Восемь. Двадцать шесть вкусов революции

Когда я впервые приехал в Гавану в начале 1980-х годов, то остановился в отеле «Гавана Хилтон», который тогда назывался «Хабана Либре» (Habana Libre). Я не выбирал, где жить: там кубинское правительство размещало американских журналистов. Хотя я радовался, что в номере есть кондиционер, и не возражал против отсутствия казино, отель казался стерильным, в отличие от всего остального города. Кроме того, было трудно не ощущать себя под колпаком. Ходили слухи, что телефонные разговоры записываются, а государственные функционеры, с которыми должны были контактировать журналисты, дали четко понять, что они в курсе обедов и других планов, обсуждавшихся по телефону. Казалось, они больше заинтересованы в том, чтобы похвастаться своей осведомленностью, чем в том, чтобы скрыть факт слежки.

В огромном холле там и тут сидели скучающие мужчины, всем видом напоминавшие секретных сотрудников — один из них обязательно «случайно» вставал, когда ты выходил. Были там и женщины, выглядевшие как проститутки, но так или иначе связанные с сексотами. Это ведь страна с национализированной экономикой.

Говорят, что революция начиналась кроваво и безжалостно, и это правда. Но она же поначалу была идеалистичной и совершенно непрактичной. Власти не сразу догадались, что раз тебе принадлежит такой большой и роскошный отель, как «Хабана Либре», то стоит сделать из него что-нибудь прибыльное. Так что поначалу отель предназначался для тысяч лояльных партии крестьян, съезжавшихся, чтобы покричать «ура» Фиделю на митингах. Расселить крестьян в номерах роскошного отеля — безупречный идеологический ход, но крестьяне, не привыкшие к роскошным отелям и набивавшиеся по несколько человек в комнату, не всегда оставляли номер в наилучшем состоянии. Со временем новая власть осознала, что не выгодно использовать так один из своих немногих отелей люкс.

Во время одной из поездок, прожив неделю в отеле «Хабана Либре», я решил самостоятельно перебраться в небольшую гостиницу в Ведадо. Моя комната оказалась куда меньше, а кондиционер представлял собой шумную коробку в окне, но зато не было лобби, где мог бы сонно сидеть неизвестно кто.

В то время на Кубе показывали всего два телеканала. Один, политический, транслировал официальную линию по поводу всего на свете и был очень полезным для журналистов.

Второй канал был о культуре, и я поймал себя на том, что иногда вечерами хочу не ложиться спать, а смотреть по телевизору великие кубинские фильмы.

В той командировке я посмотрел «Воспоминания об отсталости» (Memorias del Subdesarollo), классический черно-белый фильм 1968 года Томаса Гутьерреса Алеа по одной из первых книг, посвященных послереволюционной Кубе, роману Эдмундо Десноса 1965 года «Безутешные воспоминания», — о человеке, потерявшемся в революции после того, как все, кого он знал, уехали в Майами. Было еще два других великих фильма Гутьерреса: «Смерть бюрократа» (La Muerte de un Burócrata), очень мрачная и смешная комедия 1966 года о революционной бюрократии, и «Последний ужин» (La Ultima Cena), волшебная историческая драма о плантаторе XVIII века, пригласившем двенадцать рабов на ужин, чтобы воспроизвести Тайную вечерю.

Вечер за вечером мой телевизор показывал роскошные фильмы, о которых я раньше и не слышал, — фильмы, критикующие власть и рассуждающие о сексизме, расизме и материализме. В этом было и есть неразрешимое противоречие: полицейское государство занимается и социальной критикой. В 1993 году Гутьеррес и Карлос Табио сняли «Клубнику и шоколад» (Fresa y Chocolate), осуждающую официальную гомофобию. Многие иностранные журналисты писали об этом фильме так, словно это дерзкий вызов власти, но на самом деле государство его спонсировало.

Три факта: кубинцы любят поговорить, кубинские политики любят поговорить еще больше, а Фидель Кастро побил все рекорды. Однажды вечером в своей комнатке с кондиционером в окне я решил добросовестно послушать трансляцию речи Фиделя Кастро. Говорили, что у него фотографическая память, и в тот вечер он без подготовки вещал несколько часов подряд. Я заснул. Вдруг в дверь резко постучали. Я открыл глаза и поковылял открывать. Человек в форме протянул мне записку на некачественной бумаге, которой всегда пользовались власти. На нем была зеленоватая униформа с нашивкой MININT — служба безопасности министерства внутренних дел.

Первая моя реакция — ужас. Как они узнали, что я посмел заснуть во время речи Фиделя? Листок бумаги приказывал мне весьма в грубом тоне — а кубинские власти обычно очень вежливы с американскими журналистами — явиться в министерство в десять утра следующего дня. Я быстро сообразил, что мой сон во время речи Фиделя тут ни при чем, но так никогда и не узнал, в чем было дело. Когда я прибыл в министерство на следующее утро, вежливый человек в форме попросил меня предъявить обратный билет. А я как раз уезжал на следующий день. Он пожал мне руку и пожелал приятного полета.

Если я произвел впечатление параноика и если революционная Гавана производила впечатление параноидального общества, то так оно и было, так и остается — но не без причины. Страх перед нападениями с моря оставался в крови, ведь после того, как перестали приплывать и уплывать пираты, английские и испанские войска, явились американцы — чтобы забрать «независимость».

В 1961 году ЦРУ и кубинские беженцы решили вторгнуться на остров. Соединенные Штаты ощущали угрозу со стороны революционного государства, стремительно превращавшегося в коммунистическое, и изгнанные с Кубы противники Фиделя заверили ЦРУ (как оказалось, ошибочно), что кубинцы готовы восстать и сбросить Кастро. Главные силы нападавших высадились в заливе Свиней, на южном берегу, на прекрасном, безлюдном, окруженном скалами пляже с белым песком под названием Плайя-Хирон. Через три дня их разбила Кубинская революционная армия.

Еще одна конфронтация между Кубой и Соединенными Штатами произошла в следующем году, когда Джон Кеннеди выразил Советскому Союзу претензии по поводу размещенных на Кубе ракет. Гавана и остальная часть острова приготовились отражать новое вторжение, но кризиса удалось избежать, и обошлось без вооруженного конфликта.

С тех пор Гавана, как и остальной остров, не теряла бдительности. Мешки с песком, зенитное вооружение и милиционеры заполнили прибрежную линию города — Малекон. Даже на спичечных коробках, производимых, как и почти все остальное после революции, на государственном предприятии, десятилетиями печатали: Ciudad de La Habana listos para la defense («Город Гавана готов к обороне»).

Деснос воссоздает ту эпоху в своем романе «Безутешные воспоминания». Фидель говорит: «Все мы, молодые и старые, мужчины и женщины, — едины в этот час опасности!» Однако герой Десноса не воодушевляется, а, наоборот, думает: «Все мы едины, я погибну, как и все остальные. Этот остров — западня, и революция — это трагедия, ведь все мы слишком малы, чтобы выжить, чтобы пройти ее. Мы слишком бедны, и нас слишком мало».

Непреходящую кубинскую паранойю подпитывала, как часто бывает, сама жизнь. ЦРУ при Кеннеди запустило операцию «Мангуст» — программу грязных игр, куда входили покушения и саботаж.

Помня о том, как несколько веков назад пираты отправляли в Гавану дружелюбных визитеров, которые собирали сведения о гавани и ее укреплениях, а потом передавали их на корабль и атаковали, правительство в течение нескольких десятилетий после революции запрещало кому бы то ни было фотографировать в гавани. Если турист или журналист хотя бы поднимал камеру в районе береговой линии, тут же рядом возникал представитель власти и вмешивался.

Эту манию преследования почти ничто не сдерживало. В рассказе Антонио Бенитеса-Рохо 1967 года «Погребенные статуи» (Buried Statues) герой предполагает (и его мать соглашается), что бабочки — «это какое-то секретное оружие, которое мы пока не раскрыли».

И все же, кто может сказать, что правда, а что нет? ЦРУ всегда отрицало, что в операцию «Мангуст» входили планы по убийству Кастро с помощью начиненной взрывчаткой сигары. Но комиссия Черча, расследовавшая нарушения в работе ЦРУ в 1975 году, установила факт восьми покушений на жизнь Фиделя Кастро. Версию сигары со взрывчаткой доказать не удалось, однако отравленные сигары, предназначавшиеся для кубинского лидера, на остров пересылались, и был замысел подложить Фиделю в обувь особое средство, чтобы у него выпали борода и брови. Если подброшенный в ботинки «депилятор» и отравленные сигары — это правда, то кто может утверждать наверняка, для чего предназначались бабочки? Или что еще может прилететь из-за океана?

Система доносительства на своих соседей очень развита на Кубе. Это называется «Комитеты защиты революции» (КЗР) и опирается на тот же принцип «Увидел что-то — скажи», на котором строилась кампания против терроризма в Соединенных Штатах.

Кубинцы, возможно, чересчур заорганизованы. 15 тысяч комитетов действуют в Гаване и еще 100 тысяч по всему острову. Многие из тех, кто занимается этой работой, попросту разносят соседские сплетни, путая разведывательную службу ДГИ пустяками. Сплетничать в Гаване любили всегда. Люди знают: обо всем, что они говорят и делают, будет донесено. Тем не менее гаванцы с детства к этому привыкли и, похоже, в разговорах не сильно осторожничают.

КЗР также занимаются вопросами работы местных учреждений, например детских садов или районных медицинских служб. Эти представители власти, как к ним ни относись, замечательно умеют организовать людей. КЗР сумели добиться, чтобы в каждом квартале Гаваны работал как минимум один врач.

Когда Фидель Кастро возглавлял Кубу, каждое 1 Мая — традиционный праздник во всем социалистическом мире — на обширной трапециевидной Пласа-де-ла-Революсьон, что на южном краю Ведадо, проходил огромный митинг. На площади, построенной при Батисте и названной им Пласа-Сивика, стоит высокий обелиск, по бокам у которого словно растут плавники, и он, как огромное белое морское чудовище, поднимается прямо из земли. Рядом с ним — беломраморная статуя Хосе Марти; кажется, что сидеть тут ему не очень удобно.

1 мая Фидель выходил на трибуну, чтобы произнести речь. Когда он был моложе, он выглядел очень крупным, крепко, атлетически сложенным человеком с мощной харизмой, электрические разряды которой, как я видел, заполняли большие пространства и пульсировали по этой гигантской площади.

Я не раз бывал на этих первомайских мероприятиях. Правительство хотело, чтобы иностранные журналисты освещали их, и это позволяло без труда получить пресс-визу. Площадь всегда заполняло много народу, поскольку на эти выступления деревенских жителей привозили автобусами. Теперь их чаще размещали в общежитиях, чем в роскошном отеле «Хабана Либре», но они все равно демонстрировали энтузиазм, как у фанатов, у которых на домашнем поле проходит чемпионат мира.

Зрители везли с собой разный символический реквизит. В 1985 году они изготовили огромный ботинок, метра три-четыре длиной, и шествовали с ним. К тому моменту, после двух десятилетий борьбы за обувь и постоянной починки старых ботинок и даже кроссовок, Куба наконец начала выпускать столько обуви, что нужды населения были удовлетворены. Удалось, как говорили власти, «достичь обувной самодостаточности».

Одной из больших проблем, особенно в Гаване, сразу после революции и введения Соединенными Штатами торгового эмбарго стала замена американских товаров в обществе, которое полностью от них зависело. Люди не знали, как обеспечить себя самым основным, вроде мыла и обуви.

И тут на сцену, заполнив эту пустоту, вышел Советский Союз. Он щедро спонсировал революцию, а теперь стал источником иностранных товаров. У кубинцев не было денег в те непростые дни, никто не богател, но шаг за шагом проблемы решались с помощью русских, и казалось, что революция работает.

Со временем кубинцы научились делать многое из того, в чем нуждались, даже снаряжение для бейсбола. Одна из первых решенных ими задач — производство аналога кока-колы. А то ведь как им пить «Куба либре» на Свободной Кубе без колы? Они вычислили формулу, но тут возник еще один кратковременный кризис: у них не хватало пробки для изготовления в нужном количестве той тонкой пластинки, что запечатывает внутреннюю часть бутылочной крышки. С этой задачей тоже справились, и на митингах бесплатно раздавали бутылки тропи-колы. Позже власти при поддержке компании Nestlé начали производить аналог колы, названной TuKola, поскольку гаванские уличные торговцы выкрикивали: Compre tu cola («Получи свою колу»). Сегодня Куба даже экспортирует тропи-колу.

Но и после решения проблемы с колой «Куба либре» оставался под угрозой. Теперь встал вопрос рома: основные производители рома на острове, включая Bacardi, уехали. Но завод Bacardi в Сантьяго был национализирован, и кубинцы взялись за изготовление собственного рома. Еще один ведущий бренд, Havana Club, принадлежал семье Аречебала, также покинувшей остров. Кубинское правительство вышло из положения, создав партнерство с международным французским производителем алкоголя Pernod Ricard для производства Havana Club. Казалось, что за будущее «Куба либре» можно не бояться.

Но тут возникла проблема льда. Его, составлявшего фирменную изюминку гаванских коктейлей, теперь не хватало. Лишь у некоторых баров, обслуживавших иностранцев, водился лед, поскольку для его производства нужно много электричества, а кубинцев заставляли экономить энергию. Леонардо Падура описывает, как герой пытается заказать в баре такой дайкири, какой любил Хемингуэй, с большим количеством ледяной стружки и без сахара, а бармен хмыкает в ответ: «Последний раз я видел кусок льда, когда был пингвином».

Отсутствие новых автомобилей и запчастей к ним стало еще одной проблемой на Кубе. Правда, именно оно все эти годы спасает Гавану от другой головной боли: от автомобильных пробок, в которых задыхается множество городов. Вероятно, именно поэтому гаванцы беззаботно гуляют посреди улицы и вышагивают по проезжей части вдоль Малекона. Впрочем, прогулки по дорогам — это одна из гаванских привычек, возникших задолго до революции. Вероятно, она зародилась в Хабана-Вьеха, где тротуары были такие узкие, что даже двое не могли пройти рядом.

К 1950-м годам, впрочем, состоятельная гаванская семья селилась уже не в тесном городском центре, а подальше от него и обладала автомобилем — точнее, американским автомобилем. К концу этого десятилетия по Кубе ездили 170 тысяч машин, почти все американские и почти все в Гаване. До нелепости много было «кадиллаков», впрочем, встречались и «бьюики», «крайслеры», «студебекеры», «шевроле» и «форды» — все то, на чем ездили в Америке.

После революции, если состоятельная семья хотела уехать с Кубы, она была обязана отогнать в мастерскую свою машину, привести ее в порядок и подарить государству вместе с сертификатом об идеальном состоянии. Власти могли раздать эти машины (многие из них — новейшей модели) кому сочтут нужным. Хорошему революционеру в те времена полагались кое-какие бонусы.

Но все-таки эти бонусы сопровождались определенными сложностями. Подобно обувным мастерам, которым пришлось научиться перешивать кроссовки, гаванские механики были вынуждены освоить искусство поддерживать машины на ходу без «родных» запчастей. В частности, для этого стали адаптировать элементы двигателя с других моделей. Сегодня многие «шеви» и другие классические автомобили ездят с новыми движками от «тойот». Один механик даже утверждал, что поставил на машину двигатель от лодки. Тем временем многие оригинальные моторы громыхали и кряхтели так громко, что их прозвали «кафетерос» — кофеварками.

Впрочем, в Гаване есть клуб владельцев винтажных автомобилей, где ценятся машины исключительно — или почти — оригинальные. Это не просто такое хобби. Качественная старая машина может обеспечить своего владельца работой туристического таксиста, а у водителей туристических такси — одни из лучших заработков в Гаване.

В советскую эпоху на Кубе появились «лады». «Лада» — это русская машина, производившаяся в основном для экспорта. Их делали с расчетом на сибирское бездорожье, так что для разрушающихся дорог и улиц Кубы они подходили идеально. Коробкообразные, ужасно жесткие и неудобные, «лады» являли собой практически полную противоположность американцам 1950-х годов с их плюшевой обивкой, просторными сиденьями и дизайном, подчеркивающим изгибы. Но хуже всего то, что «лады» оказались ненадежными. «Шеви» 55-го года сегодня, как правило, находится в лучшем состоянии, чем «Лада» 85-го года.

Разваливавшиеся «лады» можно преподнести как метафору отношений Кубы с Советским Союзом в целом. Немногое выдержало проверку временем, несмотря на тридцать лет тесной дружбы. Впрочем, русских тут, видимо, любили, поскольку русские имена, например Владимир, вошли в моду, и многие гаванцы, родившиеся в 1960, 1970 и 1980-е, в качестве первого имени получили русское. Люди того поколения также учили русский язык, но сегодня на нем редко кто говорит, и большинство утверждает, что не помнит ни слова. Русский стиль тоже не прижился в латиноамериканской стране.

Русские вложились в экономику и другие сферы страны, но они редко говорили по-испански и не особо вливались в кубинскую жизнь. Вместо того чтобы разместить посольство в импозантном старом особняке, они построили огромную бетонную конструкцию, похожую на крепость больше, чем Ла-Кабанья или Эль-Морро. Все дело в том, что современный дизайн хорошо подходит для установки систем слежения; некоторые из них до сих пор видно снаружи здания.

Русские закупались в собственных отдельных магазинах. По крайней мере один из них существует и по сей день. В 2012 году один кубинский повар, вхожий в такое место, взял меня с собой, но отказался объяснить, как он получил доступ в русский магазин. Казалось, мы попали в Советский Союз, исчезнувший двадцать лет назад. Магазин располагался на огороженной территории в Ведадо. Его словно скопировали со старого «спикизи». Каждый потенциальный покупатель подходил к человеку у ворот и что-то ему шептал. Либо ворота открывались, либо клиента прогоняли.

Зайдя внутрь, мы очутились в маленьком помещении с прилавками перед довольно скромно заполненными полками, как и положено в кубинском магазине. На них стояли разные европейские ликеры и прочий алкоголь, а также несколько знаменитых русских продуктов, например красная и черная икра. Цены были выше, чем могут позволить себе кубинцы, но не очень высокие по западным стандартам. Там же лежали разные повседневные товары, вроде мыла и моющих средств; многие из них, несмотря на эмбарго, выглядели американскими. Для американца это — пустяки, которыми не стоит забивать себе голову, а для кубинца — вещи первой необходимости, исчезнувшие с введением эмбарго.

Революция закрыла казино и большинство клубов, положила конец частной собственности, что означало: магазины и рестораны либо перестали работать, либо перешли под контроль государства. Борьба с лавками и кафе увела из Гаваны две ее важные диаспоры, китайскую и еврейскую; представители обеих, подобно иммигрантам во многих других местах, занимались в основном частным предпринимательством.

У еврейской диаспоры на Кубе — история давняя, а в самой Гаване — особенно давняя, если это правда, что в команде Колумба находилось несколько евреев, спасавшихся от испанского преследования и выдававших себя за христиан. В Гаване евреев называют полако. Почему — никто не знает, поскольку это слово, видимо, появилось раньше, чем иммигранты из Польши; в этом сообществе всегда было много сефардов, в том числе приехавших из Бразилии и Турции. Точно так же никто не знает, почему американца назовут юма. Некоторые американцы предполагают, что это заимствование из фильма 1957 года «В 3:10 на Юму» с Ваном Хефлином и Гленом Фордом по роману Элмора Леонарда. Правда, я ни разу не встречал в Гаване кого-то, кто хотя бы слышал об этом кино. Затем, опять же, почему всех испанцев на Кубе называют гальего, подразумевая выходцев из северо-западной испанской провинции Галисия, когда гальего — это лишь одна из иберийских народностей на острове? А почему итальянцы — амиси? С чего это блондинка стала негритой, хотя она полная противоположность этому слову? Причина проста: гаванцы обожают прозвища и используют их без злобы, предрассудков или логики.

К 1930-м годам на Кубе проживало 12 тысяч евреев. Часть из них — американские евреи, воевавшие в испано-американской войне и оставшиеся на острове. Позднее евреи приезжали, спасаясь от Гитлера.

Евреи и приезжали и уезжали. Последний раввин покинул Кубу в 1958 году, накануне революции. К моменту ее начала 12 тысяч выросли всего лишь до 15. В городе действовало несколько синагог, работали еврейские магазины и рестораны, разумеется пользовавшиеся популярностью у заезжих ньюйоркцев. Однако после революции большая часть остававшихся евреев, не желая, чтобы их предприятия забрало государство, эмигрировала. К середине 1980-х годов на Кубе оставалось всего восемьсот евреев, большинство из них — в Гаване. Они сохранили две синагоги, но верующих было очень мало.

Большинство оставшихся евреев не отличались религиозностью и зачастую с энтузиазмом поддерживали революцию. К их числу принадлежали Фабио Гробарт, основатель Коммунистической партии Кубы, в свое время представлявший Кастро на партийных собраниях, и Рикардо Субирана-и-Лобо, кто финансово помог Кастро вернуться из изгнания, чтобы начать революцию.

На Кубе никогда не было антисемитизма, не считая сильной антиизраильской позиции правительства в период после 1967 года и несмотря на официальное осуждение любой организованной религии. Государство даже предоставляет исключительные привилегии этому небольшому сообществу, импортируя особые виды еды, например мацу для песаха, финансируя религиозные захоронения в Гаване на еврейском кладбище и обеспечивая дополнительную выдачу продуктов на еврейские праздники помимо базовой продуктовой корзины, которой снабжаются все кубинцы.

В прошлом составлявшее часть гаванской жизни, крошечное еврейское сообщество сегодня едва заметно, если только не отправиться в гости к евреям. Молодые кубинские евреи, как и прочие молодые кубинцы в этом весьма светском обществе, редко проявляют интерес к традиционной религии. При этом в 1985 году одна из лидеров кубинской еврейской общины Адела Дворин, воспитанная до революции строгой ортодоксальной иудейкой, сказала мне: «Ты можешь есть свинину, ты можешь говорить: „Я люблю коммунизм и ненавижу религию“, но ты все равно чувствуешь себя евреем». Большинство китайцев тоже покинули Гавану до революции, и сегодня от Баррио-Чино осталось одно название, подобно Ведадо. Когда последние рестораны исчезли из Чайна-тауна — в 1980-е годы их оставалось всего два, — кубинско-китайские рестораны вошли в моду в Нью-Йорке.

Но китайцы оказали большое влияние на гаванскую жизнь.

В XIX веке, когда одно рабовладельческое общество за другим отказывалось от рабства, кубинские плантаторы искали ему альтернативу. Они привозили рабочих-майя с соседнего полуострова Юкатан, принадлежавшего Мексике. Майя находили местные условия невыносимыми и либо возвращались в Мексику, либо оседали в Хабана-Вьеха, в квартале, названном Баррио-Кампече в честь мексиканского городка, откуда они были родом. Сегодня этот район утратил свой майянский характер.

Первые китайские рабочие попали в Гавану в 1844 году из Кантона. Условия на судах из Азии почти не отличались от тех, что были на рабовладельческих судах, и около 12 % китайских работников не доживали до конца плавания.

Многих фактически похищали; они не имели представления, куда плывут. По прибытии их сразу же переправляли на плантации, где они работали вместе с африканскими рабами и жили в похожих, но отдельных бараках. Их заставляли подписывать восьмилетние контракты с оплатой по 20 центов в день, и, когда тот истекал, если люди не умирали или не совершали самоубийство, большинство из них возвращались в Китай.

Однако некоторые оставались и трудились на собственных фермах; именно китайцы привезли на Кубу манго. Многие перебирались в Сентро-Хабана, новый квартал за стеной, и открывали там магазины и рестораны. Первый кубино-китайский ресторан возник в 1858 году, за ним последовало немало других. Китайцы в Гаване создавали собственную кухню — естественное сочетание двух традиций, любящих свинину и морепродукты. К XX веку Баррио-Чино стал крупнейшим Чайна-тауном в Латинской Америке с вывесками на кантонском и мандаринском, яркими бумажными фонарями, газетами на китайском языке, а также — как-никак это Гавана — с проституцией, стриптизом и азартными играми.

В Гаване китайская культура легко переплелась с кубинской, а значит, и африканской. Один из знаменитых кубинских китайцев — художник Вифредо Лам. Хотя он родился в деревне в провинции Санта-Клара, его часто называют идеальным гаванцем — он выглядел как азиат, поскольку его отец был китайцем, а мать происходила от рабыни африканского происхождения и мулата. Лам писал картины, стремясь выразить африканские традиции. Он учился в Париже в 1930-е годы, и на него очень повлияли художники, с которыми он познакомился, в том числе Бретон, Миро, Брак, Леже и Матисс. Однажды Лам выставлялся в Париже вместе с Пикассо. Но в его картинах всегда ощущалась африканская подоплека.

Другой пример кубинской афро-китайской смеси — образ Чино де Ла Чарада, что, кажется, уходит корнями в китайский фольклор, но в нем звучат ноты сантерии — религии западноафриканского происхождения. Это изображение китайца в традиционной одежде, который держит в одной руке рыбу, а в другой — трубку. Его тело покрыто рисунками — на ухе бабочка, на лодыжке змея, ювелирное украшение, цыпленок, кошка, череп, черепаха… Рядом с каждой картинкой — число. Если китайцы использовали эти изображения для нумерологических гаданий, то остальные применяли их с иной целью — искали в них подсказку, какой номер выиграет в лотерее. Например, если вы видели, как мимо вас пролетела бабочка, то могли посмотреть номер бабочки на ухе Ла Чарады и поставить на этот номер. Кубинцы всех национальностей знали эту систему. Грэм Грин в автобиографии рассказывает о шофере в деревне, который случайно сбил цыпленка и решил, что обязан поставить в лотерее на номер, который Ла Чарада давал цыпленку, — то есть на 11.

В Гаване уже не так много играют в азартные игры, и не так много живет там китайцев, как было во времена Грина, но Ла Чарада не забыт. На современном гаванском сленге Фидель Кастро зовется Эль-Кабальо, конь. Это кубинское прозвище очень легко поддается объяснению: оно происходит от коня на вершине головы Чино. Куда труднее понять, почему Рауля — брата Фиделя и нынешнего президента — окрестили «Ла Чина», что означает «китаянка».

Поскольку коммунизм провозглашает концепцию государственной собственности, его можно рассматривать как некий эксперимент в границах государства. И в России, и в Венгрии, и в Китае, и на Кубе всегда было очевидно, что государство хорошо умеет заниматься образованием и здравоохранением, но у него плохо получается держать рестораны.

В Гаване после революции власти открыли несколько новых ресторанов, в том числе русский и болгарский. Также они попытались сохранить некоторые культовые места, вроде ночного клуба «Тропикана», баров «У Неряхи Джо», «Эль-Флоридита» и «Ла-Бодегита-дель-Медио». Бар «У Неряхи Джо» сгинул в 1965 году — по одной версии, из-за пожара, по другой — по вине бюрократов из программы по национализации. «Эль-Флоридита» осталась открыта, за исключением недолгого периода реставрации, а «Ла-Бодегита» не закрывалась ни на день.

Бар «У Неряхи Джо» был заново открыт в 2013 году кубинским государственным агентством, восстанавливавшим старые дома в соседней Хабана-Вьеха. Это был необычный эксперимент в области социалистического ресторанного дела. Были проведены исследования местности по старым фотографиям и с помощью интервью так же тщательно, как при реставрации собора Катедраль-де-ла-Вирхен-Мария, старинных особняков и правительственных зданий. Ресторан скрупулезно воссоздали, вплоть до меню и карты напитков, и сейчас он выглядит точно так же, как в фильме Кэрола Рида, — пафосный, без намека на «Неряху Джо». И снова тут подают знаменитые «Слоппи Джо» — сэндвич и коктейль.

«У Неряхи Джо», «Эль-Флоридита» и «Ла-Бодегита» — все они знамениты тем, что здесь бывал Хемингуэй; возможно, это объясняет, почему они выжили. Гавана никогда не упускает возможности отдать должное местам, как-то связанным с Хемингуэем.

Хемингуэя помнят везде, где ему довелось проводить время — в Оак-Парке (штат Иллинойс), Париже, Мадриде, Ки-Уэсте и Кетчуме (штат Айдахо), — однако в Гаване память о нем граничит с идолопоклонством. Только здесь узнаешь, что он не носил белье и постоянно пукал. Когда гаванцы видят американца с белой бородой нужного размера, они зовут его «Папа». Со мной это случалось не единожды.

Кубинцы, знавшие Хемингуэя, до конца своих дней зарабатывали на жизнь продажей интервью. Осталось очень немного пожилых кубинцев, чьи связи с Хемингуэем слишком неопределенные, чтобы брать за них деньги. И все равно их достают на свет божий, чтобы продемонстрировать заезжим ученым и туристам, словно артефакты ушедшей эпохи. В Кохимаре живет Ова, Освальдо Карнеро. Он ездил вместе с Хемингуэем в Перу снимать киноверсию повести «Старик и море» и поймал 700-килограммового марлина в схватке, заснятой на пленку и вошедшей в фильм. Его демонстрируют групповым экскурсиям, приезжающим в Кохимар, вместе с человеком помоложе, каковой, будучи мальчиком, видел эти съемки и даже самого Хемингуэя на площадке. И Кайуко, невысокого жилистого старика, чье настоящее имя Оскар Блас Фернандес, тоже показывают туристическим группам в Гаване. Он вырос по соседству с Хемингуэем и играл в бейсбол с его сыновьями. Хемингуэй якобы называл его Кайуко Хонронеро — «мастер хоум-ранов». «Почему? — спросил я. — На твоем счету много хоум-ранов?» — «Нет, — ответил он, глупо ухмыляясь. — Всего один».

Книги о Хемингуэе постоянно выходят в Гаване и неизменно становятся бестселлерами, хотя из-за проблем с авторским правом произведения Хемингуэя так просто на Кубе не достать, и мало кто из кубинцев их читал.

Хемингуэй прожил в Гаване три десятка лет, дольше, чем где бы то ни было, притом что он постоянно путешествовал и о самом городе написал очень мало. В его хорошо сохранившемся доме на пригородном холме нет почти ничего кубинского.

Дом его стал музеем и одной из самых популярных достопримечательностей Гаваны. В 2015 году директор музея Ада Роса Альфонсо сказала мне: «Здесь, на Кубе, „Хемингуэй“ — волшебное слово. Если мне что-то от кого-то надо, я говорю, что я — директор музея Хемингуэя, и как только я произношу „Хемингуэй“, любая дверь открывается».

История этого музея проливает свет на Кубинскую революцию. По словам Рене Вильярреала, некогда соседского мальчишки, ставшего управляющим в доме писателя, Кастро внезапно появился здесь после того, как Хемингуэй совершил самоубийство в Кетчуме, штат Айдахо, летом 1961 года. Фидель, как и большинство кубинцев, был поклонником Хемингуэя. Есть знаменитое фото, изображающее этих двух мужчин на рыболовном соревновании, которое спонсировал Хемингуэй на Кубе в мае 1960 года и в котором победил Кастро. Молодой Фидель не только демонстрирует максимальный объем самолюбования, когда-либо втискиваемый в небольшую фоторамку, но и, судя по выражению глаз, счастлив находиться в обществе стареющего писателя. Тогда они встретились в первый и последний раз.

Когда команданте приехал в дом, Вильярреал, казалось, был настолько не впечатлен его появлением, что Кастро улыбнулся и спросил: «Вы знаете, кто я?» Молодой человек, уже имевший опыт в общении со знаменитостями, естественно, знал. Кастро сказал Вильярреалу, что хочет, чтобы молодой человек продолжал следить за домом, сохранил все как есть и водил экскурсии.

Но революция была молода и только создавала бюрократию. Вскоре Вильярреал уже жаловался на чиновников и военных, которые принялись все менять и разрушать дом. Они не доверяли человеку, не участвовавшему в революции, не состоявшему в Коммунистической партии и, судя по всему, мало интересовавшемуся новым порядком. Прошло не так много времени, как ему пришлось работать на сахарной плантации, поскольку это от него потребовали власти, прежде чем дать выездную визу. Остаток жизни Вильярреал провел в Нью-Джерси. После его смерти в 2014 году кубинское государство почтило его память с помощью музея Хэмингуэя.

В Хабана-Вьеха номер 511 на пятом этаже отеля «Амбос Мундос» снять невозможно. Там вас ждет гид; за два песо он проведет экскурсию по крошечной комнате. Когда Хемингуэй впервые остановился здесь в 1928 году, отель был новый и красивый, а в холле с высокими потолками находилась, разумеется, превосходная длинная барная стойка.

Сегодня стены холла увешаны фотографиями Хемингуэя. Как ни странно, большинство из них сняты не на Кубе, а фотографий из отеля нет ни одной. Увеличенный снимок автографа Хемингуэя висит на стене, словно он поставил подпись на самом «Амбос Мундос».

Подлинный, несколько жутковатый зарешеченный лифт отеля до сих пор управляется лифтером, который возит гостей в номер 511, расположенный в конце коридора. Там стоит односпальная кровать в узком алькове. Хемингуэй всегда просил эту комнату (за исключением тех случаев, когда он приезжал с женой, Паулиной Пфайфер), поскольку, несмотря на малые размеры, отсюда открывался лучший в отеле вид на Гаванскую бухту. Где бы он ни останавливался — в венецианском «Гритти Паласе», парижском «Ритце», кетчумском «Сан-Вэлли Лодже», — Хемингуэй всегда брал лучшую комнату.

Сегодня вид из этого окна не так хорош, как раньше, поскольку Батиста — останься он у власти, он бы уничтожил город — снес невысокий каменный монастырь XVII века и вместо него поставил трехэтажное здание из стекла и стали, одно из самых уродливых в Гаване, которое загораживает весь вид. Эта постройка стала еще одной причиной, заставившей Хемингуэя ненавидеть диктатора, забившего до смерти его собаку, не говоря уже о нескольких друзьях. Но конечно, к тому времени, как Батиста построил это сооружение в 1950-е годы, Хемингуэй уже жил в доме на холме.

Не все в Гаване восхищаются наследием Хемингуэя. Отношение вроде того, что заставило хозяина мадридского ресторана повесить объявление «AQUÍ NUNCA COMIÓ HEMINGWAY» — «Хемингуэй никогда здесь не ел», — встречается и в кубинской столице. В одной из лучших сцен «Безуспешных воспоминаний» Десноса главный герой ведет свою девушку в дом Хемингуэя. Когда она бросает взгляд на огромные ботинки писателя, он многозначительно объясняет: «У американцев всегда большие ноги, даже у самых красивых женщин». Это отсылка к еще одному примеру гаванского сленга: иностранцев — сначала испанцев, а потом американцев — иногда называют патонес, поскольку у них якобы большие patas, то есть ноги.

Леонардо Падура однажды признался, что поддерживал «годами отношения любви-ненависти» с покойным писателем. Он называл музей, которым стал дом Хемингуэя, «декорацией, построенной посреди жизни для того, чтобы увековечить смерть». Писатель Абилио Эстевес, чья семья, когда он был маленьким, ездила в этот дом несколько раз в год, говорит, что в нем чувствовалась «атмосфера похорон», как и во всех музеях.

У меня здесь возникло полностью противоположное ощущение: вуайеристическое. Ты ползаешь по чужому дому, пока хозяина нет, хотя он может вернуться. Гавана старается сохранить ощущение, что Хемингуэй до сих пор жив. В 2015 году я слышал, как итальянские туристы спрашивали у гида в комнате 511, куда ушел писатель. По всей видимости, они очень огорчились, узнав о его смерти.

С наступлением социалистических времен «Эль-Флоридита» стала государственной собственностью. Бар был наглухо отгорожен от улицы, кондиционер с шумом гонял холодный воздух, несмотря на необходимость экономить электроэнергию. И конечно, больше в нем не собирались толпы.

Когда я заходил в «Эль-Флоридиту» в 1980-е годы, там работали бармены, помнившие, как подносили Хемингуэю дайкири без сахара, которые они предлагали под названием «Папа». У них хватало времени на болтовню со мной, поскольку посетителей было мало. Один бармен, Антонио Меилан, вспоминал писателя как «доброго и приятного человека», который всегда заказывал двойной дайкири без сахара, только пил и никогда не ел в ресторане. Но, несмотря на воспоминания Меилана, многие биографы Хемингуэя рассказывают, как писатель устраивал ужины в дальней комнате.

В мое время изогнутый дальний обеденный зал специализировался на лобстерах, но гостей здесь принимали редко. Лобстер, langosta, очень крупное тропическое ракообразное, которое ловят на южном побережье Кубы, использовался государством для заработка твердой валюты, а потому этот деликатес был предназначен исключительно для иностранцев. Ресторанам для местных не разрешалось готовить лобстеров. В «Эль-Флоридите» лобстеров приносили официанты в смокингах — последние отблески иной эпохи.

В «Ла-Бодегите-дель-Медио», расположенной глубже в Хабана-Вьеха, не водилось ни лобстеров, ни смокингов. Как и «Эль-Флоридита», «Ла-Бодегита» считалась «хемингуэевским» местом, но к тому времени, когда писатель зачастил в Гавану, его вкус тяготел к публике в смокингах (хотя сам он часто одевался небрежно, в грязную гуайаберу и шорты), и сколько он времени на самом деле здесь проводил — большой вопрос.

Среди записей, оставленных на стене «Ла-Бодегиты», в рамочке красуется фраза, написанная аккуратным почерком Хемингуэя:

Насколько пьян он был, когда это писал? Писал ли он это вообще? Почерк выглядит чересчур идеальным. Когда я только начал бывать в «Ла-Бодегите», ею, своей старой бодегой, хоть она и принадлежала государству, продолжал управлять Анхель Мартинес, пожилой и почти слепой. Мы никогда не обсуждали аутентичность этой записки, но о самом писателе разговаривали. Мартинес обожал Хемингуэя; в конце концов, он же был кубинцем. Особенно сильно он любил «кубинскую» повесть «Старик и море».

Мартинес мог цитировать целые пассажи из книги на испанском. Но о Хемингуэе в «Ла-Бодегите» говорил: «Я думаю, он приходил сюда всего три-четыре раза. Чаще он бывал во „Флоридите“. Сюда он заходил, выпивал мохито, фотографировался и отправлялся во „Флоридиту“, чтобы там сделали куда больше снимков».

Хемингуэй не любил мохито, поскольку не любил сахар. В «Эль-Флоридите» он мог заказывать дайкири без сахара. Это огорчало кубинцев, считающих, что во все надо класть побольше сахару. Многие делали вывод, что, наверное, у писателя диабет, но он открыто рассказывал о своих многочисленных болячках и ни разу не упоминал о диабете. Просто он не любил сладкое.

Если в Гаване ты просишь напиток без сахара, бармен обычно заметит: «Будет невкусно». Но, спасибо Хемингуэю, никто в «Эль-Флоридите» не возражает против дайкири без сахара.

В «Ла-Бодегите» есть еще один знаменитый автограф, вероятно подлинный. Эррол Флинн нацарапал: «Лучшее место, чтобы напиться». Так оно и есть.

Управляемое государством ресторанное дело и вкусная еда безупречно пересекаются в одной точке: в мороженом. Фидель Кастро обожал мороженое. Он прославился тем, что во время длинных интервью и рабочих сессий делал «перерывы на мороженое», и писатель Габриэль Гарсия Маркес написал, что однажды тот «завершил солидного размера обед 18 шариками мороженого». И если Кубинская революция обеспечила народ системой здравоохранения, грамотностью, образованием, продуктовыми пайками, то возможно ли, что в этом жарком и душном тропическом городе она не взяла бы на себя обязательство снабдить население мороженым?

Кастро поручил задачу Селии Санчес, одной из первых революционерок родом из провинции Орьенте, где началось восстание. Первая женщина, организовавшая боевое подразделение, именно она выбрала место высадки Фиделя и, когда ведущие производители сигарет эмигрировали, создала сигары «Коиба», которые Фидель демонстративно и стильно курил до 1985 года, пока врачи не велели ему бросить. Санчес всегда поддерживала тесную дружбу с Кастро, поэтому часто звучало предположение — это же Куба — об их любовной связи.

Еще Санчес обожала балет. Она предложила назвать магазин мороженого «Коппелия» (Coppelia) в честь своего любимого балета. Логотип представлял собой пару пухлых ног в пачке и на пуантах. Вот что случается с балеринами, которые едят слишком много мороженого.

«Коппелию» построили на самом видном месте Ведадо в Ла-Рампа, там, где при Батисте в 1954 году снесли больницу XIX века, чтобы построить современную башню в пятьдесят этажей. Революция не дала реализовать в Гаване этот и многие аналогичные планы. Вместо этого здесь был основан общественный парк. Но к 1966 году он превратился в захудалое место с несколькими ветхими стойками, которые должны были изображать «пивной сад».

Кастро захотел построить «Коппелию» к началу международной конференции, что означало: магазин следовало закончить за шесть месяцев. Строительство началось именно здесь, поскольку важные делегации на конференции, особенно советская, должны были останавливаться в соседнем отеле «Хабана Либре».

К счастью или к сожалению, большинство ведущих архитекторов острова к тому времени эмигрировали. Лидеры революции и молодые архитекторы, которых они выбрали, тяготели к модернизму 1950-х, к эстетике, предпочитавшей круги коробкам.

Архитектор Марио Хирона создал здание в соответствии с уникальной ситуацией на Кубе и гаванскими традициями. Центральное место в проекте занимали колонны — железобетонные колонны, которые можно было бы привезти и установить на месте, — поддерживающие круглую конструкцию, которую так и хотелось назвать «летающей тарелкой». Все детали постройки были от начала до конца сделаны на Кубе.

По легенде, Фидель Кастро владел потрясающими рецептами тридцати шести вкусов мороженого. По одним версиям, их было больше, по другим — меньше. Неизвестно, откуда взялись эти рецепты, но, учитывая характер эпохи, принято считать, что их где-то конфисковали. Кастро отправил специалистов в Канаду, чтобы они выяснили, как готовить по этим рецептам, и закупил самое современное оборудование в Швеции и Нидерландах. Он хотел построить крупнейшее в мире кафе с лучшим в мире мороженым для «лучших в мире людей».

Хирона действительно построил крупнейшее в мире кафе-мороженое. Большая часть пространства, рассчитанного на тысячу человек, располагалась под баньянами вдоль дорожек, ведущих к зданию. Такая вместимость не покажется завышенной, если верить заявлениям «Коппелии» о том, что в кафе будут подавать 16 тысяч литров мороженого 35 тысячам человек в день.

Ждать в очереди приходилось час-два, иногда больше. То, что никого это не напрягало, — характерная черта гаванского характера. Очередь в «Коппелию» превратилась в один из ритуалов гаванской жизни. Можно было отправиться с компанией друзей или встретиться с кем-то, пока ждешь. Иностранцы иногда таким способом знакомились с местными, а местные — с иностранцами. Как только подходила ваша очередь, вы не жалели о времени, потраченном на ожидание.

Открытую в 1966 году «Коппелию» построили по той же причине, по какой придумали тропи-колу: для замены того, что было утрачено с эмбарго. До революции мороженое на Кубу привозили крупные американские компании. Цель Кастро состояла в том, чтобы местные фабрики могли произвести мороженое большего количества сортов, чем любая американская фирма.

В оригинальном меню 1966 года перечислялось двадцать шесть сортов, и всегда все они были в продаже. Их стоит назвать:

«Крем де ви» — это коктейль на яичных желтках, который в Гаване готовят на Рождество. Если бы эмигранты попробовали мороженое со вкусом «крем де ви», смогли бы они и дальше утверждать, что революция уныла и безрадостна?