко забурлило, рванулась вверх по пищеводу застоявшаяся отрыжка, и Никиту вырвало. Сразу стало легче, только кислый перегар ударил в нос. Зато вся эта лихорадочная, бредовая чехарда в голове поутихла.
Катя покосилась на него со сдержанным недовольством, как на нагадившего кота, и в ее взгляде он прочел извечное «опять нажрался, Павлов». Вот незадача, и этот кусок мяса испачкался, подумал Никита и неожиданно отрывисто, совершенно по-гопнически заржал.
– Никуда ты не денешься, – сказал он, когда наконец отсмеялся. – Тебя весь поселок с собаками ищет.
Катя перегнулась через подоконник, с трудом оторвала несколько листьев лопуха, росшего прямо из фундамента, подошла к Никите и бросила листья поверх мерзкой лужицы. Опустилась на колени рядом, заглянула ему в глаза – да, снова, как тогда, на реке, – и тихо спросила:
– Ты тоже думаешь, что это я?
Накануне ночью в ее сон снова вторглось острое, почти болезненное ощущение чужого присутствия. В саду за окном тихо, но отчетливо шуршало, будто кто-то там ходил. Эти шорохи Катя слышала уже не в первый раз, но они были не такими громкими, чтобы окончательно ее разбудить. Она лишь поднималась к границе сна и яви и скользила по ней, а под сомкнутыми веками плыли темные пятна кустов, очертания спящего дома, приглушенные отсветы уличного фонаря. Запахи земли и влажной зелени щекотали ноздри. Так, должно быть, воспринимал окружающее пространство тот, кто бродил сейчас в саду. И Катя в полусне изо всех сил старалась внушить ему, что он не найдет ничего интересного в этом доме, который отделяла от шуршащей ночи одна только деревянная дверь. Тонкая, застекленная, по-дачному легкомысленная. Кто бы ты ни был, не смотри сюда, уговаривала неведомого гостя Катя, не иди ко мне. На что я тебе?
И дом действительно пропал из поля зрения того, кто шуршал и трещал ветками там, снаружи – только непонятно было, происходит это на самом деле или в Катином растревоженном воображении…
Внезапно что-то небольшое, но увесистое прыгнуло на Катю неведомо откуда, стиснуло грудную клетку, разом выдавив из легких весь воздух. Мгновенно проснувшись, Катя попыталась открыть глаза, но не смогла. Руки и ноги тоже не слушались, хотя она прекрасно их чувствовала. Это было дико и жутко – трепыхаться в панике внутри своего собственного, теплого и расслабленного сном тела, видя лишь багровые вспышки под веками. А то, что сидело плотным комом на груди, продолжало давить на ребра, не давало вздохнуть…
И в памяти смутно мелькнуло, что было, было уже такое. Давно. Незадолго до смерти бабушки Серафимы. Тогда она тоже растерялась и не сразу вспомнила, что полагается делать.
Катя шевельнула губами и беззвучно прошептала:
– К добру или к худу?..
Тяжесть исчезла. Катя рывком приподнялась в постели, жадно глотая воздух. Какие-то голубоватые отсветы плясали перед глазами, в ушах звенело. Катя зажмурилась, пытаясь восстановить дыхание и унять саднящую боль в груди.
Через несколько секунд она поняла, что звенит не в ушах. Это пел свою песенку давным-давно забытый на зарядке мобильный телефон. И отсветы были настоящие – от его дисплея.
Выйдя из оцепенения, Катя неуверенно положила на ладонь жужжащий гаджет. Номер, с которого звонили, не высвечивался, только два кружка – красный и зеленый. «Принять» – «отклонить». Это казалось невозможным, внушало благоговейный ужас, точно не телефонный дисплей зажегся, а вспыхнул непостижимым образом огонь на жертвеннике древнего капища…
Катя наконец дотронулась до зеленого кружка и поднесла телефон к уху. Из трубки раздалось шипение, как из радиоприемника, который упорно слушал оставивший в лесу свой человеческий облик Витек. Только на этот раз шипение не было ровным, оно скорее походило на шум моря, то усиливалось, то стихало, и из него выныривали какие-то новые звуки.
Звуки складывались в слова. Шелестящий бесполый голос повторял, резко меняя тембр и громкость:
– К ху-уду… И-дут… Бе-ги… Пря-ячься…
Шипение оборвалось, телефон погас и умер прямо у нее в руках. Катя отшвырнула его, точно огромного дохлого жука. А потом выбралась из-под одеяла, нашарила под кроватью тапки и, повинуясь приказу, побежала неизвестно куда и неизвестно от кого. В одной ночной рубашке – белой, старенькой, кружевной, в которую еще в детстве наряжалась, играя в принцессу.
Скатившись с крыльца, она налетела на что-то большое, резиново-упругое. Точно старую, размягченную уже ударами боксерскую грушу задела, только груша эта еще и шевелилась, пахла болотом и мясной гнилью. Катя отскочила в сторону, тяжелые бутоны пионов хлестнули ее по голым ногам. Бесформенная масса, очертания которой привыкшие к темноте глаза уже различали, глухо заворчала и с неожиданной стремительной легкостью втянулась в кусты. А Катя, выскочив обратно на дорожку, побежала к калитке.
Она знала, где можно спрятаться. Там, где все изучено и исхожено за долгие годы, все коряги посчитаны, а глубина замерена. Там, где у нее есть хотя бы один друг. На реке.
– На реке тебя не было. Юлька с Пашкой искали.
– Меня спрятали.
Катя стояла у окна, спиной к Никите, и иногда осторожно выглядывала на улицу.
– Кто спрятал?
– Ромочка.
Имя показалось Никите знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто это. Катя не оставила ему времени на размышления, передернула плечами.
– Значит, они все на меня думают, да? Что я – зверь?
– Все. А кто тебе… звонил?
Катя обернулась и устало посмотрела на Никиту.
– Не знаю. И кто тогда у крыльца ползал – тоже не знаю.
– А вот я думаю, что у крыльца-то как раз никого и не было. Не отпустил бы он тебя так просто… А это откуда? – Никита кивнул на алые прорехи у нее на рубашке.
Катя осторожно дотронулась до вспухшей круглой ранки и снова отвернулась.
– Ромочкин гонорар. Они кровь живую любят, вот и он теперь тоже.
Ледяная струйка пота скользнула у Никиты вдоль позвоночника, оставив длинную нить липкого холода.
– Кто – они?..
– Те, кто зовет с реки.
«Я знаю, что происходит», – выплыло снова из памяти. И отблеск бледного пламени в глазах, цвета которых он так до сих пор и не запомнил. Соседка напротив, чудаковатая рыбачка, хорошая девочка Катя…
Ему почему-то опять стало смешно. Век он пока не прожил и ничему особо не учился, но дураком помрет точно.
– Они меня до сих пор ищут?
– Почем я знаю. Я ушел.
– Говорил кому-ни…
– Нет, – раздраженно перебил Никита. – Никому я ничего не говорил. Ешь спокойно, не обляпайся.
Катя замерла на секунду у окна, а потом внезапно опустилась на четвереньки и поползла к Никите. И это не показалось ему ни забавным, ни сексуально интригующим, хотя какие еще чувства может вызвать стремительно ползущая к тебе женщина в одной ночной рубашке. На самом деле это было страшно – она почти бежала на четвереньках, ловко и без видимых усилий. Как настоящий зверь.
Никита отпрянул и не сразу почувствовал, что она разматывает шнур, которым были скручены его ноги. Бельевую веревку с запястий она тоже попыталась снять, но узел оказался слишком тугим.
– Зубами попробуй, – не удержался Никита, а Катя зажала ему рот холодной ладонью и еле слышно обругала. Потом разрезала веревку осколком стекла – их тут, на земле, много валялось – и указала на окно. Никита послушно направился к нему, но Катя с негодующим шипением дернула его вниз и заставила ползти на четвереньках, чтобы с улицы не было видно. В затекших ногах разливалась свирепая щекотка, и Никита еле дотащился до подоконника.
Вокруг тринадцатой дачи раскинулась небольшая полянка, на краю которой, у зарослей малины и крыжовника, темнел большой старый пень. Никита даже знал, откуда этот пень взялся – несколько лет назад здесь всем миром спиливали дерево экзотической породы «бразильский орех», которое разрослось так, что эти самые орехи громко падали при каждом порыве ветра на соседские крыши. А отсутствующему хозяину участка на собрании постановили дружно врать, что дерево упало само, а соседи еще и услугу ему оказали, убрав рухнувшего великана.
Сейчас на этом пне лежала плоская рыбина со вспоротым брюхом, внутренности были художественно разложены вокруг и щедро политы темной кровью. А справа к этой не самой аппетитной на вид приманке приближался зверь.
Никита впервые видел его отчетливо, при ярком солнечном свете. Среди высокой травы и копошащихся на клевере пчел крупная, обтянутая голой кожей туша смотрелась нелепо и жутко. Зверь действительно напоминал пиявку. Его черное сегментированное тело передвигалось с помощью многочисленных не то щупалец, не то лап, которые вытягивались, принимали на себя вес и тут же втягивались обратно. Оно подступало к распластанной на пне рыбине неторопливо и осторожно, словно знало или, по крайней мере, подозревало, что все это подстроено специально.
Оторвавшись наконец от завораживающего своей будничной неправдоподобностью зрелища, Никита утянул Катю вниз, под подоконник, и выдохнул ей в ухо:
– Вас что, двое?!
Катя сделала страшные глаза и покрутила пальцем у виска. Со двора послышался хруст. Катя приподняла голову и увидела, как зверь пожирает рыбу, буквально всасывает ее своей круглой многозубой пастью. Уничтожив приманку, он вытянулся в широкую черную ленту и одним движением ввинтился в садовые заросли. Катя перемахнула через подоконник и бросилась за ним, а за ней, в свою очередь, погнался Никита, сам еще не понимавший, что собирается делать – ловить ее или спасать от зверя.
Зверь исчез бесследно. Сколько Катя ни шарила в зарослях, ни приглядывалась к земле и траве, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы, – было решительно непонятно, куда подевалась эта тварь. Катя даже попрыгала на слежавшейся, закисшей почве в надежде обнаружить нору, но только напугала до истошного писка буроватую полевку, прокатившуюся у нее под ногами и тоже скрывшуюся в траве.
Когда Никита разыскал Катю наконец в плодово-ягодных джунглях, вид у нее был такой расстроенный, будто она только что упустила самую крупную в своей жизни рыбу. И именно горестное, полное детской обиды разочарование в Катиных глазах заставило его безоговорочно ей поверить: никакой она не зверь, она совершенно ни при чем – по крайней мере, на этот раз. Он с облегчением улыбнулся и уже готов был обнять ее на радостях, но тут Катя налетела на него разъяренным вихрем. Забыв об охоте, объявленной на нее, и обо всех правилах конспирации, Катя кричала, что это он ее отвлек, и шумел, и спугнул зверя, а она так старалась, устраивая ловушку, единственной рыбой пожертвовала, потому что ей нужно, ей необходимо знать, кто этот зверь, откуда он приходит и почему так подло и разумно, по-человечески ее подставил. Никита мгновенно сменил милость на гнев и заорал, что она не соображает, с чем связалась, и занимается опасными глупостями, и гнаться за зверем средь бела дня бессмысленно, потому что, во-первых, зверь сожрет ее раньше, чем она выберется с участка, а во-вторых, если она все-таки выберется, то ее поймают дачники или пристрелит шатающийся по поселку Усов. А он, Никита, ко всему этому вообще никаким боком и подыхать чисто за компанию не намерен. Тут уже Катя взвилась: пусть валит на все четыре стороны и пусть обязательно расскажет и председательше, и Усову… нет, пусть устроит общее собрание и всем объявит, где искать вьюрковского людоеда – в благодарность за то, что этот людоед его, барышню обморочную, уволок с реки, спасая и от тех, кто в ней обитает, и от настоящего зверя, и…
Они умолкли, сообразив наконец, что их сейчас только глухой не услышит. Вдобавок Катя, похоже, не на шутку обиделась. Вот удивительная женщина, нашла же время и место, чтобы дуться, восхитился Никита и сказал:
– Прости. Я все равно рад, что людей ешь не ты.
– Тут и без меня желающих хватает, – буркнула она.
– Ты про…
– Я про всех. Павлов, тут везде кто-нибудь да живет, – Катя широко развела руками. – В реке, в лесу, в домах. Мы тут с самого начала не одни. Вот о чем я тебе тогда сказать пыталась…
– Ты сказала: я знаю, что происходит, – напомнил Никита.
– Знаю, – кивнула Катя. И, помолчав, предложила: – Показать?
В детстве Никита обожал ходить в лес. Заправлял штанины в резиновые сапоги, надвигал на лоб кепку – это вроде как спасало от клещей – и отправлялся за грибами. Лес вокруг Вьюрков был, конечно, несерьезный, мелкий и замусоренный – совсем как речка Сушка. Но грибам было все равно. В урожайные годы они росли ведьмиными полукружьями даже на стихийных помойках, приподнимая шляпками скомканные пакеты и пивные банки. Больше всего Никита любил ходить в лес ближе к осени, когда пни и целые деревья облепляли рябой шубой опенки. Мясистые, упругие: захватываешь в кулак целый пучок, режешь, а нож поскрипывает в плотной грибной мякоти.
Сколько лет он уже за ними не ходил, но помнилось так ярко – и сладковатый запах только что срезанного гриба, и мгновенный радостный трепет, когда замечаешь в спутанной траве благородно-коричневую шляпку боровика, и аппликацию из случайно прихваченных листьев на дне грибной корзины. В детстве Никита бродил по лесу часами, и было ему легко и спокойно, лес был другом и щедрым дарителем.
Сейчас он и десяти минут тут не провел, а в горле уже ком стоял от страха. От самой мучительной его разновидности – когда боишься до дрожи, до потных ладоней, но еще не знаешь, чего именно.
Все-таки не зря он тогда, во время охоты на зверя – да что там, даже раньше, – заподозрил, что познакомился с симпатичной соседкой Катей себе на погибель. Может, она и не оказалась людоедом – хотя, если смотреть объективно, это все еще спорный вопрос, – зато завела его в лес, из которого почти никто в нормальном виде не возвращался. Никита даже не понял, как ей удалось так быстро его уговорить, и сам себе удивлялся, перелезая через забор. Спрыгнул на мягкий зеленый мох и замер: вот она, гиблая неисследованная территория, куда ходить было запрещено строго-настрого и куда никто в здравом уме и сам бы не сунулся. А Катя юркнула в орешник и деловито там зашуршала, продираясь вдоль забора к своей калитке.
Когда они добрались до нужного места, Никита поразился тому, насколько кропотливо и изобретательно тут все было обустроено. Если бы обнаружившие эту калитку незапертой дачники пригляделись повнимательней, то заметили бы целую систему знаков вдоль уходившей в лес тропинки: ленточки на ветках, отметины на коре мелом и краской, стрелки, выложенные из камешков, связанные заметным издали пучком стебли таволги и иван-чая… Метки попадались буквально на каждом шагу, и Никита, не выдержав, поинтересовался, как же давно Катя бродит здесь втайне от всех, выстраивая свою систему опознавательных знаков. Катя ответила, что не так уж и давно, и вообще она только приступила к исследованию леса, продвинулась вглубь метров на триста, а дальше метки заканчиваются, и можно забрести черт знает куда.
Это, конечно, внушало оптимизм. Если бы не досадная необходимость изображать перед Катей решительного самца, Никита, пожалуй, сбежал бы от греха подальше. Он и без того, как любой глубоко пьющий человек, страдал от чрезмерной тревожности, а сейчас инстинкт самосохранения буквально выл сиреной.
Во рту совсем пересохло, а вдоль тропинки так обильно и заманчиво краснела никем не собираемая земляника. Никита сорвал одну ягоду, поднес ко рту и уже почти ощутил на языке освежающую кислинку, но подскочившая Катя ударила его по руке:
– Красные нельзя!
– Красные нельзя? – растерянно повторил Никита, с тоской проводив взглядом укатившуюся в траву ягодку.
– Красные ягоды рвать нельзя, только черные. Ветки нельзя ломать, зарубки делать, – Катя говорила быстро и безо всякого выражения, будто повторяла давно затверженный урок. – И огонь нельзя. Я проверяла.
Вот и тому ведерку, наполненному странной смесью черных ягод, съедобных и ядовитых, нашлось объяснение. Она проверяла, значит. Никита молча кивал, надеясь, что вид у него сейчас если и не очень понимающий, то по крайней мере по-хорошему заинтересованный. Ну конечно, это же стандартные правила поведения в лесу, их каждый ребенок знает: не разводить костры, не мусорить, не рубить деревья… не рвать красные ягоды.
– Вот! – Катя неожиданно наставила на него указательный палец. – Тебе опять смешно.
– Да не смешно, ни капельки…
– Ты тогда сказал, что я чокнутая. Я слышала! А я не чокнутая. Понял?
– Понял, – с готовностью подтвердил Никита.
Но у Кати, молчаливой и скрытной Кати, видимо, накипело:
– Я тебе поверила! Другим я как расскажу? Посмеются только или ночью придут, как к Кожебаткину, и все.
– Кать…
– А тебе я поверила! Я так не могу больше, одна. Мне свидетель нужен, чтоб сказал, что тоже их видит, понял?
– Понял.
– Понял, понял… Ни хрена ты не понял.
– Так ты объясни! – теперь уже и Никита рассердился.
Да, он мог бы тогда вести себя повежливее – но и она могла бы выражаться понятнее, в конце-то концов. И ему не пришлось бы сейчас брести по зловещему лесу в компании жаждущего выяснить отношения проводника…
И тут Катя как будто моментально утратила интерес и к нему, и ко всему этому разговору. Она огляделась по сторонам и прищелкнула языком:
– Отлично. Приехали.
Никита тоже посмотрел вокруг. Все выглядело вполне безобидно – тропинка, елки, сосны и березы, заросшая иван-чаем поляна справа, очередная ленточка на ветке прямо над головой. Никита хотел уже спросить у Кати, что не так, но тут неожиданно понял сам.
Они здесь уже проходили. И свернули налево за большой сосной, помеченной меловым крестиком. Но теперь эта сосна опять маячила впереди. А вот здесь Никита сорвал землянику.
Ягода, которую Катя выбила у него из рук, краснела в траве. Никита машинально потянулся за ней, чтобы убедиться, что это та же ягода, но вовремя опомнился. А земляника действительно была та же самая, с объеденным какой-то лесной мелочью бочком.
– Все из-за тебя, ягоду сорвал – вот нас и кружит, – окончательно добила его Катя.
Они опять дошли до большой сосны и опять свернули налево. Здесь когда-то давно проехал не то трактор, не то грузовик, и осталась глубокая колея, затянувшаяся мелкой мокрой травкой. Ступив на нее, Никита вздохнул с облегчением: отличный ориентир, точно не собьешься. Сделал несколько осторожных шагов вперед, опасаясь, как бы земля не ушла вдруг из-под ног…
И тут справа открылась поляна. Шмели, жужжащие над иван-чаем. Молодые елочки. Сосна впереди. Утоптанная тропинка вместо заболоченной колеи под ногами. Никита замер на месте. Творилось что-то совершенно невозможное.
– С тропинки не сходи, – велела Катя. – Покружит и отпустит.
А что, если она и не собиралась ему ничего объяснять, не собиралась ничего показывать, – встревожился Никита. Что, если вовсе не свидетель ей был нужен, а жертва, подарок для кого-то, о ком она так тщательно умалчивала.
Семь раз они сворачивали за одной и той же сосной, помеченной крестиком. И семь раз все вокруг в какой-то момент будто подменяли, мгновенно и неуловимо, так что этот момент никак нельзя было отследить. Ни единого зазора, ни малейшей ряби – ничего, что бросалось бы в глаза, – и Никите уже начало казаться, что дело не в необъяснимой подмене реальности, а это он сам сходит с ума и подозревает и Катю, и сосну, и елки с иван-чаем в тайном сговоре.
На восьмой раз путь по колее удалось продолжить. Никита все озирался в поисках поляны и ленточки на ветке, но загадочное кружение наконец прекратилось. Ленточки и цветные полосы на коре, впрочем, остались. Катя тщательно с ними сверялась, замирала на месте, присматриваясь и прислушиваясь, показывала какими-то спецназовскими жестами идти дальше и подождать. Если бы не грязная и рваная ночная рубашка, она вполне сошла бы за бывалую таежницу.
Слева от дороги, за густым орешником, хрустнула ветка. Катя предостерегающе подняла руку, и Никита остановился. В кустах снова зашуршало, а затем послышался тяжелый, с голосом, вздох. Катя перескочила через колею, по плотной моховой подушке подошла к кустам, приподняла ветку… Никита забеспокоился – ведь она сама говорила, что с дороги сходить нельзя, – но тут Катя обернулась и поманила его к себе.
За зарослями орешника тянулись ровные ряды елей. Давным-давно их здесь специально высаживали на местах гарей и вырубок, и деревья разрослись, сцепились колючими ветками, перекрыв доступ солнечному свету. Травы и подлеска в этих вечнозеленых сумерках почти не было, поэтому обширный ельник хорошо просматривался во все стороны.
Среди обомшелых стволов бродила, шурша болоньевым плащом, маленькая старушка. Платок с цыганскими розами на голове, в руках – плетеная корзинка. То и дело старушка медленно и неуклюже нагибалась, срывала гриб и бросала в корзину, не глядя. Вот только корзина уже была полна доверху, даже с горкой, и гриб скатывался по этой горке обратно на землю. А старушка, не обращая внимания на потерю добычи, брела к следующему грибу. Их здесь росло великое множество, самых разных. И она собирала все без разбору: белые и мухоморы, сыроежки и бледные поганки.
Никита узнал ее по одежде – это была древняя баба Надя с Вишневой улицы, в плаще и платке с цыганскими розами она ходила и зимой и летом. Смутно вспомнилась прошлая ночь: баба Надя, которую он тогда не признал, повисшая у него на руке и мешавшая уйти с участка. Острая жалость полоснула Никиту по сердцу – ведь он ее, кажется, толкнул, ругнулся даже… Вся родня бабы Нади осталась в городе, и на собраниях она бубнила всегда плачущим голосом одно и то же: когда уже выезд откроют, когда можно будет уехать, тяжело тут одной, помощи не допросишься… Что старый, что малый – так Никите мать когда-то говорила, – сам не заметишь, как обидишь. Вдруг несчастная баба Надя от той незаметной обиды, от огорчения, что даже непутевый Павлов ее ни в грош не ставит, и ушла в гиблый лес на поиски дороги. И теперь вот блуждает в каких-то ста метрах от родного забора.
Никита шагнул вперед – и присыпанная хвоей пластиковая бутылка громко затрещала под его ногой.
Баба Надя мгновенно развернулась, быстро и странно завертела головой, как будто пытаясь унюхать источник шума. Наконец она уставилась прямо на спрятавшихся в орешнике Катю с Никитой – ее цепкий взгляд буквально кожей чувствовался – и двинулась к ним.
– Стой, – выдохнула Катя Никите в ухо. – Стой, не шевелись.
Баба Надя подошла совсем близко. Теперь Никита видел ее лицо – закаменевшее, чумазое, с опущенными уголками тонких губ. На сизоватой щеке сидел раздувшийся комар, но она не сгоняла его, точно и не чувствовала ничего. Никита помнил бабу Надю замшево-дряблой на вид, уютной старушкой, а теперь она казалась неживой, окоченевшей, и тело свое тащила неуклюже, хоть и быстро, ставила ноги как попало, выворачивая ступни. И глаза ее бегали туда-сюда, пустые и круглые, как у птицы.
Она остановилась, уставилась на них в упор и вдруг улыбнулась – точнее, оскалила зубы, широко и хищно. Потом открыла рот и издала неуверенный, тихий звук, что-то среднее между «у» и «а». У Никиты волосы на затылке зашевелились, буквально, и мурашки промчались по всему телу ледяной стайкой. И тут баба Надя внезапно заплакала – вот это у нее получилось очень естественно. Мокрые подслеповатые глаза жалобно заморгали, седые брови поднялись горестным домиком. Никита дернулся, готовый уже броситься к несчастной, обиженной им старушке, помочь, утешить. Но тут баба Надя высунула длинный розовый язык и принялась слизывать бегущие по щекам слезы. И жалеть ее как-то сразу расхотелось.
Продемонстрировав еще пару очень, очень странных гримас, старушка резко развернулась и побрела прочь, все так же неуклюже переставляя ноги. Когда она отошла достаточно далеко, Катя опустила голову и шумно, с дрожью выдохнула.
– Что с ней? – спросил шепотом Никита, которого тоже трясло.
Катя молча полезла обратно в заросли, и он поспешил за ней.
– Если это обратно придет, скажи там всем, чтоб не пускали, – сказала наконец Катя, когда они забрались в самую гущу орешника.
– Это?.. Она с ума сошла, да? Как Витек?
Катя не ответила.
– Ну помнишь Витька? Тот мужик, который из леса вернулся…
Катя остановилась и покосилась на Никиту через плечо:
– Витек не возвращался. И это тоже не баба Надя.
– К-как это?..
– Это подменыш. Копия, подделка… Видел, как оно рожи корчило? Оно учится. Чтобы на человека было похоже. Тех, кто попадает в лес, забирают. И пытаются копию снять… Прекрати на меня так смотреть, я спиной чувствую.
– Кто забирает?
– Веришь мне теперь?
– Да верю, верю! – почти закричал Никита. – Кто забирает? Нас тоже заберут?!
У него еще в институте было прозвище «Тридцать три несчастья». И, конечно, только его могло так угораздить: полез черт-те куда вместе с не то ведьмой, не то сумасшедшей, а она еще и права в своем безумии оказалась.
– Тихо, – шикнула на него Катя. – Я же сказала – я покажу.
– Не надо показывать! – взмолился Никита. – Расскажи лучше.
– Ты не поверишь.
– Поверю! Кать, вот честное слово, во все поверю – и в инопланетян, и в конец света, и в параллельный мир…
– Это само собой, – кивнула Катя. – А в то, что я расскажу, – не поверишь.
Кусты наконец расступились, и они вышли… в тот же самый ельник. Никита посмотрел назад в надежде, что в закрутившем их на месте орешнике найдется какая-нибудь тропинка.
За его спиной ровными рядами уходили в глубь леса сумрачные елки. Никакого орешника и в помине не было. И никаких меток – тоже.
Они шли уже, наверное, целый час или больше – только вперед, никуда не сворачивая и следя за положением изредка мелькавшего между ветвями солнца. Оба молчали и только отмахивались от настырных комаров.
Ельник не заканчивался – он был везде, насколько хватало глаз. С нижних ветвей, сухих и мертвых, свисали разноцветными лохмотьями лишайники. Толстый слой хвои пружинил под ногами, поглощая все звуки. Жидкий пригородный лесок теперь стал совсем другим – дремучим, зловещим, наполненным странными звуками. Вокруг что-то протяжно скрипело, стонало, насмешливо ухало по-совиному. Если бы среди бесконечных рядов елей возникла вдруг избушка на курьих ножках, Никита бы не сильно удивился.
Но возникло нечто другое.
Сначала какая-то тень мелькнула у покрытой мхом коряги впереди. Никита присмотрелся, но ничего особенного там не заметил. Наверное, птица или белка, подумал он и тут же уловил краем глаза новое движение, правее и ближе. И снова там не обнаружилось ничего, кроме елок и чахлых кустиков малины. У Никиты иногда случалось подобное с сильного перепоя: он замечал в поле периферического зрения чьи-то еле заметные шевеления, смутные силуэты, поспешно прячущиеся тени. Первый шаг к настоящим чертям.
Но Катя тоже, кажется, что-то увидела. Она остановилась, пригнулась, точно заприметивший дичь охотник, жестом показала Никите – молчи. Секунду спустя впереди опять мелькнула и тут же спряталась смутная тень. И опять. С каждым разом тень оказывалась все ближе, но при этом ее никак не получалось толком разглядеть. Покажись, со злостью подумал Никита, так-то все пугать умеют, а ты покажись, вот тогда и узнаем, стоит ли тебя бояться.
Высокий и узкий бугор вырос из-под земли ровно там, куда он в этот момент смотрел. Будто гриб в ускоренной съемке. Вытянулся молниеносно и высоко, в человеческий рост – и тут же провалился обратно, взметнув сухие иголки.
От неожиданности Никита остолбенел и не сразу заметил, что делает Катя. А она торопливо стаскивала через голову ночную рубашку. Никита успел заметить треугольное родимое пятно на ее левой ягодице.
Бугор возник метрах в двадцати от них, теперь он стал выше и продержался подольше. Достаточно долго для того, чтобы разглядеть, из чего он состоит: из оплетенной корнями толщи земли, с застрявшими в ней ветками и сухими листьями, и по этой земляной массе волнами пробегает что-то до жути похожее на мышечные сокращения. Бугор мерно покачивал верхней частью, как поднявшая голову змея.
И тут кто-то ударил Никиту по лицу.
– Наизнанку! – Катя трясла его и больно шлепала по щекам. – Павлов! Одежду наизнанку!
Ночная рубашка снова была на ней, только теперь – швами наружу. В критических ситуациях Никита от полного ошаления начинал иногда думать о каких-то совершенно посторонних вещах. Вот и сейчас он успел отрешенно пожалеть о том, что не видел всего процесса переодевания.
– Наизнанку надень! – кричала Катя, но Никита все стоял столбом, и ей самой пришлось содрать с него футболку и вывернуть. Зато в штаны Никита вдруг вцепился, как восточная дева в свою паранджу.
Земляная масса вспучилась прямо перед ними и выросла до верхушек елей. Хвоя и ветки сыпались с нее колючим дождем. Никита отчаянно пытался отыскать в этом колоссе какие-то человекоподобные или хотя бы звериные очертания – но их не было. Просто огромный шевелящийся столб из земли, корней и листьев, воплощение немой безликой жути. Достигнув совершенно невообразимых размеров, столб вдруг начал как будто складываться, как будто… да, он наклонялся к ним.
– Лес честной, царь лесной, – звонко, как пионерскую клятву, затараторила Катя. – От нас, грешных, отворотись…
А Никита неотрывно смотрел на земляного исполина, который, склонившись, словно изучал их сверху, и силился увидеть в переплетенной корнями темной массе лицо. Хотя бы намек на него – пусть даже это окажется самая чудовищная морда из всех возможных. Потому что ощущение пристального взгляда отсутствующих глаз было совершенно невыносимым. И из слежавшейся земли, кажется, уже начало вылепливаться что-то похожее на кривую щель рта и пустые глазницы…
И тут оно перешагнуло через них, засыпав сверху мусором. Перенесло себя, точно гигантская гусеница-землемер, на то основание, в котором Никита уже почти высмотрел голову. Перенесло – и рухнуло вниз, втянулось обратно в сухую лесную почву, подняв тучу пыли.
– Беги! Не оборачивайся! – Катя толкнула Никиту в спину.
И они кинулись прочь, не разбирая дороги, кашляя и спотыкаясь. Пыль набилась в ноздри, в глаза, и уже ничего не было видно – одно буро-зеленое марево…
Каким-то чудом перескочив через множество коряг и кочек, Катя все-таки зацепилась за что-то ногой и упала. Боль полыхнула в ободранных ладонях и коленках. Отплевавшись и проморгавшись, Катя увидела у себя над головой победно, будто флаг, развевающуюся на ветке полоску из полиэтилена. Отмечать изученную часть леса не ленточками, а обрывками магазинных пакетов она начала не так давно – в доме просто закончились бесполезные тряпки.
Они снова были на тропинке, ведущей к забору.
Катя перевернулась на спину и закрыла глаза. Никита плюхнулся рядом, в груди у него свистело и хрипело.
– Видел? – отдышавшись, спросила Катя.
– Видел… Что это было?
– Леший.
Она сказала это так спокойно, уверенно, что Никита сразу понял – не шутит.
Мелькнули в памяти обитатели детских книжек и фильмов: лукавые, но в целом благодушные деды с бородами из мха и грибными шляпками на головах. Старичок-лесовичок, дядюшка Ау, да хоть шагающее дерево с глазами, эдакий необработанный рубанком Буратино – что угодно, только не обвитый корнями земляной столб до самого неба.
И вдруг поверх всего этого расцвели нелепые цыганские розы, похоронной гирляндой сползающие на старенький болоньевый плащ. Баба Надя. Он ведь не просто ругнулся на нее тогда, у калитки, он ее к лешему послал…
Это было так дико – еще не верить, но уже чувствовать себя виноватым. Никита заметался, приподнялся – и у него на локте тут же сомкнулись Катины пальцы:
– Куда?
– Баба Надя… Я же… это я ее к лешему…
– Молодец, – криво усмехнулась Катя. – Только это не баба Надя уже.
– Так помочь же надо! Вдруг она где-то там, настоящая…
– Не поможешь. Не найдешь.
Никита рывком высвободил локоть:
– А ты откуда знаешь?
– Знаю.
Она потянулась напоследок, хрустнула шеей и хотела сесть, но Никита навис сверху и не дал ей подняться:
– Рассказывай.
– Потом. Когда из леса выберемся.
Опять она пыталась увильнуть, ускользнуть, ничего толком не объяснив. Скользкая, как рыба, – небось потому она так их и любит. Не сводя с Никиты внимательного, чуть настороженного взгляда, она снова попыталась встать, но он прижал ее за плечи к земле.
– Нашел время и место, уходить надо!
Тогда Никита осторожно, но решительно положил ладонь ей на горло. Даже сжал немного, почувствовав под рукой хрящи гортани и испуганное биение артерии. Заметил, что кожа у нее сухая и необычно горячая. И глухо повторил:
– Рассказывай.
– Все равно не поверишь.
Никита чуть сильнее надавил на горячее, хрупкое горло.
И Катя наконец сдалась, рассказала быстро и путано эту свою теорию, спрессованную в несколько минут торопливого хриплого бреда. Что с тех пор, как Вьюрки замкнулись сами в себе, здесь появились новые жители – она называла их «соседями». Везде теперь кто-то живет, и, скорее всего, именно эти тайные обитатели превратили садовое товарищество в заколдованное место по проверенной формуле. Ее все по сказкам знают – «ни доехать ни дойти». И, соответственно, не выйти. Сами дачники тоже иногда в кого-то превращаются – не все, только некоторые. Может, они изначально с «соседями» в родне состояли, а может, опыты на них ставят, вот как с подменышами. Зинаида Ивановна с Тамарой Яковлевной, к примеру, ведьмы – травяная и звериная. И не надо так смотреть, просто это так называется. А Кожебаткин, наверное, оборотнем был, только совсем неопытным, телами поменялся вместо того, чтобы превратиться. Те, кто теперь во Вьюрках и вокруг обитает, тоже сначала все косо-криво делали. Но они учатся. Для того и забирают людей – изучить. И подменышей для того же присылают, чтобы подглядывали да подслушивали. И сейчас наверняка пара-тройка таких во Вьюрках ошивается – самых удачных, на людей похожих. «Соседи» так всегда делали, они любопытные, а люди для них такие же малопонятные потусторонние твари, как они – для людей. Стороны просто разные.
Вот Витек – он когда из лесу вернулся, был уже не Витьком, а копией. Потому и вел себя странно, и ел все время – так подменыша и распознают: он всегда есть хочет. Витьку-подменышу у людей не понравилось – еще бы, связанным сидеть под присмотром заботливой жены, – и он хотел уйти обратно в лес, а она не пускала. Вот он и выл – то ли томился как пес на цепи, то ли сигналил своим. А что на вьюрковцев от его сигналов тоска смертная напала – это, видимо, побочный эффект. А радио он слушал, потому что «соседи» иногда выходят на связь через бесполезную теперь технику – радио, телевизоры. Тоже учатся. Напрямую-то они с людьми говорить, похоже, не умеют. Кате вон по телефону позвонили. Катю они, получается, выручили, и вообще с ними можно рядом жить, не такие уж они опасные, главное – правила соблюдать. Их в старых поверьях много собрано, только нужно выяснить, какие действенные, какие нет, а это уже только опытным путем. Вот этим Катя втайне ото всех и занималась – изучала новых соседей, как они людей изучают…
– Подожди, – не выдержал Никита. – Ты хоть можешь сказать, кто они? Соседи эти… название у них есть?
– Есть. Лешие, русалки, домовые, кикиморы, игоши, шуликуны…
– Баба-яга, Кащей Бессмертный?
– Нет, эти совсем из другой оперы. Так и знала, что ты не поверишь.
Никита посмотрел на нее с искренним сочувствием:
– Как тебе все это вообще в голову пришло?
– Фольклористику в институте учила, – быстро ответила Катя. – Ты пойми, у меня тоже сначала ничего такого и в мыслях не было. А потом одно совпадение, другое… На то, что в сказках и в быличках описывают, они совсем не похожи. Но повадки у них те же. И вся система с заговорами, зароками – она же работает, сам видел! Одежду наизнанку вывернули – леший не тронул. И это он нас кружил, сбивал с дороги. Точно как про него рассказывают. Ты сам все видел!
– А по-моему, ты в эту свою систему что-то другое пытаешься втиснуть, что-то совсем… странное. Ну непохожа та штука на лешего!
– И много ты леших раньше видел? И кстати, если мы сейчас отсюда не уйдем, эта штука за нами вернется.
Пока они пробирались по тропинке обратно к забору, солнце спряталось, сгустился ползучий туман, совсем для этих мест нехарактерный. Никита тихо бурчал, что все-таки нашествие мутировавших леших и русалок – это последний по правдоподобности вариант объяснения вьюрковских событий. Катя, высматривая в тумане свои ленточки и стрелочки, возражала, что никакие они не мутировавшие, они такими всегда и были, просто когда люди поколениями передают из уст в уста рассказы о чем-то необычном, они вырождаются в классическое «а к сестре матери бабкиного кума огненный змей в печную трубу летал». Полностью отрицать Катину теорию Никита не мог – он все-таки видел то, что видел, – но был уверен, что выводы она сделала неправильные. Домовые, которые в деревенских байках душат людей по ночам, не звонят потом по мобильному, и, вообще, это удушье – давно изученное явление, известное как сонный паралич. Водяные и русалки не прячут людей у себя под водой в обмен на порцию крови. Это и фольклорным представлениям противоречит, и здравому смыслу, и вообще лучше вернуться к привычным инопланетянам, злодеям-ученым из секретных НИИ или просто неведомым монстрам из тьмы…
Тут тьма и наступила. Точнее, они сами в нее вышли: только что стоял пасмурный, туманный, но все-таки день, а в следующее мгновение туман исчез и свет как будто выключили. Вокруг установилась ясная, безветренная летняя ночь, впереди виднелись очертания забора на фоне отсветов уличных фонарей. Воздух остыл, причем мгновенно – как будто окатили с неба волной холода.
Никита обернулся – лес у них за спиной тоже был теперь темным, ночным.
– Заплутал мужик в лесу, бродил-бродил, вышел наконец – а ему и говорят: «Тебя ж три года не было, мать померла, жена за другого вышла», – от вкрадчивого Катиного голоса загривок опять стянули мурашки. – Ты совсем, что ли, сказок никогда не читал?
– И сколько мы плутали? – испугался Никита, отчетливо представив себе обросшего седой бородой Пашку.
– Сейчас узнаем.
Как оказалось, они вышли туда же, откуда пришли – к Катиной калитке. Теперь она была заперта, но Катя быстро нашла и отодвинула пару державшихся на одном гвозде досок. Она пролезла внутрь, склонилась над чем-то у самого забора и подозвала Никиту:
– Посвети.
В луче фонарика он увидел мясистый стебель и шершавые листья.
– Контрольный подсолнух, – объяснила Катя. – Как возвращаюсь – смотрю, насколько он вырос. Все нормально, на пару суток максимум закружило.
– А если на пару лет закружит? Как это по подсолнуху-то определить?
– Так подсолнуха уже не будет. Или будет, наоборот, целая поляна. А еще у меня зарубки на яблонях есть.
Несмотря на все уговоры, Катя во что бы то ни стало решила, во-первых, переодеться, а во-вторых – посмотреть, что там в сарае, в который она, по ее же словам, уже пару недель не заглядывала. Никита настаивал, что надо срочно вернуться в заброшенную дачу и пугал Катю обезумевшим Усовым, но Катя, кажется, опять утратила всякий интерес и к его доводам, и к нему самому. Она на цыпочках пробралась в дачу и вернулась уже прилично одетая, пахнущая йодом – успела обработать и залепить пластырем свои ранки. Никита боялся, что она будет громко звенеть ключами или зажжет по привычке свет в доме, но обошлось.
В сарае по-прежнему стоял тяжелый мясной дух, как на бойне. Человеческие останки убрали, но кровавые разводы и какие-то мелкие ошметки на полу и на стенах остались. Катя поводила фонариком туда-сюда и вдруг остановила кружок света на старых досках, грудой сваленных в углу сарая.
– А вот этого тут не было, – шепнула она.
Вместе они перетащили доски в другой угол, где те, по Катиному утверждению, раньше и лежали, приподняли обнаруженный под досками брезент… и увидели здоровенную дыру в земляном полу. Судя по тому, как из нее тянуло холодом, это была не просто яма, а настоящий подкоп.
– Вот он как забрался! – возликовала Катя и немедленно нырнула в яму. Ей удалось залезть туда почти целиком, только пятки болтались в воздухе, но потом глухой голос из недр земли сообщил:
– Я застряла.
Никита выволок ее за ноги обратно. Выплюнув землю и отряхнувшись, Катя сказала, что знает, куда ведет ход. Никита хмыкнул – ему для того, чтобы понять это, не потребовалось лезть в нору. Местоположение подкопа – у дальней стены, поближе к забору, – не оставляло сомнений, что ведет он на участок Бероевых.
– Потому и замок остался. Изнутри влезли и кости притащили. Уроды! – Катя еще раз сплюнула на пол. – Говорю же: слишком это по-человечески – другого подставлять.
– Так зверь… это что, кто-то из них?
Катя пожала плечами:
– А ты их самих-то когда в последний раз видел?
Никита задумался. Бероевых и впрямь давно уже не было видно, даже Светка перестала выгуливать детей по своему раз и навсегда установленному маршруту. Но они всегда жили замкнуто, мало с кем общались, и никто на это особого внимания не обратил.
– Вот, а я к ним пару раз пробраться пыталась. Мало ли. Может, они заметили, всполошились, ну и… сам понимаешь.
– Ничего я не понимаю, – отрезал Никита. – То у тебя лешие с кикиморами, то соседский заговор.
– А кто говорил, что легко будет? Ну что, пойдем?
– Куда?
– К соседям в гости.
Старое высокое грушевое дерево росло на самом краю Катиного участка. Оно уже давно вышло из плодородного возраста и только изредка давало твердые зеленые плоды, мало чем похожие на груши. Не срубали его по соображениям сентиментальным – сколько лет уже тут, тень дает, живое. Но сейчас обнаружилась и дополнительная польза: ветки старой груши нависали над высоким забором и над бероевскими владениями. Именно здесь Катя пыталась пробраться к соседям или хотя бы понаблюдать за происходящим у них на участке. Но каждый раз откуда-то вдруг появлялась Светка Бероева, и приходилось спешно скатываться на землю во избежание вопросов и скандалов.
Обдирая руки, ломая хрупкие старые ветки, Катя с Никитой перелезли через забор и, взмокшие и исцарапанные, приземлились на заросший газон. Вдоль ровных, мощенных белой плиткой дорожек у Бероевых были расставлены фонари на солнечных батарейках, и цепочки светящихся матовых шаров опутывали участок, словно елочные гирлянды. А среди этой умиротворяющей иллюминации слепо чернели окна огромного особняка. «Настоящая дачная цитадель, – подумал Никита, глядя на дом, – лучшей берлоги зверю не найти. Наверное, он попросту сожрал все семейство, чтобы обосноваться тут. А Светка… скорее всего, Светка и была этим самым зверем. Подходящее амплуа для образцовой жены и матери, зарубившей тяпкой спятившего старика».
Потихоньку, избегая освещенных участков, они обошли дом, но ничего интересного не обнаружили. Решетки на окнах, дверь заперта – Катя рискнула на цыпочках взобраться на крыльцо и подергать за ручку. А Никиту постепенно охватывал азарт – это же был настоящий квест, «попади в таинственную дачу», и его, невзирая на все реальные и воображаемые опасности, хотелось пройти до конца. В квесты Никита, будучи почти тридцатилетним лоботрясом, играл довольно часто и знал, что на каждом уровне бывает какая-нибудь неочевидная лазейка…
И тут он увидел наружную дверь в подпол – Бероевы, как видно, оборудовали там погреб, а размеры дома позволяли не ограничиваться обычным люком в полу, в который не очень-то удобно спускаться и загружать припасы. Двойная дверь распахивалась в обе стороны, а ручки были спутаны вместе толстой проволокой.
Проволока оказалась закрученной на совесть, но в четыре руки они ее одолели и аккуратно, чтобы ничем случайно не грохнуть, открыли погреб. Оттуда пахнуло уже знакомым густым духом бойни. Катя отпрянула, зажав нос, а Никита первым полез в темноту, движимый все тем же квестовым азартом.
Луч фонарика скользил по полкам со всякой хозяйственной мелочью, банкам с соленьями, мешкам с картошкой – сколько Светка ни кичилась своим английским газоном и европейским особняком, а погреб у нее был самый обыкновенный, дачный.
Уже мелькнула впереди лестница, ведущая наверх, к люку в полу. И тут в темноте что-то заворочалось и издало мучительный булькающий хрип. Дрожащий луч фонарика метнулся на звук, и Катя, вскрикнув, спряталась за спину Никиты.
Живой полуобглоданный скелет полз к ним по бетонному полу, мерно постукивая костями. На костях краснели неровные полоски мяса. Кое-где уцелели лоскуты плоти покрупнее, с кожей, и они подрагивали при каждом движении. И это почти съеденное существо, почему-то все еще способное шевелиться, мычало и булькало, тараща на них единственный, лишенный века круглый глаз.
С большей части лица кожа и мышцы были сорваны, но по жестким черным волосам на макушке и квадратной челюсти Никита узнал этого получеловека. Это был Бероев. Бывший солидный бизнесмен и, по слухам, криминальный авторитет подползал все ближе, роняя с полок банки и щелкая навечно оскаленными зубами.
– Это ведь заложный? – выдохнула Катя, глядя на Никиту с надеждой, как будто подсказки ждала. – Заложный мертвец, правильно?
– Понятия не имею! – Никита схватил стоявшую у стены лопату. – А ну отойди!
– Стой, вдруг хуже сделаешь!.. Как же с заложными-то надо? Я про них не помню ничего.
– Отойди, я сказал!
Катя присела на корточки, загребла с пола горсть мусора – камешки, песок, сухие листья – и, размахнувшись, швырнула все это подальше:
– Тогда в дом войдешь, когда весь мак соберешь!
После этого нелепого маневра Бероев, замычав, развернулся и… пополз в противоположном направлении. Никита, не веря своим глазам, смотрел, как он елозит костями по полу, послушно собирая песчинки и камешки.
Катя взлетела вверх по лестнице, налегла на крышку погреба – раз, другой, потом сверху что-то шумно упало, и крышка поддалась. Они выбрались в какое-то обширное темное помещение, поспешно захлопнули крышку и на всякий случай встали прямо на нее. Кружок света выхватил из темноты гнутые ножки деревянной тумбочки, коврик, легендарные бероевские часы с маятником, бой которых было слышно всем соседям. Только теперь они стояли, и циферблат подернулся пыльным узором.
– Дверь ищи, дверь, – нетерпеливо зашептала Катя.
– А как же чай? – спросил приятный женский голос, и Катя с Никитой тут же зажмурились от внезапно вспыхнувшего света.
В дверях стояла Светка Бероева в велюровом домашнем костюме и тапках с заячьими мордочками. Ее очки в тонкой оправе поблескивали все так же интеллигентно и строго. А у Светкиных ног свернулись кожистыми кольцами огромные черные звери. Два зверя.
– Уж извините, что я в домашнем, но вы тоже без приглашения, – кивнула Светка гостям.
– Вы что… это же… – давился словами Никита, тыча в зверей пальцем.
– Какие ни есть, а для матери всегда малыши, – и Светка улыбнулась сладко-сладко, совсем как полная молока и счастья красавица-мать в рекламе детского питания. – Вы уж извините еще раз, но детки очень кушать хотят.
Растягиваясь и сокращаясь по-пиявочьи, звери бросились на них. Увидев перед самым своим носом круглую распахнутую пасть с бесконечными рядами зубов, Катя закричала так, что зазвенели оконные стекла.
А дальше произошло нечто совсем уже непонятное. Белая, ослепительно яркая вспышка озарила комнату, и сразу же стало нестерпимо жарко, горячо до боли, запахло паленым волосом. Звери забились на полу в корчах, жалобно рыча, точно раненые медвежата. Их толстые шкуры пузырились и покрывались язвами. Пронзительно закричала Светка. Мгновенно раскалившийся воздух жег глаза и горло, было нечем дышать. А Никита, ничего уже не соображавший, вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за футболку и поволок…
Он окончательно пришел в себя уже на улице, в канаве под фонарем, куда они с Катей свалились, пробежав целую улицу и совсем выбившись из сил. Шел сильный дождь, настоящий ливень. Никита подставил обожженное лицо под струи воды и с трудом шевельнул запекшимися губами:
– Что это было?
– Это не ее дети, это подменыши, – ответила, стуча зубами, Катя. – Помнишь, Наргиз детей на реку повела и пропала? Вот тамошние и детей тогда тоже забрали. А этих подкинули. С Наргиз не вышло у них, наверное, или почуяли, что чужая… да кто их разберет. А подменыши теперь… ну, прежними становятся. И жрать хотят. Вернуть их надо, в реку, только Светка же не отдаст. Да они, может, и сами не пойдут, прижились, человечину распробовали…
– Хватит, – простонал Никита. – Я не про то, я про огонь…
– Подменыши всегда огня боятся… А он сказал, что я горю… – Катя обхватила голову руками. – Я не понимаю. Не знаю, не знаю…
– Кать… – Никита разлепил опухшие веки. – Да расскажи ты, наконец! Хватит уже… Ты все знаешь. Где кто живет, правила все эти. Откуда? Откуда ты знаешь?! Только не заливай опять про фольклористику в институте… Я поверю, Кать. Я теперь всему поверю.
Катя молчала, наблюдая, как в ручейке прямо под фонарем барахтается из последних сил крупная муха. А потом вдруг улыбнулась еле заметно:
– Слышал стишок детский, про кирпич? А мне бабушка по-своему читала:
По реке плывет кирпич
Из села Стоянова.
Ну и пусть себе плывет
Может, кто-то в нем живет…