Охота
У бухгалтерши Лиды дачка была маленькая, неприметная, скромная – вся в хозяйку. Лида в свои сорок с небольшим имела уже полное право считаться старой девой, а на вид была даже не старой, а какой-то допотопной: носила длинные юбки и платочки, под которыми прятала тонкую седоватую косицу. На дачу Лида приезжала в самом начале сезона и сразу принималась трудиться. Каждые выходные она в одиночку старательно копала, сажала, удобряла, подрезала. Сметала в кучу сухие прошлогодние листья и веточки, вычищала до блеска свою одноместную дачку, помогала выбраться из-под земли первоцветам, оградки им из щепок сооружала, чтобы не наступить случайно. А потом, в благословенные дни летнего отпуска, окончательно переезжала в свое маленькое ухоженное царство. Но не грелась праздно на солнышке, а продолжала неутомимо работать. Чтобы и сад, и огород были образцово-показательными, чтобы, глядя вокруг, чувствовать тихую радость и понимать – все не зря живешь – дело делаешь. «Лида – труженица», – уважительно говорили соседи, и от этого она тоже ощущала тихую радость. Но не гордость, нет, грешно гордиться.
Тем утром Лида пропалывала клубнику. Удобно устроившись на низкой скамеечке, она выдергивала крохотные розетки одуванчиков и бодяка – от этих врагов навсегда не избавишься, сколько ни старайся, ни выкапывай их долгие мясистые корни. Кустики клубники никли под тяжестью ягод – третий урожай уже. Лида и варенья наварила со стевией, сахарной травой, и деткам соседским раздала, и сама наелась как никогда в жизни. Клубника была сладкая, вкусная, но Лида беспокоилась, не истощит ли это бесконечное плодоношение сами растения. А если подкармливать постоянно – тоже навредить можно. Лида сорвала глянцевую ягоду, отправила в рот – сладость невозможная. Как же на даче хорошо, и что уехать отсюда теперь нельзя – тоже, в общем-то, хорошо. Кто ее там, в городе, ждет, разве что начальство. А лето, которое уже пятый месяц тянется, – так это вообще прекрасно, чудны дела твои…
Закачались ветки крыжовника у забора, и сильно так закачались, хотя ветра не было. Лида подняла голову. Ветки все еще подрагивали, но уже другие, правее, как будто кто-то медленно пробирался вдоль забора по кустам. Кошка, подумала Лида, от той старушки забежала, как ее там, то ли Тамара, то ли Варвара.
– Кис-кис, – позвала Лида.
Никто из крыжовника не вышел, а ветки продолжали качаться. Лида заправила под платок выскользнувшую челку, присмотрелась. Ничего постороннего она в кустах не заметила, а крыжовник у нее был аккуратно подстрижен, прятаться вроде бы негде. Ну, на то она и кошка, захотела – пришла, захотела – ушла…
Неизвестный гость тем временем перебрался из крыжовника в заросли топинамбура. Эту земляную грушу, на вкус ничего общего с грушей как таковой не имевшую, Лида растила скорее для красоты. Из высоких стеблей получалась неплохая живая изгородь. И вот сейчас эти стебли беспокойно качались из стороны в сторону, а еще Лида услышала треск и шуршание. Ежик, с облегчением догадалась она, ну конечно же, ежик, самого не видно, а топает как слон. Сфотографировать бы его – Лида тщательно документировала каждый визит дикой живности на свой участок. Просто так, для себя. Зверюшек она любила, мечтала в детстве стать зоологом – а стала бухгалтером, сама не поняв, как так вышло.
Маленький красный фотоаппарат она хранила на полочке в прихожей именно для таких случаев. Лида бесшумно метнулась к дачке, открыла дверь, схватила не глядя свою мыльницу и на цыпочках подошла к зарослям топинамбура. В них по-прежнему что-то шевелилось. Не спугнуть бы, ежики быстро бегают. Одно резкое движение – и все, укатилась колючая капля.
Не отводя взгляда от дисплея мыльницы, Лида раздвинула подрагивающие стебли и от неожиданности тут же нажала на кнопку.
Что-то темное и крупное, совсем не похожее ни на кошку, ни на ежа, притаилось в зарослях. Ошарашенная Лида тщетно пыталась понять, где у этого существа голова, где ноги, где вообще что. А в следующую секунду посреди этой бесформенной шевелящейся массы распахнулась огромная пасть. В ней не было ни языка, ни нёба – только неисчислимое множество зубов, острыми рядами уходящих в багровую глотку. Лида взвизгнула и отшатнулась, улетел куда-то фотоаппарат, а темная тварь прыгнула на нее. В последний миг Лида успела почуять теплую волну гнилого мясного запаха из пасти, внезапно и полностью заслонившей весь мир вокруг.
Ближе к вечеру заглянула соседка – взять у Лиды клубники на варенье, как договаривались. Постояла у калитки, позвала, потом зашла на участок. Все было как обычно – чистенько, ухожено, только самой хозяйки не видать. Соседка позвала еще, а потом ушла, решив, что Лида куда-то отлучилась или вздремнуть прилегла после трудов праведных.
Лида жила так одиноко и незаметно, что об ее исчезновении вьюрковцы узнали только через пару дней, после нового случая. А произошел этот случай на противоположном конце поселка, в даче номер шесть по Лесной улице.
Там обитало семейство Усовых: Максим, Анна и сын их Леша, более известный как Леша-нельзя – именно так родители к нему обычно и обращались. Это он месяц назад сильно отравился ядовитым пасленом, которым ни с того ни с сего заросли во Вьюрках все канавы и обочины.
Усовых во Вьюрках вежливо и молчаливо недолюбливали – примерно так же, как Бероевых. Они тоже не вписывались в благостную старосветскую дачную атмосферу. Не жили тут поколениями, участок не получили как положено, а сами купили, отгрохали здоровенный дом безо всяких резных переплетов и тюлевой веранды, к дому пристроили гараж, тоже огромный, для своего гробоподобного внедорожника, который еле втискивался во вьюрковские улочки. Все у Усовых было крупногабаритное, тяжелое, да и сами они тоже. И Леша-нельзя наелся паслена потому, что привык совать в рот вообще все, чтобы прокормить свой неудержимо растущий организм. Впрочем, пышнотелость и старшим поколением дачников одобрялась как признак здоровья и сытости, и младшим воспринималась снисходительно – любители спортзальной усушки на дачи почти не ездят. Но Усовы, в довершение всего, жили с невероятным напором и шумом. Максим с Анной общались на таких повышенных тонах, что обсуждение обеденного меню или похода на речку соседи принимали поначалу за бурную ссору. Впрочем, и ссор хватало, и Леша-нельзя регулярно получал от родителей по различным частям тела и уносился с ревом. Иногда к Усовым приезжали гости, такие же огромные, на огромных машинах – родня, видимо, – и оглушительно хохотали, поглощая шашлыки под водочку.
Тихой и хрупкой была только Лешина бабушка Лизавета Григорьевна, о почти призрачном существовании которой регулярно забывали даже сами Усовы. Ветхая, белоглазая, она выходила иногда за ворота, дожидалась первого случайного прохожего и путано, долго рассказывала ему всю свою длинную неяркую жизнь.
Все произошло средь бела дня, когда выяснилось, что засорилась труба под туалетом, по которой нечистоты стекали за забор, в лесную канавку. Анна крикнула Максиму, чтобы он немедленно эту трубу прочистил. Максим крикнул из дома, что уже пытался и ничего не вышло, а в лес он идти не намерен, так что придется ставить в сортир ведро, как у всех. Анна ответила, что не хочет, как у всех, а хочет удобно, и пусть Максим попробует еще раз. Максим отказался и оглушительно пожелал ей успеха в трудном ассенизационном деле, раз для нее это так важно. Тут подключился Леша, который крикнул, что не будет собирать малину, потому что в малиннике кто-то ходит и он боится. Разъяренная Анна, возившаяся с трубой и ведрами, отвесила ему незапачканной частью руки подзатыльник и велела делать что сказано. Максим собрался выйти во двор, чтобы сделать сыну внушение. Ревущий Леша тем временем удрал за ворота – он вообще не хотел собирать засиженную клопами малину, а хотел кататься на велосипеде.
Переобуваясь в прихожей – за чистотой в доме жена следила строго, для улицы одна обувь, для дома другая, – Максим услышал снаружи дикий, слишком громкий даже для его привычных ушей визг. Он вылетел за дверь и столкнулся с перепуганной Лизаветой Григорьевной, которая дрожащей рукой указывала на дальний забор и лепетала:
– Мешок… Мешок, черный…
Вежливо отодвинув слабоумную тещу в сторону, Максим направился к дачному туалету. Но Анны там не было. Он растерянно оглядел участок и заметил что-то ярко-желтое в траве рядом с малинником. Это оказалась огромная резиновая перчатка, которую жена, очевидно, надела, чтобы прочистить трубу. Максим брезгливо поднял ее, неожиданно тяжелую и булькающую внутри…
Из перчатки вывалилась окровавленная рука с любимым жениным перстнем на пухлом указательном пальце. Судя по лохмотьям плоти, рука была отгрызена кем-то чуть выше запястья.
Соседи быстро забыли о своей неприязни к семейству Усовых, увидев огромного Максима побелевшим от ужаса и со слезами на выпуклых бычьих глазах. Обыскали весь участок, и соседние дворы, и улицу, но никаких следов Анны не обнаружили. Лизавета Григорьевна, твердившая поначалу про черный мешок, теперь умолкла и только дрожала всем своим невесомым телом.
Люди постепенно прибывали, явились председательша с мужем и активная молодежь в лице Пашки, Никиты и Юки. Посовещавшись, вьюрковцы пришли к выводу, что нечто, напавшее на Анну и, очевидно, сожравшее ее, явилось из леса. И теперь надо готовиться к тому, чтобы держать оборону от неизвестного врага. Только никто не знал, как ее держать.
– Баррикадироваться надо! Забор укреплять! – уверенно заявил старичок Волопас.
– Чем? – развел руками Петухов.
– Доски нужны, мешки с песком, с цементом…
– Мешок, мешок… – встрепенулась Лизавета Григорьевна.
– Цемент я вам не отдам, мне фундамент укреплять, – отрезал Степанов.
– Тут такое творится, а вы – фундамент!
– И что теперь, пусть дом заваливается? А на новый забор в том году по пятерке сдавали, и где он?
– Не на забор, а на водопровод, трубы проржавели.
– Что, воду все-таки отключат? – забеспокоились дачники.
– Охренели совсем?! Тут человека сожрали! – взревел наконец Усов.
Сквозь толпу тем временем деликатно пробирался собаковод Яков Семенович. Он вел на поводке свою овчарку, широкую, как меховая скамейка. Протиснувшись на свободный пятачок в центре круга, он откашлялся, чтобы привлечь внимание.
– Найда, я извиняюсь, умеет брать след, – сообщил Яков Семенович. – Я ее отдавал на дрессуру. Я, если можно, предлагаю для начала установить, откуда пришло это, грубо говоря, существо. Овчарки – очень умные собаки, и если дать ей, я извиняюсь, понюхать… Нет-нет, она не кусается.
Найда чихнула с подвыванием.
– Так давайте, давайте! – засуетился Петухов.
Собаку подвели к откушенной руке с золотым перстнем, от которой она сначала, как и сами дачники, испуганно шарахнулась. Яков Семенович стоял поодаль, размотав до максимума Найдин поводок, и бормотал, что это ужас, какой же ужас, до чего дожили. Его и так скорбное от природы лицо приобрело совсем уж беспросветное выражение.
Потом Найда обнюхала забрызганную кровью траву вокруг. Нюхала с явным отвращением, фыркая и всхрапывая, как лошадь. Покружилась на месте и уверенно направилась в заросли малины. Петухов с горечью и удовлетворением подумал, что теория нападения извне, которую он предложил первым, подтверждается: за малинником забор, за забором лес, а там… Найда все не выходила из кустов, и в конце концов Якову Семеновичу пришлось подойти и раздвинуть ветки, с которых посыпались перезревшие ягоды.
На самом деле за малинником был угол забора. Здесь сходились та часть ограды, за которой находился лес, и та, которая отделяла участок Усовых от соседского. И именно во второй, разделительной части забора зияла дыра. Нижний край железного листа был отогнут, и из этого треугольного лаза выглядывала Найда. Увидев хозяина, она нетерпеливо гавкнула.
Соседи пришли в ужас, когда поняли, что неведомый зверь проник к Усовым через их территорию. Но Клавдия Ильинична пресекла все истерики на корню, сурово объявив, что сейчас главное – во всем разобраться, а паниковать будем потом.
Найда носилась по кустам, только хвост мелькал над зеленью. Затем, к окончательному недоумению дачников, она толкнула носом калитку и деловито потрусила по улице, причем не к лесу, а в противоположном направлении. Если она взяла верный след, то вел он в самое сердце Вьюрков.
Петляя по поселку и надолго останавливаясь в задумчивости, Найда привела вьюрковцев к Лидиной калитке. Привычно открыла ее носом, подбежала к зарослям топинамбура и заскулила.
Те из дачников, кто в поисковом азарте успел зайти на чужую территорию вслед за собакой, смутились: нехорошо как-то, без спросу. Кто-то вспомнил, что здесь живет та женщина в платочке, на богомолку похожая – не то Люда, не то Лида… Начали звать, но из дома никто не вышел. Пашка и Юки, заметив, что дверь маленькой дачки открыта, заглянули внутрь. Кастрюльки, клееночки, образки повсюду, сладко пахнет клубничным вареньем…
– Простите пожалуйста, вы дома? – крикнула Юки.
Было тихо, только жужжали привлеченные ягодным запахом осы.
А Яков Семенович тем временем сидел на корточках рядом с топинамбуром и разглядывал мелкие бурые пятна, вроде брызг от краски, которые были повсюду – на листьях, на заборе, на траве. Подошедшая Юки сначала и решила, что это краска: может, забор подкрашивали или столбики, и не сразу поняла, почему кудрявая тетенька рядом так горестно причитает:
– А я-то удивлялась, что ж ее не видно! Клубники для Анютки взять хотела, а ее все нет и нет. Думала, приболела или гуляет…
Никита еще на усовском участке задавался вопросом: какой же это зверь может утащить или сожрать человека целиком, а одну руку оставить? Будто из-за той перчатки, в дерьме испачканной, побрезговал. А здесь ничего не осталось – одни капли на траве. Что, если это и вправду краска либо любимцы Тамары Яковлевны подрались до крови, а сама Лида, Люда – кто она там – действительно ушла прогуляться… Вдруг Найда взяла не тот след, а на участке Усовых произошло нечто совсем другое, ни к каким зверям отношения не имеющее.
Никита с подозрением огляделся, ища самого Усова, и вдруг увидел в траве поодаль что-то яркое. Прямо в одуванчиковой розетке лежал маленький красный фотоаппарат. Никита подобрал его, прокрутил снимки: цветочки, птички, ягодки, бабочки… а последний кадр темный и размытый. Никита показал его Якову Семеновичу, потом Пашке. Оба только руками развели. Он увеличил снимок до максимума, уменьшил обратно, попробовал рассмотреть под разными углами, издалека, прищурившись. Не помогло. На снимке было что-то расплывчато-зеленое, в центре – что-то расплывчато-черное, а весь кадр пересекала чуть более отчетливая зеленая палка. «Абстракционизм, да и только», – с досадой подумал Никита.
Женщина, сокрушавшаяся по поводу Лиды и ее клубники, посмотрела на снимок и ткнула в дисплей почерневшим от копания в грядках пальцем:
– Топинамбур.
– Что?
– Ну вот, видите – стебель. Поперек идет. И листик видно. Топинамбур это, – она указала на заросли, к которым их привела собака.
– А фотоаппарат чей?
– Лидин, точно Лидин, красненький…
Никита еще раз всмотрелся в то черное, расплывчатое, что маячило в центре снимка, выключил фотоаппарат и положил в карман – вроде как улика.
Изучив весь участок и отдохнув в теньке, Найда опять куда-то рванулась. Яков Семенович поспешил следом, деловито посвистывая и покрикивая.
Дачники потихоньку начинали роптать – что, в конце концов, происходит и когда это, наконец, выяснится? Надо о безопасности думать, экстренное собрание созывать, заборы укреплять, в конце концов, у кого-то ограда чисто символическая. Если тут и вправду что-то людей жрет, надо дома сидеть и своих сторожить, деток и стариков в первую очередь. А они бегают за этим сыщиком доморощенным, как цыплята за курицей. А курица – она, между прочим, и без головы тоже бегает… Может, и собака его просто так туда-сюда носится, по своим делам. Может, у нее и нюх давно отшибло – старая ведь эта Найда, сколько лет возвращавшихся во Вьюрки грибников исправно облаивала у забора. А может, след-то она взяла, да не тот, а, скажем, кого-нибудь из Усовых. Лешка по всему поселку с утра до ночи разгуливает, вот и наследил. А Максим свою Аньку сам и тюкнул, они же вечно друг на друга орали, а в прошлом году он ее пьяный граблями по участку гонял. Момент-то подходящий, теперь кто угодно что угодно натворить может и свалить хоть на полтергейст, хоть на зверя неведомого. И шито-крыто, все поверят. Ну точно ведь не по следу собака идет, гуляет просто и нос свой сует куда ни попадя. Вон опять в калитку чью-то полезла.
Юки, монотонно и вежливо кивавшая под ворчанье старушки с Рябиновой улицы, вдруг остановилась.
Это была Катина калитка.
Никита с трудом протолкался через вливавшуюся на участок толпу, позвал Катю – раз, другой. Ткнулся в облупленную белую дверь дачи – заперта. На подоконнике стояли в банке рыжие бархатцы – цветы мертвых, будь они неладны. На рыбалку ушла, решил Никита и не сразу заметил, что дачники организованно идут вглубь участка.
Там, у соседского забора – высокого, отделявшего бероевский особняк от Катиных скромных владений, – стоял сарай. Древний, перекосившийся, покрытый разноцветной мозаикой из мха и лишайников. В таких сараях хранят обычно огородный инвентарь, велосипеды и то, что не пригодилось даже в дачном хозяйстве, то есть хлам низшей, безнадежной категории.
Найда поскребла лапой дверь, бросила умный взгляд на хозяина и завыла, по-волчьи запрокинув тяжелую морду.
На двери висел проржавевший замок. Подошел Пашка, достал из кармана отвертку – в его любимых штанах, укомплектованных невообразимым количеством карманов, отвертки и плоскогубцы имелись всегда – и, просунув ее в петли, на которых висел замок, одним движением выломал их из прогнивших досок. Дернул дверь на себя, потом сообразил, что она открывается вовнутрь – сарай, наверное, стоял тут с тех времен, когда во Вьюрках еще не боялись зимних взломщиков, пинком вышибающих калитки и двери. Пашка навалился плечом, но что-то мешало с той стороны, дверь открывалась тяжело. Из темной щели вместе с волной удушливого, гадкого запаха вырвалась шумная туча мух.
– Ой, погодите, – слабым голосом сказала Тамара Яковлевна и стала оседать на землю. Женщины подхватили ее, принялись растирать руки, похлопывать по щекам. Зинаида Ивановна заботливо обмахивала приятельницу батистовым платочком.
А мужчины вдруг засуетились, загалдели, оттесняя от сарая слабых и впечатлительных. Те упорно рвались вперед, потому что жуть ведь как интересно было и хоть одним глазком хотелось глянуть на ужасное. Прямо как раньше, подумала Юки, как в Интернете, когда находишь ролик, в котором убивают взаправду, и цепенеешь, но все равно жмешь на кнопку…
В сарае все и нашли. Красно-бурые потеки на стенах и на полу, тонкие лохмотья плоти, кости, сухую скорлупку, которую бывший фельдшер Гена определил как фрагмент черепа, выжеванные жилы и хрящи. Тут же валялись какие-то тряпки – когда Усов схватил одну, громогласно опознав в ней кусок сарафана Анны, из складок вывалился подпорченный уже палец. Тонкий пальчик, маленький. Никита рванулся посмотреть – нет, не Катин. У Кати ногти были овальные и узкие, а на этом – квадратный. Грязноватый палец, натруженный – мозоль желтым шариком проступила сквозь вздутую кожу под средним сгибом.
Никита никогда не понимал, почему в фильмах людей, увидевших подобное, обязательно начинает тошнить. А сейчас вдруг почувствовал, что ему действительно хочется все это поскорее выблевать. Только не из желудка, а из другой какой-то глубины – вытряхнуть, вычистить из себя, чтобы этого просто не было, чтобы он этого никогда не видел…
– А я говорил, что она… ну это самое, – сказал со значением Петухов. – Сразу ведь видно, если человек психический.
Никита ошарашенно на него посмотрел. До него постепенно, какими-то обрывками доходило, что речь о Кате. И что, по мнению Петухова, ее обглоданных костей в этом сарае нет, что… что Катя и превратилась каким-то образом в неведомого зверя-людоеда.
– А что вы на нее валите?! – запальчиво крикнула из задних рядов Юки. – Ее, может, первой и… и слопали! – Юки всхлипнула. – Я еще утром заходила, а ее нет!
– Сарай был заперт, – возразил Петухов. – Заперт, прошу заметить, снаружи, на хозяйский замок хозяйским же ключом.
– И что? – не сдавалась Юки. – А кто запер? Кто угодно мог!
– Угу, зверюга и заперла, – нервно хихикнули рядом. – Лапами.
Собаковод Яков, надев свисавшие с одной из полок садовые перчатки, молча возился с разбросанными по полу обрывками ткани. Осторожно подцеплял, расправлял и складывал на край деревянного ящика у двери. Вид он имел строгий, значительный, будто и впрямь настоящий следователь.
– А Лиду когда в последний раз видели? – спросил Петухов.
– Так насчет ягоды договаривались, – кудрявая Лидина соседка истерически обмахивалась лопухом. – Дня три назад. А потом как ни зайду – никого…
– Ага, – важно кивнул Петухов.
И тут Никиту прорвало. Он, сам удивляясь своей ярости и громкости, начал орать, что все с ума посходили, и он их, конечно, понимает, от такого кто угодно тронется, но Катю он знает, и она не могла, даже чисто физически не могла она одолеть огромную Анну. И вообще, как можно подозревать кого-то из своих, знакомых, никто из людей такое сотворить не способен, это неведомый зверь, очередное вьюрковское проклятие, чудовище из леса, сожравшее и труженицу Лиду, и Усову, и… и Катю, если она только не рыбачит сейчас на реке, а он очень, очень надеется, что она просто ушла на рыбалку…
– Молодой человек, – печально сказал Яков Семенович. – Я, конечно, извиняюсь, но у нас тут давно происходят совершенно невозможные вещи, и с этим ничего нельзя поделать. Они все равно происходят.
– Я вам не «молодой человек»!
– Извиняюсь, Никита. Вы вот лучше посмотрите, – собаковод кивнул на ящик, на котором висели перепачканные в крови тряпочки. – Что-нибудь из одежды вашей, так сказать, знакомой тут присутствует?
– Почем я знаю?!
В сарай, толкаясь локтями и переругиваясь с пытавшимися ее удержать взрослыми, пробилась Юки. Вдохнув запах гниющего мяса, она шумно сглотнула, зажала нос пальцами и опустилась на корточки рядом с ящиком.
– Это теть-Лидин платок. Рисунок такой, как на бандане, я помню… И юбка у нее серая тоже была. Это не знаю чье. А это вообще от мешка вроде, – Юки подняла голову и с отчаянной честностью посмотрела на Никиту. – Катькиного тут нет.
– И что? – Никита широко развел руками, задел прислоненную к стене лопату, лопата опрокинула ведро, со стены ржавым дождем посыпались тяпки и садовые ножницы.
– Ну вы же понимаете, – вздохнул Яков.
Никита оттолкнул его и вышел из сарая. Очень хотелось на воздух. Подальше от этого дачного следователя, который вдобавок совершенно омерзительно картавил. И теперь Никиту действительно тошнило.
– Подождите, – на его локоть легли прохладные пальцы Клавдии Ильиничны. – Вы же с этой Катей общались. Кто она, откуда?
Никита непонимающе покосился на председательшу.
– Семья у нее есть? А лет ей сколько? Кем работает, раз все лето тут сидит?
– Не знаю.
– Как же вы не знаете, если общались? – удивилась Клавдия Ильинична. – Вы хоть можете сказать, кто она вообще такая?
У Никиты в груди что-то мелко задрожало и ухнуло вниз, как яблоко с ветки. Вот, значит, что имеют в виду, когда говорят «внутри что-то оборвалось». Он неожиданно понял, что действительно ничего не знает о Кате, даже фамилию ее никогда не слышал. Симпатичная соседка обернулась вдруг человеком без свойств, сквозь тонкую оболочку ее привычного облика проступила пугающая неизвестность. Он помнил только, что она любит рыбалку, левый уголок рта у нее съезжает вниз, когда она улыбается, и еще она как-то говорила, что не может иметь детей. И все. Зато сколько же у него возникало вопросов из-за мелких странностей в ее поведении, в словах – как будто она… нет, не проговаривалась, а готова была проговориться, но в последнюю секунду спохватывалась. Ни один из этих вопросов он так Кате и не задал.
А когда она сама собралась что-то ему рассказать – он спьяну испугался бог знает чего – не дурацкой же молнии, отразившейся в ее глазах, и не рыжих этих цветов, которые она зачем-то притащила, – и заставил ее уйти. Можно сказать, прогнал. И было это три дня назад…
– Да что вы людей пугаете, не с Луны же девка свалилась, – укоризненно сказала у него за спиной Тамара Яковлевна. – Меня бы лучше спросили.
Внимание председательши тут же переключилось на нее, и Никита, воспользовавшись моментом, поспешно ушел. А Тамара Яковлевна довольно долго – даже кружок любопытствующих собрался, – рассказывала, что знает она, конечно, эту Катю: маленькая еще тут бегала, родители ее каждое лето привозили, приличные люди, мать, кажется, Ниной звали. Бабушку тоже иногда привозили, совсем старенькую, бабушка у них в маразме была, сбегала иногда – ну ни дать ни взять второй ребенок – и бродила по улицам, бормотала что-то себе под нос.
Те из дачников, кто постарше, тоже начали постепенно вспоминать, оживились. Старичок Волопас рассказал, как эта бабушка к нему забрела и в сарай залезла, гремела там, а он не знал, как ее выпроводить. А кто-то вспомнил, что Катя и в детстве вечно на речке сидела – мать то ее искать бегала, то бабушку. Вьюрковцы даже робко заулыбались, погрузившись в общие дачные воспоминания, где не было ни зверя, ни обглоданных костей.
Все это успокаивало – значит, не неведомое существо жило тут столько лет под видом рыбачки Кати, а обычный человек, с семьей и детством, – все ясно как божий день, и никаких зловещих тайн тут до всем известных событий не было…
– А сейчас семья вся эта – она где? – поинтересовалась Клавдия Ильинична.
– Вам видней, вы ж у нас председатель.
– Тут знаете сколько участков? Мне бы платежи собрать, да перечислить, да акты все эти…
– Ну, значит, платила она исправно, – пожала плечами Тамара Яковлевна под нервное, но одобрительное хихиканье.
– До недавнего времени тут все исправно было, – ледяным тоном ответила Клавдия Ильинична. – Так с семьей она когда в последний раз приезжала?
– Ну, лет… семь назад, может, больше.
– А потом одна?
– Я ей тоже, знаете ли, нянькой не нанималась, – начала раздражаться Тамара Яковлевна. – Ну, не ездили они потом несколько лет. А потом да, одна приезжать стала.
Тут из-за дома послышался крик Петухова: он звал всех срочно на что-то посмотреть.
Петухов стоял возле калитки, ведущей в лес. Он осторожно открыл и снова захлопнул ее, чтобы продемонстрировать – несмотря на строгий приказ Клавдии Ильиничны, калитка не была заперта. Замок висел отдельно, на столбике. И трава оказалась примята – калиткой явно пользовались. Петухов еще раз толкнул ее, и все уставились на узкую тропинку среди иван-да-марьи и таволги. Конечно, такие тропинки вели ко всем участкам, граничившим с лесом: их вытаптывали годами, и у многих заборов они не заросли до сих пор, но все в сочетании…
Юки заметила что-то у края тропинки, под ближней березой. Что-то небольшое, синее и явно пластмассовое. Прежде чем взрослые успели сообразить, что происходит, Юки на цыпочках, высоко вскидывая коленки, выбежала в лес.
– Стоять! – рявкнул Пашка, и ему тревожным лаем ответила Найда.
Юки схватила непонятный предмет и пулей влетела обратно на участок. Петухов захлопнул калитку у нее за спиной и напустился было на глупую девчонку, но тут же растерянно замолчал, разглядев то, что она держала в руках.
Это было обыкновенное пластмассовое ведерко, почти до краев наполненное черникой, ежевикой, черноплодной рябиной и еще какими-то ягодами – свежими, разве что чуть-чуть подмякшими. И все они были примерно одного цвета, только оттенки различались – от сине-черного до смоляного.
– Это ж вороний глаз, – Юки выцепила из ведра крупную глянцевую ягоду с уцелевшим околоцветником. – Он ядовитый…
Дачники испуганно зашептались: ходила в лес, ягоду собирала, еще и ядовитую, оставила у калитки – приманивает, что ли, кого… И где все-таки ее семья, и что она тут делала каждое лето вместо того, чтобы на море загорать или работать, как все? Зачем она сидела целыми днями на реке с удочками – взрослая молодая женщина, не мужичок-рыболов, который водку за пазуху и «на леща», ей-то это зачем? И как всегда в подобные моменты, когда страх и замешательство одолевали вьюрковцев, всплыл из глубин забвения покойный Кожебаткин. Вот тоже был просто странноватый сосед, а потом…
– А тело-то, – вспомнил вдруг Петухов. – Тело его как, нашли?
Дачники задумались, кто-то покачал головой.
– Мы когда потом приходили, его не было уже, – ляпнула Юки.
– Вы? С кем это? – переспросили сразу несколько голосов.
– С Катей… – Юки чувствовала себя так, будто ее вызвали к доске в самый неподходящий момент. Она бросила отчаянный взгляд на Пашку, ожидая хоть какой-то подсказки, но у того вид был не менее беспомощный. – Нет, мы… мы не вместе, я потом прибежала, когда все разошлись уже, а Катя… она оттуда вышла как раз. А потом мы обратно, посмотреть… И Никита, он с нами был!
– То есть она там последняя оставалась? – нахмурился Петухов.
– Так и Павлов тоже! Он с ней…
– Ты вот прямо видела, что они вышли вместе?
– Я не знаю… Вы у Никиты спросите, он расскажет!
– Он-то расскажет… – недоверчиво покачала головой председательша.
У Юки похолодел кончик носа – по нему она всегда определяла, что бледнеет. На самом деле она видела через забор, как Никита стоит под фонарем один. А Катя вышла к нему потом… и еще пускать Юки на кожебаткинский участок не хотела – типа она маленькая, типа ей нельзя на такое смотреть.
Юки поставила ведерко на землю и поспешно спряталась за чужими спинами. Увлеченные обсуждением нового подозрительного факта дачники не обратили на это внимания – иногда все-таки полезно быть маленькой и незаметной. Юки пробралась к Пашке и торопливо зашептала:
– Пойдем ее поищем, а? Паш, ну пожалуйста. Она же на речке, а? Ну пойдем, ну Паш.
Слезы проступили у нее на глазах прозрачными выпуклыми линзами. Пашка забормотал свое обычное – куда, зачем, без тебя разберутся. Юки замотала головой, рванулась в сторону, Пашка ухватил ее за локоть, чтобы не убежала опять черт знает куда, показал пару красноречивых жестов, а потом они вдвоем потихоньку вышли на улицу.
За первым же поворотом они наткнулись на Лешу-нельзя. Про него в суматохе, по-видимому, забыли, другие дети сидели по домам, и Леша развлекал себя сам как мог. Он запустил в Юки какой-то извивающейся штуковиной, оказавшейся отброшенным хвостом ящерицы, и звонко крикнул:
– А у меня мамку съели!
Пашка вдруг схватил с земли березовую ветку и погнался за ним, но Леша ловко ускакал по канавам, хохоча и ругая Пашку недетскими словами.
– И вас съедят! – крикнул он напоследок. – Всех съедят!
Речная вода, как всегда, в жару пахла арбузом. Над ней оранжевыми и синими трескучими полосками носились стрекозы. Иногда по поверхности шлепала мощным телом одинокая рыбина. Юки вспомнила, как Катя рассказывала ей о видах рыб, которые тут водятся: с удовольствием и знанием дела разделывая на кухонной доске заляпанное кровью и слизью чешуйчатое тельце. Показывала – вот жабры, вот молоки, вот плавательный пузырь, отделяя их легко и умело. Иногда уже выпотрошенная рыба вдруг принималась биться, и Юки морщилась от болезненной жалости к бессмысленному холодному существу.
С дорожной насыпи тянулись вниз тропинки к удобным рыболовным местам. Возможно, они еще не заросли по той же причине, что и дорожка в лесу за Катиным участком: везде она ходила, сновала по своим тайным делам. Катя что-то знала. Юки поняла это еще тогда, когда они избавлялись вдвоем от безногой девочки с жабьим ртом. Юки и слово то странное вдруг вспомнила, которым Катя эту девочку назвала: «игоша». Тогда Юки решила, что Катя ведьма. Теперь по всему выходило, что кто-то похуже. Если только ее обглоданные кости не лежали вместе с другими там, в сарае…
– Катя! – позвала Юки.
– Да тихо ты! Перебудишь еще… этих.
– Тех, кто зовет?
– Ну.
– А ты их видел?
– Еще чего.
Точно невидимый ледяной палец снова тронул Юки за нос. Про тех, кто зовет с реки, никто из вьюрковцев особо не распространялся. Вроде здесь какие-то голоса слышали. И фигуры какие-то, тени чудились осмелившимся выйти на берег – «блазнились», как говорила Тамара Яковлевна. Голоса звали, окликали по имени. И вроде бы говорили о каких-то очень личных вещах, известных только тому, кого они окликали. Это если Юки все поняла правильно – о зовущих с реки почти ничего не рассказывали, не поминали чертей, по выражению той же Тамары Яковлевны.
А Катя сидела тут целыми днями. С удочками, спиннингом, расставляла по кустам донки-закидушки. Говорила, что либо плеер слушает, либо в берушах сидит. А потом раз обмолвилась в разговоре с Юки, что эти, которые теперь в Сушке живут, не такие уж и страшные. Обмолвилась и тут же сама себя перебила, сменила тему, на вопросы не отвечала. Она же взрослая, ей можно.
Катя, много лет жившая во Вьюрках неприметной отшельницей, наверняка знала всех по именам. И тайные вещи о каждом могла разведать, если бы захотела. На нее же никто не обращал внимания. И ходила она почти бесшумно, говорила – рыбацкая привычка, чтобы добычу не спугнуть.
Далась ей эта рыба, и мужики на Сушке столько не сидели, сколько она…
– Ка-атя!
Они почти дошли до забора, за которым начиналось поле с недостижимым ныне коттеджным поселком на горизонте. Уже видно было ворота – где-то здесь нашли пару недель назад сложенную аккуратной стопкой одежду бесследно исчезнувшего Валерыча. Тропка раздваивалась, и вторая ее половина уходила вниз, к темным сырым мосткам, с которых когда-то сигала в воду вьюрковская молодежь. Раньше здесь повсюду валялся мусор – бутылки, пакеты, пачки сигаретные – и стоял прогоревший мангал. Пашка вспомнил, как давным-давно, месяцев семь назад, они с приятелями жарили на этом мангале шашлыки. И запивали кисловатым пивом, и прыгали с мостков «бомбочкой» в теплую мутную воду.
Теперь ни мангала, ни мусора, ни других следов человечьего отдыха нигде не было, будто кто-то провел субботник. Чистенько, зелено, осока шуршит.
Юки рванулась вниз, но Пашка схватил ее за руку. И отсюда было видно, что на мостках пусто.
– Кать! Кать-ка!
И что-то шумно плеснулось в нескольких метрах от берега: выметнулись из зелено-коричневой глади не то щупальца, не то ветки – гибкие отростки, которые мелькнули на фоне солнечных бликов и тут же втянулись в воду. Пашка ухватил Юки покрепче, и они побежали обратно, стараясь держаться ближе к кустам и заборам.
– Ты видел?
– Щука бесится.
– Какая еще… – Юки даже притормозила от изумления. – Ты видел?!
– Я тебя сейчас тут оставлю, и хоть топись!
Юки знала, что не оставит, поэтому обернулась и в последний раз, отчаянно выкрикнула:
– Ка-а-а-тя!
Через несколько секунд Пашка уже втаскивал Юки на дорожную насыпь. Река тихонько плескалась внизу, пахло арбузом, зудели комары.
Катя ушла не на рыбалку.
Этой ночью Вьюрки не спали. В темноте мелькали фонарики, плясали отблески настоящего, живого огня, лаяли перевозбужденные и растерянные собаки – Найда и пара цепных дворняг. Дачники устроили охоту на зверя. Поселок по совету Петухова разделили на квадраты, и каждая группа обыскивала свою территорию.
Юки бегала по гудящим Вьюркам, стараясь держаться подальше от безлюдных закоулков, путалась у охотников под ногами, потом приносила новости: пенсионер Волопас предлагает отпугивать зверя ультразвуком, обещал сделать из подручных материалов специальное устройство, но только через пару дней. Тамара Яковлевна не пускает охотников на свой участок, говорит, вы мне кошек передавите, с собаками вашими, а кошки вопят и кидаются на людей – назревает скандал. Максим Усов бродит один, с обрезом – очень страшный, а главное, откуда у него обрез? Андрей из седьмой дачи, приятель Пашки и Никиты, идти с Юки отказался и велел передать, чтобы все они тоже выходили на охоту, потому что это сейчас нужно для общего выживания.
– Для выживания дачников как вида, – задумчиво сказал Пашка.
Они с Никитой с вечера сидели в даче и пили. Точнее, когда Пашка и Юки, возвращаясь с реки, заглянули к Никите – тот уже пил. Пашке ничего не оставалось, как присоединиться.
Никита, поставивший, очевидно, перед собой цель прикончить за ночь все оставшиеся бутылки, говорил и говорил. Сначала – что не может это быть Катя. Да, всякое уже тут случалось, и ни логики никакой, ни справедливости, но не могла Катя вот так озвереть в одночасье. Она же три дня назад, как раз накануне того, как эту Лиду сожрали, к нему заходила, и если бы в ней что-то изменилось, он бы заметил, точно заметил. Может, она и странноватая, может, и впрямь, как Пашка говорит, у нее не все дома, но…
– А я не говорил, я только говорил, что говорят… – запротестовал Пашка и умолк, запутавшись.
Вообще то, что Никита к Кате неровно дышит, было всем уже известно. Как в кино, думала Юки, робко, но горячо Никите сочувствуя: она полюбила его – он оказался вампиром. Он полюбил ее – она оказалась оборотнем-людоедом. Только совсем не романтично получается, и не красиво ни капельки.
А в пропитанной густым спиртным духом темноте у Никиты уже рождалась новая версия: может, Катя только держала этого зверя у себя, приютила, пожалела. Черт его знает, какой зверь на самом деле, вдруг он на вид милый и безобидный как котенок. А он свою благодетельницу и сожрал, вырвавшись на свободу.
– Может, она и ягоды для него собирала, – подал голос Пашка. – Пыталась… ну… вегетарианцем сделать.
– Какие ягоды? – не понял Никита.
Юки рассказала про открытую калитку и ведро со странной смесью черных ягод – съедобных и ядовитых.
– Зачем она вообще в лес ходила… – снова затосковал Никита.
– Знала что-то, – убежденно закивала Юки.
– Про что?
– Про все!
Только об одном Никита даже сейчас, даже в дружеской компании ни словом не обмолвился – что Катя пришла к нему три дня назад не просто так, а с какой-то ахинеей: я, мол, знаю, что происходит, мне нужен свидетель… И все эти три дня он высматривал ее из-за забора, прикидывал, как бы подойти ненавязчиво, извиниться, отшутиться. Но так и не подошел. И не потому, что считал это ниже своего достоинства или стеснялся – он боялся, что она действительно знает. Какой-то еле уловимой иномирной жутью повеяло на него тогда, когда она стояла на пороге с этими рыжими цветами мертвых в руках. А может, это был просто сырой от дождя сквозняк. Сквозняк и бесшумная зарница, пробежавшая по пасмурному небу и отразившаяся в ее глазах.
– Ведьма, – сказал вдруг Пашка. Юки даже вздрогнула – она как раз думала о том же самом.
– Сам ты ведьм… ведьмедь, – Никита, пошатываясь, встал. – А я, если меня извинят дамы…
– Она нас всех и заколдовала, – яростно жестикулируя, доказывал его удаляющейся спине Пашка. – Нет, а правда. Вот кто она вообще? Это все она! Ты хоть фамилию ее знаешь?
Одно из главных правил для пьяного человека летней ночью – не смотреть на звезды, чтобы не рухнуть от головокружения на поверхность родной планеты. Но больше смотреть было некуда. Никита нашел с детства знакомый ковш Большой Медведицы, лихо отплясывавший сейчас свою звездную джигу. Сам он тоже опасно качнулся, но в последний момент поймал равновесие и стал, не выпуская из рук включенного фонарика, застегивать джинсы. Луч света метался в воздухе, выхватывая край крыши, ветку, куст шиповника…
И бесформенную темную массу, заворочавшуюся в этом кусте.
Фонарик светил прямо на зверя, но все равно совершенно невозможно было понять, где у него лапы, где голова. Крупное тело, действительно напоминавшее черный мешок, о котором твердила бабушка Усовых, было покрыто то ли чешуей, то ли грубой кожей. Никита оцепенел от страха, но остался на месте – он упорно всматривался, пытаясь разобрать в бесформенных очертаниях хоть что-нибудь. Что-нибудь знакомое.
В темной пульсирующей массе, похожей на колоссальных размеров пиявку, – точно, пиявка, вот на что это существо походило хотя бы отдаленно – вспыхнули двумя красными точками глаза. А потом распахнулась круглая пасть с многорядьем зубов, и зверь выпрыгнул из засады.
Никита упал в траву и тут же, не дожидаясь, пока его начнут пожирать заживо, заорал. Вспыхнул свет на крыльце, оглушительно хлопнула дверь, раздался новый вопль, топот, треск, полетели во все стороны комья грязи и ветки, и над Никитой склонилось непонятное расплывчатое лицо.
– Павлов? Живой? – спросило лицо голосом ушедшего на охоту Андрея.
Рядом сидел на земле и тяжело дышал Пашка. Он жмурился от боли и держался за ногу, измочаленная штанина набухала темным. Пашка выскочил из дачи на крик Никиты и прыгнул на зверя с вечной своей отверткой. И, хоть тварь и успела прихватить его за ногу, да так, будто стая собак разом вцепилась, Пашка тоже успел пару раз ткнуть отверткой в кожистый черный бок. Все это Никита узнал буквально за пару секунд, потому что Пашка говорил безостановочно. И показывал ему то пострадавшую ногу, то руку, заляпанную чем-то вроде болотной жижи – брызнувшей, по его утверждению, из ран на теле зверя. Вокруг бегала и встревала с дополнениями Юки, и Андрей о чем-то настойчиво спрашивал, и другие голоса слышались из темноты. Вообще на участке образовалось неизвестно откуда довольно много людей. Заметив мелькнувший в лучах фонарей гороподобный силуэт Усова, Никита наконец сообразил, что это доблестные охотники явились на шум.
Никита встал и побрел прочь от них, от азартных выкриков, от вони, которую распространяла оставшаяся на траве и на Пашке жижа. Его звали, кричали что-то вслед. Невесть как затесавшаяся в эту взбудораженную толпу старушка в платке с яркими цыганскими розами повисла у него на руке:
– Подождите, куда же вы, нельзя же так…
– Да идите вы к лешему!
Никита аккуратно стряхнул с себя бабулю, с трудом вписался в калитку и захлопнул ее за собой.
Огни, крики и лай остались позади. Поскальзываясь и падая в жгучие объятия крапивы, Никита спустился к реке. Выбрался в конце концов на утоптанную площадку у самой воды – чье-то рыболовное место. Да что там – известно чье. Никита сел на сухую утрамбованную глину и уставился на черную гладь. Уже светало, и у реки, где деревья не заслоняли небо, все было видно довольно отчетливо. Бессильно клонились к воде ивы, неприступными зубчатыми стенами чернели вокруг высокие заросли крапивы, над траурной лентой реки смутно белел густой туман.
Потом Никита заснул, свесив голову на грудь. Ему снились полузабытая снежная зима и покойный дедушка, тоже полузабытый. Сам Никита был маленький, упакованный в жаркую кроличью шубу, а дедушка уговаривал его съехать вниз с железной детской горки. Невысокая такая горка, покрытая соблазнительной наледью, лететь с которой – одно удовольствие. И дедушка, улыбаясь, протягивал снизу руки, уговаривал: это же весело, обязательно нужно съехать, а то вырастешь трусишкой, и кому ты такой нужен будешь… Но Никита почему-то боялся, задыхался от страха в своей мучительно жаркой шубке.
Проснулся он очень вовремя – ноги уже сползли в воду. Никита поспешно взобрался обратно на вытоптанную площадку. Совсем рассвело, стали различимы и деревья на том берегу, и круги от движения рыбьих тел под гладкой поверхностью.
У самого берега, там, где ощетинился зелеными остриями стрелолист, вода вдруг забурлила. И Никита увидел, как из ее мутной толщи медленно поднимается темный округлый предмет. Голова. Потом возникли плечи, а потом поднялось все тело, выросла из воды женская фигура, обтянутая мокрой белой тканью, напоминавшей о чем-то не то подвенечном, не то погребальном. И остолбеневший Никита заметил несколько маленьких круглых ранок у нее на боку, отороченных расплывающейся алой каймой.
Это Пашка тогда, отверткой…
Фигура шагнула на берег, склонилась к нему, отвела в сторону волосы, в которых запуталась ряска. Вода лилась с нее ручьем. Лицо было ровного белого цвета, и только глаза, неподвижно уставившиеся на Никиту, темнели двумя провалами.
– Катя… – почти беззвучно просипел он, вжимаясь спиной в берег.
